Танго с прошлым

Юрий Иванов, 2021

Василий Сушков, сын небогатого аргентинского фермера с русско-испанскими корнями, прилетает в Россию. Он дал слово своему деду перед его смертью, что попробует что-нибудь разузнать о его отце, который погиб в Испании в 1939 году во время гражданской войны еще до рождения деда. Василий думал, что его путешествие будет праздным времяпровождением: что можно разыскать по прошествии целого века – двадцатого века – в России? Но прошлое его подхватило буквально с первых часов пребывания в Москве и, словно завертев в водоворотах времени, стало менять его настоящее с неимоверной быстротой.

Глава первая

Дул сухой холодный резкий ветер. Медленно опускалась ночь на казавшийся пустым город Неукен. Зимнее июньское небо в рваных облаках было почти целиком окрашено закатным солнцем в ярко-оранжевый жизнерадостный цвет, что никак не сочеталось с некоторой угрюмостью городской окраины.

На безлюдной смотровой площадке Бока де Сапо — такой же пустынной, как и вся набережная реки Неукен, — медленно и одиноко прогуливалась молодая пара, по внешнему виду которой можно было предположить, что это студенты находящегося неподалеку Национального университета Комауэ. И это соображение было почти верным, если не считать того, что девушка, которую звали Глоу, была действительно студенткой университета, но только училась не в Неукене, а в Буэнос-Айресе.

Молодой же человек по имени Базиль был также студентом, но как раз этого местного Университета Комауэ, который собирался закончить через полгода, обучаясь на аграрно-индустриальном факультете. Да, звали его Базиль, но в семье потомков русских эмигрантов к нему, как правило, обращались на русский манер — Василий. Сам же молодой человек считал себя настоящим аргентинцем, да и по-русски — в семье у него было принято говорить на этом языке — говорил он слегка напрягаясь, порой подолгу ища в своем словарном запасе правильный перевод того или иного испанского слова. Для Василия страна Россия имела весьма абстрактное значение в его мировоззрении, находясь где-то в одном ряду с такими государствами, как Австралия, Индия или Китай. Жизнь его протекала, если не считать суровой учебной дисциплины в университете для нацеленного на получение диплома студента, вполне беззаботно. Его родители, имевшие хотя и не огромное, но вполне приличное фермерское скотоводческое хозяйство в Патагонии в двухстах километрах от Неукена в сторону Чили, с трудом, но все же обеспечивали его средствами, чтобы их сын мог снимать небольшую квартиру в городе. Они почему-то были уверены, что если Василий будет жить один, то шансов на получение диплома будет больше.

Беззаботная жизнь закончилась у Василия в самом начале нового академического учебного года в конце февраля. Тогда компания близких друзей студентов-однокурсников пригласила его поехать отметить это дело в Буэнос-Айрес. У одной из студенток в этой сборной команде, с которой Василий был плохо знаком и которая была подругой его хорошего приятеля, сестра училась на медицинском факультете Университета Буэнос-Айреса, и она взяла на себя ответственность найти на ночь места в университетском городке. Эта сестра студентки из их группы и была Глоу. Когда Василий впервые увидел ее после веселого автобусного путешествия из Неукена до Буэнос-Айреса, он даже не обратил на нее внимания: черты лица у сестер были схожие, только Глоу показалась немного симпатичнее — и все. Страшное случилось потом, когда вдоволь нагулявшись по мегаполису, компания студентов случайно забрела на милонгу. Они там выпили кофе, подкрепились слегка пиццей, чуть отдохнули, наблюдая за танцующими парами. Кончился очередной трек и, почти без паузы, началось вступление к «I’ve seen that face before». Знакомая мелодия почему-то показалась Василию необыкновенно завораживающей, а когда Грейс Джонс начала петь «Странно, но мне это лицо знакомо…», его взгляд встретился с взглядом Глоу. Она, сидя на стуле, сделала легкий кивок, и — ему уже было деваться некуда — Василий подошел к ней и протянул руку…. Он никогда не считал себя знатоком в танго, хотя все говорили, что у него есть врожденный собственный необыкновенный стиль, несколько отстраненный что ли, если взять за основу классическое аргентинское танго. В ту сказочную ночь они всех завсегдатаев милонга очаровали своим выступлением: когда закончилась музыка, то оказалось, что они танцевали в конце одни, а остальные завороженно наблюдали за ними, оставив большую часть зала для них. Бурный шквал оваций заставил Василия с Глоу даже немного стушеваться.

— Это твоя заслуга, — сказала девушка, — но никак не моя. Где ты так научился танцевать танго в Неукене? Может, ты родился в Буэнос-Айресе?

— Если бы я родился здесь, то и танцевал бы как все, — рассмеялся Василий и вдруг осекся, словно его ударило молнией: взгляд Глоу, ничего не значащий для остальных в этот момент, пронзил его сердце.

Василий собирался весело поболтать с Глоу, но не мог вымолвить даже слова, словно на него наложил кто-то заклятие немоты. Он хотел рассказать про странного друга деда — то ли уголовника, то ли политического беженца из Уругвая, — который, скрываясь несколько лет от властей, жил у его деда и который научил его азам капоэйры, а заодно и танго. У деда был небольшой виноградник в предгорье Анд, еще дальше на запад от хозяйства отца, и там же была начальная школа, организованная выходцами из России, и в которой он обучался вместе со своими сестрами. Этот приятель деда, не зная, куда деться от скуки, и предложил себя мальчику, в счет оплаты за предоставленное убежище, в качестве тренера по капоэйре, а в перерывах — преподавателя танго. Партнершей во время танцев охотно соглашалась стать старшая из двоюродных сестер (у Василия кроме него в семье была еще младшая сестра, а у брата отца — две дочери) — так сам Василий стал воспринимать танго как некое продолжение капоэйры: некое расслабление после тяжелого труда. Отчего и образовался его такой холодный стиль в танце, если смотреть со стороны, но в то же время он, своими неуловимыми движениями тела, умел давать почувствовать партнерше, какой элемент будет в следующее мгновение, что было бесценно в танго. Все это хотел рассказать Глоу Василий, но не знал, с чего и как начать.

Так он, в оставшееся время до отъезда, и ходил чуть на расстоянии от Глоу, боясь к ней приблизиться, но в то же время горя желанием взять ее за руки и пойти гулять в одиночестве с ней по ночным улицам Буэнос-Айреса. Все в компании обратили внимание на его изменившееся настроение, но Василий сослался на то, что у него сильно стала болеть голова.

Вернувшись в Неукен, Василий надеялся, что это временное влечение к незнакомой девушке пройдет, но оно только усилилось, перейдя в какое-то чувство одержимости. Он стал иногда пропускать занятия; на лекциях сидел и ничего не понимал, что говорят преподаватели; стал замкнутым. Самое смешное было то, что Василий почти ничего не знал про Глоу. У него не было даже ее телефона. Он довольно плохо был знаком с ее сестрой, поэтому просто так подойти и спросить у нее телефон Глоу было, по крайней мере, неудобно. Пытаясь найти ее страницу в социальных сетях, он ничего не обнаружил, что было немного странно. Василий сам не понимал: почему он так усиленно скрывает свои чувства от всех, включая самого себя, и при этом страдает на абсолютно пустом месте? Пытаясь анализировать в минуты трезвости от этой одержимости выдуманным идеалом, он никак не мог понять: страдает от любви или же от ее отсутствия?

В середине мая, вконец измучившись и хватаясь, словно утопающий за соломинку, Василий решил написать обычное письмо Глоу. Он знал адрес, где она живет, и был даже удивлен, почему такой простейший способ связаться с Глоу не мог прийти в голову раньше. Да, письмо с признанием в любви было совершенным чудачеством, но разве влюбленные могут думать рационально? Василий потом, уже послав свое сочинение, пытался вспомнить, что же он там написал на четырех листах мелким почерком, но в памяти всплывали только туманные обрывки очертаний попыток объяснить свое болезненное состояние. И когда через две недели к нему неожиданно подошла сестра Глоу, Василий весь сжался от стыда и страха за свой проступок с этим злосчастным письмом. «Через неделю Глоу собирается поехать навестить папу, — сказала она беззаботно, но вглядываясь вопросительно ему в глаза, — и она почему-то хочет встретиться с тобой. Ты сможешь встретить ее в аэропорту?» — «Да, конечно!» — «Ну тогда вот возьми, — сказала она и протянула сложенный вчетверо лист бумаги, — я здесь записала день, время и номер рейса: Глоу сказала, что иначе ты сможешь перепутать. Кстати, ты можешь мне объяснить, что все это значит, а?» — «Да ничего такого особенного», — отводя в сторону глаза, ответил Василий. Почему-то девушка пригрозила ему пальчиком и хитро улыбнулась: «Темнишь, Базиль».

После того как Василий встретил Глоу в аэропорту, они на железнодорожном экспрессе доехали до города, высадились рядом с мостом через реку Неукен и пешком дошли по набережной до парка Эсте. За все это время они перекинулись между собой только несколькими фразами. Василий понимал, что он должен начать разговор, но никак не мог сообразить — с чего и как начать разговор после того злосчастного, по его мнению, письма. И черт его дернул так все нагородить!

— Ну, как ты считаешь, — медленно, наконец, нарушила сама молчание Глоу, — удался нам сегодняшний вечер? Не правда ли — нам безумно весело?

Василий остановился и, хотел было взять руку девушки в свою ладонь, но Глоу не позволила ему это сделать. Он совершенно растерялся, не зная, что делать дальше.

— Зачем это, — не знаю даже, как сказать, — письмо, которое ты мне написал, Базиль? — продолжила Глоу. — Вы, русские, вечно на ровном месте выкапываете столько всякой всячины, что не знаешь, как к этому относиться. Ты, видимо, начитался «Евгения Онегина», да? Как можно влюбиться после одного вечера?..

— Ты очаровала меня после танго…

— Ерунда это, — перебила его Глоу. — Ты в своем сознании создал некий идеал и влюбился в него. Постепенно впал в подобие болезненного состояния, и началось твое безумие — это я тебе говорю как будущий врач-психиатр. Но лично я никакого отношения к этому искусственно созданному тобой образу не имею, пойми меня правильно.

Василий хотел было возразить, но Глоу рукой закрыла ему рот:

— Базиль, ты лучше ничего не говори — ты и так столько написал в своем послании, что я не смогла даже дочитать его до конца. Ты можешь сердиться, но я изорвала письмо и выкинула. Почему это я сделала? А потому, что я не могла понять: что ты от меня хочешь? Дружить? Влюбиться в тебя и впасть в такое же безумие? Выйти замуж за тебя? Но ты же сам не знаешь, что ты хочешь. Разве я не права?

— Ты само совершенство, Глоу, — жалобным тоном выдохнул Василий. — Какая же ты мудрая, а я непонятно что….

— В моих словах нет никакой мудрости, — сказала девушка и сама взяла Василия за руку. — Я тебе говорю ужасную банальность. Это твое состояние пройдет, и ты сам со смехом и, может, с легким стыдом будешь вспоминать этот июнь. А если серьезно, то у меня есть жених, и мы с ним даже помолвлены. Он второй помощник на сухогрузе и скоро станет старшим помощником на большом танкере. Мне сестра говорила, что ты из русской семьи, да?

— Я аргентинец, отец наполовину — русский, наполовину — испанец. И мама где-то также. А какое это имеет отношение к нам?

— А фамилия нашего отца — Геллер. Слышал такую фамилию? Это немецкая фамилия, и мы в семье гордимся тем, что наши предки из Германии. Папа — один из самых известных и богатых виноделов Неукена. Его вина из Пино Нуара чуть ли не самые лучшие в Аргентине. У нас двести гектаров виноградника, и отец никогда не согласится на русского зятя даже теоретически. Понимаешь, о чем я? А твои родители занимаются скотоводством — это я знаю. И, по моим сведениям, не очень успешно. Вот видишь: наши отношения ни к чему не приведут. К тому же вы, русские, всегда непредсказуемые — так говорит мой папа, — а я люблю, когда все делается по плану и обдуманно…

Василий молчал, не зная, как реагировать на слова Глоу. Она же тем временем стала набирать на телефоне вызов такси.

— И все же, Базиль, — сказала девушка, закончив свое дело и взяв его под руку, — объясни мне: зачем надо было писать такое длинное письмо?

— Я думал, что моя любовь к тебе что-нибудь да стоит. Прости, что я ошибся. Прости, что я испортил тебе сегодняшний вечер.

— О, вот и мое такси! Тебя подвезти?

— Не стоит: я здесь рядом снимаю квартиру.

Глоу махнула рукой подъезжавшему такси, и когда машина уже остановилась, она резко повернулась, обняла опешившего Василия и неловко поцеловала его в губы дежурным поцелуем.

— Ты лучше всех в Аргентине танцуешь танго, — сказала Глоу, открывая заднюю дверь такси. — Надеюсь, когда-нибудь мы еще потанцуем с тобой.

Пройдя по набережной обратно до моста и вернувшись назад к парку по соседней параллельной улице, Василий пришел к небольшому каменному двухэтажному дому, где он снимал некоторое подобие маленькой квартиры у пожилой одинокой женщины, которая была то ли знакомой, то ли далекой родственницей покойной бабушки, матери отца. Тетя Франсиска — так звали хозяйку дома — занималась на кухне, когда Василий незаметно прошмыгнул из прихожей сразу к себе на второй этаж. Он даже не обратил внимания на вкусные запахи, доносящиеся от стряпни пожилой женщины, хотя за весь день выпил только чашку кофе с кусочком горького шоколада. Оказавшись совершенно один в темноте комнаты, Василий сел на диван, который служил по совместительству местом его сна, и уставился глазами в светлое пятно окна, занавешенного плотной шторой. Вопрос, на который Глоу даже не обратила внимания — стоит ли хоть что-то его любовь? — мучил его, засасывая в какую-то черную пропасть. «Если мои чувства не имеют никакой цены, то что стоит сама моя жизнь? Какой имеет смысл вся эта бессмысленная суета: учеба, поиск и зарабатывание денег, поездки домой и обратно — все пустое и все один вздор!» Эти рассуждения, которые посещают всех в тот или иной период жизни, раздирали его душу. Уязвленное эгоистическое сознание не хотело успокаиваться, а, наоборот, только усугубляло своими бесплодными и ложными размышлениями это состояние.

Василий, просидев минут двадцать, медленно снял с себя верхнюю одежду и, включив свет, зашел в ванную комнату. Он закрыл слив ванны и включил воду. Затем спокойно разделся, достал из шкафа одноразовый бритвенный станок, разломал его с помощью двери и, подобрав после этого с пола одно из двух лезвий «Жиллетта», положил его на борт ванны. Пока Василий занимался страшными своими приготовлениями, вода наполнила половину ванны. Не выключая кран, он залез в горячую воду, покрывшись при этом весь гусиной кожей, так как, медленно бродя в беспамятстве по ночному городу, его порядочно продуло жестким холодным зимним ветром. Василий взял аккуратно в правую руку полоску острого металла с бортика и завороженно уставился на ее блестящую кромку. Он ждал, пока вода наполнит ванну — надо было закрыть краны и в тишине исполнить задуманное. Почему-то его волновало то, что он может затопить весь дом и тем самым причинит массу неудобств доброй одинокой женщине.

Вдруг послышался решительный стук в дверь.

— Базиль, потом будешь мыться в ванне! — послышался властный голос хозяйки дома. — Открой дверь, мне нужно срочно с тобой поговорить.

Василий решил сделать вид, что его нет в помещении, не сознавая того, что он наливает ванну и на первом этаже сейчас гудит предательски газовая колонка, выдавая его присутствие. Он даже удивился тому, что тетя Франсиска откуда-то знает про его намерение заняться водными процедурами. Прошло несколько минут, и Василий уже решил было, что хозяйка занялась своими делами, но стук, еще более решительный, повторился вновь.

— Базиль, открой дверь, иначе я сама открою своим ключом! — послышался голос тети Франсиски. — Почему ты не зашел ко мне, как пришел домой, а? Ты же всегда вечером ужинал со мной. Открой, сыночек, у меня очень важные новости от твоего отца. Это касается твоего деда, сеньора Пабло. Ты меня слышишь, Базиль? Я открываю дверь! Если ты в ванной — вылезай срочно и надень халат!

Пальцы от перенапряжения задрожали, и Василий уронил лезвие в воду. Он машинально закрыл воду и стал медленно вставать, облокотившись о борт ванны. Уже накинув на себя халат, Василий посмотрел на себя в зеркало, грустно улыбнулся своему отражению и выдернул сливную пробку ванны.

— Что ты, Базиль, вроде бы мылся, а волосы сухие, — подозрительно покосилась на него рачительная хозяйка, которая, открыв своим ключом дверь, стояла в ожидании в проеме. — Газ дорогой, и просто так греть целую ванну воды, чтобы просто так погреться, — это непозволительная роскошь для меня, и для тебя тоже. Разве я неправа?

— Вы всегда правы, тетя Фрэн, — печально проговорил Василий, поправляя свой халат. — Что-то случилось?

— Василий, — строгим голосом ответила пожилая женщина, — звонил твой отец, синьор Хеньо, и сказал, что не может дозвониться до тебя с самого утра. Что это с тобой такое сегодня происходит, сынок?

— Да, ничего особенного, тетя Фрэн, — ответил Василий, отводя свой взгляд в сторону. — У меня сломался телефон.

— Эх, молодежь! — глубоко вздохнула хозяйка. — Ладно, это все пустое. Слушай, у твоего деда был второй инфаркт. Первый же был в конце мая, да? Так вот: он очень в плохом состоянии, и твой отец передал, что синьор Пабло хочет срочно с тобой повидаться. Я тебе приготовила по просьбе синьора Хеньо наличные деньги — можешь взять такси, а если есть настроение, можешь взять мою машину. Если ты закончил с ванной, то пойдем я тебя накормлю, и заодно обсудим детали. Смотри, не сливай впустую горячую воду — иди и домойся.

Василий, если бы он находился в нормальном состоянии духа, удивился бы выше всех мер предложению хозяйки взять ее автомобиль, который у них появился еще полвека назад. Тогда, в конце шестидесятых годов двадцатого века, в бассейне реки Неукен были разведаны новые залежи нефти. Земли мужа тети Фрэн, семьи Сарто, оказались в эпицентре тогдашних событий. Покойный Вито Сарто, супруг Франсиски, каким-то образом у государственной компании смог выторговать довольно приличную сумму за свои пастбища; а сверх того он попросил привезти ему новый «Понтиак Каталину». Этот мощный двухдверный седан с двухсотсильным мотором был настоящим фетишем в семье Сарто. Хотя у тети Фрэн было трое детей — два сына и дочь, — никто из них никогда, после смерти Вито, не имел права садиться за руль этой машины. Такова была воля Франсиски Сарто. Только старик Гойо, друг покойного Вито, который имел свою семейную автомастерскую, раз в месяц приходил на ужин к тете Фрэн, а заодно протереть пыль с «Понтиака», завести мотор, осмотреть его и полюбоваться его прелестями. Раз в год Гойо выезжал из гаража и выгуливал автомобиль, заодно приводя в порядок нужные для него эксплуатационные документы в соответствующих инстанциях. Сухой климат Патагонии сохранил внешний вид «Понтиака» почти в первоначальном состоянии; а кожаные сиденья и все внутреннее убранство салона, благодаря бережному уходу старика Гойо, только чуть-чуть, может быть, изменили, первоначальные оттенки цвета, но это уже нельзя было достоверно утверждать.

Поэтому хозяйка очень удивилась и даже немного оскорбилась тому, что ее постоялец не обратил никакого внимания на ее предложение, которое стоило ей немалой внутренней борьбы со своими принципами. Только безмерное уважение к памяти старой Эрнесты, прабабушки Василия, которую в семье Сарто почитали чуть ли не за святую, вынудили Франсиску пойти на такой самопожертвенный шаг. Деда Василия, Павла, синьора Пабло, тетя Фрэн знала с детства, и сейчас предчувствие его смерти сдвинуло очень многое в мировоззрении хозяйки: одиночество при живых детях и внуках; «Понтиак Каталина» — символ памяти о своем муже и об общем счастье серединной жизни; все большее и большее пребывание сознанием в прошлом времени — все это куда-то исчезло, словно развеялись тучи и показалось чистое голубое небо. Все, что раньше казалось сложным и непонятным, вдруг в одночасье разрешилось само собой, обнажив бездонные в своей простоте законы жизни и смерти. Последняя капля в решении поступиться своим устоем в отношении машины стало состояние Василия. Старая женщина сразу почувствовала, хотя и не могла до конца понять причинно-следственных связей поведения и состояния своего постояльца, что какая-то черная тень исчезла из комнаты, когда она открыла дверь своим ключом и включила свет. И это темное нечто явно стерегло молодого Базиля не для того, чтобы осчастливить его какой-то удачей. А увидев в приоткрытую дверь валявшиеся на полу осколки пластика от бритвенного станка и одно узкое лезвие прямо на пороге — и все это на фоне наполненной ванны, — она сердцем заподозрила страшные приготовления к непоправимой беде. И когда тетя Фрэн все же предложила Василию взять «Понтиак» и не заметила никакой реакции с его стороны на ее слова, старая женщина поняла до конца, что должно было произойти, опоздай она хотя бы на пять минут. Прожив долгую жизнь, Франсиска понимала, что сейчас нельзя пытаться разговорить или успокоить молодого человека, поэтому она специально предложила Василию таки залезть в ванну и, таким образом, перескочить через пропасть и отойти от нее, а не ходить вдоль кромки обрыва, любуясь ее черной бездонностью.

Пожилая хозяйка не ошиблась: если на предложение воспользоваться реликвией семьи Сарто Василий не обратил внимания, то настояние тети Фрэн залезть в ванну и продолжить свои водные процедуры отрезвило его. Вдруг болезненное состояние, вызванное безумным влечением к малознакомой девушке, отпустило его и до него стали доходить слова о состоянии деда Павла: второй инфаркт за три недели, и, значит, он чувствует приближение конца своего бытия на этом свете, а он не имеет никакого права не исполнить его просьбу.

Тетя Фрэн ушла, сделав вид, что она ничего не заметила. Василий же, зайдя в ванную комнату, первым делом закрыл слив, собрал осколки бритвенного станка, затем достал из воды упавшее лезвие и, сложив все это в пластиковый пакет, выбросил в мусорную корзину для бумаг. Закончив с этим, он скинул с себя халат, снова включил воду и, погрузившись в ванну, стал усердно мыться.

СЕНТЯБРЬ, 1917 ГОД.

Закатное солнце, застыв на чистой полоске неба на западе, подчеркнуто высвечивало пустоту пространства между жнивьем и нижней кромкой массы кучевых облаков. По разбитой дороге, которая шла мимо сжатых полей, мимо вклинившихся то тут, то там небольших картофельных участков, мимо ровных, похожих на бильярдные столы, полос озими, ехала рессорная коляска с откидным верхом, впряженная в двойку лошадей чалой масти. Впереди, за небольшой лощинкой, где на востоке над горизонтом вставала почти уже полная, чуть больше в три четверти, луна, виднелась деревня Лаптево. Угадываемая по редким кустам ивы, за ней, примерно в версте на восток, протекала небольшая река Талка, впадающая на севере в Вятку возле Кукарки. Там, за рекой, по-над крутым правым берегом, располагалось большое село Бор, к названию которого иногда добавляли «Над Ключом», так как в подножии глинистого обрывистого берега било множество родников с вкусной водой. На северо-востоке, уже в верстах пяти, за багряно-розовой полоской осинника, виднелась колокольня села Шумкино. Правее от Бора, выше по течению разместились подряд еще три небольшие деревни, с расстояниями по полверсты между ними. Правее же Лаптево, с этой стороны реки, в версте от него, желтело березами и тополями сельское кладбище, за которым начиналось село Томашово. Это село расположилось в низине, и его местоположение выдавал только золоченый крест небольшой деревянной церквушки.

Коляска, объезжая приличную лужу, заехала на жнивье. Кучер, сидящий на облучке в линялой поддевке синего цвета, сшитой из фабричного сукна, повернул голову назад и, массажируя затекшую шею правой рукой, вопросительно глянул на своих пассажиров — мужчину лет пятидесяти и его сына лет пяти-шести.

— Платон Никитич, — обратился кучер, — значится, почитай, доехали.

Кучер, видимо, что-то намеревался спросить, но как-то стушевался и замолчал — он отвернулся, подправил рукой свой замысловатый головной убор и, уже обеими руками взявшись за вожжи, застыл в своей привычной позе на облучке. Платон Никитич Сушков, богатый миллионер-промышленник, привыкший понимать людей по еле заметным интонациям в голосе, неуловимым жестам рук и мимике лица, догадался — о чем именно хотел справиться его давнишний знакомый кучер из Царевококшайска.

— Аким Никоныч, — сказал он, чуть притронувшись кончиком пальца до правого плеча кучера, — ты не беспокойся: останешься ночевать у меня, а завтра с утра поедешь обратно. Дом мой пустой совершенно и там меня не было уже три года. Если ты согласен остаться, то я тебе доплачу, сколько ты скажешь — поможешь нам печку растопить, чуть прибраться, может, а? Как ты думаешь? Видишь, времена какие настали неспокойные — по ночам все же опасно нынче ездить.

Из молельной языческой рощи послышался стук топора.

— Да, Платон Никитич, вы правы — смотрите, народ вовсе страх потерял. Ладно, господские леса рубят, а тут у вас уже и за молельные рощи марийцев взялись. Как бы беды не вышло… Спаси вас и вашего сына Христос, Платон Никитич, за ваше предложение — грех не воспользоваться таким гостеприимством. Луна хоть и восходит, да только тучи все густеют. Того гляди дождь пойдет. Овса бы найти моим лошадкам…

— Найдем, Аким Никоныч, — тихо сказал Платон Никитич, всматриваясь в противоположный край деревни, где виднелась единственная крытая железом и покрашенная суриком крыша его старого кирпичного дома, который он построил четверть века назад на первые свои деньги, добытые во время извоза соли из Казани в Яранск.

Да, отсюда начинался его жизненный путь… Когда ему было восемнадцать лет, умер, израсходовав все свои жизненные силы, от воспаления легких его отец, Никита Мефодьевич. Платон стал единственным кормильцем в своей бедной избе на окраине деревни для матери и для младшего на десять лет брата Кольки. Чтобы сократить недоимки, после смерти отца пришлось продать старую лошадку, что сразу же поставило семью в почти безвыходное беспросветное состояние. Спасало то, что с десяти лет Платон подрабатывал на мельнице у Малинина, состоятельного крестьянина из соседнего села Шумкино. За работу на мельнице хозяин расплачивался мукой, и это помогало выживать в неурожайные годы конца восьмидесятых, начала девяностых годов XIX века, которые донимали Вятскую губернию. Петр Кириллович Малинин кроме мельницы имел небольшую лавку, а также был владельцем довольно большого участка хорошей земли и считался одним из самых рачительных хозяйственников в округе. Он был вдовцом, воспитывая единственную дочь Катю, которая была младше Платона на два года. После смерти жены при родах, Петр Кириллович задумывался несколько раз жениться повторно, но каждый раз, принимая во внимание слабое здоровье своей безмерно любимой дочери, отказывался от этой затеи, а после и вовсе решил уж жить так, как есть. Когда отец привез десятилетнего Платона на пробный срок к Малинину глубокой осенью, ему страшно не понравилась водяная мельница — даже в мальчишеской голове промелькнули мысли, что лучше утопиться в этой мутной черной запруде, чем тут дни и ночи напролет возиться в полумраке. Но все решило появление из-за широкой спины Петра Кирилловича чудесного небесного, почти полупрозрачного на вид, создания — это была Катя. Ему вдруг стало так хорошо, что даже тускло светящая через прокопченное стекло керосиновая лампа показалась ярким майским солнцем. Если в первый день, собираясь к Малинину, отцу пришлось несколько раз браться за вожжи, чтобы показать свою непреклонную волю своему старшему сыну, то на следующее утро ему уже приходилось сдерживать его. Так он проработал пять лет — с осени до начала весенних полевых работ — у Петра Кирилловича. За все это время он с Катей ни разу даже не обмолвился словом, хотя она почти постоянно находилась рядом: девочке нравился красивый немногословный мальчик, а он в свою очередь показывал изо всех сил свое трудолюбие и сноровку. Хозяин, видя странный симбиоз молодых сердец, вначале начал было беспокоиться, но отметив то, что Платон ведет до невозможности сдержанно и бережно по отношению к его дочери, незаметно для себя и сам полюбил своего маленького помощника. Это молчаливое наблюдение болезненной девочки изменило Платона очень сильно в скором времени. Он постоянно, как бы невзначай, старался удивить Катю своим умением быстро все схватывать на лету и уже своими руками делать лучше то, что только что видел. Например, к дочери Малинина иногда приходила за плату учительница давать уроки по рисованию. Несколько раз, мимолетом подсмотрев фрагменты этих уроков, Платон стал делать красивые рисунки наточенным куском дерева на напудренных мукой стенах и разных поверхностях мельницы, чем приводил в восторг Катю. Или увидев, как столяры делают большие лари для муки и зерна, за несколько ночей смастерил из обрезков, с помощью оставленных мастерами инструментов, небольшой сундучок-шкатулку без единого гвоздя, чем привел в полное изумление уже самого Петра Кирилловича. Впервые заговорила Катя через пять лет, когда она подарила ему, с позволения отца, небольшой вышитый льняной платок к Рождеству. В ответ на такую любезность со стороны девочки, Платон через неделю, к Крещению, преподнес ей целую композицию, вырезанную из цельного куска липы, в виде медведицы и двух медвежат. Когда Катя увидела такое чудо, она не сдержалась и поцеловала помощника своего отца в щеку. С тех пор для Платона Катя стала самым любимым человеком на свете.

Конечно, о женитьбе на дочери Малинина даже думать было невозможно, особенно после смерти отца и увода со двора становым приставом старой лошади, но Платон никогда не унывал заранее. Потом наступил неурожайный 1891 год. Хотя Платону исполнился тогда 21 год, но жребий тянуть ему не пришлось: единственный кормилец при матери-вдове и малолетнем брате. Из-за неурожая работы на мельнице почти не было, и Платон решил выпросить на следующую зиму у Петра Кирилловича коня для извоза товаров. Малинин пошел навстречу своему, ставшему почти что родным, незаменимому работнику. Он, дав коня и в придачу крепкие сани, посоветовал Платону вначале поехать в Уржум с рекомендательным письмом от него к купцу Сорокину, который был хорошим знакомым Петра Кирилловича. Этот уржумский купец принял, благодаря рекомендации Малинина, вполне благосклонно Платона и сразу же снарядил его, придав к его транспортной единице еще «связку» из четырех лошадей. Испытательный поход в составе из трех таких пятиконных «связок», груженных в основном ржаной мукой, во главе с сорокинским приказчиком, Платон выдержал достойно, чем вызвал уважение и самого Сорокина, и пожилых, видавших виды, суровых пожилых крестьян-возчиков. К концу зимы Платон расплатился вперед за аренду коня, а также смог поднакопить немного денег, хотя представлял довольно смутно, что можно делать с такой незначительной суммой.

Все изменилось во время последней перевозки груза соли и чая из Казани до Кукарки в середине апреля. Тогда вместе с обозом направился в дорогу и сам нанявший Платона казанский купец второй гильдии Желонкин Сергей Георгиевич, у которого появились какие-то недоразумения с неким кукаркинским купцом, и требовалось срочно разобраться в разночтениях общего контракта. Когда выезжали утром из Казани, зима, казалось, даже не собиралась отступать, но буквально к середине дня все заволокло тучами, и началась настоящая гроза с ливнем. Прямо на глазах овраги и небольшие балки-лощинки стали наполняться вешними водами от тающего под воздействием теплого дождя снега. Платон, одетый в сермяжный армяк, в заячьей шапке и в самодельных просмоленных бахилках на ногах, промокший за день, к вечеру почувствовал легкое недомогание. Переночевали в татарском селе Параньга, хотя должны были к ночи доехать до села Сернур. Контракт требовал сдачу груза вечером следующего дня, иначе можно было потерять на связке из пяти лошадей двенадцать рублей. Возглавлявший обоз Желонкин торопил людей, и поэтому выехали затемно. Дождь продолжал лить даже ночью. Заминка произошла к полудню возле небольшой речушки, которая превратилась в настоящий горный поток. Небольшой деревянный мост был довольно крепок, но, к несчастью, куски льда разломали отмосток с одной его стороны, а вода моментально размыла кусок насыпи, и образовалась яма между настилом и берегом шириной с два метра. Подошедшие из ближайшей деревни мужики за определенную плату натаскали бревна, закрепили их между собой железными скобами на скорую руку, а сверху положили несколько досок для пущей надежности. Потеряв час, обоз начал двигаться через мост. Первые две связки подвод прошли благополучно. Кибитка Желонкина ехала вслед за ними. И тут злую шутку сыграла двойка лошадей в упряжке купца: для одноконных саней все было просто, но пара, двигаясь по краю хлипкой конструкции, стала толкаться, почуяв под ногами вибрацию потока. Все произошло в мгновение ока: одна из лошадей дернулась назад, а вторая — вперед, и кибитку перевернуло так, словно кто-то невидимой рукой выплеснул из ковша находившегося там человека. Кучер бросился вперед, чтобы удержать животных, совершенно забыв про своего пассажира. Все застыли от неожиданного поворота событий. Платон ехал четвертым со своей связкой в обозе, но среагировал моментально, когда понял, что произошло. Он скинул свой мокрый кафтан, быстро выдернул ноги из бахилок вместе с носками и портянками и, босиком, в рубахе, но зато с шапкой на голове, побежал перпендикулярно дороге в сторону поворота реки вниз по течению, намереваясь перехватить попавшего в беду пассажира кибитки. Опоздай хотя бы на секунду — и купец Желонкин сгинул бы под водой безымянной речушки. Когда Платон, с трудом добежав до берега реки по ставшему свинцовым, мокрому, глубокому снегу, увидел, что недвижимое тело купца проплывает перед ним, он, не задумываясь, прыгнул в холодный черный поток, расцарапав при этом лицо о кусок плывущей льдины. Сделав отчаянный рывок и чувствуя при этом, что все мышцы неумолимо схватывает судорога, Платон зубами схватил полы утепленной поддевки Желонкина, а руками стал из последних сил пытаться грести к берегу. Ему казалось, что прошла целая вечность, пока невесть откуда взявшиеся силы пробудились от отчаянной борьбы со смертью — ноги почувствовали что-то твердое, и он, схватив за шиворот почти бездыханного купца, вылез из последних сил на берег и свалился в снег, хватая ртом воздух и не ощущая его. В это время подбежали мужики из обоза и на руках понесли обоих к саням.

Потом их по очереди парили в бане в деревне, что находилась рядом, местные мужики — сам обоз поехал дальше, так как соль и чай могли испортиться в санях. В Казань же скорым ходом полетел кучер Сорокина за доктором — на всякий случай. У Платона началось воспаление легких, а у купца появились почечные колики и стали отекать ноги. Через три дня с Божьей помощью они оказались-таки в Казани, где за них взялись опытные доктора, и недели через две оба уже чувствовали себя довольно сносно.

— Чем я могу отплатить тебе, Платон, за мое спасение? — прозвучал ожидаемый от купца вопрос, когда они встретились впервые после выхода из больницы.

— Сергей Георгиевич, я не знаю, на сколько вы оцениваете свою жизнь, но у меня есть мечта — построить небольшой кирпичный дом в своей деревне и жениться на девушке, которая мне нравится с десяти лет.

Желонкин, видимо, решил, что его жизнь все же стоит дороже любого дома, тем более небольшого, и к концу сентября на окраине Лаптева, через дом от родительского подворья, Платон справил новоселье. А еще через некоторое время, на Покров, он пришел к Малинину просить выдать Катю за него замуж.

Старый купец Желонкин к тому времени сильно стал сдавать из-за обострившейся почечной болезни. Имевший трех дочерей, выдавший всех с хорошим приданым, Сергей Георгиевич не любил с какой-то даже дикостью своих зятьев. Почему он их ненавидел — для Платона так и осталось тайной. Исполнив его желание, Желонкин не то что позабыл Платона, а наоборот — сделал его своим помощником, заметив, как он усваивает все с необыкновенной живостью и радением. Платон разрывался между Лаптево и Казанью. Каждый раз, приезжая к Кате, он по нескольку раз выспрашивал — не сердится ли она за то, что ему постоянно приходится разлучаться на долгое время. Жена же с такой же искренностью отвечала, что все это пустое и что он должен заниматься своим делом не оглядываясь на нее. На осторожное предложение переехать в Казань, всегда соглашавшаяся с мужем, Катя решительно ответила отказом, и это было вполне понятно Платону: затаившаяся чахотка очень медленно подтачивала ее здоровье, и оставлять все так, как есть — было лучшим решением. Платон же вошел во вкус в торговых делах, и поэтому отцу Кати, Петру Кирилловичу, волей-неволей приходилось в периоды долгого отсутствия своего зятя заниматься сразу двумя хозяйствами, с чем он вполне сносно справлялся.

Желонкин же, заметив сразу при близком знакомстве с Платоном, какой алмаз попал ему в руки, и всю жизнь мечтавший о сыне, полюбил его отеческой любовью, хотя старался никоим образом эту любовь внешне не показывать. Сергей Георгиевич всерьез занялся образованием своего молодого помощника с первых дней совместной работы: за два года Платон усвоил такое количество знаний, что на третий стал уже посещать лекции в Казанском университете. Учеба, как и торговые дела, увлекли его с одинаковой страстью, и он почти играючи получил за немыслимо короткий срок в два года выпускное свидетельство на историко-филологическом факультете, продолжая посещать лекции и на других факультетах. За это время Платон уже знал и мог спокойно разговаривать на английском, французском и китайском, чем приводил в полный восторг своего благодетеля. За пять лет Платон весь осунулся от немыслимой нагрузки, что на самом деле для него было только в радость, но Катя стала бояться, что ее чахотка передалась мужу и страшно из-за этого переживала. Платону стоило многих трудов доказать бессмысленность ее тревог. Вообще же, со стороны, Петр Малинин дивился каким-то неземным, почти ангельским отношениям между своей дочерью и Платоном, которые завязались между ними еще в детстве: они мало между собой разговаривали, и при этом могли часами сидеть рядом, взявшись за руки. Зная состояние здоровья Кати, он никоим образом не надеялся на внуков: единственное желание его было — как можно дольше продлить ее дни земной жизни.

Через семь лет купец Желонкин умер от почечной болезни, которая обострилась вследствие падения с моста и переохлаждения в бурном потоке вешних вод. Оставив наличный капитал в банках своим дочерям, все свое дело и недвижимый капитал Сергей Георгиевич завещал Платону. Прозорливый купец не прогадал: уже через три года Платон имел больше миллиона капитала, был акционером золотодобывающих предприятий и железнодорожных концессий, стал открывать в Москве и в столице универсальные магазины на манер иностранных. С делами было все отлично, только вот здоровье жены стало резко ухудшаться. Платон, переложив свои обязанности на плечи управляющих, решил поехать на год с Катей в Ниццу. Супруга снова на его предложение стала отказываться, но на этот раз с помощью Петра Кирилловича все же уговорили-таки ее решиться на поездку. Провожая свою дочь, Малинин не сомневался, что больше ее не увидит никогда в этой жизни: состояние ее было до такой степени тяжелым, что доктор, нанятый Платоном для сопровождения до Ниццы, давал довольно низкие шансы довезти Катю до Лазурного берега. Но Катя, боясь огорчить своего любимого человека, выдержала дорогу, и там, в Ницце, они провели райские полгода вплоть до самой ее кончины, как бы это ни звучало странно.

Похоронив свою первую любовь на Николаевском кладбище в Ницце, Платон вернулся в Россию совсем другим человеком. Договорившись с отцом Кати на предмет того, что он будет ухаживать за домом, где они прожили с женой десять лет, Платон полностью переключился на свои коммерческие дела с какой-то ужасающей страстью. Многие старые купцы вначале даже решили, что их молодой компаньон сходит с ума от горя, выбрасывая свои капиталы на непонятные и очень рисковые предприятия, но когда увидели, какими неимоверными барышами стали оборачиваться эти смелые шаги, — стали брать осторожно с него пример. Платону везло во всем! Даже играя в карты, мог любого обобрать до нитки, и даже опытные шулера боялись порой с ним садиться за игровой стол. И это было не слепое везение, а результат его проницательного ума и знание психологии человека.

Во время его пребывания в Ницце, у Платона умерла мать: она, посчитав, что все дела в этой жизни она сделала, как-то угасла тихо и незаметно. Занимаясь своими делами и беспокоясь постоянно за здоровье своей жены, Платон подзабыл о своей родительнице и о своем младшем брате. Колька, будучи на десять лет младше Платона, был абсолютно непохожим на своего брата. После Платона в семье Сушковых родилось четверо детей, но все они умирали в младенческом возрасте, и когда появился Николай, то родители забыли о существовании Платона и всю свою любовь и заботу отдали ему. Когда старший сын стал работать у Желонкина, младшему исполнилось двенадцать. Заработав первые приличные деньги, Платон захотел было заняться образованием своего брата, но, хотя учеба давалась легко Кольке, он принял заботу своего брата очень холодно. Также он ответил отказом переехать в новый каменный дом и отговорил от этого и мать. Платон не понимал, что происходит с братом, и в какой-то момент махнул рукой, имея и без него много забот. Через два года, правда, через мать, он попросил денег на то, чтобы поехать учиться в Уржум в городское училище. Якобы сделать это посоветовал ссыльный из Москвы учитель из Шумкина, который за плату занимался обучением, неграмотного до двенадцати лет, Кольки. После этого Платон и вовсе потерял связь с братом. Для него стала полной неожиданностью после возвращения в Россию весть о том, что Колька служит в армии, к тому же где-то на Дальнем Востоке. Опустошенный в чувствах после смерти Кати, он не стал искать его, зная, что брат отлично знает его адрес и при этом ни разу не написал даже единой строчки. Также он был весьма удивлен словам купца Сорокина из Уржума (который приехал специально в Казань просить у него денег под векселя) о том, что его брат стал марксистом. Также его старый знакомый поведал еще про то, что Николай был активным членом кружка социал-демократов в уездном центре, и что в армию он ушел из-за того, что его могли сослать в лучшем случае в Сибирь. Когда началась война с Японией, у Платона возникали порой мысли, чтобы разузнать о брате: жив ли, не ранен ли, но всякий раз в последний момент останавливался и не предпринимал никаких шагов.

Оставшись один, Платон стал все реже наведываться в родную деревню. Небольшой участок земли он передал в полное распоряжение своему бывшему тестю. Также и сам дом, по взаимной договоренности, Петр Кириллович обещал содержать в полном порядке, чтобы в любой момент, если Платон Никитич того пожелает, мог приехать и пожить в свое удовольствие, обрадовав старого одинокого человека. Платон старался по возможности хотя бы раз в год навещать Лаптево: за домом покойная жена сразу после свадьбы посадила несколько шиповников и вишен, и он старался угадывать такое время, когда что-то из них бывало в цвету. Особенно Платону нравилось, когда распускались кусты шиповника: он мог сидеть среди них целый день, и ему при этом казалось, что из каждого цветка за ним, как встарь, молча смотрит на него его любимая Катя. В такие минуты к нему даже Петр Кириллович боялся подходить: он молча, вытирая время от времени свою скупую мужскую слезу, ждал, когда его «сын» — он всегда так называл Платона — вспомнит о нем, чтобы вместе поворошить прошлое.

В это же время Платон, все так же посещая несколько раз в месяц лекции в Казанском университете на разных факультетах по своему выработанному плану, увлекся со свойственной ему страстью минералогией, а именно — геммологией, как потом ее чуть позже назвали. Он всегда был несколько равнодушен к деньгам в численном выражении и к золоту, но блеск камней его пленил живым внутренним огнем. Платон почти не тратил свои огромные, все увеличивающиеся капиталы на себя. Он даже продолжал жить в Казани все в том же доме купца Желонкина, спал и вовсе на деревянной самодельной кровати, порой укутываясь в тулуп вместо одеяла. Ему было все равно, что думают о нем такие же, как он, купцы, прожигающие свои деньги на разные кутежи и баловство. Поэтому люди его сословия сильно удивились, когда узнали, что Сушков приобрел огромный александрит за довольно внушительную сумму — для них это показалось непонятным баловством. Платон буквально стал охотиться за редкими камнями, наладив некоторые связи среди владельцев шахт по всему миру, чтобы успеть перехватить необработанный камень первым по сходной цене, никак не афишируя свое приобретение. Знание языков для этого предприятия подходило очень даже кстати! Интересная история получилась с редким красным алмазом. Платон узнал, что один из великих князей, так же как и он, страстно влюбленный в блеск драгоценных камней, сумел тайно раздобыть этот необычайный камень редкой величины. За деньги было бессмысленно даже мечтать купить у такого человека этот раритет. Платону очень везло во время игры в карты, и он ради приобретения этого красного алмаза придумал целый сценарий с использованием этого своего навыка. Чтобы действовать наверняка, он даже познакомился с одним известным столичным карточным шулером, чтобы научиться всем фокусам в дополнение к своей удаче. Но это было только малой частью его хитроумного плана. Дальше Платон в течение полугода пробивался в ближний круг этого великого князя. Его Высочество, хотя и конфликтовал со своей семьей из-за того, что отбил жену у одного из офицеров Лейб-гвардии Преображенского полка и жил с ней в гражданском браке, но все же он оставался Романовым, а Платон был сыном бедного крестьянина. Тем не менее, встреча за карточным столом состоялась! Тогда Платон, делая вид, — как учил его шулер, — что он плохо понимает толк в картах, проиграл за полчаса двести тысяч обладателю красного алмаза. Великий князь обрадовался и попался на психологический крючок: через полтора часа уже он был должен почти миллион и продолжал играть, надеясь все вернуть и увеличивая ставки. Наступил критический момент — так как Великий князь был в опале перед Императорской четой, а оплатить свой долг не мог, то дело приобретало очень скандальный оборот. Тогда Платон кивком головы пригласил своего визави в соседнюю комнату для разговора с глазу на глаз. «Ваше Высочество, — доверительно и дружески обратился Платон к Великому князю, — я знаю, что у вас есть красный алмаз, приобретенный Вами тайно и инкогнито. Если вы передадите его мне, то я посчитаю ваш долг аннулированным. В знак своего уважения к вам, Ваше Высочество, я обязуюсь выплатить двести тысяч, которые я вам проигрывал до того момента, как удача повернулась ко мне лицом». Так Платон получил то, что хотел. В итоге в течение пяти лет он собрал чуть ли не лучшие образцы всех видов необработанных драгоценных камней внушительных размеров, и про его коллекцию не знал почти что никто — это было, можно даже так сказать, абсолютно интимным хобби.

Так бы шла бы и шла спокойно жизнь Платона, если бы не случайная поездка в Уржум. Навещая очередной раз своего бывшего тестя, он переночевал в своем старом доме в начале июня 1908 года. Из-за бурных событий Платон до этого три года никак не мог вырваться в свою родную деревню в пору цветения шиповников, чтобы в молчании повспоминать свою Катю. Сделав все дела, оставив Малинину сверх меры деньги на содержание своей «родовой усадьбы», он поехал в Уржум уладить некоторые не слишком важные дела, которые требовали его личного участия. Лет семь назад Платон у местного помещика, крупного землевладельца, Таубе выиграл в карты огромный лесной массив, и затем волей-неволей пришлось заняться лесным промыслом со свойственной ему энергией. Нанятый новый управляющий справлялся очень хорошо со своими обязанностями, сберегая новоприобретенную собственность и приумножая его капиталы. Но весной во время сплава случился некий казус: местные крестьяне, имевшие луга в пойме Вятки, были недовольны тем, что его работники подпортили якобы их наделы. Спор был улажен, но Платон решил все же выделить деньги, чтобы компенсировать своим землякам порчу лугов. Находясь в здании Общественного банка, он случайно встретился с тем самым помещиком Таубе, у которого в свое время выиграл в карты лес. Старый дворянин знал цену игре в карты и не держал никаких обид на купца. Наоборот, увидев Платона, он кинулся его обнимать словно какого-нибудь близкого родственника, невзирая на свою старую дворянскую фамилию. «Платон Никитич, я тебя никуда не отпущу из нашего уезда, пока ты не погостишь у меня хотя бы денек, — схватив его за рукав, безапелляционно заявил старый помещик, сделав шутливо-строгое лицо. — Сейчас пойду к исправнику и заявлю в письменном виде: как это так — меня, понимаете ли, обыграл и ободрал как липку, а теперь и знать не хочет?! Никакие возражения не принимаются».

Так к вечеру они в удобном ландо прикатили в утопающую среди роз небольшую усадьбу Таубе на берегу Вятки. Видимо, слухи о его знакомстве с опальным великим князем дошли и до этих мест: до этого, даже после своего проигрыша порядочного куска от своих владений, Виктор Алексеевич, хозяин усадьбы, все же брезговал близко общаться с крестьянским сыном. А тут, увидев почти на улице, привез его домой, словно абсолютного ровню в сословном плане. Первым делом, выяснив, не утомился ли гость, Таубе потащил показывать свои ухоженные владения. Дела у него шли не ахти как, но все же на форс, видимо, денег помещик наскребал. После недолгой экскурсии, так как постепенно начинала донимать мошкара, они зашли в дом. Платон только начал было осматривать интерьер первого этажа каменного, хорошо оштукатуренного, особняка, как перед ним возникло некое сказочное воздушное создание в белом «эллинистического стиля» платье, что тогда только входило в моду в столице. Светло-русые длинные волосы создания были собраны аккуратно с помощью золотой сетки, а в правой руке оно держало букет из распустившихся бледно-розовых роз.

— Познакомься, душа моя, — обратился Таубе к девушке, лет семнадцати на вид, с шутливым тоном, — со страшным разбойником, который отнял у нас лес. Это — Сушков Платон Никитич. А этот ангел «во плоти», — повернул голову он в сторону своего гостя, — моя племянница, княжна Ксения Сонцова, дочь младшей сестры моей супруги.

Васильково-голубые глаза княжны с первого взгляда пронзили сердце Платона — по крайней мере, так ему показалось, — и ему стало впервые за долгие годы неимоверно страшно, что завтра он уедет отсюда и больше никогда не увидит эту девушку. Нет, он не забыл свою Катю, но та любовь была и осталась у него в душе как вечное рассветное утро, оживляющее его жизнь ожиданием дня. И тут он понял, что сейчас полдень — зной страстной любви прорвал все плотины внутри него; и только выработанное опытом жизни купеческое умение невозмутимо встречать любые перипетии позволило ему не показать свое резко изменившееся состояние.

Княжна с любопытством оглядела дорожный костюм богатого купца и, немного равнодушно поздоровавшись и кивнув при этом головой, поднялась по лестнице на второй этаж.

Через час Платон снова увидел ее за столом во время, довольно роскошного по уездным меркам, ужина. Ксения почти не обращала никакого внимания на гостя, беседуя по-французски со своей двоюродной сестрой, дочерью Таубе, которая была старше ее лет на семь и была замужем за майором из корпуса пограничной стражи. В какой-то момент дочь и племянница Таубе стали осторожно обсуждать гостя, думая, что он не понимает по-французски, на предмет того, что от него довольно сильно пахнет потом. Виктор Алексеевич, услышав, о чем стали беседовать за столом, стушевался и, бросив взгляд на Платона, со смехом развел руки:

— Платон Никитич, ты уж нас извини, — сказал он и обратился к барышням. — Ангелочки мои, а наш гость знает ваш французский лучше родного русского, а заодно почти все европейские языки. Также, я не советую пытаться секретничать на китайском, тем более говорить о Платоне Никитиче.

Теперь пришла очередь смутиться дочери и племяннице Виктора Алексеевича. Ксения снова взглянула своими васильковыми глазами на Платона, но уже с интересом, отчего у него перехватило дыхание — он понял, что пропал и пропал безвозвратно и совершенно. После ужина, сославшись на усталость и головную боль, Платон ушел в приготовленную для него комнату. Он провалялся до трех утра без сна, а потом, когда первые лучи солнца постучались в запыленное стекло окна, и услышав тихий голос Таубе во дворе, вышел к нему на улицу. Старик помещик, как показалось Платону, почувствовал, что приключилось с гостем: он даже особо не удивился тому, что гость решил без завтрака срочно вернуться в уездный центр, и спокойно распорядился закладывать вчерашнюю коляску.

Пока ландо плавно плыло под лучами утреннего июньского солнца по широким просторам вятских заполий, — некогда щедрых, а теперь тощих и плохо обрабатываемых, — Платон пытался в потоке бурных мыслей ухватиться хоть за какую-нибудь соломинку и вернуться в то спокойное состояние духа, в котором пребывал еще вчера утром. Но все было тщетно: васильковые глаза княжны Ксении не отпускали его ни на мгновение. Мир перевернулся для него и почти перестал существовать — была только Ксения Сонцова, и он плавал где-то в черной глубине бездонного пространства по орбите под воздействием центростремительной силы влечения к ней и не замечаемый ею. Да, его состояние было огромным, но еще более глубокая и обширная пропасть пролегала между ним и семьей Сонцовых в сословном понимании: она — княжна, дочь титулованного «столбового» дворянина, а он — сын бедного крестьянина, и деньги тут ничего не решали.

Приехав в Казань, Платон первым делом разузнал о родителях Ксении. Ее отец принадлежал к очень древнему княжескому роду. Правда, от некогда обширных владений к началу двадцатого века в распоряжении князя Павла Сонцова, отца Ксении, осталось заложенное-перезаложенное небольшое поместье в Воронежской губернии, да трехэтажный особняк в Москве. Платону нравилось ставить перед собой почти невозможные цели и упорно их добиваться, но сейчас он оказался перед каменной стеной до небес. И эта стена была только малой частью между ним и княжной Сонцовой: надо было еще учитывать различие в возрасте, а самое главное — сможет ли он расположить сердце юной красавицы к себе?

Помучавшись все лето и не найдя никаких способов приблизиться к семье Сонцовых, Платон решил поехать в конце августа снова в Уржум к помещику Таубе и попробовать поговорить с ним тет-а-тет о своих шансах познакомиться с родителями Ксении Павловны. Невозможно описать удивление уржумского помещика, когда, долго не решаясь открыться, все же Платон озвучил цель своего визита. Таубе просто застыл со своей старой раскуренной трубкой и, уставившись на своего гостя, смотрел на него не мигая глазами, пожалуй, минут пять, пока не нашел, что сказать:

— Ну ты, душа моя, задал мне вопросик, — выдохнул слова наконец Виктор Алексеевич, кладя потухшую длинную трубку на бронзовый держатель в виде Сатира. — Если сейчас начну озвучивать примитивные истины нашего сословного строя, то могу тебя ненароком обидеть. Да, ты и сам все это лучше меня знаешь, не правда ли? Я сам придерживаюсь либеральных взглядов, и все эти «Бархатные» книги, столбовые дворяне, титулы — нельзя сказать, что пустой звук, но все же — не они красят человека. Это — что касается меня, чтобы ты знал мое мировоззрение. Что же до князя Павла Сонцова — моего свояка, как говорится, — то он кичится своей фамилией так, что — Боже мой! Поэтому я и задумался основательно над твоим вопросом. Если бы ты спросил, что я думаю о твоих чувствах к своей племяннице, то я скажу: лучшего мужа для Ксении вряд ли можно найти во всей империи, несмотря на разницу в возрасте. И это не красное словцо, поверь мне. Мы с тобой знакомы мало, и я вроде бы только за то, что ты у меня выиграл мои леса, должен как минимум не любить тебя, но странное дело — ты мне, Платон Никитич, нравишься; и я безмерно рад, что ты доверяешь мне свои сердечные дела.

— Виктор Алексеевич, — чуть прокашлявшись, нарушил молчание Платон после недолгой паузы, кладя на стол сафьяновую папку с золотым узорчатым тиснением, — здесь бумаги на управление и получение всей прибыли от лесного промысла в ваших лесах. Формально я буду владельцем, но фактически вы будете распоряжаться «Сушковским», как прозвали уже в народе, лесом. Я боюсь, что вы превратно рассудите этот мой жест, но так, думаю, будет вполне справедливо. Также я аннулирую ваши долги передо мной. Только, умоляю вас, не посчитайте это как некий подкуп: я и сам на грани умопомешательства. Да, суровый Платон Сушков, который держит чуть ли не половину российского купечества в ежовых рукавицах своих долговых векселей, влюбился в сорок лет, словно мальчик-гимназист, в красивую княжну, которая годится ему в дочери….

Платон замолк. Он облокотился руками о свои колени и схватился за голову, словно боялся, что сейчас она может взорваться.

— Платон Никитич, — неуверенным голосом произнес Таубе и замолк, обдумывая свои слова. — Платон Никитич, я не могу не принять твои великодушные и щедрые подарки. Видишь ли, мои дела расстроены так, что хуже некуда! Но я понимаю так: за эти пожертвования ты ждешь от меня неких действий — будем честны между собой — так?

Платон приподнял голову и бросил на своего собеседника умоляющий взгляд.

— Видит Бог, я готов сделать все, что от меня зависит, но я не знаю: с чего начать? — продолжил неуверенно Таубе и, не выдержав взгляд гостя, стал рассматривать свою трубку, словно впервые ее увидел. — Как бы результат не оказался отрицательным. Я свою племянницу знаю довольно плохо. Пожалуй, дай Бог памяти, я до этого лета видел ее лет десять назад, когда на Рождество гостили в Москве с супругой. Князь Павел даже меня считает за неровню и разговаривал со мной с большой неохотой. Я был весьма удивлен тем фактом, что он позволил своей любимой дочери приехать в наши дремучие места.

Тут Таубе замахал рукой, словно вспомнил что-то важное.

— Совсем забыл. Вместо «дремучие» хотел сказать «смутные места» и всплыло в памяти, — сказал он и дотронулся кончиками пальцев до плеча Платона. — Мне зять написал, что якобы твой брат, находясь в госпитале после тяжелого ранения, еще три года назад, подрался с офицером. Затем, хотя и военно-уголовное дело у нас довольно хаотичное, но, по справедливости, хотели наказать его каторжными работами, но, учитывая тяжелое ранение, заменили принудительным поселением в Сибири на семь лет. Узнал он это случайно: почти похожая сцена приключилась и у них в корпусе, и во время расследования один из следователей рассказал про случай с твоим братом. Он, конечно, не знал, что он — это он, но, когда услышал фамилию «Сушков», заинтересовался и навел справки. Все сошлось: фамилия, имя, чей сын, откуда родом.

— Я его не видел уже очень давно, — немного равнодушно ответил Платон, — да и почти чужой он мне стал. Не понимаю я его, если говорить честно. Когда я стал работать у купца Желонкина и захотел взять к себе — он категорически отказался. А потом, когда стал учиться в училище, так вовсе стал каким-то странным. По его понятиям: я — чуждый элемент, «кровопийца», как он один раз выразился. Хочет таким считать своего брата — его право, и Бог ему судья.

— Так вот, с твоего позволения, я вернусь к князю Павлу Сонцову, — сказал Таубе и начал набивать табак в трубку. — Несмотря на свой древний род, дела у него обстоят, мягко выражаясь, не лучшим образом. Поместье, как я сказал уже, заложено-перезаложено, как и полагается у нас, у помещиков-дворян, и не сегодня, так завтра могут все пустить с молотка. Я не помню, сказал тебе или нет: у Павла Сонцова кроме Ксении есть еще сын, который старше ее на семь лет. Служит брат Ксении в Лейб-гвардии Кирасирском полку Его величества, а это — очень тягостно в финансовом плане для старого князя, так как гвардейский офицер не имеет права жить экономно. Так что, сам понимаешь, семья Сонцова сейчас в больших долгах. Я тут вижу такой путь: все долги выкупить у него и потом посвататься. Конечно, князь будет в ярости от таких шагов и будет страшно оскорблен, но куда же он денется? Шансы не так велики, но они вполне реальны, так как мы живем в реальной жизни, и времена Екатерины Великой уже давно прошли. И вот еще какая мысль меня осенила: помню, мой свояк стал не мне, а большей частью обращаясь к моей супруге, чуть перебрав шампанское, показывать свою коллекцию всяких камней и булыжников. Тогда мы еле отбились от него, а сейчас я вспомнил, что и ты, Платон, большой знаток в разных минералах. А что если как-нибудь тебе сойтись с ним на этой почве, как думаешь? Я вот приготовил было некоторую сумму, чтобы начать погашать свои долги перед тобой, но, так как обстоятельства изменились, то я посему поеду под благовидным предлогом в Москву и погощу у Сонцовых. Тем более, племянница оставила мне письмо с сердечным приглашением от князя приехать к ним в гости и погостить в Воронежской губернии в сентябре. Я разведаю все, что могу, и, конечно же, никоим образом не буду сам упоминать о тебе. Только если племянница спросит что-нибудь о необычном госте-купце, который к тому же невообразимый полиглот, позволю себе самые лестные эпитеты в твой адрес — и все. Ты же, Платон Никитич, разузнай про эту блажь старого князя с камнями: если он действительно коллекционер, то вдруг найдутся общие знакомые и вы так, как бы ненароком, и познакомитесь. А дальше уже ты сам больше меня знаешь, что нужно делать.

Проезжая снова через вятские заполья под жарким июньским солнцем, Платон обдумывал, как сделать так, чтобы оказаться в поле зрения князя Сонцова как бы случайно. Мысль познакомиться на основании заинтересованности его в минералогии была интересна, но совершенно неясна в плане исполнения. Поэтому, взвесив все, он решил, что проще просто физически очутиться в Москве рядом с домом князя ближе к зиме, когда вся его семья переедет из своего имения.

Пробыв в Казани сутки после возвращения из Уржума, Платон поехал в Москву. На вокзале его встретил его управляющий всеми магазинами, которых у него было пять, поляк Каминский. Узнав причину прибытия хозяина, он искренне обрадовался, по крайней мере, так показалось Платону.

— Я вам давно намекал, Платон Никитич, что такому человеку, как вы, просто грешно не иметь свои дома в Москве и в Петербурге, — сказал Каминский с явным польским акцентом, когда они уже подъезжали к его небольшому домику в Лефортове. — Позвольте полюбопытствовать: дом намереваетесь строить новый или желаете купить старый, коих в Москве множество, и облагородить его?

— Строить сейчас времени мало. Надо поискать добротный дом, чтобы можно было привести его в подобающий вид. Ты, Каминский, — человек недюжинного ума, и наверняка поможешь мне в этом деле, да? — ответил Платон и посмотрел на своего управляющего немного холодным взглядом.

— О чем речь, Платон Никитич? Разве Каминский вас когда-нибудь подводил? А где вы намереваетесь приобрести дом? На Пречистенке — поближе к представителям голубой крови, или же на Замоскворечье — рядом с купцами?

— Подготовь мне к завтрашнему вечеру все приемлемые варианты на Пречистенке, — почти шепотом сказал Платон. — Ты дом князя Сонцова знаешь?

— Да, — ответил поляк, немного подумав. — Это рядом с церковью Успения, недалеко от лицея. Вы к нему присматриваетесь, так?

— Нет, мне нужно поблизости. И еще вот что: мне надо человека послать в Воронежскую губернию с письмом, — сказал Платон, слезая с коляски. — Он мне нужен через час.

В доме Каминского небольшой флигелек как бы принадлежал Платону: он всегда останавливался у своего помощника во время пребывания в Москве, довольствуясь только самым необходимым. И сейчас, поздоровавшись с супругой Каминского — худой немкой в утреннем платье и чепце, — он уверенным шагом направился не к парадному входу, а к боковой двери. Платон отпер ее своим ключом и, кивнув головой в сторону управляющего, зашел в помещение. А еще через час оттуда вышел молодой человек с письмом, адресованным Таубе, где Платон просил своего знакомого заехать по пути обратно домой от князя Сонцова к нему в дом своего управляющего в Лефортово, чтобы «обсудить общие дела».

Таубе объявился в Москве через месяц. К этому времени у Платона был уже куплен двухэтажный дом недалеко от Александро-Мариинского института благородных девиц на Остоженке, где под руководством одного молодого, но известного архитектора шла полным ходом реконструкция.

— Виктор Алексеевич, — обратился к Таубе Платон, когда он объявил ему о своем приобретении, — мы собираемся к Рождеству закончить основные работы внутри дома и посему хотел бы пригласить вас на новоселье сразу после Нового года. Вы примете мое приглашение?

— С удовольствием, — рассмеялся Таубе и хитро прищурился. — Мне, предполагаю, надо за это время попробовать заинтересовать и семейство Сонцовых посетить сие мероприятие?

— Надеюсь, — мучительно улыбнулся Платон, немного осунувшийся и почерневший за прошедший месяц. — Вся моя надежда на вас, Виктор Алексеевич.

— Почту за честь помочь Вам, Платон Никитич.

Познакомиться как бы невзначай с князем Сонцовым — это было даже не полдела, а только начало. Все это Платон проделывал в интересах своей промышленности не раз. Самое сложное заключалось в следующих шагах. Еще в тот момент, когда Каминский озвучил местоположение особняка князя Сонцова, у Платона возникла интересная мысль: недалеко, на самой Пречистенке, жил, не сказать, что приятель, но знакомый известный ювелир Александр Фаберже; а у него, у Платона, была коллекция очень дорогих, но необработанных драгоценных камней — зачем ему нужны они теперь, если он нашел в жизни более ценное? Платон нанес визит вежливости ювелиру, как и полагалось купцу его уровня, а после стал бывать у него в гостях чуть ли не каждую неделю по пятницам. Так он дождался, когда у сына в гостях появится сам Карл Фаберже. Платон был готов предложить отцу и сыну взяться за необычный проект, рисунок которого он сделал сам очень тщательно и скрупулезно.

Был осенний дождливый вечер. Они втроем — отец и сын Фаберже и Платон — сидели возле камина и, потягивая глинтвейн, обсуждали политическую жизнь в стране. Платон мог многое рассказать о ней, но сейчас она была для него неинтересна: голубые глаза княжны Ксении и ее голос — вот что для него было важно.

— Ты что, Платон Никитич, задумался? — сказал и пристально посмотрел на него Александр, поправляя свои очки в золотой оправе. — Как думаешь: когда у нас повторится 1905 год, только уже с такой силой, что мало никому не покажется?

— Как только если ввяжемся в какую-нибудь бессмысленную войну, то и получим настоящий бунт, — рассеянно ответил Платон. — И это произойдет помимо нашей воли…. Я вот в нерешительности обдумываю, как бы вас заинтересовать вот этим. — Платон вытащил из внутреннего нагрудного кармана своего сюртука сложенный вчетверо лист и, развернув его, положил на стол перед Карлом Густавовичем.

Александр уже протянул было руку, чтобы развернуть листок в свою сторону, но старик-ювелир быстро схватил лист и, поднеся к своему лицу, стал жадно разглядывать рисунок. Сын встал со своего места и, встав за спиной отца, стал изучать листок. На нем были нарисованы три ангела, причем один стоял на коленях, второй — вставал с колен, третий стоял, и держащие на вытянутых верх руках сверкающие камни. Кончики крыльев у этих фигур были подняты верх и назад, образовывая тем самым держатель еще одного — центрального во всей композиции — камня.

— А камни? — спросил сухим голосом минут через пять Карл Густавович. — У тебя вот у одного ангела надпись, что это розовый алмаз. Но таких крупных красных алмазов не существует.

— Были какие-то слухи, что кто-то из великих князей купил тайно у какого-то добытчика из долины Оранжевой реки неимоверный красный алмаз, — за Платона ответил Александр и пристально посмотрел на гостя.

— Это не слухи, — спокойно ответил Платон. — И этот камень у меня. Правда, он не обработан, но, думаю, для вас это не проблема?

Карл Густавович в крайнем удивлении уставился на приятеля своего сына.

— А александрит, который держат на крыльях ангелы? — спросил отец-Фаберже. — Тоже у тебя есть вот такого размера?

— Да, — спокойно ответил Платон. — И изумруд, и синий сапфир, но опять же — нужна огранка.

— Огранка — штука тяжелая, — вздохнул старый ювелир. — Ах, Платон Никитич, какой талант в тебе пропадает: ты настоящий художник! — Карл Густавович протянул листок сыну.

— Да-а, — сказал сын-ювелир, снимая очки и пристально вглядываясь в детали рисунка, — я ему давно говорил, что наживание капиталов — все это детские забавы…. Что я могу сказать: здесь работы как минимум на полгода, да и то, если с огранкой никаких накладок не будет. У тебя с собой был какой-то ящичек — не камни ли там, а?

Платон вышел из комнаты и почти тут же вернулся обратно, неся в руках названную шкатулку, обитую кожей.

— Все четыре камня здесь, — сказал он и, немного поколдовав над хитрым механизмом потайного замочка, представил взору отца и сына содержимое ящичка. — Если во время огранки что-то пойдет не так, то можно другое подобрать из моей коллекции: есть прозрачный жадеит, есть синий грандидьерит, есть красный рубин.

— Ну что, Александр, — обратился Карл Густавович к сыну, — конечно, у нас заказов много, но это — настоящее испытание для нас. Как ты думаешь? Если ты возьмешься за огранку, а я буду заниматься композицией фигурок и основания, плюс нужна будет шкатулка для такой ценной вещи, то, думаю, справимся за полгода. — Старый ювелир обратился к Платону. — Работа будет стоить полмиллиона — тебя это устроит.

— Надеюсь, Платон Никитич, ты не позовешь нас сегодня поиграть в карты? — засмеялся Александр Карлович и подмигнул.

— Да, договорились, — сказал Платон и поочередно пожал руку ювелирам: вначале отцу, потом сыну. — Только у меня просьба: не афишировать этот заказ. Все дело в красном алмазе. Вы меня, надеюсь, поймете: великий князь сейчас подзабыл о своей утрате, но если начнут о ней упоминать всуе, то неприятности с Романовыми ни вам, ни мне не принесут никакой выгоды.

— Обижаешь, Платон Никитич, — похлопал по-дружески Александр Карлович его по плечу, — мы уже это поняли в самом начале, и нам не стоило даже об этом напоминать.

Рутинные купеческие дела постепенно, волей-неволей, отвлекли Платона от постоянного преследования его образом княжны Ксении: в сентябре он две недели был занят поездкой в Париж по вопросам поставки товаров в свои магазины; по возвращении в Россию он почти сразу направился в Царицын — утрясать некоторые финансовые дела, связанные с невозвратом ему долгов; затем переключился к своим сибирским делам и так далее. В Москве он смог объявиться только в конце ноября. К этому моменту в его новом доме, по его просьбе, уже был полностью готов один из флигелей, где он мог жить без всяких бытовых стеснений. На третий день пребывания в старой столице ему принесли личное приглашение от директора Петербургского горного института Евграфа Степановича Федорова посетить его единственную лекцию в Московском университете. Послание было отправлено изначально в Казань и уже оттуда оно, изрядно попутешествовав, добралось до него. Платон знал Федорова еще с 1885 года, когда профессор, тогда еще Московского сельскохозяйственного института, приезжал в Казанский институт читать цикл лекций по кристаллографии. Нынешняя лекция директора Горного института была обзорной и посвящалась в первую очередь новым разведанным месторождениям полезных ископаемых в Сибири. Увидев приглашение, да к тому же лично от директора Федорова, Платон обрадовался не только тому факту, что увидит своего старого знакомого, но и тому, что письмо не опоздало: лекция должна была состояться буквально на следующий день.

— Признаюсь честно: не ожидал я тебя увидеть, Платон Никитич, в Москве, — крепко обняв Платона, сказал Федоров, увидев своего старого знакомого за два часа до начала своей лекции. — Ты в Москве, верно, редко бываешь?

— Теперь можно меня записывать в москвичи, Евграф Степанович, — ответил Платон. — Приобрел домик на Пречистенке нынче, сейчас заканчиваем реконструкцию. Собираюсь справить новоселье на Рождество. Так что, многоуважаемый Евграф Степанович, вы — первый, кого я приглашаю на это мероприятие.

— Пожалуй, домик твой о пяти этажах и с флигелями? — хитро подмигнул ученый и поправил свою окладистую бороду. — Благодарствую за приглашение и прошу меня извинить, но я не смогу в январе…

— Это не беда, — перебил его Платон. — Мой дом с этого дня — ваш дом. Не побрезгуйте, будучи в Москве, заселяться у меня и жить, сколько вам захочется.

— Спасибо, мой друг, за сердечное приглашение — даст Бог, воспользуюсь непременно.

Так они незаметно проговорили почти до начала лекции. Да и на самой лекции вопросы в основном задавал только Платон, хотя послушать ученого пришло немало народу разных возрастов и разного положения в обществе. Федорову явно нравились вопросы Платона, так как они задавались знатоком минералогии и кристаллографии. Было видно, что он отвечал с явным удовольствием и довольно развернуто на них, чем вводил в сонное состояние большую часть аудитории. После доклада Евграф Степанович, извинившись, попрощался с Платоном и уехал на званый ужин к одному известному врачу, пообещав непременно навестить его на следующий день в новом доме.

Был довольно холодный бесснежный темный ноябрьский вечер. Платон вышел из здания университета и медленно зашагал к тронувшейся навстречу ему коляске.

— Милостивый государь, — вдруг услышал за спиной Платон обращение явно к нему, так как рядом с ним больше никого не было, — прошу меня великодушно извинить, но не имею ли честь в вашем лице видеть Платона Никитича Сушкова?

— Да, — ответил Платон и, повернувшись на голос, разглядел в пяти шагах от себя пожилого прилично одетого господина лет шестидесяти. — Мы с Вами знакомы?

— Очно — нет, но я много о вас наслышан от Виктора Алексеевича Таубе. Вы, если я не ошибаюсь, хорошо знакомы с ним?

Платон удивленно вгляделся в облик пожилого мужчины, не понимая, что он от него хочет.

— Позвольте представиться, — сказал господин, — князь Павел Андреевич Сонцов. Извините, что так бесцеремонно на улице, но я хотел было подойти к вам в помещении, но вы сразу же ушли вместе с директором Федоровым, а я, довольно прилично прождав, собирался уезжать да вот, уже сев в коляску, заметил, как вы вышли на улицу. Профессор вас называл Платоном Никитичем, а сидевшие передо мной студенты озвучили вашу фамилию, и я захотел познакомиться с вами, если я, конечно, никак вас не задерживаю. Вы не позволите вас отвезти — куда скажете?

Платон слушал и не верил своим глазам и ушам: он строил неимоверные планы, чтобы случайно попасться на глаза князю Сонцову и потом, как бы невзначай, познакомиться, а тут вышло наоборот — Павел Андреевич сам нашел его и предлагает знакомство!

— Ваше Сиятельство, — еле выговорил он, немного приходя в себя от такой неожиданной встречи посреди ночной улицы, — я слышал о вас от Виктора Алексеевича много хороших слов и даже имел счастье видеть вашу дочь Ксению, но такая неожиданная встреча….

— Вы бы знали, сколько лестности мы слышали о вас от моего свояка! — Добродушно улыбнулся князь. — Мы с супругой даже стали в конце сомневаться: ну не может столько энергии и ума вместить один единственный человек! А вот сегодня, увидев вас на докладе Федорова, я понял, что Таубе ничуть не приукрасил. Вы случайно не в «Националь»?

— Нет, — ответил Платон, — я приобрел дом на Пречистенке, вернее, правильнее сказать, на Остоженке, недалеко от Александро-Мариинского института. Пока дом в состоянии благоукрашательства, но надеюсь, что к Рождеству закончим.

— Что вы говорите?! — воскликнул князь. — Так это же почти рядом с нами. Вы позволите отвезти Вас? Вот моя коляска.

Так произошло знакомство с отцом Ксении. Когда старый князь довез Платона до его дома, он взял с него слово, что его новый знакомый непременно будет у них через день на торжественном ужине перед началом Рождественского поста. Платон, принимая приглашение князя, благодарил Бога за то, что эта первая встреча с отцом Ксении приключилась в ноябрьский темный вечер: проницательный взор пожилого человека непременно уловил бы изменения в лице Платона при каждом упоминании имени своей дочери, что, конечно же, могло насторожить его. Князь же Сонцов, когда остался один в коляске, стал немного жалеть о том, что смалодушничал и пригласил Платона Сушкова к себе на ужин, находясь под обаянием умного, но все же не дворянского сословия, человека. Приехав домой, он долго не решался рассказать своей супруге о неожиданном знакомстве с приятелем Таубе и о намечающемся его визите по приглашению князя к ним. Только уже собираясь отойти ко сну, облачившись в свой домашний халат, как бы случайно вспомнив, Павел Андреевич сообщил княгине эту новость. К радости князя, супруга восприняла рассказ довольно рассеянно, чем весьма удивила его.

— Ах, Павел, — печально молвила Ольга Михайловна, — я не знала, как тебе сказать и все не решалась. Ты только не волнуйся, хорошо?

Князь испуганно посмотрел на свою жену, не понимая, что она хочет ему поведать.

— Я получила письмо от нашего Сержа, — продолжила княгиня после некоторой паузы. — Он пишет, что переводится в 13-ю кавалерийскую дивизию, которая квартируется в Варшаве. У него образовались приличные долги, и он посчитал, что если это будет известно старшему полковнику, то ему с позором предложат написать рапорт о переводе в армейский полк. Поэтому Серж сам все рассказал заранее ему, описав плачевное финансовое состояние нашей семьи, что с его стороны было честно и порядочно. Впрочем, почитай сам.

Княгиня подошла к секретеру и, взяв конверт, который лежал на виду, протянула его мужу. Павел Андреевич внимательно прочел, затем положил письмо обратно в конверт и спокойно произнес:

— Ну что ж…. Я не вижу никакой беды: не только в Лейб-гвардии служат достойные офицеры. Серж пишет, что ему дают эскадрон в 13-м драгунском графа Миниха полку — чем он хуже полка синих кирасир? К тому же он скоро получит, значит, следующее звание. В его возрасте командовать эскадроном — это очень даже большой успех в карьере. Так что скоро мы увидим нашего сын с погонами штабс-капитана.

Князь сел рядом с супругой и обнял ее за плечи.

— Ты, душенька моя, слышала, что я сказал про купца Сушкова? — переспросил он уже смело. — Я пригласил его на ужин к нам на послезавтра. Ты помнишь, как Виктор Алексеевич в восхищении рассказывал о своем знакомом богаче Платоне Сушкове? Представь себе, я сегодня был на докладе у директора Горного института и слышу, как какие-то молодые люди передо мной шепчутся, кивая головой в сторону импозантного господина средних лет, что это сам Сушков Платон Никитич. Я уже, честно говоря, подзабыл, что нам трезвонил наш родственник, но потом словно молнией в голову ударило — да ведь это он и есть! Я после доклада дождался его — он с час все беседовал с профессором Федоровым накоротке — и представился ему как родственник Виктора Алексеевича Таубе. Этот Сушков, оказывается, купил огромный особняк на Остоженке и сейчас приводит его в надлежащий по современным меркам вид. Намеревается, кстати, справить новоселье на Рождество и заранее великодушно и настойчиво пригласил нас всей семьей к нему на это торжество. Ну, и я после этого не мог не попросить обрадовать нас своим визитом на семейный ужин перед началом Рождественского поста.

— Он не дворянин, кажется? — равнодушно спросила княгиня.

— Родители у него были государственными крестьянами, и сам он в двадцать лет еще был в буквальном смысле нищим, — ответил Павел Андреевич. — Я и сам к словам Таубе относился с подозрением, пока сегодня сам не увидел в этом человеке могучую личность во всех значениях этого слова. Представь себе, полуграмотный и нищий в двадцать лет человек через семнадцать лет ведет беседу на равных с самим Федоровым о минералогии, оперируя при этом такими терминами из высшей математики, что аудитория стала под конец просто засыпать, ничего не понимая: о чем это они там беседуют между собой. Просто Ломоносов — и никак иначе! И при этом за это же время он нажил такое состояние, что нам с тобой — потомкам благородных князей — трудно даже представить: какими числами он оперирует ежедневно. И еще: наша Ксения уже видела его тоже у Таубе — так что не пригласить его к нам никак было нельзя.

— Устала я за сегодняшний день, Павел Андреевич, давай завтра все обсудим, — также равнодушно промолвив, Ольга Михайловна встала с кушетки и направилась в сторону своей спальни.

На следующий день около десяти утра к Платону постучался молодой человек в темно-зеленой студенческой тужурке и передал ему записку от профессора Федорова. Суть письма состояла в том, что директор Горного института сожалел о том, что не может сдержать своего обещания нанести Платону визит по причине официального приглашения его вечером этого дня к отцам города. Эта весть Платона больше обрадовала, чем огорчила: ему надо было собраться с мыслями перед завтрашним днем, и он боялся выглядеть перед Федоровым рассеянным и тем самым обидеть его. Больше всего Платона беспокоил вопрос с подарками: с пустыми руками прийти в гости было неудобно, но что тогда дарить князю, что княгине и что княжне Ксении? Дешевые безделушки он не мог позволить из-за своего статуса, а дорогими он мог поставить хозяев дома в неудобное положение и даже обидеть. В итоге Платон для князя выбрал трость из экзотической древесины желтоватого оттенка с коричневатыми полосками, с резным набалдашником из янтаря, инкрустированного золотом; для княгини — коллекцию однотипных зонтов с разного цвета куполом; для княжны же Ксении Платон выбрал три китайские фарфоровые статуэтки династии Мин.

В назначенное время через день Платон подъехал к дому князя Сонцова. Особняк представлял собой двухэтажное небольшое здание с одноэтажными флигелями по бокам без всяких архитектурных излишеств. Сам дом был деревянный и заштукатуренный по дранке, что было явно видно по облупившейся местами этой самой штукатурке. Въехав в небольшой загороженный чугунной оградой высотой с метр дворик перед домом, Платон сам собрал в охапку свои подарки и отпустил коляску. В этот момент к нему из дома выбежал дворовый мужичок неопределенного возраста и заискивающе предложил свою помощь.

— Добрый вечер! — услышал Платон за спиной голос князя Сонцова, когда он перекладывал на подставленные слугой, словно он собирался носить колотые дрова, руки коробки с зонтами и с полдюжиной бутылок шампанского.

— Здравствуйте, Ваше Сиятельство! — поздоровался Платон, повернувшись к хозяину дома.

— Агафон, отнеси это все в залу, — обратился князь к слуге, затем он подошел к Платону и похлопал его по плечу, так как руки его были заняты. — Платон Никитич, если вам будет удобно, называйте меня по имени и отчеству. Мне, видит Бог, немного неловко, когда вы обращаетесь ко мне «Ваше Сиятельство».

Платон с замиранием сердца входил в дом, в ожидании увидеть небесно-голубые глаза Ксении за каждой открытой дверью. Уже подходя к залу, он услышал ее голос и от этого чуть не уронил коробку с драгоценными статуэтками.

— Что с вами, Платон Никитич? — встревоженно спросил князь. — Здоровы ли вы?

— Ничего-ничего, — ответил Платон, — благодарствую, совершенно здоров. Вот эта длинная коробка начала сползать и хотел было подправить, а в итоге чуть все не уронил.

— Вот, извольте представить вам мою супругу, княгиню Ольгу Михайловну, — сказал князь, заходя в зал. — Мы с ней договорились, что вы нас всех будете называть по имени-отчеству, Платон Никитич, чтобы избежать разных конфузов.

Платон положил на небольшую кушетку рядом с дверью свои коробки, где уже стояли занесенные слугой остальные подарки, и поцеловал, низко наклонив голову, руку княгини. Он чувствовал, что сбоку от него рядом стоит Ксения, но боялся повернуться в ее сторону.

— А это наша дочь Ксения, — сказал князь и дотронулся до плеча гостя, как бы намереваясь с силой повернуть его в правую сторону, — впрочем, вы знакомы.

Платону пришлось приложить все силы, чтобы не показать свое волнение, когда он подошел к Ксении и поцеловал ее руку.

— Позвольте, Павел Андреевич, в знак признательности того, что вы пригласили меня в свой дом, преподнести небольшой подарок, — сказал Платон и подошел к кушетке, где лежали красиво упакованные коробки разных размеров.

Платону надо было срочно чем-то отвлечь семейство Сонцовых, чтобы скрыть охватившее его волнение, когда он дотронулся до руки Ксении.

— Боже мой! — воскликнул князь, когда взял протянутый гостем чудной работы трость. — Это же баснословно дорогой подарок! Мне, право, неловко, Платон Никитич, от такого царского подарка. Спасибо вам, дорогой Платон Никитич!

Старый князь обнял своего гостя со слезами на глазах.

Дальше наступил черед княгини. Увидев инкрустированные золотом ручки зонтов, с прикрепленными на них разноцветными помпонами, а затем, попробовав раскрыть и закрыть купол из плотного шелка, Ольга Михайловна, до сих пор молча наблюдавшая за гостем, пришла в неописуемый восторг и, позабыв правила этикета, поцеловала Платона в щеку.

Дальше Платону предстояло обратиться к Ксении. Искреннее восхищение подарками хозяевами дома успокоили его, и он начал, открыв коробку из кораллового дерева, доставать драгоценные статуэтки.

— Ах, какая красота! — произнесла княжна в волнении, когда пред ее взором выставили все три фигурки.

— Позвольте, Платон Никитич, — обратился к гостю князь, — только не говорите, что это фарфор династии Мин. Если это так, то мы не сможем принять такой дорогой подарок.

— Тогда вы меня обидите, Павел Андреевич, — как-то потерянно и беспомощно ответил Платон, предчувствуя нехороший поворот событий.

— Папа, — подбежала к отцу Ксения и повисла у него на шее, — папочка! Ну что ты говоришь! Почему тебе можно дорогой подарок, а мне нельзя? Платон Никитич, — обратилась затем княжна к гостю, — не слушайте папу. Я рада принять ваш подарок, и они мне безумно нравятся. Я их поставлю на свой туалетный столик и буду постоянно любоваться, вспоминая вас.

Платон Никитич взял руку княжны и, поклонившись низко, поцеловал ее кончики пальцев снова.

— Что она делает со мной? — на глазах князя снова появилась слезинка. — Вот так моя красавица вьет из меня веревки каждый раз, когда что-то захочет. Платон Никитич, уважьте и вы наше семейство — стол накрыт и ждет. Может, наш повар готовит и не изысканно, но все, позвольте заметить, с нашей усадьбы.

— А это — небольшое дополнение к вашему столу, — сказал Платон, открывая коробку с бутылками.

— Платон Никитич, — грустно обратился князь к гостю, попивая шампанское, когда княгиня и княжна под благовидным предлогом оставили мужчин одних, — наверное, вам мой свояк Таубе говорил, что дела мои совсем стали плохи.

— Да, я слышал, — спокойно ответил Платон.

— Позавчера наш сын написал письмо, что из-за нехватки денег он переводится из Лейб-гвардии в армейский полк в Варшаву. Да-с, вот так: не обучены мы вести хозяйство. Вот вы, уважаемый Платон Никитич, никто вас не учил, а держите в своих руках такое количество людей, что дух захватывает. Я же не знаю, что делать со своей небольшой усадьбой. Управляющий у меня бестолковый и вороватый, и что делать с ним — не знаю…. На самом деле мы полностью в долгах, и с каждым днем сумма этого долга растет….

Известие о том, что брат Ксении переводится в простой кавалерийский полк, прозвучало для Платона как гром среди ясного неба — это было единственной существенной непреодолимой преградой для князя согласиться на выдачу своей дочери за купца, так как сестра офицера лейб-гвардии никак не могла быть купчихой. Платон еле сдерживал свою радость, стараясь из последних сил сохранять постное лицо от горестных признаний Павла Андреевича.

Так Платон стал желанным гостем в доме князя, хотя он до Рождества смог побывать только раз у них в доме, когда у Павла Андреевича гостил его сын через две недели после знаменательного знакомства с семьей Сонцовых. Из-за огромного количества разных дел, связанных с постоянными поездками по стране и заграницу, Платон был очень занят весь декабрь и только случайно оказался в Москве на два дня именно в этот момент, когда Серж Сонцов переезжал из Петербурга в Варшаву. Видимо, князь приказал кому-то из своих слуг постоянно следить за его домом, и как только он заехал к себе домой, так через час к нему приехал сам Павел Андреевич и чуть ли не заставил поехать к ним с визитом. Хорошо еще то, что у Платона заранее был приготовлен подарок в виде золотого портсигара для брата Ксении, чем сразу же расположил Сержа к себе. Молодой князь понравился Платону своей беспредельной офицерской честностью и неимоверным патриотизмом, а также пытливым умом. А когда Серж вышел один его провожать на улицу, то просто поразил Платона своей проницательностью и наблюдательностью.

— Платон Никитич, — обратился он к нему с какой-то мальчишеской наивностью и простотой, — я вижу, что вы без ума от моей сестры. Женитесь на ней и не мучайтесь — жизнь проходит очень быстро, и надо ценить каждую минуту. Я даю слово офицера, что если мои родители будут против, то я сделаю все, чтобы они изменили свое решение.

Платон не нашел, что сказать: он долго простоял молча, опустив голову, затем вдруг резко повернулся к поручику и обнял его так, как никогда не обнимал даже своего запропастившегося родного брата.

— Спаси тебя Бог, Сергей Павлович, — еле выговорил он в крайнем волнении, — только пусть это будет пока между нами, хорошо?

— Вы говорите с русским офицером — как же иначе?

Потом было Рождество и праздник новоселья в доме Платона на Остоженке. Ремонт и реконструкция получились на славу. Князь почти весь вечер бродил по разным комнатам и этажам со своей княгиней и восхищался царским убранством помещений, одновременно немного стыдясь убожества своей московской усадьбы. Уже прощаясь, все семейство Сонцовых тепло и настойчиво предложили Платону встретить Новый год у них, что он с радостью принял, так как ждал это приглашение для того, чтобы попросить у князя руку Ксении.

31 декабря Платон за полтора часа до назначенного времени начала празднества, нарушив этикет, приехал к дому Сонцовых. В руках он держал ящик из отполированного эбенового дерева. Зайдя в прихожую, он узнал от подбежавшего Агафона, что князь и княгиня еще не вернулись от какой-то дальней родственницы-графини.

— А княжна? — спросил он растерянно у слуги.

— Они дома-с, — угодливо ответил Агафон. — У себя изволят наряды выбирать к встрече Нового года.

Платон разделся и, снова взяв в руки свой ящик, зашагал на второй этаж в комнату княжны. Подойдя к двери, он тихо постучал.

— Агафон, я занята: скажи Прохору, что я не понимаю ничего в его блюдах. Скоро приедут родители, и тогда они сами ему скажут, что делать, — послышалось из-за неплотно закрытой двери.

Платон постучался снова.

— Ой, это вы, Платон Никитич, — смущенно воскликнула Ксения, когда недовольно и резко открыла дверь и очутилась лицом к лицу с гостем, — я думала, что наш повар послал снова Агафона узнать, что лучше подавать на десерт. А родители еще не приехали….

Ксения была в домашнем платье коричневого цвета с желтым кружевным воротником, которое шло ей до невозможности хорошо, отчего Платон на секунду потерял дар речи.

— Здравствуйте, Ксения Павловна, — тихо проговорил он, взглянув в голубые глаза княжны, — честно говоря, я хотел переговорить с вами наедине. Вы позволите?

— Здравствуйте! Да, конечно, — немного встревоженно ответила Ксения, — но о чем? Заходите, прошу вас.

Платон зашел в комнату и поставил на стол возле окна свой ящик. Затем он откинул крышку и достал оттуда серебряную шкатулку, декорированную многоцветной эмалью. Ксения удивленно смотрела, ничего не понимая, на действия гостя.

— Это вам, Ксения Павловна, — с дрожью в голосе обратился Платон к девушке, ставя на стол композицию из трех золотых ангелов с драгоценными камнями. — Я купец, и могу дать вам лишь то, что у меня есть.

— Зачем вы должны мне что-то давать? — удивленно спросила Ксения, подходя к столу. — Ой, а что это? Это настоящие драгоценные камни?

— Ксения Павловна, — голос Платона стал почти неслышным, — я вас полюбил еще в Уржуме, и я не могу ничего с собой поделать. Я вот даже дом купил только ради того, чтобы быть поближе к вам. Я понимаю, что вы княжна, а я простой крестьянский сын, пусть и богатый…. Скажите, смею ли я надеяться на то, что вы ко мне неравнодушны? Да, я вас намного старше, и я был женат….

— Платон Никитич, — перебила его Ксения и дотронулась до его правого плеча кончиками пальцев, — вы самый молодой из всех моих знакомых…. Скажу вам честно: у дяди Виктора вы мне не понравились, хотя заинтересовали своим знанием разных языков. Но во мне все перевернулось, когда дядя приехал погостить к нам через месяц. Он делами не очень умеет управляться, но рассказчик — отменный. Дядя вечерами нам рассказывал о вашей удивительной жизни: как вы без гроша в кармане на арендованных повозках возили товары для купцов; как спасли от смерти богатого купца, а он потом в награду оставил вам свое дело; как вы любили свою жену с десяти лет; как она потом умерла у вас на руках в Ницце; что вы восемь лет, старясь уйти от смертной тоски по любимой женщине, работаете день и ночь. И вот, слушая его, я решила для себя, что если у меня будет муж, то он должен быть непременно похожим на вас.

Ксения замолкла. По ее щекам текли слезы.

— Ксения Павловна, — впервые после смерти жены на глазах Платона также появились слезы, — смею ли толковать ваши слова за ответ «да»?

— Да, Платон Никитич, но мои родители и мой брат никогда не согласятся на….

— Ваш брат все знает: когда он вышел меня провожать три недели тому назад — помните? — он сам мне предложил не мучиться и просить вашей руки.

— Серж все знал? — изумленно воскликнула княжна, вытирая кружевным платком слезы.

— Да, и он обещал, что если ваши родители откажут мне, то он их уговорит.

— Узнаю своего брата, — сквозь слезы улыбнулась Ксения.

Так они проговорили до тех пор, пока в дверь не постучались, и в дверях показался князь.

— С наступающим вас Новым годом! — воскликнул он с некоторым недовольным тоном в голосе. — Агафон сказал, что вы приехали час назад? А это что?!

Князь уставился на сказочной красоты композицию золотых ангелов с драгоценными камнями.

— Это работа Фаберже, судя по шкатулке? — спросил он. — Камни настоящие? Впрочем, что я спрашиваю — разве могут они быть ненастоящими у такого человека, как вы. Этот красный камень — рубин?

— Нет, это — красный алмаз?

— Но такого размера, как я знаю, вроде бы не находили. Вы представляете, сколько может стоить такой бриллиант? А тут еще изумруд и синий сапфир! И таких размеров! А на крыльях у них что?

— Это — александрит.

Князь, забыв про все, рассматривал фигурки ангелов с драгоценными бесценными камнями.

— Ну… — еле оторвав взгляд от композиции, князь повернул голову в сторону Платона.

— А что вы все тут собрались? — послышался в коридоре голос Ольги Михайловны.

— Голубушка, — обратился князь к появившейся в дверях княгине, — сходи к себе в опочивальню и принеси-ка мне образ Казанской Божьей Матери.

Все — Ольга Михайловна, Платон и княжна — уставились с полным недоумением на Павла Андреевича.

— Что вы на меня как на идиота смотрите? — рассмеялся князь. — Сегодня же сказочный вечер! Ольга Михайловна, ну потрудитесь же… впрочем, ладно. Агафон, принеси икону из спальни княгини.

Слуга, который выглядывал из-за спины княгини, через несколько секунд уже стоял с образом Казанской Божьей Матери рядом с Павлом Андреевичем.

— Батюшки, — все также удивленно уставившись на своего мужа, обратилась к нему княгиня, — что все это значит?

— Эх, Ольга Михайловна, вечно ты ничего не примечаешь…. Платон Никитич, ну что же вы стоите? — сказал князь, забирая икону у Агафона и подзывая рукой к себе свою супругу.

Только сейчас, наконец, Платон понял, что имел в виду старый князь. Он подошел к родителям Ксении и встал на колени.

— Ваше Сиятельство…. Павел Андреевич, Ольга Михайловна…. Я осмелюсь просить руки вашей дочери Ксении Павловны… — Платон не знал, что говорить дальше.

— Доченька, — обратился князь к Ксении, — сердце свое, вижу, ты согласилась отдать? Если так, то встань рядом на колени.

Княгиня застыла рядом с князем и в полном ступоре смотрела, как ее муж благословляет Ксению и Платона образом Божьей Матери. Она стояла и плакала, вспоминая, как вот также, когда ей было восемнадцать лет, этой иконой ее и князя благословляла покойная матушка Ольги Михайловны.

Потом наступила тишина — каждый думал о своем, гадая о будущем.

— Дети, встаньте, — сказал со слезами князь, отдавая икону рядом стоящему Агафону. — Платон Никитич, у меня только одна настоятельная просьба: пока вы мне не подарите внука или внучку, вот это, — Павел Андреевич показал на золотых ангелов, — будет стоять у меня в кабинете в качестве малого утешения из-за невозможности постоянно видеть мое сокровище — дочку.

— Агафон, — обратился Платон к вернувшемуся слуге, который стоял и наблюдал за дверью, — принеси-ка, пожалуйста, ту черную вещичку, что я оставил на стуле в прихожей.

Агафон через минуту стоял уже рядом с князем и протягивал Платону кожаную толстую папку.

— Павел Андреевич, — обратился он к отцу Ксении, — вот здесь все ваши долги. Вы вправе делать с этими бумагами что пожелаете. Я знаю, что вы поверили бы мне на слово, но если вы просмотрите и кинете их в камин — так будет, верно, вам приятнее. Также я хочу предложить вам, если вы того пожелаете, переехать в новый мой дом на Остоженке. Отныне он полностью в вашем распоряжении — вы же видите, что я постоянно в разъездах, а дому нужен жилой дух. И еще я хочу вам предложить следующее: будущим летом, если буду жив-здоров, и даст Бог, и если вы позволите, то я хочу заняться делами вашего поместья под Воронежем. У вас там, Павел Андреевич, больше тысячи десятин прекрасного чернозема, а прибыли как бы и нет, что весьма странно. У меня есть один молодой хваткий человек, и притом довольно честный, который сможет разобраться с хитросплетениями вашего управляющего и сделать ваше хозяйство прибыльным….

— Постойте-постойте, уважаемый Платон Никитич, — рассмеялся заразительно старый князь. — Ах, узнаю купеческую хватку! У вас ничто не пропадет, коль попало в поле вашего зрения. Ну, доченька, хоть и будешь через некоторое время купчихой Сушковой вместо княжны Сонцовой, но, на самом деле, станешь почти что царицей. Да и кому нынче нужны все эти дворянские звания? Обидно, но что поделаешь — такая сейчас реальность….

Князь и княгиня, хотя предложение Платона переехать в огромный дом на Остоженке приняли весьма прохладно, но после венчания дочери с купцом, которое состоялось перед Троицей, все же не устояли перед соблазном более комфортной жизни и переехали в особняк. Потом, после свадьбы, которая начавшись в Москве, закончилась в поместье Сонцовых, молодожены отправились в свадебное путешествие по курортам Европы, оставив Павлу Андреевичу «в утешение» композицию ангелов с камнями. Княгиня же, узнав, что центральный камень, который постоянно менял цвет в зависимости от дня и от освещения, является александритом, перестала заходить в кабинет супруга, постоянно твердя, что он приносит беды в дом. Князь на слова Ольги Михайловны каждый раз весело смеялся и доказывал обратное, но княгиня оставалась непреклонной.

Через четыре года, в Сочельник, родился у Платона и Ксении сын — Матвей Сушков. Сразу же после крестин внука, князь, к тому времени уже твердо обосновавшись с супругой в особняке на Остоженке у зятя, торжественно перенес золотых ангелов с камнями в кабинет Платона.

— Князь Сергей, — обратился, шутя, но с серьезным видом к гостившему по поводу крестин, сыну, который сопровождал это шествие от кабинета отца до комнаты Платона, — ты вот уже штабс-капитан и давно вышел в люди, пора бы задуматься о наследнике! У нас есть маленький купец Сушков — не помешало бы заиметь маленького князя Сонцова.

— Я уже половину Польши объехал за четыре года в поисках такой ясновельможной пани, чтобы она красотой была не хуже моей сестры, — также полушутя-полусерьезно, ответил Серж, — но пока не нашел. Но еще осталась вторая половина, и есть надежда, что в течение следующих четырех лет у вас, отец, появится невестка-княгиня. Полячек красивых очень много, но, боюсь, меня вы вряд ли благословите на женитьбу с просто красавицей?

Князь, бросив слегка испуганный взгляд в сторону Платона, замахал сыну рукой, чтобы он замолчал.

— Платон Никитич, — обратился Серж к своему шурину, который, молча с улыбкой, наблюдал за сценой разговора отца и сына, — ну что: разве можно на меня сердиться за прямые и честные слова? Простите меня, если я что-то не так сказал, но я офицер: я как думаю — так и говорю.

— Ну что вы, ей-богу, — сказал Платон и обнял Сержа, — ты же знаешь, что я тебя люблю и ценю так же, как и вас, Павел Андреевич.

А через два года началась война, и Серж был убит в первый же месяц боев. Князь, княгиня и Платон с Ксенией — вместе оплакивали ужасную невосполнимую потерю. После смерти сына княгиня как-то резко сдала и умерла через год. Князь же держался стойко, стараясь постоянно быть ближе к своему внуку Матвею, который уже в четыре года разговаривал на трех иностранных языках: гувернантка была испанкой; с дедом общался на французском; а родители, видя способности сына легко усваивать языки, стали общаться с ним на английском. Русский же язык был как бы основой.

Платон за время войны почти удвоил свой капитал на государственных заказах, при этом помогая стране как мог: свой, купленный после рождения сына, в Петрограде дом на Обводном канале на свои деньги обустроил под больницу для раненых офицеров в память Сержа; старый дом князя, который был полностью переделан, он превратил также в госпиталь для раненых солдат.

Так наступил 1917 год. Летом местные крестьяне сожгли усадьбу Сонцовых. Слава богу, в это время князь и Ксения с Матвеем были в Москве по настойчивой просьбе Платона, где тоже было неспокойно, но немного безопаснее. Уже в конце августа пришла весть, что у Таубе умерла жена — сестра покойной Ольги Михайловны. Князь, узнав это сообщение, стал немного верить словам свой покойной супруги об александрите. Отчасти эти мысли стали возникать из-за того, что Таубе очень странно описал причину смерти своей жены и намекал на то, что она покончила с собой, но явно так не писал.

Обстановка в этот момент в Москве была очень напряженной. Платон, чтобы обезопасить жизнь своей семьи, решил переждать некоторое время в своей деревне. Князь уезжать из Москвы и оставить дом без хозяев категорически отказался. Надо было еще кому-то навестить и Таубе. Ксения обязательно хотела побыть у него в дань памяти своей матери. Платон на это согласился, и все решили сделать так: Ксения в сопровождении охранников Платона — двухметрового чеченца Мисаила и мелкорослого, но более искусного бойца в рукопашном бою, китайца Сяо — поедет в Уржум через Вятку; Платон же с Матвеем заедет в Казань по некоторым срочным делам и оттуда приедет в Лаптево, наняв местного знакомого извозчика.

Вспоминая свое прошлое, Платон на мгновение забылся странным сном, и ему привиделось, как он стоит посреди заросшего крапивой и лебедой пустыря, и при этом он точно почему-то знал, что стоит он посреди своей деревни. «Странно, — промелькнуло в голове Платона, — где все дома и почему так все заросло бурьяном? Всегда в Лаптеве вокруг домов была утоптанная голая земля…. Может, это и не Лаптево?» С одной стороны виднелись три странных белых дома, стоящие на приличном расстоянии друг от друга, а с другой, на некотором удалении от него, — полуразвалившаяся стена, на которой местами росли несколько берез с сажень высотой. «Почему это мой дом разрушен? — снова мелькнуло у него в голове. — Где же мы сегодня будем ночевать? Да, это ж не может быть: три года назад все было цело! Да и не могли деревья вырасти за три года так». Платону стало так тоскливо от этой сиротливой картины своей полуисчезнувшей деревни, что он заплакал.

— Платон Никитич, что с вами? — услышал Платон голос кучера и пришел в себя от странного видения. — Неужто плачете?

— Забылся сном на секунду и сон привиделся, — ответил он и, отвернувшись от испуганно глядевшего на него маленького Матвея, вытер выступившие на глазах слезы. — Шутка ли: третьи сутки не могу спать, а тут — закемарил.

Коляска уже подъезжала к крайней избе деревни. Платон изначально планировал заехать к своему дому задами, чтобы не привлекать к себе внимания, но потом сообразил, что большинство односельчан в данный момент заняты работами в овинах и гумнах, и если проехаться улицей, то особо никто, кроме собак, не заинтересуется чужой коляской о двух лошадях. По негромким шумам, раздававшимся от задних дворов, Платон понял, что количество народу война уменьшила примерное вдвое в Лаптеве. Вот и крайняя изба бобыля деда Прохора с полуобвалившейся соломенной крышей землистого цвета и заколоченными окнами говорила о том, что, видимо, старик помер. Платон вспомнил, как дед Прохор, сидя под корявым дубом, росшим напротив его избы через дорогу, еще в первые его годы занятия извозом, нарочно поджидая, выпрашивал пятак на водку, каждый раз при этом приговаривая, что они, мол, почти же родственники: он стережет деревню с одного краю, а Сушковы — с другого. Уже подъехав к повороту дороги, Платон обратил внимание, что вокруг дома Прохора, как и его бывший огородик через дорогу, — все заросло бурьяном. Он вспомнил свой только что виденный сон, и у него похолодело на сердце — не к добру все это!

Коляска завернула за дом, и тут же Платон заметил небольшую кучку мужиков возле третьей от избы Прохора дома. Легкую панику у него вызвало то, что все они были в солдатских шинелях, какие-то одинаково небритые и хмурые лицом. Двое из них — один без левой ноги, а второй с пустым правым рукавом — сидели на лавке возле покосившегося забора из жердей и курили самокрутки. Третий сидел на корточках и что-то говорил мальчишке лет десяти. Еще двое — один в солдатской шинели с обрезанными коротко полами, а второй в кожаной тужурке техника-авиатора — стояли чуть в стороне, возле палисадника, и внимательно всматривались в пассажиров коляски. Платон по мере приближения всматривался в лица мужиков и никак не мог за заросшими бородами и усами разглядеть знакомые лица, хотя было понятно, что все они его односельчане.

— Платон Никитич, не ты ли это? — вдруг воскликнул хриплым голосом однорукий, выпуская клубы дыма изо рта при этом.

Платон вгляделся в него и признал в нем своего соседа Семена Шапкина.

— Ай, не узнаешь нас голодранцев? — усмехнулся он как-то недобро, глядя ему в глаза.

— Семка, ты ли это? — пытаясь быть спокойным, медленно проговорил Платон. — Не узнал — богатым будешь.

— Ну, от нас только, видишь, пока что только убывает, — сплюнул Семен под ноги. — Нам богатство особо и ни к чему.

— Война кому-то в убыль, а кому-то в прибыль, — мрачно выцедил человек лет сорока в кожаной тужурке. — Разве не так, господин Сушков? Сколько миллионов вы своровали на военных поставках.

— Не имею чести вас знать, сударь, — жестко ответил человеку в черном, — да и не хочу. Я сын крестьянина из этой деревни, а вы кто такой, что лезете сразу такими словами? Вижу вот за пазухой у вас наган — на большую дорогу за душами людей собираетесь?

— Ну, скажешь, Платон, «крестьянский сын», — сказал рядом стоящий с человеком в кожанке солдат в короткой шинели и сделал несколько шагов вперед. — И когда ты последний раз пахал землю, сеял хлеб, убирал его? Меня не признаешь, да?

— Колька! Брат! — воскликнул Платон, узнав вдруг в этом бывшем солдате своего младшего брата. — Живой! Вот так встреча! Я тебе писал письма, а ты ни разу за все двадцать лет ни разу не ответил….

Платон спустился с коляски, и хотел было пойти навстречу брату и обнять его по всем правилам, но Колька остановился и равнодушно стал его разглядывать, словно увидел некое чудо-юдо. Платону стало как-то не по себе от этого холодного взгляда, и тоже встал, держась за поручень облучка возле Акима, который переводил удивленный свой взгляд то на своего пассажира, то на его брата.

— А это мой племянник, так? — спросил Колька с чуть потеплевшим взглядом, показывая кивком головы на Матвея, который, положив голову на кожаный саквояж, стоявший рядом на сиденье, заинтересованно смотрел на чумазого мальчика, нисколько не вслушиваясь в содержание разговора взрослых.

Платон кивнул головой, не горя желанием продолжать разговор, который втягивал его в конфликт на пустом месте.

— Здравствуйте, мужики, — как-то в сторону сказал Платон и сел обратно в коляску, — что ж вы так недобро меня встретили, словно я у вас что-то отнял? Я приехал со своим сыном в свою родную деревню, а было время — вместе пахали и сеяли. И с тобой, Степан, и с тобой, Ларион, — Платон, наконец, разглядел и узнал одноногого и того, кто сидел на корточках рядом с мальчуганом, — мы вместе ездили на извоз и укрывались одним тулупом на станциях. Что вы имеете против меня нынче, что даже не здороваетесь, а? Ладно, Бог нас всех рассудит. Поехали, Аким Никоныч, дальше. Колька, может, поедешь-таки с нами, и поговорим дома? Все ж от одних мы родителей?…

Николай с недоумением уставился на своего брата и молчал.

— Ну хоть загляни как-нибудь к нам, — проговорил Платон, когда коляска тронулась. — Живешь-то ты где сейчас?

— В соседней деревне, — чуть слышно шевельнул губами Николай, не уточняя, в какой именно деревне. — Ладно, может, завтра загляну.

— Товарищ Сушков, — обратился к нему человек в кожанке, когда коляска отъехала на порядочное расстояние, — пошли-ка в сторонку.

— Подожди-ка, — сказал Николай и рукой отстранил его от себя чуть в сторону. — Семен, я твоему мальцу дам маленькое поручение, хорошо? — и не дожидаясь ответа от однорукого мужика, взяв за ручонку мальчугана, отвел его от стоящего рядом Лариона и присел перед ним на корточки. — Слушай, Сергуня, исполнишь важное революционное поручение?

— А конфетку, ну, или кусок сахара за это дашь, дядя Коля? — сказал сын Семена и выжидательно уставился на него.

— Ты что, буржуем хочешь стать: все только за плату?

— Нет, не хочу — я сладкое люблю.

— Ладно, но только с собой у меня нет сахара. Завтра привезу — так устроит?

— Ладно.

— Сбегай, Сергуня, до своего огорода и понаблюдай оттуда за моим братом Платоном, — прошептал Николай. — Только ты сделай вид, что копаешься у себя в огороде, хорошо? Посмотри, какие мешки или сумки дядя Платон будет выгружать из коляски.

— А из нагана потом дашь мне стрельнуть, а? — снова стал цыганить сын Семена.

— Да ты за свою жизнь еще настреляешься до тошноты, постреленок! — взъерошил рукой и так похожую на одуванчик голову мальца Николай. — Ладно, дам. Ну, беги вот тут тропой низом между бань.

Когда Сергуня скрылся за старой баней Степана, брат Платона все с таким же невозмутимым взглядом посмотрел на своего товарища в кожанке и направился в сторону дуба на краю деревни.

— Ну что, товарищ Лоозе, — усмехнулся Николай, присаживаясь на чурбак рядом со стволом дуба, — хочешь мне намекнуть насчет багажа моего брата?

— Как же мне приятно иметь с тобой дело, Николай! — сказал Лоозе и похлопал его по плечу. — Для дела революции ты просто незаменим! Но брат твой по чуйке тоже вряд ли тебе уступает, а? Думаю, что очень маловероятно, что такой миллионщик, как купец Сушков, приехал в такие неспокойные времена с пустой рукой в деревню. Скорей всего, он привез с собой самое ценное и хочет тут отсидеться. В Питере и в Москве сейчас для них просто — вилы. Товарищ Суховей говорил, что много таких, как он, пускают в расход — и поделом им!

— Что бы ни было, — перебил Николай своего товарища, — племянника моего не трогать, понял? У меня детей не может быть, а он — все ж продолжатель нашей фамилии.

— Я тебя услышал, — мрачно усмехнулся Лоозе, поправляя рукой спрятанный во внутреннем кармане тужурки наган. — Может, он нам сам все отдаст по-доброму, а?

— Посмотрим, — абсолютно без эмоций ответил Николай.

В это время Платон, подъехав к воротам своего старого дома, сошел с коляски, спустил маленького Матвея вниз и грустно вздохнул, чувствуя прохладу пустого жилища.

— Аким Никоныч, — обратился он через некоторое время к кучеру, — ты отворяй ворота и хозяйничай на свое усмотрение. Овес купи у соседей через дом. Рядом хозяйство того однорукого дезертира — с ним мне не хочется иметь никакого дела. Давай вначале перетаскаем вещи в дом.

Матвей, оглядевшись радостно вокруг, снова заметил мальчика, который встретился на том конце деревни, наблюдавшего за ними из-за жердей покосившегося забора огорода через дорогу.

— Матвеюшка, пошли в дом, — услышал он голос отца и, оглядываясь на Сергуню, послушно зашагал во двор.

Платон, взяв в руки кожаный саквояж, который стоял до этого на сиденье между ним и сыном, двинулся вслед за Матвеем. Аким же приподнял пассажирское сиденье и, достав оттуда две увесистые сумки из парусины, понес за Платоном.

Следующим утром, как только стало светло, Аким Никоныч выехал из ворот двора Платона. Хозяин дома вышел его провожать.

— Может, мне остаться с вами, Платон Никитич, пока ваша супруга с охраной не подъедут, а? — спросил извозчик. — Время неспокойное, и люди все злые, а у вас маленький сынишка.

— В родной деревне вряд ли что случится, — неуверенно ответил Платон. — Мы с Ксенией Павловной договорились встретиться здесь вчера, да они, видимо, задержались чуток. Сегодня, даст Бог, уже точно они должны подъехать. Я сопровождающих ее людей знаю давно — они очень обязательные люди и никогда меня не подводили.

— Вы можете на меня обидеться, если хотите, — понизив голос, обратился к нему Аким, — но брат ваш мне очень не нравится. Даром, что брат, а глаза у него, как у разбойника. И его сотоварищ — ничем ему не уступает.

— Спаси тебя Бог, Аким Никоныч, — сказал Платон и обнял извозчика. — Обо мне беспокоишься, а тебе самому-то тоже ехать да ехать…. Будь осторожен в дороге.

— Думал, ночью дождь будет, ан его так и не было, — чтобы скрыть выступившую скупую мужскую слезу, Аким полез поправлять подпругу у одной из лошадей. — С утра довольно тепло — к вечеру точно дождь начнется.

Проводив Акима, Платон зашел тихо в хорошо натопленный и прогретый дом и, удостоверившись, что Матвей сладко спит, решил прогуляться до реки Талки, которая протекала в версте за огородом вниз через дорогу. Передний родительский огородик, некогда облагороженный покойной Катей в виде засаженных кустов крыжовника, смородины и малины, сейчас имел вид довольно унылый отчасти просто из-за того, что уже была осень, а отчасти и из-за набегов летом местных ребятишек в пустующие кущи. Платон за полчаса добрался по повторно скошенным из-за теплой осени заливным лугам до берегов Талки, прошелся вначале вниз по течению с полверсты, затем вернулся обратно. Все это время ему казалось, что не было этих прошлых пятнадцати лет и что вот сейчас придет он домой, а там его встретит с ласковой тихой улыбкой его Катя.

Возвращаясь назад той же еле заметной тропой, Платон с радостью прислушивался к размеренному шуму осенней деревни: уже начались работы в овинах и гумнах. Где-то лаяли собаки; то тут, то там слышался гогот гусей и кудахтанье кур; с противоположного конца деревни доносились мычания коров и гулкие раскаты пастушьего кнута. Еще утром, как только рассвело, Платон, услышав скрип плохо смазанной крестьянской телеги, встал и выглянул в окно — в сторону Шумкина ехала подвода с мешками свежеобмолоченного зерна. Так как в Шумкине была только одна мельница Петра Кирилловича Малинина, Платон даже не стал выбегать из дому, чтобы передать известие о своем прибытии в Лаптево своему бывшему тестю. Было и так понятно, что первым делом хозяин подводы — крепкий крестьянин Ложкарев, сосед одноногого Степана с того конца деревни, — непременно поведает Малинину о нем. Как рассчитывал Платон, так и случилось: выйдя к своему дому, он увидел, как по дороге резвым ходом приближается тарантас, запряженный поджарым вороным конем. На душе у Платона стало тепло от того, что через несколько минут увидит дорого гостя.

Тарантас подъехал, и Платон молча заключил спустившегося с повозки Петра Кирилловича в свои объятия.

— Сынок, ужель один приехал? — сказал пожилой мужчина, когда успокоился после первого мгновения долгожданной встречи со своим бывшим зятем. — А я так надеялся увидеть внука!

— Да здесь он со мной — спит пока Матвей, — сказал Платон. — Сегодня и Ксения Павловна с Мусаилом и Сяо — это мои охранники — должны подъехать. У Ксении тетка умерла, и не ехать ей было нельзя. Может, ты первый еще их встретишь, если они до вечера задержатся. Приедут они все равно через Шумкино.

— А это кто на окне стоит? — ухмыльнулся Петр Кириллович, указывая пальцем в сторону фасада дома. — Это и есть мой внучок?

На подоконнике стоял Матвей в голубой ночной рубашке и махал своими маленькими ручонками своему папе.

— А я тут разных гостинцев тебе привез, — сказал Петр Кириллович, не спуская глаз с Матвея. — Платон, дай мне потискать твоего Матвея, и я поеду обратно: там у меня в мельнице творится некоторый кавардак — еле вот вырвался, чтобы с вами повидаться. Но я к обеду вернусь. Из еды что с собой еще взять, а? Ты вот тут в коробах посмотри и скажи.

Еле оторвавшись от маленького Матвея, с которым Петр Кириллович нашел общий доверительный язык с первой секунды, через четверть часа старый мельник собрался поехать обратно в Шумкино.

— Петр Кириллович, — радостно наблюдавший все это время за стариком и ребенком, сказал Платон, — а ты возьми с собой Матвея, если хочешь. Ой, ты же говорил, что у тебя там проблемы в мельнице….

— Ты отпускаешь его со мной? — воскликнул мельник. — Да, ну эту мельницу — подождут! Нет, если так, то я непременно возьму с собой внука! Я сам боялся даже спросить об этом…. Матвеюшка, поедешь к деду Петру в гости? Я тебе там покажу пруд с серебряными карпами, а еще есть у меня там золотой петух!..

— Да! Хочу к тебе, — и ребенок обнял старика. — Дедушка, а котята у тебя есть?

— Были да все выросли, — засмеялся Петр Кириллович, подхватывая на руки Матвея.

— Батя, ты только осторожней с Матвеем… — как-то неуверенно сказал Платон.

— Да ты что, сынок, неужто мы такую драгоценность из виду упустим хоть на миг?

Проводив своего бывшего тестя вместе с сыном, Платон решил прогуляться и осмотреть задний двор. В старые времена, при покойных родителях, там находились зерновой амбар, потом, чуть дальше, овин и гумно. Сразу после женитьбы на Кате и постройке кирпичного дома рядом со старой избой родителей, овин и гумно снесли из-за ветхости, а землю Сушковых передали в аренду отцу Кати, так как Платон не успевал работать на земле, а Колька был еще мал. После смерти матери и переезда брата в Уржум, старый дом снесли, и между забором хозяйства соседа Семена и домом Сушковых образовался просторный двор, разделенный дощатым забором на две части: непосредственно территория возле дома и задняя часть, где Катя стала сажать разные цветы. Уже после смерти первой жены, по причине отсутствия должного ухода почти все цветники высохли, и только возле межи, которая разделяла участки задних дворов Семена и Сушковых, где Петр Кириллович сам поставил навес-беседку, буйно разрослись кусты махровых сиреней и шиповников.

Еле протиснувшись через вросшую в землю калитку дощатого забора, Платон ахнул от резкой боли на сердце от открывшейся перед ним картины: и беседка, и кусты сирени вместе с шиповником исчезли, а на их месте стояла пристройка к овину Семена. Платон был просто поражен увиденным: испокон веков на селе никогда и никто не нарушал межу, а тут прямо через границу Семен нагло пристроил гумно к своему овину. Ну ладно, построил и черт с ним, но зачем он захотел именно на этом месте, вырубив кусты, посаженные рукой Кати?

Подойдя к бревенчатой стене гумна и явно слыша шум работ в овине, Платон сильно постучал кулаком по ней несколько раз и громко позвал соседа по имени.

— Кто там? — послышался недовольный визгливый голос жены соседа.

— Это твой сосед, — ответил Платон и еще раз стукнул по стене злобно, — позови своего Семена сюда!

Встряхивая своей единственной рукой с волос и с бороды ячменные ости, из-за угла пристройки появилась фигура Семена. Не здороваясь, видимо для того, чтобы не подавать руку соседу, прямо на виду у него он стал мочиться на угол своего гумна, встав боком к Платону.

— Что надо? — выдержав паузу под грозным взглядом Платона, наконец Семен выдавил из себя слова.

— Что ж ты озлобился на меня, Семен? — поведение соседа немного позабавило Платона, и он решил не начинать разговор сразу с выяснения вопроса относительно наглого нарушения межи. — Вместо того чтобы по-соседски поздороваться, ты начал опорожнять свой мочевой пузырь. Тебе от этого стало приятно?

— А то? — с издевкой ответил Семен, поправляя свой пояс, смастеренный из старых вожжей, на кафтане.

— Ну ладно — Бог тебе судья, — махнул на него Платон, — но скажи мне: зачем ты вырубил сирени и шиповники, посаженные Катей, на моей земле? В Писании сказано, что тот, кто нарушает межу, приравнивается к убийству человека, а ты нагло перешел границу, которую проложили наши родители и еще вырубил единственную память о моей первой жене. Ладно, ты меня ненавидишь, хотя непонятно — за что? Но неужели память о Кате тоже для тебя ничто? Мы же с тобой вместе гуляли на нашей свадьбе — что на тебя нашло, Семен?

— Не знаю, о чем это ты говоришь? — равнодушно ответил Семен. — Начнем хотя бы с того, что мне твой брат разрешил в начале лета построить гумно в эту сторону. Я забоялся снести старое, не построив нового, вот и попросил у Николая сделать именно так, как сейчас есть. Тебя же не было в деревне со времен начала войны, говорят. А брат твой вообще мне сказал, что ты укатил к немцам жить. А тебе, Платон, все мало, смотрю! Ты за время войны столько нахватал, что хватит на тысячу лет жизни, а я вернулся из войны калекой в марте этого года, а в доме дети жрут лепешки из желудей пополам с лебедой! И ты меня еще укоряешь, что на пустыре, который никому не нужен, я сделал пристройку к своему овину? И ты меня обвиняешь в смертных грехах? Тебе земли мало?

— Не в земле дело, — Платон уже начал жалеть, что позвал Семена, — а в памяти Кати. Ты мог с таким же успехом пристроить гумно к овину с другой стороны, но ты же злонамеренно вырубил сирени и шиповники — скажешь не так? Катя похоронена на чужбине, а это место для меня было вместо ее могилы….

— Ахинею несешь, Платон, — так же равнодушно ответил Семен. — Это всего лишь были одичавшие кусты, затоптанные козами да овцами. Да еще наши молодцы щупали баб здесь ночами — какая тут уж память? Ладно, у меня времени нет с тобой балагурить.

— Смотри, Семен: этот твой сарай находится на моей земле и законы никто не отменял, — спокойно, но с угрозой ответил Платон. — Так что на самом деле он мой: захочу — возьму лом и снесу прямо сейчас, захочу — подпалю к чертям собачьим!

— А ты меня не пугай, Платоша, — так же в тон ему грозно ответил Семен. — Думаешь, у меня от твоих слов поджилки затряслись? Как бы не так! Я и с одной рукой метко стреляю из винтовки если что. А старые законы уже того — нет их! Как и нет старой власти. Иди, поговори со своим братом — он тебе объяснит, какие нынче законы, а у меня снопы сушатся. И смотри, Платон: подойдешь к моему овину — убью! Я к тебе не лезу, но и ты не лезь ко мне!

Семен повернулся спиной к Платону и исчез за углом своего гумна. Платон в задумчивости постоял после ухода своего соседа еще с минуты три и затем медленно зашагал вниз к дому. Уже подходя к калитке забора, Платон чуть не ойкнул, встретившись взглядом со своим братом, который сидел на жерди изгороди возле дальнего углового столба рядом с домом в тени нависших веток старой черемухи. У Платона после неприятной перепалки с соседом не было никакого настроения сейчас беседовать с Николаем, но просто пройти также было невозможно. Он подошел к брату и, пройдя молча мимо него, нырнув между второй и верхней жердинами изгороди, уселся на доску импровизированной лавки, кем-то прикрепленную скобами к стволу черемухи с одной стороны и к старому пню клена с другой.

— Здорово, Николай, — поздоровался Платон так, как будто бы сказал сам себе. — Ты слышал весь наш разговор с Семеном?

— Здравия желаем, — таким же тоном ответил Николай. — Да, слышал.

Братья замолчали. Со старой черемухи под порывами ветра осыпалась пожелтевшая листва, подчеркивая своим еле слышимым шорохом это напряженное молчание между родных по крови, но врагов по духу мужчин.

— Тебя, Колька, все же потянуло поговорить со мной наедине после долгой разлуки или же у тебя есть иные причины, — спросил Платон через некоторое время.

Николай опешил от, казалось бы, простого на первый взгляд, вопроса. Он вздрогнул, и жердина, на которой он сидел, чуть покачнулась. Платон по легкому колыханию этой жердины все понял и стал ждать, что же ответит брат на его вопрос.

— Я засиделся сегодня у Степана в сенцах в сушиле овина, — начал уклончиво Николай, — и так там и остался ночевать. Товарищ мой, Ян Лоозе, поскакал в соседнюю деревню по делам, а мне стало так неохота в осеннюю ночь выходить из теплого сушила, что просто смерть. А утром Степан мне сказал, что к тебе приехал мельник Малинин, и я решил поглядеть, чем вы тут занимаетесь. Зачем это он у тебя сына забрал?

— Матвей сам захотел прокатиться с ним, — настороженно ответил Платон, — скоро они должны вернуться. Провизию нам Петр Кириллович привез. Тяжело старику в одиночестве…. А твой этот якобы «товарищ» чьих будет? Фамилия странная — латыш, эстонец? Да и какие дела у него в наших селах ночами? Странно и непонятно.

— Ты же умный Платон, — все так же глядя в противоположную сторону от своего брата сказал Николай, — неужели ничего не понял до сих пор?

— И что я должен был понять?

— А то, что власть царя уже давно сгинула, и власть Керенского висит на волоске, — Николай повернул голову в сторону Платону и посмотрел ему пристально в глаза. — Теперь власть переходит к нам….

— К «нам» — это к кому, — чуть насмешливо спросил Платон.

— К народу, — презрительно ухмыльнулся на улыбку брата Николай, — а мы — большевики и социал-демократы — и есть представители нашего народа.

— И кто, по-вашему, есть ваш народ? Или вы сами за себя решили, что являетесь настоящей народной властью. Что-то я не помню, чтобы меня спрашивали….

— А вас никто и не спросит, — перебил его Николай. — У вас уже была власть и что вы с ней делали, а? Вам нужна постоянная война — то с Японией, то с Германией, — чтобы увеличивать свои капиталы. Притом заметь, что это не они нападали на нас, а мы лезли в войну. Я вот проливал кровь под Порт-Артуром, потом меня морили газом в польских болотах — и кому это было надо? Миллионами клали народ, не спросив его: нужна ему эта война или нет? Теперь наступают иные времена: все старое будет уничтожено раз и навсегда, и войны прекратятся.

— Что за сказки ты рассказываешь, Колька? — рассмеялся Платон. — Ты это серьезно мне говоришь или тебе приснилось сегодня от угара в овине у Степана? Под «уничтожением старого» ты что подразумеваешь, интересно?

— Уничтожение — это уничтожение, — строго ответил Николай, не обращая внимания на смех брата. — Что тут можно иное подразумевать.

— То есть ты хочешь убить меня, мою жену, моего сына, и от этого жизнь народа тут же станет лучше?

— Ты берешь через край, но в целом суть ты высказал правильно, — мрачно выдохнул Николай.

— То есть все, кто не примет вашу идеологию «новой» жизни, будут расстреляны?

— Ну почему так радикально? Конечно, самых ярых придется пустить в расход, а тех, кто, ничего не делая, всю жизнь сладко жрал и пил шампанское, отправим в специальные лагеря работать, чтобы они были ближе к народу и через труд постепенно встали на путь исправления.

— Ну да, — тихо про себя стал говорить Платон, не обращая внимания на дальнейшие слова брата, — вот значит, почему вам Христос не угодил, а ведь он был больший коммунист, чем вы, так называемые большевики….

— Бога нет, — услышав слова Платона, прервал свою речь Николай, — а все церкви мы разрушим и вместо них построим школы, библиотеки, большие дворцы для народа….

— Конечно, — перебил его громко Платон, — Бог запрещает убивать, а у вас впереди постоянная война со своими ближними. Вам нужно море крови, чтобы потом посреди этого моря построить райский остров, так? Ты, Колька, что-нибудь читал про Французскую революцию, а?

— Да, а что? Это — великий пример для нас.

— Изучи на досуге потом, когда вместо церкви построишь библиотеку, чем она закончилась. Если вам все же удастся взять власть в стране, то вспомни наш этот разговор, когда твои же «товарищи» объявят тебя врагом и запихнут твою глупую голову под гильотину.

Николай встал и злобно пронзил взглядом своего брата.

— Иных слов я от тебя и не ожидал, — сказал он и зашагал в сторону овина Семена.

— Ладно, — спокойно вздохнул Платон, — я так понял, что скоро ты придешь меня убивать вместе с твоим другом Яном.

От этих слов Николай встал как вкопанный и стал ждать, что скажет брат еще.

— Только зачем ты позволил Семену вырубить кусты сирени и шиповника, посаженные Катей, а, Колька? — продолжил Платон. — Они-то чем помешали делу твоей революции? Межу, проложенную нашими родителями, тоже почему-то порушили вместе с Семеном: была красивая тропинка, приятная беседка среди зарослей сирени — почему, чтобы что-то сделать, вам обязательно нужно все вырубать?

Николай так и не повернулся лицом к брату: простояв с минуту спиной к нему, ничего так и не сказав в ответ, он заторопился прочь и скрылся за постройками соседа Семена.

Платон, проводив взглядом Николая, остался сидеть, погруженный в тяжелые, хаотично сменяющиеся друг за другом, мысли. То, во что фанатично верил Колька, казалось абсолютно фантасмагоричным, но разве мог хоть один человек в здравом уме не только в Российской империи, но и во всем мире, еще год назад даже предположить, что царь вот возьмет и откажется от престола? Но это произошло! И Николай так твердо говорил слово «мы», когда речь зашла о власти в стране, что Платон даже сжался от этого слова во время разговора с братом, словно попал под тяжелый пресс. Неужели они почти уже взяли действительно власть в государстве в свои руки? Он между делом в свое время пытался вникнуть в идеологию социал-демократов, но посчитал ее совершенно утопической, особенно в такой патриархальной стране, как Россия. Да, они убили царя Александра Второго, потом убили его пятого сына, Сергея Александровича, но эти террористические акты, на его взгляд, лишь говорили о том, что такие люди никогда не могут стоять у власти. И вот не кто иной, а его родной брат — один из этих террористов-большевиков — без тени сомнения и без зазрения совести говорит, что Бога нет, что всех, кто мешает новой жизни, необходимо просто взять и ликвидировать, а всю частную собственность обобществить и раздать бедным. Насчет раздачи богатств бедным и Иисус Христос говорил, но он предлагал это делать добровольно во имя любви к Богу, а эти в первую очередь хотят Бога отменить. «Если так, — думал про себя с горькой ухмылкой Платон, — значит все, что я делал за свою жизнь, сейчас превратилось в ничто. Может, этот дом мне оставят и не отберут…» Платон чувствовал чуть ли не физически, как удача, всю жизнь сопутствовавшая ему, отвернулась от него. Какая-то искра удовлетворения теплилась, правда, в сознании, что она ушла от него к Николаю и, таким образом, хоть она не изменит их семье.

Много чего передумал Платон, сидя на старой импровизированной скамье под старой черемухой. Вот уже и мелкий дождь заморосил, а он, погруженный в глубокие мысли, не замечал ее. Только знакомый звук подъезжающего тарантаса привел его в себя. Платон вскочил со своего места и быстрым шагом заторопился, огибая свой дом с левой стороны, навстречу Матвею и Петру Кирилловичу.

— Что-то про твою княжну пока ничего не слышно, — чтобы не отвлекать Матвея упоминанием о его матери, сказал тихо Петр Кириллович, слезая со своей повозки.

— Может, с Таубе что-нибудь случилось? — неуверенно ответил Платон, подхватывая с сиденья своего сына. — Хотя мы приняли в расчет все возможные задержки в пути. Если и сегодня их не будет, то, думаю, завтра надо будет что-то предпринимать. Может, даже сам съезжу до Уржума, если, Петр Кириллович, ты дашь мне свою коляску.

— А верхом не разучился ездить? Так, если уж надумаешь поехать в Уржум, будет проще. Видишь, мелкий дождь чуточку заморосил — тарантас будет вязнуть в грязи. Да и стоит ли ехать: вдруг вы разминетесь по дороге, а? Как ты думаешь? Впрочем, не мне тебя учить.

— Пойдем, отец, в дом, — ответил Платон, направляясь с Матвеем в руках к боковой калитке, — я сейчас открою ворота, а ты заезжай внутрь. Ты хоть сейчас, надеюсь, задержишься с нами до вечера? О многом мне с тобой надо переговорить, Петр Кириллович.

Малинин, покачивая горестно головой, тяжело вздохнул и, взяв за узды своего коня, стал ждать открытия ворот.

Платон вскипятил небольшой свой дорожный самовар и выставил на стол. За это время Петр Кириллович разобрал два короба с едой, которые он привез с утра, затем занес из тарантаса еще два холщовых мешка и туески с медом и вареньями. Все это время оба мужчины молчали, и только маленький Матвей, подходя поочередно то к отцу, то к гостю, постоянно спрашивал о разных несущественных пустяках, как и положено любопытному ребенку. Уже сев за стол, Платон и Малинин молча налили чай и также молча стали пить его из стеклянных стаканов.

— Что ж мы, Платон, как на похоронах, ей-богу! — нарушил первым напряженную тишину Петр Кириллович. — Рано еще хоронить Россию и нас вместе с ней.

— Да вот все один к одному… — начал Платон, но, задумавшись, снова замолк.

— Да-а, положение, конечно, очень странное: тысячу лет жили с царями и никогда такого не было, чтобы он взял вот так и отказался от престола. Убивать — убивали, но вовсе без царя на Руси никогда не жили. Надо бы постепенно что ли… Ну хоть для церкви должность патриарха бы ввели! Такой разброд и шатание уже началось, а что будет дальше — одному Богу известно…. Ты, Платон, с братом виделся, нет?

— Виделись, — горько улыбнулся Платон, — и даже поговорили по душам. Вот оттого и тошно мне, что не знаю, о чем и говорить. Да еще тревожно мне из-за моей Ксении: они выехали две недели тому назад из Москвы в Вятку и должны были вчера утром выехать из Уржума от Таубе сюда. Мы должны были чуть ли не одновременно приехать сюда, но их почему-то нет. Что могло приключиться с ними в дороге — не знаю.

— Я вот про твоего брата и его сотоварища хотел предупредить, — перешел на шепот Петр Кириллович. — Я все достоверно не могу знать: в основном сороки на хвостах до мельницы новости мне приносят, но все же подумать о них следует. Появился Николай вместе с этим черным человеком в конце мая. Тогда же в основном стали возвращаться солдаты с фронта, или дезертировать, если правильней говорить. Эта пара побыла тогда неделю у нас в округе, а потом вроде бы перебралась в Кукарку. Конечно, они не совершенно одни, а есть у них множество приспешников, но они вдвоем, словно какая-то непотребная зараза, толкают их на разные злые дела. Вот к тебе, Платон, раньше, до войны, когда приезжал в свою родную деревню, помнишь, чуть ли не все мужики приходили выразить свое почтение. Тогда они гордились тем, что их сельчанин выбился в люди и стал богатым, а сейчас хоть кто-нибудь с тобой поздоровался по-человечески?

Платон посмотрел в глаза своему бывшему тестю и отрицательно покачал головой.

— Вот! — воскликнул Петр Кириллович. — И это они совратили народ, а еще посеяли страх. Помнишь Мирона Скулкина? Он у вас тут самый хозяйственный мужик был, за сотского считался, а как только эти двое появились, так он будто бы сам, когда собирал майские грибочки за томашовским ольховником, взял да и повесился. Мирон через такие невзгоды в жизни прошел, да ты и сам про него все знаешь, а тут он, глубоко верующий человек, ни с того ни с чего решился на самоубийство. Все знали, что этого быть не может, но все молчат. И все догадываются, кто это сделал, самое главное. Они и к нам сунулись, да у нас в Шумкине вовремя подстраховались, но все же Полякова-отца, который маслобойку держал, когда он возил товар в Кукарку, убили и ограбили. Его кучер смог в ночи убежать, и он поведал, что видел опять же твоего брата во время разбойного нападения.

Платон, продолжая слушать невеселые истории, молча встал, покопался в кожаном дорожном кофре и достал оттуда небольшую бутылку коньяка и две рюмки, завернутые в бумажные салфетки.

— Давай, отец, выпьем с тобой по маленькой, — сказал Платон, наливая душистый напиток в низенькие бокалы.

Петр Кириллович скомкал конец очередной истории и, как будто вспомнив что-то важное, выбежал во двор и через минуту вернулся с небольшим полотняным свертком.

— Вот, напрочь забыл! — улыбаясь, стал разворачивать сверток Малинин. — Ты, пожалуй, и не помнишь, Платон, небольшой настил под коньком мельницы?

— Как не помнить — помню, — улыбнулся хозяин дома. — И даже знаю, что там хранилось.

— Ну ты даешь! — воскликнул Петр Кириллович. — А я думал, что это мой самый главный секрет.

Гость с этими словами достал из свертка аппетитный кусок ветчины и, чуть прищурив глаза, с удовольствием понюхал его.

— Нынче мало кто умеет делать ветчину, — с некоторой досадой сказал Петр Кириллович, доставая из складок полотна, которым была завернута ветчина, нож с длинным лезвием. — А меня дед еще мой научил, как надо ее солить, сколько выдерживать в рассоле, как сушить и как после доводить. Вот под коньком мельницы летом я сушу, а зимой доводится до состояния, когда окорок становится ветчиной. Потом, в конце мая, я убираю ее уже в каменный подвал, который у нас сделан из обломков старых жерновов.

Петр Кириллович искусно стал орудовать своим остро наточенным ножом, тонко нарезая плотную мякоть ветчины.

— Ты, Платон, понюхай, — забыв про все свои ужасные истории, связанные с Николаем и его товарищем, с улыбкой, на кончике ножа гость положил аккуратно полупрозрачный кусок вяленого мяса прямо на рюмку с коньяком. — Твой французский коньяк, думаю, спасует своим ароматом перед ней, а?

Платон двумя пальцами взял ветчину и сладостно втянул в себя ее аромат: в нем чувствовались запахи мельницы, зимнего леса, весенней талой воды и еще много до боли знакомого с детства, но уже которые невозможно вспомнить до конца.

— Ты, отец, просто кудесник! — воскликнул Платон. — Вот бы мне знать в детстве, когда был у тебя в помощниках, что это такое. А я ведь тогда решил, что это тухлятина. Ну, выпьем, Петр Кириллович, за все то хорошее, что у нас было с тобой в этой жизни.

Малинин выпил и задумался, медленно жуя и не чувствуя вкуса ни коньяка, ни прекрасного вяленого мяса. Платон также замолк, вернувшись снова в настоящее время.

— Их здесь у нас почти два месяца не было, — нарушил тишину Петр Кириллович. — Где они были и что делали — я не знаю, но дней десять тому назад в Кукарке убили купца Васютина — ты его знал — вместе со всей семьей, даже трехлетнего мальца не пожалели. Дом его подожгли. Перед этим тоже потихоньку уже грабили везде людей с достатком, но такого явного разбоя с душегубством не было, и поэтому из Вятки приехали комиссары то ли Временного правительства, то ли бывшие жандармы на расследование этого дела. Одновременно с этим и появилась снова здесь эта двойка. Странное совпадение, не правда ли? Вот я об этом хотел тебе поведать, Платон: будь осторожней со своим братом. Может, тебе с сыном ко мне переехать?

— Колька уже предупредил меня сам, мол, меня надо ликвидировать, как богатея, — грустно сказал Платон. — Именно так: ликвидировать.

— Даже так! — вдохнул со страхом Петр Кириллович. — Видишь, Платон, какое дело: и для добрых, и для злых дел нужны деньги. У меня такое чувство, что им дано указание ихними вожаками грабить всех, у кого есть чем поживиться. Надеюсь, с собой у тебя нет ничего, а то они быстро пронюхают: у них на это глаз наметан, смотри! Может, все же поедемте ко мне — они в Шумкино не сунутся, думаю.

— Ладно, отец, не беспокойся за нас, — стараясь выглядеть бодро, сказал Платон, разливая остатки коньяка. — Если мои сегодня не появятся, то завтра с утра мы приедем к тебе, как я тебе и говорил, а одну ночь мы выстоим. Если что — я тоже не с пустыми руками, к тому же я все же брат Николая и не глупее его, чтобы попасть впросак.

Платон говорил вдумчиво, как будто что-то планировал важное.

— Ну если ты так решил, то уговаривать не буду, — сказал Малинин. — Давай, Платон, выпьем за будущее: Бог есть и он не поругаем, как бы эти новые анархисты не хотели этого — даже если и придет их время, то оно будет не навсегда. А так, если хочешь знать мои пожелания тебе: уезжай из России. У тебя есть жена, есть сын — тебе нужно думать о них…

— Ты меня гонишь на чужбину, отец? — горько усмехнулся Платон. — Нет, я никуда не уеду. Один раз я послушался чужого совета и увез Катю в Ниццу, а потом там и похоронил ее. Нет! Жизнь — сон…. Если пришло время умирать, так уж на своей земле…. От кого мне бежать? От своего родного брата?

— Даром что брат, а морда, прости меня Господи, у него сама что ни есть каторжанская — разве ты не видишь? Он и подобные ему сейчас попробовали человеческую кровь, и уже их не остановить. Мне в этой жизни терять нечего: я вот за Матвейку беспокоюсь, — старик опустил голову и так просидел минуты три, вздыхая и качаясь всем телом, словно бы совершенно опьянел от небольшого количества коньяка.

Долго еще Петр Кириллович рассказывал невеселые истории, произошедшие в округе за последние полгода. Платон за все это время слушал своего бывшего тестя молча, погруженный в свои мысли, но при этом стараясь делать вид внимательного слушателя. В какой-то момент стало резко темнеть за окном.

— А Матвейко, смотри-ка, Платон, уснул, — тихо прошептал Петр Кириллович, глянув за перегородку. — Что ж так потемнело?

— Это от твоих мрачных историй свет стал меркнуть, — прошептал шутливым тоном Платон, и сам испугался своих слов.

— Типун тебе на язык, — замахал на него рукой, улыбаясь, Малинин и поглядел в окно. — Вчера дождь все собирался и так и не соизволил начаться, сегодня чуток поплевался и перестал, а сейчас точно ливанет! Смотри-ка, Платон, какая туча с юга идет. Словно бы сейчас не конец сентября, а начало июня — видимо, гроза будет. Дай, я тихонечко поглажу волосы у внучка, и можешь проводить меня. Пустые короба мои вынесешь, ладно?

Выходя вместе с Петром Кирилловичем из дома, Платон чуть задержался, когда гость перешагнул через порог, и кинув вслед ему: «Я сейчас», — он быстро опорожнил один из холщовых мешков с провизией на диван, потом выхватил из-за печки свой саквояж и, открыв его, переложил оттуда жестяной, запаянный наглухо со всех сторон, увесистый короб и переложил его в мешок. Затем он захватил в одну руку два берестяных короба, а под мышку засунул мешок с жестяным коробом и вышел из дома, глянув напоследок на мирно спящего сына.

Выйдя во двор, Платон весь свой груз, включая свой мешок с таинственным коробом, положил в повозку мельника и быстрым шагом двинулся открывать ворота. Когда, ведя за узды своего коня, Петр Кириллович вышел за ворота, уже стал снова, как днем, накрапывать небольшой дождь. Платон в это время неуловимым движением аккуратно переложил из тарантаса за забор своего переднего сада свернутый в мешок короб и немного растерянно подошел прощаться со своим гостем.

— Еще солнце не село, а стало темно, словно уже наступила ночь, — сказал, не находя слов на прощание, Петр Кириллович.

Платон крепко обнял своего бывшего тестя и троекратно поцеловал его.

— Что ж ты, сынок, прощаешься со мной так, словно никогда больше не увидимся, — сказал Петр Кириллович, украдкой смахивая выступившую слезу. — Завтра утром я с рассветом буду у тебя, учти! Буду стучаться в окно и разбужу! — Малинин осекся и продолжил, — может, все же поедем ко мне, а? Что-то неспокойно мне от этой черной тучи стало.

— Ну что ты беспокоишься, отец? Вот Матвей умаялся и спит — как я его сейчас разбужу? Ты давай поезжай — сейчас дождь пойдет.

Платон постоял, глядя вслед Петру Кирилловичу некоторое время, затем медленно оглянулся вокруг и, дойдя до углового столба забора сада со стороны околицы, завернул за него в сторону от дороги и, словно вор, залез в свой же сад, прислушиваясь к каждому шороху и озираясь вокруг.

Опасения Петра Кирилловича вполне оправдались: через полчаса, может чуть больше, пошел сильный дождь, и даже не дождь, а настоящий летний ливень с громом и молниями. Сильный ветер, сопровождающий грозовой фронт, своими порывами в мгновение ока словно бы снял и разорвал в клочья осенний наряд деревьев, разметав желтые и багряные листья по всему пространству над землей. Прошло с полчаса после начала бури, когда в дом, весь вымокший до нитки, вошел Платон. Он с беспокойством глянул за перегородку и в свете вспыхнувшей на мгновение молнии увидел, как маленький Матвей, умаявшийся за весь день, спит как ни в чем не бывало. Платон спокойно вздохнул, зашел на кухню и, сев перед теплой печкой, снял мокрые сапоги с прилипшими к подошве кусками глины. Он уставился на эти куски грязи и долго смотрел на них, словно бы изучая. Затем он соскреб лучинкой тщательно все комочки и, найдя какую-то тряпку возле опечья, вытер все следы грязи на сапогах. Пока он проделывал операции по очистке обуви, с него возле лавки натекла порядочная лужа. Не обращая на это никакого внимания, погруженный в свои тревожные мысли, Платон снял с себя всю одежду, оставшись при этом совершенно голым, и развесил ее на двух жердинах возле лежанки печи, тихо сдвинув лежащие на них ухваты и кочергу в сторону. На цыпочках сходив в зал, он занес объемный кожаный кофр и, достав оттуда сухое белье, переоделся и через небольшую дверцу зашел с другой стороны прямо в спальню, где все также умилительно спал Матвей. Платон очень аккуратно сел на кровать так, что железная кровать с сеткой даже не скрипнула, и тихо улегся рядом со своим сыном. Он погладил Матвея по голове, затем перевел взгляд на светящуюся точку лампадки и долго смотрел на лик Спасителя, вспоминая свою прошлую жизнь. Платон даже не заметил, как заснул. Ему снилось, что они все вместе: Ксения рядом с ним, Матвей сидит на шее — идут по тропинке через поле с цветущими подсолнухами. Все вокруг дышало теплом и счастьем до такой степени, что никто не хотел нарушать этот сладкий покой, и оттого они шли и молчали. «Папа, смотри, там какой-то большой костер горит!» — вдруг вскрикнул Матвей и стал теребить его за волосы, пытаясь привлечь его внимание. «Где, сынок, ты видишь костер? — засмеялся Платон, пытаясь ухватит за ручку Матвея. — Тут, видишь, одни подсолнухи до горизонта». Тут Платон похолодел от ужаса — на шее сына не было! «Неужели я его уронил?» — подумал Платон и, хотел было обратиться к Ксении, но ее тоже не было рядом. «Папа, папа, там какой-то большой костер горит!» — снова услышал Платон голос сына, и тут он проснулся. Прямо перед ним стоял Матвей и маленькими пальчиками показывал в окно со стороны двора. Действительно, через полуоткрытую дверь на тюлевой занавеске виднелись странные светящиеся рваные всполохи. Сперва Платон подумал, что ему все еще снится сон, но через несколько секунд он вскочил с постели и подбежал к окну. Только он отодвинул занавеску, как в сенях послышался сильный стук в дверь. Платон выпрямился, намереваясь пойти и тут же открыть дверь, но потом снова чуть наклонился и стал смотреть в окно, пытаясь разобраться — что же происходит на самом деле? Приблизив лицо к оконному стеклу, Платон сразу понял, откуда этот яркий свет и всполохи: за забором заднего двора горели постройки Семена. Сильный юго-восточный ветер поднимал время времени тучи искр от горящих снопов и уносил, на счастье, их в сторону от деревни, за околицу. Овин, высохший до состояния пороха за время сушки снопов, горел задорно и с мерным треском, словно огонь пожирал его, аппетитно жуя.

Вдруг перед самым лицом появился черный кулак и стукнул о стекло так, что Платон отпрянул в сторону, словно бы ударили не по окну, а по его лицу.

— Открой дверь быстро! — послышался незнакомый голос из-за стекла.

Платон решил, что скорей всего загорелся и задний деревянный амбар его дома и побежал в сени. Он только-только убрал железную щеколду с толстой дубовой двери, как неимоверная сила ударила по ней и она распахнулась так резко, что Платона отшвырнуло в сторону, и он упал на четвереньки. В следующее мгновение чья-то нога ударила в живот так, что перехватило дыхание от резкой боли, и Платон чуть не потерял сознание.

— Что, сука, никак не можешь наесться досыта! — Платон помутненным сознанием все же разобрал голос своего соседа Семена, который матерился в его адрес самыми последними словами.

Платон подполз к открытой двери дома и, опираясь о косяк, еле-еле встал на ноги, шатаясь от боли.

— Ты что, Семен! — прохрипел Платон, вглядываясь в силуэты людей на фоне света пожара за их спинами, пытаясь разглядеть лица, но перед ним были лишь очертания темных теней. — Как ты смеешь врываться ко мне в дом!

— Это он поджег! — снова послышался голос Семена и в лицо дыхнул тошнотворный запах перегара. — Ты же сам обещал сегодня поджечь гумно, забыл? И, думаешь, тебе это сойдет с рук? Как бы не так!

Вдруг что-то холодное обожгло Платона и словно бы прошло через него. Он вначале не понял и машинально ухватился за живот. «Что за железо это?» — подумал он удивленно, обнаружив в ладони металлический граненый мокрый прут. Железо выскользнуло резко из руки и снова пронзило его несколько левее с бока, снизу вверх. В этот момент кто-то вошел в сени с керосиновой лампой, и тут Платон увидел перед собой разъяренное лицо Семена. В своей единственной руке он держал штык от винтовки. «Что ж у меня в ногах мокро? — почему-то мелькнуло в голове Платона и стало все плыть перед ним. — Вроде бы был еще один комплект белья у меня. Надо бы переодеться». Платон повернулся боком и из последних сил перешагнул через дверной порог. «А где Матвей?» — вдруг сознание его на мгновение прояснилось, и он растерянно стал смотреть вокруг, пытаясь разглядеть сына. В это время ноги у него стали подкашиваться, и Платон, словно пьяный, сделав несколько шагов в сторону стоящего под божницей рядом с окном Матвея, при этом не видя его, повалился снова на четвереньки и тихо позвал: «Матвеюшка, ты здесь? Куда ты пропал, сынок?» — «Я здесь, папочка», — сказал ребенок и, подойдя к отцу, погладил его по голове. Платон ничего не слышал и не чувствовал: он, медленно переставляя руки и ноги, дошел до лавки под красным углом и повалился на бок, потеряв сознание. Матвей, испугавшись чужих людей, ворвавшихся в дом, заполз под скамью и, обняв голову отца, закрыл глаза и притих.

В это время кто-то зажег лампу, подвешенную над столом, и в комнате стало светло. Семен, стоявший ближе всех к лежащему Платону, с окровавленным укороченным штыком, бросился в спальню и стал рыться в вещах.

— Ты куда это рванул? — послушался строгий голос Николая, входившего из сеней в дом с небольшим электрическим фонариком в левой руке. В правой руке у него чернел наган, направленный в сторону Семена.

— Ты, что, Колька? — пытаясь изобразить улыбку, ответил, косясь на направленный на него ствол, Семен. — Мне нужна компенсация за хлеб, а иначе моя семья не доживет до весны без еды.

— Ты забрал у Платона жизнь, — ухмыльнулся, стоявший неприметно возле печки среди еще трех-четырех фигур ночных гостей, Лоозе, — с тебя этого вполне хватит. Так! Идите все гасить пожар: не ровен час, поменяется ветер, и останетесь не только без хлеба, но и без своих изб.

— Я никуда не уйду, пока не заберу у него золота! — прохрипел зло Семен. — И это будет в полной справедливости.

— Ты только что убил моего брата, — сказал спокойно Николай, слепя ему в глаза фонариком. — Я вот сейчас тебя уложу рядом с ним, и это будет настоящая справедливость. Я прав, Ян?

— Иди, Семен, к своей бабе, — Лоозе встал рядом с Семеном и холодно поглядел ему в глаза. — Завтра запряжешь свою телегу и поедешь в Кукарку. Мы дадим тебе бумагу, и тебя пристроят к делу. Такие, как ты, Семен, нам нужны: у тебя хоть рука и одна, но она верная. Здорово ты штыком орудуешь! Я бы не смог, пожалуй, проткнуть насквозь так. Ты, что, его укоротил и наточил, да?

Семен заскрипел от бессилия зубами и молча вышел из дома, хлопнув напоследок зло уже в сенях дверью.

— Давай, ты ищи в сенях и в чулане, а я пошарю в доме, — сказал, обращаясь к Лоозе, Николай, поглядывая равнодушно на фигурку племянника под лавкой.

— Смотри, — ответил Ян, заглядывая на кухню, — одежда у него сушится возле печки. Что это он делал под дождем?

Николай задумчиво уставился на развешанную одежду.

— Сапоги у него чистые, — сказал он, доставая из-под лавки обувь своего брата, — значит, он со двора никуда не выходил. Сергунька за ним постоянно следил, а от детишек не спрячешься. Он сказал, что Платон со двора ничего не выносил. Так что, если у него что и было с собой, — все здесь. Вот, кстати, и тот саквояж, который стоял у него в ногах.

Николай потянулся за балку возле печки и достал с полатей кожаный саквояж Платона. Лоозе придвинулся к нему.

— Странно, — сказал Николай, выкладывая из саквояжа детскую одежду, картонные коробочки с мылом, какие-то свертки, — смотри, тут было что-то тяжелое еще недавно!

Николай показал наклонившемуся над чревом сумки Яну следы на коже.

— Похоже, какой-то металлический ящик тут стоял, — согласился Лоозе, рассматривая дно саквояжа. — Видишь, какой ровной прямоугольной формы остался след?

Прошел без малого час. Все было перерыто и вытряхнуто в доме, в подполье, в сенях и в чулане, но не было никаких следов ни самого золота, ни предполагаемого ящичка, где, возможно, Платон вез его. Все это время маленький Матвей сидел, притаившись, словно маленький птенчик, время от времени выглядывая испуганно из-за спины своего отца.

— Ничего нигде нет! — сказал Лоозе, заходя в дом, просмотрев повторно все закоулки в сенях и в чулане, а также под навесом во дворе. — Такого быть не может: буржуй если прячется, то он всегда берет с собой самое ценное.

Николай растерянно подошел к лежащему Платону, сел на корточки и, протянув руку, погладил головку своего племянника.

— Может, он что знает? — спросил Лоозе.

Николай встал и сел на лавку рядом с лежащим Платоном.

— Ян, он — маленький Сушков, — тихо, но угрожающе ответил Николай. — Если ты его тронешь, то я тебя похороню рядом с Платоном.

— Я не про то, — спокойно сказал Лоозе.

— А я про то, — отмахнулся Николай. — Платон никогда не был дураком: чтобы при ребенке выкладывать золото и, тем более, при нем прятать — такого быть не может. Давай думать! Платон вез что-то ценное?

— Вез.

— И привез сюда! А сейчас его здесь нет, так?

— Мы с тобой умеем искать, думаю….

— Вот! А кто сюда приезжал, а?

— Точно! Как же я сам не сообразил! Этот мельник зря что ли два раза туда и обратно мотался на своей колымаге? А это у тебя, откуда такая игрушка? — Лоозе показал пальцем на браунинг в руке у Николая. — У тебя же наган был только что….

— Если бы не сцена с пожаром, то Платон уложил бы нас всех тут из этой «игрушки». У него под периной она лежала.

— Да, штука интересная, — равнодушно ответил человек в кожанке, — только патронов для такого пистолета не найдешь.

— Пошли, Ян, запрягать коней: когда Малинин уезжал, уже начинался дождь. Так что вряд ли он успел запрятать золото.

Лоозе выбежал из дома. Николай же снова сел на корточки и молча погладил выглядывающую из-за крепкой спины брата макушку своего племянника. Затем он подошел к лампе над столом и, убавив язычок пламени до минимума, вышел из дома вслед за своим товарищем, плотно закрыв за собой дверь.

Через день Петр Кириллович и маленький Матвей, на тарантасе мельника, возвращались в Шумкино после похорон Платона с Томашовского кладбища. Чтобы не заезжать в Лаптево и не травмировать ребенка воспоминаниями позапрошлой ночи, Малинин довез священника отца Адриана обратно в Томашово и оттуда, взяв правее, переехал Талку возле Бора и, сделав лишние пять верст круга, вернулся в свое село как раз со стороны своей мельницы. Шумкино стояло, упершись одним концом к крутому берегу Талки, вдоль его притока — небольшой речушки Сорожки. Дома располагались так же, как и в Лаптеве: одна прямая сквозная улица, вдоль улицы по одной стороне стояли дома, в задних дворах были хозяйственные постройки, а через дорогу — незамысловатые огороды, возле которых, почти уже на берегу Сорожки, стояли бани. Только в Шумкине фасады домов смотрели строго на юг, а в Лаптеве — на восток. Крепкий деревянный дом-пятистенок, третий от противоположного от Талки края, из толстенных стволов елей с локоть в диаметре каждый, с летней горницей-мезонином, возвышался на самом высоком месте в Шумкине. Мельница же находилась под горкой, где Сорожка была запружена еще дедом Петра Кирилловича.

Малинин проехал по плотине во двор своей мельницы, свернул под навес, где крестьяне привязывали своих лошадей во время загрузки муки, и распряг там уставшего своего коня. Затем он посадил маленького Матвея на шею и стал по деревянной лестнице подниматься наверх. Мельница была построена на крутом берегу Сорожки так, что верхняя часть постройки находилась на таком уровне, чтобы можно было сразу на подводах заезжать по помосту к ковшам и высыпать зерно из мешков чуть ли не с телег. Возле въезда на помост, словно охранная башня возле средневекового замка, к мельнице примыкал домик с дровяным сарайчиком для поджидающих своей очереди клиентов Петра Кирилловича. Мельница работала, и возле насыпных окошек ковша сновали люди с мешками. Но внимание Малинина привлек странный человек с черной бородой и с черными пронзительными глазами, который сидел на корточках под старой раскидистой сосной, распахнувшей свои длинные ветви над сторожкой. Увидев Петра Кирилловича с Матвеем на шее, он резко вскочил и подбежал к ним.

— Мусаил! Мусаил! — крикнул Матвей, показывая пальчиком на незнакомца.

— Здравствуйте. Вы — Петр Кириллович, хозяин мельницы? — спросил незнакомец с сильным акцентом, но с хорошим знанием русского языка.

— Да, — все еще подозрительно косясь на бородача, мельник спустил Матвея на землю.

— Я — Мусаил, — сказал незнакомец и осекся, опустив глаза вниз.

— Мусаил! — вскрикнул Петр Кириллович испуганно, словно что-то вспомнил важное. — А где же Ксения Павловна? Ты один?

— Ксения Павловна у вас дома. Она заболела тифом и чувствует себя очень плохо. Мы еле-еле доехали до вашего села… — Мусаил не мог говорить: суровый мужчина глотал слезы бессилия и горя. — Мы знаем все. Скажите, где эти собаки, — я их найду хоть на этом, хоть на том свете, и Аллах мне поможет совершить святое возмездие! Платон Никитич для меня был больше отца, да простит меня Аллах, больше братьев, и, если теперь я не омою кровью убийц свои руки, — мне не будет покоя на земле….

— Подожди, Мусаил, — Петр Кириллович обнял его и, смахнув слезы с глаз, погладил по голове Матвея, — нам надо сейчас думать о Ксении Павловне и о Матвее. Платона, Царствие ему Небесное, мы похоронили по всем правилам — и ему ничем уже не поможем. Если ты сейчас на этих убийц один пойдешь мстить — они и тебя пристрелят, а я стар, чтобы защитить женщину и ребенка от них. Да нет их сейчас в Лаптеве — они, говорят, ускакали в Кукарку. А тот несчастный, однорукий сосед Платона, который держал в руках нож, конечно виноват, но его тоже подставили: его руку направляли двое — собственный брат Платона и еще какой-то пришлый Иуда. Пойдем в дом, Мусаил, — там поговорим.

Ксения Павловна сидела на лавке возле окна, прислонив голову к оконному косяку, когда Петр Кириллович, Мусаил и Матвей друг за другом зашли в дом. Маленький Матвей с порога, вскрикнув: «Мама! Мамочка!», — бросился к ней, но она умоляюще взглянув на взрослых, рукой остановила сына дрожащими руками на расстоянии от себя.

— Петр Кириллович, это — вы? — тихо, даже немного отстраненно, сказала она. — Ради Бога, не давайте Матвею подходить ко мне. Матвеюшка, — обратилась она, еле сдерживая себя от того, чтобы не заключить сына в объятия, прижаться к нему со всей материнской любовью и расцеловать, — мама очень больна, видишь? Тебе нельзя ко мне подходить.

— Мама! — со слезами на глазах ребенок раскинул руки, пытаясь обвить ими Ксению. — Я хочу к тебе. Посади меня на колени.

— Нельзя, Матвеюшка, — слезы полились из глаз матери, и она снова бросила умоляющий взгляд на мужчин. — Мусаил, прогуляйтесь немного по улице с Матвеем. — Она снова обратилась к сыну. — Матвей, я же здесь и никуда не уйду, а ты погуляй во дворе: смотри, там дети играют, — иди, познакомься с ним, хорошо.

Мусаил, погладив голову ребенку, нежно взял его на руки и вышел с ним из дома.

— Похоронили, получается, моего Платона? — медленно, тяжело дыша, спросила Ксения, когда она осталась одна с Петром Кирилловичем.

Малинин утвердительно покачал головой и сел рядом с нею.

— Сыпной тиф у меня, — сказала Ксения, наблюдая через тюлевую занавеску за Мусаилом и Матвеем, которые вышли на улицу. — Будьте осторожны.

— Мне-то чего уж остерегаться, доченька, — сказал Малинин и взял в свою руку правую ладонь гостьи. — Да, вы вся горите, Ксения Павловна! — испуганно вскрикнул хозяин дома. — Да, как же вы доехали в таком состоянии? Я сейчас за доктором пошлю…. Вы ложитесь в кровать.

Через пять минут Петр Кириллович быстрым шагом вошел снова в дом и уселся рядом с Ксенией, которая, безучастно глядя в потолок, лежала на хозяйской кровати за печкой.

— Как же вас так угораздило? — не зная, что сказать, спросил старик больную женщину. — И у нас все не так. Господи, за что нам такое наказание? Чем мы Его прогневали?

— Мы до Вятки ехали десять дней, — тихо прошептала Ксения. — В Александрове к нам ночью в вагон ввалились какие-то люди, все с винтовками и с наганами, и занесли в мое купе больную беременную женщину. Она была вся во вшах, но в темноте это мы не разглядели сразу. Я не была против того, что ее положили на мое место, — я даже пыталась помочь, чем могла. В основном, подозревая что-то неладное, с ней занимался Сяо, пытаясь все время меня держать на расстоянии от больной женщины. Но мы были в неведении, что она заражена тифом. Это стало понятно только по прибытии в Вятку: Сяо стало плохо, он терял даже время от времени сознание, у него была высокая температура. Мы еле-еле, за золото, нашли коляску с извозчиком. Ехали тоже очень медленно и только в светлое время суток. Когда приехали в Уржум, нам сказали, что дядя выехал в Саратов — его забрала дочь к себе, так и не дождавшись нас. Мы надеялись на его лошадей, так как наш извозчик ни за какие деньги не хотел ехать сюда, так как он понял, что наш Сяо болеет тифом. Несчастный Сяо умер в больнице Уржума, куда его тоже не хотели брать, видя его состояние. Похороны старого друга Платона заняли еще два дня, а тут у меня стала болеть спина, потом вроде бы отпустило, но позавчера, когда все же нашли подводу, поднялась температура, и стало понятно, что у меня тоже начался сыпной тиф. Слава Богу, Мусаил здоров: заболей и он, мы точно сгинули бы в Уржуме.

Петр Кириллович молча слушал рассказ Ксении, боясь того момента, когда она остановится и спросит про события позапрошлой ночи. И вот этот вопрос прозвучал все же от нее. Старик весь съежился, словно бы его ударили, когда он услышал слова Ксении о Платоне. Он обхватил руками голову и, облокотившись о колени, долго сидел так, не зная, с чего начать.

— Ладно, — сказала больная женщина и тронула кончиками пальцев седую голову Петра Кирилловича, — вы и так исстрадались не меньше нас за эти дни, а я вам предлагаю пережить все это снова. Простите меня.

— За что мне вас прощать, — Малинин взглянул в глаза Ксении, — это я виноват, что не уберег своего сына. Эх, Платон, Платон. Я ему несколько раз предлагал поехать со мной, а он твердо почему-то решил остаться еще на одну ночь у себя. Я же уехал от него часов в пять-шесть. А где-то в первом часу ночи ввалились в мельницу эти двое и стали допытываться про какое-то золото, которое якобы мне дал Платон. Грозились поджечь мельницу, если я им не выложу ящик с золотом. Хорошо, за меня вступился Осип Скулкин из Лаптева, у которого некоторое время летом жили эти двое. Он и сказал Николаю, что, мол, как я вернулся от Платона, так распряг коня, а из тарантаса ничего не трогал. Они порылись в повозке, потом подошли ко мне и, приставив пистолет, пригрозили, что, если я наврал, — убьют. Я им говорю, мол, даже если бы Платон вручил мне золото, то им бы точно не отдал бы. Мне в мои годы бояться смерти должно быть стыдно. Только тут я заметил в руках Николая браунинг Платона, и мне все стало ясно. Эти двое ускакали отсюда в сторону Кукарки: видимо, решили на несколько дней не появляться в Лаптеве, или же у них какие-то дела сатанинские в Кукарке — не знаю. Я же дождался их ухода и направился к Платону. И Осип, который молол зерно, вызвался поехать со мной, чувствуя неладное в деревне из-за непонятного зарева с той стороны реки. Во втором часу мы были у Платона…. Он еще был теплый. Матвей же спал, обняв голову мертвого отца, не понимая, что случилось на самом деле. Осип позвал еще нескольких односельчан, и мы обмыли Платона и положили на лавку. А утром я сам сделал гроб и повез сына своего в Томашовскую церковь. Эту ночь я до утра просидел с ним, читая Писание. Вот ты выздоровеешь с Божьей помощью, доченька, и сходим мы с тобой к нему.

— Петр Кириллович, — Ксения остановила старика, — как бы Матвея отправить к моему отцу в Москву. Я боюсь, не выкарабкаюсь…. Или, даст Бог, приду в себя, а эти двое душегубов появятся здесь и будут меня шантажировать жизнью Матвея. А я вовсе не знаю, какое золото они на самом деле искали. После смерти Платона я за себя не боюсь, но я не хочу, чтобы наш сын попал в их лапы. Хорошо бы через Казань или через Нижний: через Вятку сложно сейчас ехать. Как ты думаешь, Петр Кириллович?

Малинин задумался. Он прошептал что-то невнятное и, встав на колени перед иконами, про себя стал молиться.

— Вот что, доченька, — так же тихо обратился он к Ксении, закончив свое дело, — отправим Мусаила с Матвеем в сторону Казани. Мусаил мусульманин, и так безопаснее будет ехать через татарские деревни. Да и он же часто сопровождал Платона в его поездках в эту сторону. Так что, думаю, дороги все он хорошо знает. Я найду, на всякий случай, в сопровождающие еще двоих своих старых должников. Ну а тебя в нашем селе я в обиду не дам, доченька.

Снова, вот уже третью ночь, Петру Кирилловичу не удалось нормально поспать: полночи он вместе с Мусаилом думали, каким путем все же ехать в Москву, на чем ехать — верхом или на тарантасе, где и у кого поменять коня. Решили все же, что Мусаил и Матвей поедут вначале до Казани: эту сторону, во-первых, Мусаил знал хорошо, в отличие от дороги до Вятки, а, во-вторых, и у Петра Кирилловича, и у Мусаила в тех волостях по пути имелось много знакомых, на которых можно было положиться в это смутное время. Чтобы не привлекать внимание, взвесив все, рассудили так: из Шумкина выехать верхом, а если Матвей не выдержит тряску, то через тридцать верст остановиться у родственника Петра Кирилловича и там уже поехать дальше на коляске. Для этого мельник снарядил в спутники Мусаилу своего двоюродного племянника с письмом и деньгами, чтобы было вернее. Проезжать мимо Лаптева с ребенком на руках на тарантасе, привлекая внимание, решили, что будет весьма опрометчиво: все же Николай со своим товарищем жили там довольно долго, и, значит, в деревне оставались их единомышленники.

В начале пятого часа, затемно, Мусаил и Матвей на коне Малинина, а племянник мельника на рыжем жеребце, выехали из Шумкина. Матвей ничего особо не соображал, так как хотел спать. Ксения, молча, все же решилась поцеловать головку своего сына через картуз, когда его, полусонного, Петр Кириллович подвел попрощаться к кровати больной. Ксения сама плохо соображала, что происходит вокруг нее, и поэтому эта сцена со стороны показалась бы будничной и неинтересной, если не знать, какие события предшествовали ей и тем более какие события начнут разворачиваться через годы и десятилетия от этой отправной точки.

Через неделю, в октябрьскую ночь, возле дома Платона Сушкова на Остоженке появилась странная пара взрослого мужчины с бородой, в сером засаленном чекмене, надетого поверх матросской тельняшки и в черной папахе, ведущего за ручку ребенка лет четырех-пяти, одетого довольно богато и опрятно. Это были Мусаил и Матвей. Мусаил, к несчастью, все же заразился тифом, видимо, уже в самом конце, когда он довез Ксению Павловну до Малинина. Хотя, по совету Петра Кирилловича, он и сжег все свое нательное белье и прокалил верхнюю одежду в бане, а сам, хотя и не любил париться, но все же усердно высидел чуть ли не до потери сознания в парилке, лишь бы остаться здоровым и выполнить данное Ксении слово — все оказалось тщетным. Мусаила стал бить озноб за день до появления в Москве, и он на какой-то станции перед Рязанью купил тельняшку, надев которую стал выглядеть очень экстравагантно. Мусаил сразу сообразил, что у него начинается тиф, и старался делать все, чтобы не заразить маленького своего сопутника. Матвей всю дорогу молчал, что неразговорчивого чеченца очень даже устраивало. Вот и сейчас, они, молча, очень медленно, словно тени, подошли к чугунным воротам ограды и долго стояли, пока Мусаил, чуть не потеряв сознание от резкой боли в спине, ухватился за кованый элемент в виде грозди винограда и не пришел немного в себя.

— Что вам тут надо?! — вдруг послышался бодрый голос из-за ворот и тусклый свет электрического фонарика осветил фигуры путников.

— Где Павел Андреевич? — словно выдыхая каждую букву в слове, произнес Мусаил. — Я привез его внука, Матвея Платоновича.

— Здесь нет никаких Павлов Андреевичей, братуха, — послышался второй, немного с хрипотцой, голос. — Здесь находится штаб анархистов, и вход запрещен, особенно ночью.

— А где же князь? — так же полушепотом спросил Мусаил.

— Князи нынче все вышли — разве ты не слышал? — немного издеваясь, прозвучал первый голос.

— Подожди, Пашутин, — осадил его хрипловатый голос и перед ночными путниками предстал пожилой матрос в бушлате, с бескозыркой на голове и с кобурой маузера на левом боку. — Он же наш брат — матрос! Откуда ты, братуха?

— У меня тиф и, не ровен час, я потеряю сознание, — делая глотательные движения через слово, еле выговорил Мусаил. — Если что, проводите мальца до его деда, Павла Андреевича. Куда вы все-таки его дели?

— Дом был пустой, — неуверенно сказал пожилой матрос, — и никаких стариков мы тут не наблюдаем уже третью неделю. Может он, если ты говоришь, что он — князь, умотал заграницу? А мы, видя, что приличное здание пустует, и разного рода мародеры, того гляди, подожгут дом, решили занять его под наш штаб. Так что извини, брат, сейчас здесь — революционный центр и тебя не могу пропустить.

Мусаил, державшийся из последних сил до сих пор, подкосился и стал падать вбок в сторону дороги, усыпанной ровным слоем лузги. Матрос бросился к нему и, схватив его под мышки обеими руками, усадил на тротуар, прислонив его спиной к чугунной ограде.

— Пашутин! — резко крикнул старый матрос. — Ну-ка, беги в штаб и вызови карету с врачом. Нашего брата нельзя бросать — революция только начинается, а он по виду человек бывалый — такие нам пригодятся. Пускай отвезут в тифозный барак.

Через некоторое время Мусаила загрузили в коляску, которая быстро исчезла во мраке октябрьской ночи. В сутолоке все совсем забыли про Матвея, который сидел чуть в стороне на корточках и молча наблюдал безучастно за событиями вокруг него.

— Ой, товарищ Сайко, — удивленно спохватился Пашутин, вскользь выхватив лучом своего фонарика силуэт маленького человечка, — а с барчуком что делать? Замерзнет он на улице.

Старый матрос подошел к Матвею, долго стоял, глядя на него, потом, как бы обращаясь к отсутствующему Мусаилу, проговорил:

— Ну и задал ты нам, братуха, задачку. Нам вот только с дитем нянчиться не хватало!

— Видел, товарищ Сайко, — обратился к нему Пашутин, — еще, когда только начинало темнеть, проехал лимузин с флажками по бокам, а за ней грузовик с отрядом милиции, вроде бы: повязки у них были. Я специально еще выбежал глянуть: куда это они едут? Так вот, эта колымага с иностранными буржуями, заехала во двор через три дома отсюда, а грузовик постоял немного и уехал.

— И что ты хочешь этим сказать? — сказал Сайко и поправил свой маузер.

— Как это что? Давай, отведем его туда — пусть они заберут мальчонку к себе, а потом эти буржуи и князья разберутся сами: где и у кого — чьи дети.

— Ты прав, Пашутин, молодец, — похвалил старый матрос своего товарища. — Иди, отведи, что ли тогда его, да смотри проследи, чтобы они подобрали его. Все же, видимо, тот больной матрос, дал слово кому-то отвезти ребенка к родственникам и, как и положено нашему брату, сдержал его. Так что сейчас это дело нашей матросской совести довершить его дело.

Во дворе того дома, про который молодой матрос Пашутин говорил своему старшему товарищу, стоял лимузин «Роллс-Ройс» дубль-фаэтон с крытым верхом. Двор освещался двумя керосиновыми лампами, поставленными на парапеты по бокам парадного входа. Человек в кожаном костюме, в кожаном шлеме, приторачивал несколько кожаных кофров сзади машины.

— Рикардо, ты готов? — по-французски обратилась к шоферу дама лет тридцати пяти — сорока, появившаяся из дверей.

— Да, миледи, — ответил с акцентом шофер, проверяя багаж на предмет надежности крепления.

— Мы опаздываем, дорогая, — немного недовольный голос прозвучал, также по-французски, из-за дверей, и на лестнице появился, щегольски одетый, мужчина лет сорока пяти с небольшими усиками бабочкой, обладатель этого голоса.

— Мигель, — спокойно ответила дама, — не надо было ехать вовсе в Москву. Вряд ли поезда отправляются вовремя: так что лучше здесь задержаться, чем ждать на вокзале. К тому же охрана так и не вернулась….

— Инес, — обратился Мигель к своей супруге, — зачем эти упреки сейчас? Ты же прекрасно знаешь, что я не могу оставить свои коллекции в России. Вряд ли мы уже возвратимся когда-нибудь: здесь начинается что-то страшное…. Посольство наше почти уже закрыто. А охрана наша должна нас ждать у моста — это рядом.

— Вот и я не могла наговориться со своей лучшей подругой, — тихо сказала Инес, вглядываясь в полумрак осенней ночи, где октябрьский ветер то и дело шумел то опавшей листвой, то обрывками каких-то листовок и газет. — Мигель, там вроде кто-то есть?

— Рикардо, заводи мотор, — повелительно обратился Мигель к шоферу. — Если сейчас хозяева все же выйдут снова прощаться, то мы точно опоздаем к Венскому поезду. Женщины никогда не могут наговориться….

— Мигель, смотри же, — Инес схватила своего мужа, который уже собирался садиться на сиденье, за руку. — Там стоит маленький мальчик, словно призрак!

Мигель хотел было отмахнуться от своей жены и попросить ее уже сесть на свое место, но тут увидел, что маленький беспомощный мальчик стоит в двадцати шагах от них возле небольшой каменной фигуры грации и молча наблюдает за ними. Лицо ребенка было похоже на мордочку котенка, который потерял свою маму и теперь не знает, что делать.

— Откуда он тут появился? — про себя пробурчал удивленно Мигель.

— Действительно, странно! — громко высказал свое мнение Рикардо, услышав голос своего хозяина. — Я же был постоянно здесь, но я не видел никаких прохожих на улице и не слышал вовсе никаких шагов. Он словно бы сам по себе появился из воздуха.

Инес быстро подошла к ребенку и села перед ним на корточки.

— Какой красивый мальчик, — восхищенно, все так же по-французски, сказала громко женщина, — словно ангелочек!

— Я не ангелочек, — недовольно буркнул тихо мальчик.

— Он говорит по-французски! — сказала Инес уже по-испански и заулыбалась.

— Я не ангелочек, я — мужчина, — по-испански сказал ребенок и маленькими пальчиками погладил смуглое лицо Инес. — А ты добрая?

— Ты говоришь на испанском? — удивленно прошептала Инес и вдруг, обняв мальчика, громко зарыдала.

— Почему постоянно все плачут? — спокойно прошептал в ухо Инес ребенок. — Чуть что — сразу плакать. Разве так можно?

Мигель, видя состояние своей супруги, подбежал к ней и встал как вкопанный, не понимая, что происходит.

— Мигель, — сказала тихо Инес и обратила свое лицо к мужу, — разве ты не видишь, что это Дева Мария услышала мои молитвы и послала нам сына. Он — мой, и я его никому не отдам, слышишь?

В это время Рикардо включил свет фар лимузина, и двор наполнился ярким желтым светом.

— Как тебя зовут, мальчик? — присев на корточки рядом с Инес, спросил Мигель ребенка.

— Меня зовут Матвей, — прошептал ребенок на русском, потом, немного подумав, повторил по-испански, — меня зовут Матиас.

— А где твой папа? — спросил Мигель.

— Он умер.

— А мама твоя где? — спросила сквозь слезы тревожным голосом Инес.

— Я не знаю, где она сейчас….

Инес снова прижала ребенка к себе и, встав вместе с ним, зашагала к лимузину.

Матрос Пашутин, проследив за этой короткой сценой, чуть сам не пустил слезу, но вовремя взял себя в руки и, сурово покачав головой, тихо зашагал в сторону своего штаба, думая про себя: «Вот ведь до чего эти буржуи доводят революционного матроса: еще чуть-чуть — и сам бы нюни распустил».