Все на продажу. Театральные хроники

Юрий Жук

Сборник рассказов, написанных в разные годы. Для читателей всех возрастов, независимо от их политической ориентации в том числе. Книга содержит нецензурную брань.

Все на продажу

Записки из оркестровой ямы

1

На первую встречу с труппой, только что назначенный главный, явился, когда весь коллектив, дисциплинированно расселся по стульям, и уже с полчаса ждал появления нового начальства. Начальство стремительно влетело через распахнутую дверь репетиционного зала, быстро прошло к столу, резко двинуло приготовленный для него стол с середины, ближе к первому ряду, почти вплотную, двумя кулаками уперлось в крышку стола, переломившись пополам в пояснице, оглядело всех пронзительным взглядом, выдержало большую паузу и, наконец, произнесло:

— Говорят, в вашей труппе едят режиссеров. Так, имейте ввиду. Я, — он ткнул длинным костлявым пальцем в сторону сидящих, — не съедобный. — И поводил этим же пальцем из стороны в сторону.

Честно говоря, никто не ожидал такого начала. Повисла тишина. И в тишине, неожиданно, с последнего ряда, где устроился Сергей Германович Петрушевский, как всегда завернув ноги немыслимой восьмеркой, раздалось:

— Ничего. Пожуем, пожуем и выплюнем.

Фраза была сказана одним уголком рта, так что половина лица, обращенная в сторону нового главного, осталась неподвижной. Но, все, кому надо услышали. И тишина зазвенела. Лишь Игорь Черняев, громадный и грузный, без царя в голове, выпивоха и бабник, громко и одобрительно крякнул в этой звенящей тишине. И тут же прикрыл рот ладошкой.

Не могу сказать, чтобы в труппе театра собрались такие уж кровожадные монстры. Ничего подобного. Все, как везде. Кто-то, как, скажем, Петрушевский, прослужил в театре не один десяток лет, кто-то и вовсе, всю жизнь отбарабанил на этой сцене, а кто-то, я например, только, только распечатал свой второй сезон, после окончания театрального техникума. В общем, нормальная труппа, нормального театра. И, к слову, достаточно высоко котировавшегося, на фоне многих периферийных тогдашнего Советского Союза. Не столица, конечно, но и не Тютюши с Кислодрищенском.

Но вот с режиссерами нам, вернее, я хотел сказать, театру. Хотя, нет, все-таки — нам. Ведь я уже считал себя частью этого театра. Как, ни как, регулярно выходил на сцену в двух спектаклях. В «Белоснежке», одним из гномов, и в «Дамокловом мече», правда, пока в массовке, но уже со словами. И был счастлив.

Так вот… что я хотел сказать-то? Ах да. С главными режиссерами нам, в смысле театру, катастрофически не везло. Не задерживались они у нас. Причины, естественно, были разные. Для одних он, я имею в виду театр, был вроде трамплина, что б запрыгнуть еще выше, для других просто перевалочной базой, третьи имели свои собственные веские причины. Но факт остается фактом, режиссеры менялись, как перчатки, проработав сезон, от силы, два. Вот, такие дела.

Однако, хватит об этом. Скажу только. Угадал тогда Сергей Германович. На самом деле выплюнули этого, последнего. Вернее, через полгода сам сбежал. Тихонько так, вроде, отправился в столичную командировку, и не вернулся. Только его и видели.

А почему я с этого начал? Да, сам не знаю. Как-то неожиданно получилось. Вспомнилось. Вот только фамилию забыл режиссера этого. Всех, с кем работал, помню, а этого, «несъедобного», забыл. Ну, да бог с ним. Не самый интересный эпизод.

А самый интересный, какой? Вот ведь, так сразу и не сообразишь. Да, потом, много их было, эпизодов этих. Собственно, вся наша театральная жизнь, из них складывалась. Хоть, в спектаклях, а, хоть, и в быту. Правда, быта, как такового, по тем временам, практически не наблюдалось. Утром — репетиция, вечером — спектакль. А, если в спектакле не занят, опять же, репетиция. А нет ее, все равно за кулисами крутишься. Или из радиорубки, в который раз, смотришь, как на сцене твои товарищи работают. Благо, Володя-радист никогда не отказывал притулиться, где-нибудь в уголочке. И так, изо дня, в день. Из месяца, в месяц. Из года, в год. В общем, всю жизнь.

Вот уже и Володьку похоронили, а до этого Славку Авдющина, художника по свету. Всех народных и заслуженных, которых я застал, свезли на погост. А какие были старики. Появились новые заслуженные и новые народные, появились. Кто-то еще работает, кто-то на пенсию ушел. И это уже следующее поколение. Труппа обновилась молодыми и, наверное, талантливыми актерами. И только я, до сего дня, копчу небо.

Нет, я не в обиде на судьбу. Более того. Судьбе я безмерно благодарен. За то, что она подарила мне такую жизнь. А года три назад, после выхода на пенсию, приготовила мне еще и нежданный подарок.

Отслужив, сорок пять лет на сцене, я с тревогой думал о предстоящем времени, когда не нужно будет утром спешить на репетицию, а вечером торопиться на спектакль. Но, как я уже сказал, судьба повернулась ко мне передом, а к лесу задом, в лице зав. Лидки, так мы, за глаза, называли нашу зав. лит. частью театра, поскольку звали ее Лидией Михайловной. В театре, вообще любят давать прозвища и актерам, и режиссерам, да всем. Так уж сложилось. А она, что ж, из другого теста?

Так вот, подошла, значит, ко мне наша зав. Лидка и говорит:

— Дядя Вася, — это она мне, значит…

— Вот ведь память дырявая. Совсем позабыл. Все рассказываю, рассказываю, а представиться и позабыл. Ну, да ладно, дело поправимое. Так, что, позвольте представиться:

— Василий Иванович Макатерский. Честь имею. Для своих, просто, дядя Вася. Актер этого театра. Единственного. Как после техникума, приняли на службу в труппу, так и горбачусь на этой сцене почти полвека. Помнится, я уже говорил, что начал с «Белоснежки». Это я еще студентом был, последнего курса. Мы, студенты, тогда практику проходили в театре. Ролей, конечно, нам никто не давал. Какое там. В массовках выбегали, и то, за счастье. Но так случилось, что меня и Валерку Галаганова, да, да, вы правильно поняли, того самого, что всех трактористов и шахтеров в кино переиграл. Он тоже наш техникум заканчивал. Так вот. Нас с ним ввели на роли гномов, в эту самую «Белоснежку».

Не могу, не рассказать один случай, раз уж вспомнил про Валерку. Было это на выпускном курсе. Ну, да, на сдаче дипломного спектакля. А надобно сказать, что сдавали мы его в помещении дворца культуры железнодорожников. В техникуме своей-то сцены не было. Так, небольшие классы, для занятий. Там же, у железнодорожников, зал на пятьсот мест. И звук, и свет приличный. В общем, все по-взрослому, как нынче принято выражаться. Зрителей, не протолкнуться. Одних друзей и родственников пол зала. Да комиссий разных из управления культуры, из ОБЛОНО, и еще черт его знает откуда. Ну и, конечно, наше руководство. Короче, ни одного свободного места. Аншлаг, как говорится. Ну, вот. Все мы, естественно, на нервах. Не знаю как других, а меня, форменным образом трясло, как лист осиновый. Помню, будто вчера было. Да. и остальных, я думаю, не меньше потряхивало. А что вы хотите. Первый раз в жизни, на зрителя выходили.

Так вот. Про Валерку.

А, надобно сказать, что представлялись мы тогда, в «Лесе» Островского. Почему представлялись? Ну, как же. Ведь на нас же, на выпускников, приехали смотреть директора и режиссеры из разных театров. Ну, там, из Куйбышева, из Астрахани, даже из Москвы. С тем, чтобы кого-то, ежели, понравится, в свой театр пригласить. Все мы тогда, конечно, в Москву хотели. Москва, она и есть — Москва. Однако, накось, выкуси. В результате одного Валерку забрали. И то, не сразу. Через сезон. Так, вот, про Валерку.

В спектакле он играл, конечно, Несчастливцева. А кого ж ему еще играть было. С его ростом да голосом. Трагик, типичный трагик. Молод, правда. Ну, что ж, молодой трагик. Да все мы молоды были. Мастерства не на грош. И откуда ему было взяться, мастерству. На нахальстве выезжали. И на том, что в нас вдолбили за четыре года мастера-педагоги. Ну, вот. Он, значит, трагик — Несчастливцев, а я, сами понимаете, комик — Счастливцев. Геннадий Демьяныч и Аркашка. А кого ж мне еще играть было. Рыжий, маленький щупловатый. Так всю жизнь в комиках и проходил. А, на старости, как я уже говорил, наша зав. Лидка предложение мне и сделала.

— Дядя Вася, говорит, — а не хотите наш театральный архив разобрать? Я поначалу не понял.

— Как это, говорю, разобрать? А она мне.

— Ну, как, как. Вы в репертуаре теперь не очень заняты. Вот и займитесь. У нас материала, по истории театра, уйма накопилась. Целая комната. Я не справляюсь одна. Вот, вы и поможете. С директором я договорюсь. Проведут официально. Будете у нас архивариусом, и моей правой рукой. Наведете порядок, а там, глядишь, и музей организуем. А в спектаклях играть останетесь, так сказать, «на разовых».

Я, сначала, не сообразил, что к чему. Сказал, подумаю. А потом до меня дошло. Это ж, какую перспективу она передо мной открыла. Там работы, в архиве этом, на годы, да что там, на годы, на века. Знаю я, комнату эту. Под сценой, рядом с оркестровой ямой. Вся завалена старыми афишами, фотографиями, газетами. И еще черти чем. Короче, работы, не в проворот. А, главное, на работу надо ходить, каждый день. Опять же, при деле.

Назавтра, подошел я к ней.

— Согласен, говорю, Лидия Михайловна. Сегодня и начну. Чего в долгий ящик откладывать. — А она мне.

— Хотите сегодня приступить? Вот и славно. — И улыбнулась облегчительно, будто до последнего момента сомневалась в моем согласии. А чего ей было сомневаться. Я, ведь, сразу понял, она для меня с этой должностью постаралась. Да и она поняла, что я понял. Правда, виду не подала. Вот, так я и стал правой рукой, нашей зав. Лидки.

И, должен вам сказать, ни секунды не пожалел, что впрягся в это дело. Новая жизнь началась. С утра в архив. Потом, если занят в новом спектакле, иду на репетицию. Вечером, снова в подвал спускаюсь. Сверху, со сцены, звуки спектакля слышаться. Акустика такая, что каждую реплику слышно. Красота. Будто действие вокруг тебя разворачивается. А ты внутри его и, вроде, как тоже участвуешь. Волнительно и необычно.

Можете смеяться, но за эти годы, я поиграл во всех постановках нашего театра. И ни у кого разрешения не спрашивал. Любая роль, на выбор. Знаете, скажу по секрету, я даже женские роли на себя примирял. Ну, не молодых героинь, конечно, но возрастные и характерные — это, пожалуйста. Особенно мне Васса Железнова нравилась. Я думаю, и в жизни смог бы ее сыграть. Ну и что, что — комик. В каждом приличном комике, на минуточку, приличный трагик живет. Живет и, к сожалению, умирает.

И, нечего тут хихикать.

Ну, так, вот. Дела в архиве продвигались. Какой, никакой, а порядок начал проглядываться. Что не могло, не радовать. Да и занятие это, на душу легло. Понял, вот оно, теперь, мое место. И зажил в свое удовольствие, не опасаясь, что на пенсию спровадят. Иногда так в бумагах закопаешься, и не замечаешь, что на дворе ночь давно. Поначалу, ко мне вахтеры наведывались, почему, мол, ключ не несу. Потом попривыкли и не донимали пустяками. В такие времена, я и на ночь оставался, чтоб домой по темноте не тащиться. Выпросил у Сашки Семина, нашего мебельщика, топчанчик из старого спектакля, на нем и устраивался.

Эх, Сашка, Сашка — буйная голова. Сгорел за месяц. От водки сгорел. Насмерть. А, как хорошо начинал. Его ведь, актером в театр приняли, после училища. Его и Сережку Перескокова. Ну, того-то — понятно. В театре у него мама служила, зам. директора по зрителю. Бойкая, такая, особа. А Сашка, сам. Без всякой мамы. За талант взяли. Нет, Перескоков тоже способный был, ничего не скажешь. Но, где нынче Сашка? И где Перескоков. А все водка. Даже и не водка. Вино. Самое дешевое. Но без меры. Так вот, Сашку похоронили, а Перескоков у нас нынче в званиях весь. А ведь, казалось бы: учились на одном курсе, пришли в один год, работали бок-о-бок, да, поди-ка, и выпивали вместе. Но, ведь, как судьба распорядилась. Одному — грудь в крестах, а у другого, голова в кустах. И сколько таких, не выдержавших испытания сценой? Да, сплошь и рядом.

Чего, греха таить. Пили в театре, попивают сейчас, и завтра не бросят. Да и я, из такого же теста. Тут, у нас своя специфика. Нервы, стрессы, переживания. Куда от них деться. Нет-нет, да и заложишь за воротник, время от времени. Глядишь, вроде, полегчало. Но, утром на репетиции, а уж, тем более, на спектакле обязан, быть в форме. А не можешь? Катись,… а хоть, и в мебельщики, катись. Театр, скажу я вам — штука жесткая, я бы сказал — жестокая. Слабых не терпит. Об этом меня еще старики предупреждали.

— Ты, Васька, — учил меня ГГ, — так мы сокращенно Гошу Григоряна звали. Ну, я вам о прозвищах рассказывал, помните? Так вот, актер, как у нас говорят, от бога. Хоть и армянин. А может, именно по этому. Играл, практически, все. Юморист, весельчак и бабник.

— Ты, Васька, должен одно понимать. — Это он мне. — Любая роль для тебя должна быть подарком. Пусть даже самая маленькая. Значит, маленький подарок. Но ты из нее, из роли этой, конфетку сделай. Чтобы в зале тебя заметили. Заметили и запомнили. И полюбили. Главное, полюбили. Пусть в этой роли не получится, хотя надо, что б получилось, зато в следующей… и, чтоб, обязательно, полюбили. Слышишь меня? — Я, естественно, согласно кивал головой, соглашаясь.

— Сам-то он, такие конфетки лепил. Диву давались. Пьеска дерьмовая, да еще и ролишка, так себе, проходная. Текста с «гулькин нос». Но, он такого напридумает, такого наворотит. Глядишь, на пустом месте — образ. А уж, как его любили в городе. Это надо было видеть. Водители даже троллейбусы останавливали среди дороги, чтобы двери перед ним распахнуть. Мол, милости просим. Они, водители, тоже в театр захаживали.

— На-ка вот, пятерку. Сгоняй быстренько. Как обычно. — Это он опять мне. — Да, на обратном пути, Черняева свисни. Он, по-моему, тут, в театре, болтается.

А, «как обычно», значит, батон, палку колбасы и непременную «белую головку». Но, что характерно, по нему абсолютно не было заметно, что употреблял. Крепок был, зараза, на это дело. Крепок, но не удержим. И еще, хлебосолен. Когда гулял, готов был всех угощать, от директора, до рабочего сцены. Кавказ. Что с него возьмешь. Вот и Черняева для того и звал. Знал, что не откажется.

Да, Черняев. А, что, Черняев. Я, по-моему, вначале, упоминал про него. Тоже, не дурак, заглянуть в стакан. Но меру знал. Знал, где, с кем, когда и сколько. Но Гургену всегда был готов составить компанию. А так — кремень. Старая закалка. Да плюс к ней, к закалке этой, десять лет лагерей под Ачинском или Канском, теперь уж и не упомню города, куда он попал зеленым пацаном.

Как рассказывал, «по-дурости своей». Траванул анекдот, приятелю. Тот ему в ответ. Он приятелю. Ему в ответ. На том и разошлись. А с утреца, пацана и взяли, тепленького. Игорь шутил по этому поводу:

— За лень пострадал. Я-то спать пошел, а приятель не поленился. Вот я и оказался на Енисее..

Конечно, теперь можно шутить, когда все позади. Смех смехом, но пол срока отсидел на зоне, а, поскольку, совсем мальчишкой был, вторые пол срока заменили поселением, в том же, Ачинске, или, Канске. Не помню точно. Да не важно, где. Где-то в Красноярском крае. Там-то впервые и узнал, что такое — театр. Пришел устраиваться на работу «в артисты», как он сам про себя рассказывал. А поскольку, население города этого, Ачинска или Канска на добрую половину состояло из таких же горемык, как и он, а вторая половина, охраняла горемык этих, никто особенно не удивился.

Более того, оказалось, попал он тогда, удачно. В те времена в этом самом Ачинске или Канске, черт бы его побрал, собралась довольно сильная актерская труппа, из ссыльных, конечно, куда его и приняли, «как родного», декорации таскать. Но, парень видный, как у нас говорят — фактуристый. И, через какое-то время, стал выходить на сцену. Вначале, в эпизодах, потом рольки пошли. А через два года его, и вовсе, забрали в город Красноярск, в краевую драму. В общем, фортуна ему, вроде как, улыбнулась. Там-то он и отработал до конца срока, на тех же эпизодах и небольших ролях. А дальше уж, сам бог велел, домой, на родину.

Хочу сказать, что и у нас, в театре, он был на тех же ролях. И это его, похоже, устраивало. Короче, что б понятно было, звезд с неба не хватал. Да и поздновато было, звезды хватать. Когда я пришел в труппу, ему уже к сорока было. Но красив был, зараза. Высокий. Под два метра. А, как наденет костюм «тройку», да выйдет на гастролях перед гостиницей, все местные девчонки его. Артист, одним словом. Издалека видно.

Помню, в Грозном случился у него роман с чемпионкой Чечено-Ингушетии по толканию ядра. Ну, вы можете себе представить эту пару? Вряд ли. А барышню?

Волосы — южная ночь. Стан, как у Кавказского хребта. Характер, как у Терека, рядом с которым выросла. Что плечи, что руки… такими руками, ядро толкать, сами понимаете, что это были за руки. Грудь. Описать невозможно. Да и ни к чему. И все это было прекрасно, хоть и самую малость, в избытке. Хотя, какая там, малость. Аллах, похоже, на троих рассчитывал. А досталось все только ей. А имя. Не имя — песня. Нежное, протяжное, чисто кавказское. Как же ее звали-то? То ли Лейла, то ли Зухра. Ну, да, не важно. Все равно, нет у меня таких слов, чтобы описать ее великолепие.

Хотя, есть! Есть такие слова. Жаль только не у меня. Короче. Как сказал Юранд из Спыхова: «Да ты посмотри на эту девку. Если на лавку положить орехи, а ее посадить сверху, от орехов только пыль полетит.» Вот, такая она была, эта Лейла или Зухра, чемпионка Чечено-Ингушетии.

А какой роман у них случился в Грозном. Сказка. Так вот, она ни одного спектакля его не пропускала. И на каждый, букет цветов. Тут народные, на поклоне, заслуженные, главные роли играют, их, правда, тоже не обделяли. А рядом, наш Игоряша, с эпизодиком в конце второго акта. Но, она цветы, только ему. Любовь. Куда от нее денешься. Однако, надо отдать должное Черняеву. Он очень трепетно относился к девушке. Вообще, он, когда хотел, мог себе позволить, вести себя по-джентльменски с женским полом. Нет, пожалуй, не так сказал. Он всегда вел себя с ними по-джентльменски. Вот так, будет правильно. Казалось бы, ну, откуда взяться у бывшего зэка приличным манерам?

А это, скажу я вам — театр. И все, кто попадет туда, хочет он, или не хочет, сам того не замечая, становится другим человеком. И пусть это Ачинск, там Канск, или Красноярск. Не важно. А уж в нашем театре… ну, про наш и говорить нечего. Было, у кого поучиться.

2

Дядя Вася, как всегда, спускался к себе под сцену и, когда проходил через оркестровую яму, а ее надо было непременно миновать, чтобы попасть на свое рабочее место, внезапно остановился. В яме было темно. Лишь дежурная лампочка, тускло освещала проход. Но ее было так мало, что все углы оставались во мраке. Вот в одном из таких мрачных углов, дядя Вася и уловил некое шевеление. И не только, шевеление, но и едва слышное поскуливание.

— Это кто ж тут такой? — Дядя Вася вгляделся в темноту, стараясь разглядеть, кто там. — Или такая? — Задал он вопрос. — Или такое? На всякий случай добавил он. В углу притихли. — Эй, кто там?

— Нет тут никого. И никогда и не было. — Всхлипнули в темном углу.

— Вот теперь и я вижу, что нет никого. Померещилось. И все-таки, выходи. Тут нельзя мокреть разводить. — Строгим голосом произнес он. — Видишь, инструменты. Рояль, рядом контрабас. Отсыреют, испортятся. Ты виновата будешь. Контрабас, знаешь, какой дорогущий. Про рояль я уж и не говорю.

В углу хихикнули и зашмыгали носом.

— Не отсыреют. У меня и слез столько нет. — И через паузу. — Это я, дядя Вася. — Из угла нерешительно показалась нелепая фигура, одетая в какую-то хламиду. И остановилась на грани света и тени.

— Кто это, я. Ну-ка, выходи на свет.

— Да, я, Кира Щетинина.

— Ах, Кира Щетинина. Ну, и что же, Кира Щетинина, — Дядя Вася давно узнал ее, но виду не подал. — Ну, и что же, — вновь повторил он, — по какому поводу слезы? Заняться больше нечем? — Ответом были только всхлипы. — Э, да я вижу, тут дело серьезное. — Нахмурил он брови. — Пойдем-ка, голубушка, со мной. Пойдем, пойдем, — заметил он нерешительность девушки. — Нечего упрямиться. — И та, покорно, поплелась за ним.

Надо сказать, что Кира Щетинина пришла в труппу в начале сезона, после училища. Ее единственную с курса пригласили в театр на работу. И, сразу, назначили на роль Герды в детском спектакле «Снежная Королева». Девчонка, на удивление легко, справилась с ролью и прошла первым номером на фоне всех остальных актеров, занятых в спектакле. Главный посмотрел. Оценил. Воодушевился. И, окрыленный надеждой, сходу назначил ее на роль Гретхен, в своем спектакле «Доктор Фауст» по пьесе Иоганна Вольфганга Гете, постановку, которой, как он сам говаривал, вынашивал много лет. Наверняка значительно меньше, чем сам Великий Гете творил свою бессмертную поэму, но, все-таки. Вечно ему что-то мешало, не Гете, режиссеру, чего-то недоставало, что-то не складывалось. И вот, наконец, случилось. Совпало. Созрел. Решился. И репетиции начались. Трудно. Со скрипом и топтанием на месте. С конфликтами и заморочками. Вроде, дескать, не понимают его исполнители. Слишком легко по жизни шагают. Да, и по ролям тоже. А нынешняя жизнь, ну ни как, не соответствует тому, что он, вместе с Гете задумал в этой постановке. И, ведь, не мудрено. Философию Великого Мыслителя надо было понять. А, поняв, желательно еще и, хоть как-то, осмыслить, а это было уж вовсе неподъемно для артистов за те два месяца, что были отпущены на постановку. Это Гете мог себе позволить шестьдесят лет писать и переписывать свое детище. В театре же был четкий план. И, хочешь, не хочешь, а к такому-то числу выдай «на гора свою тонну руды». Отсюда, и все выше сказанное.

Вот после одной из таких репетиций, дядя Вася и обнаружил нашу Маргариту в самом темном уголочке оркестровой ямы. Всю в соплях и расстроенных чувствах.

Дядя Вася привычным движением отворил дверь в архивную комнату, нашарил выключатель, зажег свет.

— Ну, заходи, Кира Щетинина. — И пропустил ее вперед. — Дай-ка я на тебя посмотрю. — Та стояла и шмыгала носом. — Э, да ты совсем расклеилась. — Достал он из кармана необъятных размеров носовой платок. — Ну-ка, сморкайся. — Приложил его к носу девушки.

— Я сама. — Кира попыталась забрать платок в свои руки.

— Сама, конечно сама. А пока, дуй воздух носом. — Строго произнес он. Кира послушно шмыгнула. — Вот и умница. А теперь, сама. — Дядя Вася свернул и передал ей платок. — Вытри слезы. Куда годится. Молодая красивая, а расслюнявилась, смотреть противно.

— Да, вам бы так. — Кира готова была вновь разрыдаться.

— Погоди, погоди, успеешь еще, наплачешься. А пока, давай-ка, я тебя чаем напою. Ты, ведь, небось, сразу после репетиции в яму прошмыгнула? — Кира закивала головой, размазывая платком по щекам, потеки от слез. — Ну, вот, — продолжил дядя Вася, — так я и знал. А репетиция уже два часа, как закончилась. Ты, девонька, утром-то, хоть что-то поклевала?

— Что-то поклевала. — Кивнула Кира.

— Вот, то-то и оно, «что-то». — Передразнил ее дядя Вася. А сейчас на дворе пятый час. На-ка, вот, — развернул он объемный сверток, — батон, сыр, колбаска. Делай себе бутерброд. А я пока чайку налью. — Надо сказать, что за время разговора, дядя Вася успел налить в чайник воды, вскипятить, сполоснуть кипятком заварочник, насыпать в него заварки и приготовить свежий чай.

— Такой бокальчик для тебя сгодится? — Дядя Вася поставил перед Кирой полулитровую керамическую кружку. — Или, может, поменьше?

— Годится, — ответила с набитым ртом Кира. Потом увидела кружку. — Ой, что вы, куда мне столько.

— Ну, ладно. Вот тебе поменьше. А эту я себе оставлю. — Поменял он посуду. — Вот ложка, варенье. Накладывай. Сахар, уж извините, не держу.

— Спасибо вам, дядя Вася. — Девчонка быстро управилась с бутербродом и с удовольствием прихлебывала чай, совсем по-детски надувая щеки, пытаясь охладить кипяток.

— Не спеши. Никто у тебя не отнимет. Ошпаришься, что делать будешь?

— Не ошпарюсь. Я ведь, дую. — Однако, отставила бокал в сторону.

— Вот и славно. — Дядя Вася тоже поставил свою, бадью на стол. — Ну, выкладывай, что там у тебя приключилось. Хотя, постой. — Он, жестом остановил девчонку. — Дай-ка, я сам угадаю. Значит, так, — откинулся он на спинку кресла. — Что-то мне подсказывает, девонька, что ты огребла на сегодняшней репетиции от главного по полной программе. — Затем, прикрыл рукой, театральным жестом глаза и, неожиданно, заговорил чуть слышно, уставшим, бестелесным голосом, очень похожим на голос главного режиссера. Тот всегда так общался с актерами, если надо было сделать замечание, или, еще хуже, поставить на место, кого-то, показав всю его бесперспективность в данной ситуации.

— Это вам, Кира Михайловна, не «Снежная королева». Это Великий Гете. Что вы мне тут Герду изображаете. Вы, хоть понимаете, что Герда и Маргарита, вовсе не одно и то же. Отвечайте. — Кира оторопела. Она сегодня, почти слово в слово, все это уже слышала на репетиции. Из уст главного. И вот опять. — Отвечайте, говорю. Ах, понимаете. Нет, лучше, молчите. Я вам скажу, что ни черта вы не понимаете. А понимали бы, этого разговора не было. — Дядя Вася сделал паузу, глянул из-под ладошки на Киру. — Да, я и сам, не очень понимаю. — Прыснул он в ладошку. — Хотя, нет. — Вернулся он в образ. — Я-то все отлично понимаю. Мы, с ним, с Гете, на одной волне. Как бы, вам это понять. — И, уже нормальным голосом. — Вот, где-то так. И не говори мне, что я ошибаюсь.

— Все верно. — Кира окончательно успокоилась, и даже кое-где подхихикнула, слушая дядю Васю. Уж, больно, похоже, он изображал. — Кроме последней фразы. — Продолжила она. — Про то, что и сам он не очень понимает. Но, откуда вы… — дядя Вася не дал ей договорить:

— Еще не хватало, чтобы он расписался перед тобой в собственной беспомощности. Понятно, что это я от себя приплел. А все остальное, должно быть точно так.

— Точно так. — Кира недоуменно смотрела на старика. — Но, откуда вы все это знаете?

— Э, девонька, поживешь с мое, и ты про все, что творится в театре, знать будешь.

— Мистика, какая-то. — Кира, заметно, растерялась.

— Конечно, мистика. А где ей, мистике этой, быть, как не в театре. — Дядя Вася искоса глянул на девчонку. — Погоди. Послужишь годик, другой, — Он так и сказал, « послужишь». Не поработаешь, а именно, «послужишь», на старинный манер. И Кире это понравилось. Так, вот:

— Послужишь годик, другой, еще не такие чудеса увидишь.

— Да, будет вам, дядя Вася, — девчонка, похоже, совсем успокоилась. — Какие чудеса?

— Ну, не скажи. Пройдет немного времени, сама убедишься. Театр, пожалуй, последнее место на земле, где чудеса еще, иногда возможны. — И добавил, через паузу, тяжело вздохнув. — Правда, и здесь все реже и реже случаются. А жаль. Но, это, к сожалению, не от нас зависит.

— А. от кого же?

— От кого, от кого? Сама соображай. Не маленькая ведь.

— Я, что-то, не врублюсь, никак. — Кира виновато глянула на старика, будто извинялась, за свою бестолковость.

— Вот то-то и оно, что «не врублюсь». А ты не «врубайся», а подумай. Кто в спектакле главный?

— Кто, кто? Актер, наверное.

— Правильно тебя учили — актер. Но, это в результате. А, изначально?

— Режиссер? — Неуверенно произнесла Кира.

— Вот видишь, соображаешь, если подумаешь. Правильно. Он-то и помогает нам сотворить, что-то путное на сцене. Иногда, супротив нашей же воли. Если, конечно, сам понимает, чего хочет. Но, когда уж, случается такое, случается и счастье. И для актера, и для постановщика. Вот это и есть чудо театра. Теперь сообразила?

— Сообразила. — Кира глубоко вздохнула. — Но, только, где же они, чудеса эти?

— Ну, барышня, так нельзя. Я тебе уже все разжевал. Все по полочкам разложил, а ты, никак, как ты там говорила, «не врубишься».

— Да, врубилась я, врубилась. Но, только, не пойму, почему же я, не вижу, чудес этих.

— Тяжело мне с вами, — дядя Вася вздохнул и замолчал, подыскивая нужное слово, чтоб, ненароком, не обидеть девчонку. И ничего так и не придумав, сообщил, — с молодыми. Я тебе, о чем толкую. Хотя, что я к тебе привязался. Послужи, тогда, поговорим. Пройдет время, может, и поймешь, где ты, где театр.

— Я, вот она. — Кира ткнула пальцем себя в грудь, — Театр, он тоже, на месте. Стоит себе, вокруг нас с вами. А мы внутри. Чего ж тут понимать? — И глянула на старика снизу вверх. — А?

— Вот то-то и оно, что стоит на месте. Только то, что стоит на месте, это, далеко, не театр. А только здание, где он сегодня находится. Вернее должен находиться. И не всегда это одно и то же.

— А, вон вы о чем. — Кира вновь взяла со стола свою кружку с чаем. Отхлебнула осторожно. — Я поняла. Как нас учили, коврик на площади расстелили, два человека вышли, Арлекин, Коломбина, это уже — театр. — И замолчала. Поставила кружку на стол. — Нет, ничего я не поняла, если честно. Но, все равно, скажу, как умею. Вернее, как чувствую.

— Ты погоди, дитя, не говори ничего, пока. Не спеши. Вечером у тебя репетиция?

Кира кивнула.

— Вот и славно. Слезы твои, гляжу, высохли. Домой, пожалуй, тебе уже поздно бежать. Время, к шести. Ступай в свою гримерку. Посиди. Роль полистай. Вспомни, что от тебя главный хотел. А лучше, подремли пол часика. И иди репетировать, с легким сердцем. Все у тебя получится. Непременно, получится. Я точно знаю. А хочешь, вот тут, у меня на диванчике устраивайся.

— Нет, я к себе. — На том и расстались.

А вечером, после репетиции, влетела в архивную комнату Кира Щетинина:

— Дядя Васечка, миленький, любименький, — повисла на шее девчонка. — Случилось, случилось. Сейчас все расскажу. — Затараторила она, взахлеб. — Как вы и велели, прибежала к себе в гримерку, прилегла на банкетку. Я так и не поняла, что это было. То ли, задремала, то ли просто, привиделось, но знаю точно. Ко мне Маргарита приходила. Ну, та. Вы понимаете, по кого я говорю. Маргарита, Гетевская. И я с ней разговаривала, вот как сейчас с вами. И, знаете, она оказалась такой же девчонкой, как я. Не больше, не меньше. Мы посидели, поболтали, сейчас уже не упомню, о чем. Было это, или не было, на самом деле? Да, это и не важно, совсем. Но я, что-то поняла. И про нее, и про себя. А потом пошла на репетицию. Как вы и сказали, с легким сердцем. И, что вы думаете? Похвалил. Верно, говорит, суть ухватила. Утром еще ничего не было, а тут, откуда, что взялось. Наверное, это и есть — чудо. — И, давай, целовать старика в обе щеки. А сама и смеется, и плачет, и лепечет, что-то несуразное. По комнате прыгает. То ли танцует, то ли просто, остановиться не может.

— Чувствую, — рассказывал потом дядя Вася, — надо ее немножко остудить.

— Бывает, — говорю, — в театре и не такое бывает. Иногда, хвалят. Чаще ругают. Так что вы, барышня, должны быть готовы, что следующей похвалы долго можете не дождаться. Скорее, наоборот. В общем, готовьтесь. Возможно, что хороший кнут по вам уже плачет.

— И, пусть. Главное, я теперь знаю, что мне делать в этой роли. И, как жить дальше. — Увидела на столе изрядный кусок батона. — Ой, я такая годная. Можно откушу. — И, хвать сразу пол краюхи. Как у нее во рту поместилось. И с набитым ртом.

— Я побежала. — Только ее, егозу, и видели.

Василий Иванович Макатерский опустился в бутафорское кресло, прикрыл рукой глаза, тихонько засмеялся:

— Ну, Лилька, вылитая Лилька, как и та, только, сорок лет назад. Когда Шурочку Азарову в «Давным-давно» репетировала. Такая же, оторва. Один в один. Главное, как и у той, все чувства наружу. Не научилась еще скрывать, глупышка. — Почесал за ухом. — Не сломали бы девчонку. У нас ведь это запросто.

3

Ах, Лилька, Лилька — восторг, и вечная боль Макатерского. Пришла, как и Кира Щетинина, прямо со школьной скамьи, и сразу, как кур в ощип, на главную роль. Только звали ее не Кирой Щетининой, а Лилей Рыбаковой. Но, такая же, душа нараспашку, как и это нынешнее чудо. Ей бы хоть чуть-чуть поработать, оглядеться. — Дядя Вася заерзал в кресле. Постоянные воспоминания, не давали спокойно жить. — Глядишь, что-то путное получилось бы из девчонки. Нет, — чего я сам себе вру, — Макатерский оборвал себя на полу слове. — Все, что должно было из нее получиться, получилось. И путное, и не путное. Что, парень, опять обида взыграла? — Задал он себе вопрос. — Ну, как же. Такая любовь. Такая трагедия. Какой там англичанин со своими страстями.

В тогдашнем СССРском театре, да и в нынешнем, наверное, страстей не меньше, а, может и, поболее, чем в средневековой Дании. Да, что, в Дании, собери всех их хоть из Вероны, хоть из Венеции, а, хоть и… да не важно, откуда. Не наберется и на один наш театр. Стоп, парень, — оборвал он себя, — так ты всю мировую драматургию под себя подомнешь. Конечно, своя болячка свербит сильнее.

— А свербит? — Задал он себе вопрос. И сам же ответил.

— Свербит. — Настолько, что, временами, сердцу не дает спокойно заниматься своим прямым делом. Аритмия, и прочее… — Да, старость это пришла, пенек ты, стоеросовый. — Обругал себя Макатерский. — Отсюда и давления всякие. — Но в глубине души, понимал, что дело тут не в старости, или не только в старости. Что живет в нем до сих пор обида, оставшаяся с тех времен, когда его, только, только оперившегося актера накрыло, будто принесшимся неизвестно откуда ураганом, сломавшим долгие годы, да что там, долгие, все последующие, и его размеренную жизнь. Макатерский до сего дня не мог ответить, что это. Морок, какой-то, или еще что-то. Но, что было, то было. Как только он увидел Лилю Рыбакову на сцене, а до этого и внимания на нее не обращал, ну, ходит и ходит себе по театру, пигалица. Так вот. Как только увидел ее в роли Шурочки Азаровой, с катушек съехал в одночасье. Ни о чем и ни о ком, думать не мог. Все мысли только о ней. Он и в жизни стал видеть ее совсем другими глазами. Будто прозрел. Короче, погиб наш Макатерский. В одночасье погиб.

И надо же было такому случиться, произошла у них любовь. И, скорее всего, обоюдная. Во всяком случае, у дяди Васи было все это, очень и очень обоюдно. Каково же было у Лили Рыбаковой, он и нынче не скажет, потому, как до сих пор не может ответить на этот, всю жизнь мучавший его вопрос.

Но, только после двух, как ему казалось, лет счастья в маленькой комнатке театрального общежития, вы ж, понимаете, в результате, они поженились. Не могли, не пожениться. Не могло быть иначе. Так, вот, после двух лет совместной жизни, Лиля Рыбакова, не попрощавшись ни с кем, а уж с молодым мужем особенно, махнула с одним из тех, помните, дядя Вася рассказывал вначале, о всяческой смене режиссеров? Так вот, с одним из них. И канула в лету. Где? Как? И что с ней, он не знал до сего дня. Хотя, актерский мир тесен. Но, очень надеялся, что все у нее благополучно. И, не смотря, ни на что, ждал, придет время, и она, его Лиля, возвратится и простит его. За что? А ни за что. Вот возьмет и простит его, а он ее простит. И придут они в ту самую комнатку в общежитии, где он и поныне коротает в одиночестве эти годы, упадут на колени друг перед другом, зарыдают и заживут рядом вместе, счастливо, и вечно, до самой березки, которую кто-то непременно посадит над их холмиком. Понимал, никогда не будет этого. Но надеялся. А, вдруг. А если. А все-таки.

— Ну, сопли развел. — Дядя Вася ругнулся матом, что для него было вовсе нехарактерно, достал из-под стола початую бутылку водки, плеснул прямо в остывший чай. — Вот так-то лучше. — Проворчал он. — Романтик, мать твою. — И в два глотка осушил бокал. Крякнул. Смахнул слезу. Рассмеялся.

— А, кстати, — Что-то вспомнил он. — Я ведь так и не досказал, про Валерку Галаганова. Ну, тогда, помните, на дипломном спектакле. Когда мы «Лес» сдавали. Так вот. Минут за тридцать до начала, подбегает ко мне Галаганов, глаза на затылке, весь трясется. Представляете — рядом трясется танк. Не больше, не меньше.

— Все, Васька, хана мне. Парикмахер наклейки забыл. Не привез. — Наклейки, это, значит, борода, усы и прочая волосяная атрибутика.

— Как не привез, а у меня что? — Ткнул я пальцем в свою бородку. Сам-то я уже в гриме был, и к бороде себя приклеил, короче, на выходе стою. Готовлюсь. Хотя до выхода еще, о-го-го, сколько времени.

— Ну, да. Твои привез, а мои забыл. И, что теперь? Пропадаю.

— Плюнь, — говорю, — Играй без бороды. У тебя и так получится.

— Я, по-моему, говорил вам, что меня потряхивало, изрядно, от волнения. Ну, да не буду повторяться. Поэтому, я не то, чтобы, отмахнулся, выкручивайся, мол, сам, как знаешь, но не воспринял его личную великую трагедию, как свою. Короче, — решил я, — каждый умирает в одиночку. А тут и третий звонок, к началу спектакля. Махнул он рукой и убежал за кулисы.

Наш выход, далеко не первый. Я, за кулисами в уголке пристроился, вроде, в образ вживаюсь. А мыслишка-то в голове свербит, как там Валерка, без наклеек играть будет. Тут, на сцену выходить, время подошло. А, надо сказать, что так режиссером поставлено было, мы с разных сторон в спектакле появлялись. Классика. Он справа, я слева. Ну, вроде, как случайно в лесу встретились. Пьеса, ведь, так и называлась, «Лес». Ну, вот. Встречаемся мы, значит, случайно в лесу. Я Аркашку играю, он, понятно, Геннадия Демьяныча. Сцена идет — блеск. Так Валерка ни на одной репетиции, ни на одном прогоне не играл. Ну, и я за ним. Стараюсь не отставать. Короче, проиграли сцену, как говорится, на одном дыхании. Честно говоря, я и сейчас вряд ли скажу, что там такое было. Хорошо ли, или уж ни в какие ворота.., но, видно, не плохо. Потому, как в конце первого акта, нас со сцены аплодисментами проводили.

— Видал? — Это я ему уже за кулисами говорю. — А ты, наклейки, наклейки. Ты и без них…, — и остолбенел. Оказывается, и бородка, и усы у него, на месте. Я только сейчас увидел. В спектакле не до того было. У меня весь первый акт, как в омане прошел. А тут, гляжу, батюшки, мои родимые:

— Откуда, — говорю, — взял? — А он смеется, весело так. Заразительно:

— А, вот, — говорит, — состриг и приклеил. — И оттопыривает резинку шаровар.

Я так и сел на задницу.

— Ну. Валерка, ты и дятел, в смысле, долбоеб. — Как, тебе такое и в душу-то пришло? — А он мне:

— Впиндюришься в мою ситуацию, сам думать начнешь, как выкрутиться.

Но, видимо, во всех подобных ситуациях, я так, толком выкручиваться и не научился. Всегда, под рукой, парикмахеры присутствовали. А, не будь их рядом, клянусь, я бы, не додумался до Валеркиного варианта. В этом и есть разница, между мною и, теперь уже могу сказать, положа руку на сердце, между мною и великим артистом Валеркой Галагановым. Царствие, ему небесное.

А я, все небо копчу.