Под сенью платана. Если любовь покинула

Юлия Тимур

Возможно ли пройти дорогу любви, ни разу не споткнувшись и не упав, а, поднявшись, не свернуть с выбранного пути? И где взять силы, чтобы не отчаяться и продолжить жить дальше, если любовь покинула вдруг…

© Юлия Тимур, 2022

ISBN 978-5-0051-1446-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ах, если б можно было стать платаном,

И, сбросив загрубевшую кору, ввысь устремиться.

И не согнуться вопреки свирепым ураганам,

И с дорогим в корнях соединиться.

Ах, если б можно было быть платаном..

Под сенью платана

1 часть

— Элиф, дочка, кызым*, выходи! Мы тут чай собрались пить. Смотри, Алия халвы принесла. Иди, о жизни поговорим, поболтаем всласть! И погодка сегодня подходящая: мельтем* прогреет наши косточки, за зиму остывшие. Ты кофту только набрось и спускайся к нам!

— Какая я тебе дочка? Я тебя старше лет на пять! «Иди к нам!» Придумала тоже! Спуститься-то я по лестнице спущусь, а подняться потом в квартиру как? Коленка правая огнем горит, а левая — скрипит нестерпимо! Придется мне потом внизу на скамейке сидеть и ждать, пока муж не вернется. А ему меня совсем не просто наверх поднять. Возьмет и скажет: пускай сидит, где сидела, коли такая непоседливая. Если уж зовете меня, так с условием, что обратно сами поведёте. Тогда спушусь к вам.

— Ну, про возраст помолчи лучше: когда ты родилась, всех новорожденных ещё не учитывали и не записывали как положено, а потом, когда стали, твоя мать, может, и забыла, когда тебя родить сподобилась. Поди, упомни всех: в то время-то поскольку детей рожали! А на руках ли, на спине ли своей, пускай муж тебя по лестнице сам поднимает. Ты хоть и худой конструкции, но жилистая. Дотащи тебя, попробуй, если волоком только, да по ступенькам жалко: сама побьешься, и мы с девочками надорвёмся от такой поклажи. А мужу без тебя никуда — пускай и тащит свою драгоценность. Кто его потом накормит, напоит? Только ты! Ты и хозяйка хорошая, и руины красоты былой имеешь на лице! — ответила бойкая на язык Алия.

— Коли обратную доставку не можете организовать, в таком случае сами ко мне поднимайтесь. У меня дома, если не забыли, камин имеется: и косточки погреем, и чай с халвой попьем. Только не забудьте её прихватить, а то за своими разговорами обо всём забудете. От халвы нашему организму сплошная польза. В ней — кунжут. И косточки наши укрепит и в целом оздоровит! Кстати, халва, конечно, «Коска»? Я ведь другой не ем! Только она — деликатная и замешена великолепно, а тахин* в ней самый что ни на есть первый сорт! Хотя сейчас и её вкус испортился — совсем не такой, как был раньше! Раньше-то всё в ручную делалось, а теперь машины вместо людей работают. Н-да, о чём это я? Ах, заговорилась я с вами совсем! Чай я сама заварю. Будет крепкий, красный, с душком. С таким халву есть — одно удовольствие.

Элиф сняла с перил балкона высохшее кухонное тряпьё и внезапно для своих подруг чинно удалилась в комнату, оставив их без неё решать, что им делать дальше: воспользоваться её приглашением и подняться к ней наверх, или же расположиться в тени любимого дерева, что растет прямо перед домом, и болтать там, но без неё и её фирменного чая.

А ведь они так привыкли все вместе чаёвничать в тени огромного платана, который, наверное, и Сулеймана видел, если доводилось тому проезжать по их улице, собираясь в очередной завоевательный поход. Эх, жаль, что она теперь не может к ним спуститься. После холодной зимы, что случилась в этом году, коленки Элиф совсем вышли из строя. От резкой боли передвигаться стало невмоготу.

Элиф хотела было присесть в кресло, чтобы отдохнуть: путешествие от балкона на кухню и обратно, в комнату, немного утомило её. Но тут раздалась барабанная дробь в дверь её квартиры, а за ней залился звонкой трелью звонок в коридоре: ага, девочки пришли!

Тяжело поднявшись, сухонькая, скованная по рукам и ногам артрозом старушка, не отрывая ступней от пола, поплыла в сторону входной двери.

А ведь были времена, когда она ещё совсем молодая и порывистая, стремглав неслась вперёд, и подстраивала жизнь под свои желания. И её вовсе не смущало, что для этого порой нужно было взвалить на свои хрупкие плечи непомерный груз проблем — не только свой, но и тех людей, кто с готовностью им делился. И с этим тяжёлым скарбом упрямо двигалась вперед, наверх, по ступеням жизни. Может, и заболели колени от чрезмерной тяжести, захрустели, сопротивляясь, но она ещё не чувствовала их боли, не слышала пока их сыпучего треска. К разумным доводам близких она не прислушивалась — жила сердцем. Что ж, похоже, теперь её сама жизнь останавливает, усмиряет дух, сковывая его панцирем артроза, таким же несгибаемым, как когда-то она сама…

Платан, росший с незапамятных времён во дворе дома её детства, всегда казался Элиф добрым великаном с большими руками-стволами. Мощную фигуру великана венчала роскошная шевелюра — густая лиственная крона. Листья у него, несмотря на исполинские замашки, очень нежные, мягкие, но крупные, словно ладони гончара с любовью делающего свою вазу. Если присмотреться, то на листьях и коротенькие пальчики можно увидеть: заострённые, неуклюжие, словно только красоты ради прилеплены к широкой ладони. Своими ветвями дерево оплетало их улицу, защищая от ветров и палящего солнца. В густой тени дерева хорошо было прятаться от изнуряющей летом стамбульской жары. Там же спасались и от сильного ветра, когда он, изрядно потрепав листья платана, спускался вниз, к земле, немного угомонившись.

В детстве листья платана тянулись к ней, чтобы поднять её почти невесомую, худую, как тростинку, и посадить в самое чрево дерева, уже тогда неохватное. Но страха у неё при взгляде не платан не возникало, напротив — он был светел в абрисе мятной бирюзы листьев, и вызывал у Элиф восторг и желание посидеть в его лиственной прохладе. Только выходила незадача: листья-руки лишь тянулись к ней, не подхватывая. И Элиф сама забиралась по тонкокожему стволу, обдирая то тут, то там бледные покровы, являя миру его нежно-зелёную плоть. Забравшись на удобную для сидения и достаточно толстую ветвь, она замирала на ней до тех пор, пока отец не спускался во двор, и в который раз не принимался громко звать её домой. И заливалась она тогда смехом, чистым и мелодичным: страх высоты и опасность спуска с дерева не давали ей покоя. Быстро забравшись наверх, она, как и котята, боялась спуститься вниз: земля кружилась у неё перед глазами и обратный путь казался слишком опасным. Поэтому, подобно мяукающей кошке, попавшей в опасное положение, она привлекала к себе внимание отца смехом. Нет, она не за что бы не призналась ему, что сильно боится и уж, конечно, никогда бы не попросила его о помощи — она прятала свой страх за заливистый хохот. Отец, услышав её смех, лившийся откуда-то сверху, подходил к платану и громко отчитывал дочь за непослушание: «Только сорванцы, а не приличные девочки забираются на деревья!» А потом поднимал к ней свои надёжные ладони, в которые она, уже ничуточки не боясь, стремительно падала.

Элиф долго гремела ключами, разговаривая то с дверью, то с непослушными пальцами, пытаясь их уговорить быть попроворнее, но пальцы всё никак не могли удобно ухватить ключ, а когда наконец схватили, появилась другая сложность — попасть ключом в замочную скважину, чтобы потом повернуть в ней ключ. Элиф растёрла ладонью скрюченные артрозом пальцы и сделала ещё одну попытку справиться с закрытой дверью, стиснув ключ между большим и указательным пальцем левой, более послушной руки. И эта попытка увенчалась успехом — она попала в замочную скважину, и дверь распахнулась.

— Что так долго, подруга? Мы уже собрались уходить… Кто же днём на все замки запирается? — спросила самая бойкая из женщин — Алия.

Алия не так давно переехала из небольшого Измита в огромный Стамбул, поселилась на улице, где рос старый платан, и очень быстро, как это умеют делать слишком общительные люди, перезнакомилась со всеми соседями. Вот и с Элиф и ее подругами неожиданно для них самих свела скорую дружбу. За бойкий нрав и чрезмерное любопытство Алия меж ними была прозвана Хабер Абла*. И это новое для неё прозвище она каждый раз не преминула оправдать. Алия оказалась и самой молодой среди них: в отличие от её новых знакомых женщин, которые разменяли седьмой десяток, ей было чуть больше пятидесяти.

— Заходите, — пробурчала в ответ Элиф, не сочтя нужным опускаться в долгие объяснения и отвечать на вопрос Алии, она быстро поцеловала вошедших женщин в обе щеки*. — Проходите в салон и располагайтесь. А я пока схожу на кухню, посмотрю, как там наш чай. Халву передайте мне — я её порежу, — распорядилась по-хозяйски Элиф, и, шаркая ступнями ног, обутыми в ортопедические тапочки, которые в

принципе должны были служить только лечебному делу, но при этом сохранили атрибут женственности — высокую платформу, удалилась в кухню.

Гостьи — три дамы, достигшие того возраста, когда есть о чём не только поговорить, но и просто помолчать, потому что каждый прожитый день воспринимается как улыбка судьбы и её далеко не вечный подарок, расположились на диване. Алия, не стесняясь, во все глаза рассматривала обстановку комнаты, запоминая детали интерьера, чтобы впоследствии обсудить их со своими домочадцами или с другими приятельницами, которых у общительной Алии было предостаточно.

Рядом с Алией устроилась высокая и немного грузная Сибель. Она села вполоборота, положив одну ногу на другую, так, чтобы было удобнее дотянуться до окна рукой: женщина курила, и уж непременно делала это после того, как отпивала пару глотков горячего чаю. Затем она небрежно ставила на стол бокал с напитком, брала в руку зажигалку, подносила к сигарете и, задумчиво прищурив один глаз, вытягивала руку с зажённой сигаретой к окну.

А в самом углу дивана заняла место высокая и светловолосая, не серебристо-седая, как часто бывает в этом возрасте, а с красивым песочным оттенком окрашенных волос, собранных в аккуратный пучок на затылке, Нильгюн. На морщинистом лице женщины выделялись светлые лучистые глаза. И если убрать сеточку морщин, волшебным образом снять с её лица, как неудачный фасон платья с фигуры, Нильгюн легко можно было принять за ещё вполне молодую даму.

Когда Элиф появилась в комнате с подносом, на котором стояли прозрачные бокальчики-тюльпаны* с коричнево-красным чаем, над которым поднимался лёгкий ароматный дымок, женщины оживились, потянулись к нему, хваля напиток за его насыщенный цвет, а Алия, удивлённо вскинув брови, произнесла:

— Что у тебя за секрет, Элиф? У твоего чая всегда дивный аромат и цвет такой яркий!

— А ты заварки не жалей и покупай только «Чайкур филиз»*, — улыбнулась Нильгюн, обнажив ряд жемчужных зубов, свидетельствовавших о наличии у неё хорошего стоматолога.

— Конечно, марка чая важна, но не только это! — добавила Элиф. — Коли речь зашла о тайнах и секретах, то так и быть, поделюсь с вами. Когда чай отдыхает в заварочном чайнике, я добавляю один бутон гвоздики, перед этим тщательно размяв его ложечкой. Бутончик должен быть совсем не большим, а ещё лучше взять только часть бутона, чтобы он своим ароматом не перекрывал запаха чая, а лишь вносил тонкую нотку в его цвет и букет! А уж о пользе гвоздики и говорить не приходится: зимой я почти не болею.

— Машаллах*! — произнесла Сибель и тут же потянулась за сигареткой.

— Ты так и не бросила курить? Ведь собиралась же! — покачала головой Элиф. — Сосуды совсем свои не бережешь! И высокое давление у тебя часто бывает.

— Бывает, а у кого оно не бывает высоким в нашем возрасте? Утром выпила таблетку, чтобы сосуды укрепить, а следом — чай и сигарету. И так мало удовольствий в жизни осталось — одни болезни и переживания. А когда куришь, то отвлекаешься от мыслей. Вроде, и отдыхаешь, и голова лёгкой становится. Значит, расслабляешься! Врачи сами говорят, что все болезни возникают на нервной почве, а не только потому, что куришь! — Сибель улыбнулась и выпустила струйку дыма изо рта.

— Ты в окно её выпускай, а не на нас! — протестующе замахала руками Элиф. — У окна ведь села. Голова лёгкая отнюдь не от дыма, а от пустоты вокруг, Сибель. Ну да ладно, у нас у каждой — своя пустота. Халва меж тем вполне приличная.

Тут у одной из женщин, у светлоокой и светловолосой Нильгюн, зазвонил телефон, и все, как по команде, уставились на неё.

Нильгюн нажала на кнопку приёма звонка, и сразу радость наполнила комнату: её счастливое настроение тотчас распространилось на всех присутствующих в комнате. Женщины, ставшие свидетельницами задушевной беседы, вдруг замолчали. Нет, они не прислушивались к сказанным ею словам — растворялись в атмосфере нежданной радости, впитывали её каждой клеточкой тела. А Нильгюн, совсем не чувствуя неловкости, продолжала разговаривать с кем-то далеким, чей голос заставил её засветиться от счастья.

— Сын? — спросила Алия, раньше всех вышедшая из оцепенения и вынырнувшая из-под волны счастья, накрывшей всех присутствующих в комнате.

Нильгюн уже отключила звонок, но по инерции ещё продолжала пребывать в неуловимой ауре счастья, и поэтому ответила с некоторой заминкой, резко взмахнув головой, с неохотой стряхивая с себя остатки того, счастливого мира, чтобы уже окончательно вернуться в комнату, где сидели женщины:

— Сын позвонил. Сказал, что невестка с внуками уже едут ко мне. Сам же он вечером обещал заехать, сразу после работы. Говорит, что останутся у нас на выходные! Пойду скорее домой — надо к их приезду приготовиться. — Нильгюн засуетилась и поспешила к выходу, на ходу прощаясь с подругами.

— Конечно, иди, радость-то какая! С нами ещё успеешь насидеться! — Элиф хотела проводить её до двери, но та махнула рукой: мол, где выход — знаю: не первый раз в доме.

Оставшись втроём, женщины некоторе время сидели молча: вместе с Нильгюн от них внезапно ушло хорошее настроение. Каждая задумалась о своём, вспоминая что-то и пытаясь вновь обрести ту спокойную радость, к которой они только что случайно прикоснулись и от которой стало так легко и светло.

Сибель вновь закурила и отвернулась к окну. Алия достала телефон и начала набирать чей-то номер, но, похоже, что тот, кому она звонила, был занят и не отвечал, и она нервно сбрасывала звонки, а потом и вовсе с раздражением отложила телефон в сторону.

Элиф вдруг вспомнила, что с утра не выпила лекарство, которое врач назначил принимать ежедневно.

— Как бы давление не поднялось. Где же таблетки? — прошептала она себе под нос и засеменила на кухню.

Но чуткий слух Алии уловил брошенную ею фразу.

— Элиф надо завести помощника, который каждый день будет напоминать ей о приеме лекарства. Мне внук говорил как-то, что есть такой робот, — вспомнила Алия.

— Так ведь надо ещё не забыть и помощника включить, — процедила сквозь сигаретный дым Сибель, изящно выпустив клуб дыма в окошко. — На мой взгляд, неплохо бы ещё и таблетку для улучшения памяти принимать.

— А по-моему, память надо не улучшать, а наоборот, приложить все усилия, чтобы забыть все плохое, что было, пусть и с хорошим вместе. Столько за нашу жизнь всего случилось. А эти воспоминания только и делают, что будоражат, волнуют и спать не дают!

Это в комнату вернулась Элиф и услышала последнюю фразу Сибель.

— Элиф, так ведь помнишь хорошо только то, что лет сорок назад было, а что надо сделать сегодня — никак не вспоминается! — улыбнулась Сибель, затушив сигарету в пепельнице, резким нажимом пальца на её железный край. — Да и если забыть всё, что было, чем жить сегодня?

— Ну, не знаю, я все помню, что надо сделать сейчас, куда пойти, что купить, — задумчиво произнесла Алия. — Видимо, не так много было у меня событий в прошлом, поэтому ничто не отвлекает меня от настоящего. А что это на полке у тебя за толстенный альбом лежит, солидный такой? Наверное, там фотографии?

Алия во все глаза смотрела на свою находку и даже протянула к ней руку.

Элиф посмотрела туда, куда тянулась своей рукой Алия и с досадой отметила, что вчера, рассматривая фотографии, оставила альбом на тумбочке. А надо было его поставить в шкаф! Утром же, завнявшись делами, она напрочь забыла об альбоме.

«Надо сразу убирать всё на место!» — подумала Элиф, а вслух произнесла:

— Этот альбом интересно листать только мне. В нем старые фотографии, чудом не рассыпавшиеся. Многих людей на них уже и нет в живых. А кому интересно чужое прошлое?

— Зря ты так думаешь, что никому не интересно на него взглянуть! Мы с удовольствием бы посмотрели! — возразила Алия.

Сибель лишь качнула головой.

«Поступай, как хочешь, Элиф», — так расценила это покачивание сама Элиф.

— И все-таки сначала попьём кофе. А потом можно и прогуляться в прошлое, — примирительно улыбнулась Элиф, отчего её строгое, сосредоточенное лицо, стало чуть светлее.

Алия сразу вызвалась помочь Элиф и ушла на кухню варить кофе. Элиф специально для неё выложила на стол молотый кофейный порошок и рядом поставила турку. Турка у неё была особая, такую не купишь в магазине, медная, с толстым дном, весьма тяжёлая, с динной деревянной ручкой. Готовить в ней кофе — не очень-то и удобно: следи, чтобы ручка случайно не обгорела. На самой турке, ближе к дну и по бокам, виднелись чёрные подтеки когда-то сбежавшего напитка. Видимо, убегал он из неё довольно часто, поэтому и начисто отмыть турку не получалось. Турка эта, по всей видимости, была семейной реликвией, и на многочисленные предложения родных и друзей поменять её на новую, Элиф сердилась и отвечала отказом.

Пока Алия возилась на кухне, Элиф и Сибель на время остались вдвоем.

— Когда уезжаешь? — спросила Элиф.

— К лету переберусь к дочке. А зимой, Иншаллах*, опять вернусь сюда.

— Зима в Стамбуле — не самое подходящее время для уединения, тем более в нашем возрасте: в домах становится зябко, а по улице гуляет пойраз*. Оставалась бы там, у своих. Зять у тебя хороший. Сама всё время твердишь, что он добрый и внимательный. Там тебе будет проще жить, сподручнее. А здесь ты совсем одна: муж — умер, мир его праху, дети — разъехались по своим домам.

— Не могу, Элиф, привыкла я к своему дому, к его стенам. Вхожу — они с порога принимают меня в уютные объятия прошлого. Везде — мои воспоминания! Захожу в спальню — там на стене фотография. На снимке мы с мужем давнишние, молодые. У него глаза улыбаются, будто меня увидел и обрадовался. А усы у него какие! Сейчас такие усы никто не носит… Я ему в ответ улыбнусь, и той, молодой и красивой женщине, что рядом с ним тоже. Вот и поздоровалась с прошлым своим. И как-то светлее от этого становится, словно не одна я в доме. На кухню войду — знаю, где у меня ложки, а где вилки лежат. Могу глаза закрыть и чашку свою кофейную найти, где графин с водой стоит — на ощупь знаю. В шкафчиках всё на своих привычных местах находится: крупа, макароны, а в глубине — салфеточки кухонные, ножи, стаканы. Я ведь вещи так разложу, как мне привычнее. И спать ложусь всегда в одно и то же время. А бывает, меня и днём сморит сон, если вдруг ночью по дому бродила, в голове, как четки, перебирала свои воспоминания. Я ведь без света хожу по квартире — он мне не нужен: с закрытыми глазами дома всё вижу. А в чужой квартире, если ночью проснешься по делам, к примеру, срочным — народ испугаешь. И очки не спасут от того, что бы в потемках не наткнуться на предмет какой-нибудь. Свет-то не включишь — все спят. А ежели бессонница, тогда сто раз подумаешь, бродить или нет. Лежи себе и в потолок смотри. А на потолке что? Даже звёзд не увидишь. Без тебя скучаю, Элиф, когда долго не видимся. Не представляю, как без наших разговоров обойтись, воспоминаний общих? Да и платан наш с собой не заберёшь. А как же без него, защитника? Многие уже уехали с этой улочки, а мы остались здесь для чего-то…

Сибель и Элиф вздохнули, и как раз в это время в комнату вернулась Алия, неся на подносе ароматный кофе.

***

По весне платан таинственно красив: его пятипалые листья только начинают появляться из надтреснутых почек, набухших на переживших холодную зиму голых, переплетённых между собой и устремлённых вверх ветвях. Серебристый великан — именно такой цвет коры платана по весне, воздев к небу руки-ветви, ждёт небесной милости. Сейчас ему необходимы солнечное тепло и дождь, льющиеся с небес. Первое ему нужно, чтобы пробудиться от зимнего сна, второе — чтобы соки земли легче проникли в его корни, а по ним — в могучий ствол. Оттуда уже соки устремятся по многочисленным ветвям, которые летом с помощью больших, плотно прижатых друг к другу листьев, создадут густую тень. В этой тени укроются птицы, любящие платан за крепкое сплетение ветвей — там всегда можно надёжно расположить гнездо. Кошки тоже воспользуются ветками, но не только для отдыха — ещё и обязательно будут охотиться на пернатых, ловко карабкаясь вверх по тонкокожему стволу. Люди будут искать приюта под платаном, скрываясь под его сенью от палящих лучей полуденного солнца.

Весной, да именно весной, впервые увидела Элиф Мехмета: высокого и статного, со жгучими чёрными очами, такими чёрными, что казались Элиф чернее ночи.

И было ей тогда лет двенадцать, наверное. Сама Элиф уже и не помнила, сколько точно. Мехмет же в ту пору был уже вполне взрослым мужчиной — лет на семь старше Элиф — и помогал отцу в магазине, а ещё и учился, и на маленьких девочек внимания не обращал.

«Что же такое сделать, чтобы он заметил меня?» — думала Элиф и каждый день в то самое время, когда Мехмет по их улице возвращался домой после занятий, подолгу стояла в тени платана, надеясь попасться ему на глаза. Но каждый раз её подстерегала неудача: юноша торопился домой и проходил мимо, ни разу на неё не посмотрев. Но настырная девчонка не собиралась сдаваться! Поэтому в один из дней она решила забраться на само дерево, чтобы оттуда нечаянно упасть к ногам Мехмета. Не сможет же он тогда её совесем не заметить? Она выбрала ветку потоньше: ту, которая не выдержала бы веса озорницы и треснула под ней после того, как она её слегка раскачает. План ей показался весьма продуманным и, без сомнений, должен был увенчаться успехом.

И, наверное, так бы и вышло, но Элиф не учла высоту падения и, когда пришла очередь свалиться к ногам парня, ветка, как и было запланировано, сломалась — она полетела вниз и, приземлившись, сильно ушибла локоть и коленку, после чего залилась настоящим громким плачем.

***

— А вот и кофе! — с этими словами в комнату вошла Алия. — Может, и не такой, как варит хозяйка, но я старалась.

— Судя по аромату, хорош! — похвалила её Элиф.

Сибель опять закурила, но на этот раз Элиф уже не стала ей делать замечания. Она бы и сама с удовольствием затянулась сейчас сигареткой. Ей предстояло встретиться с прошлым. И пускай это прошлое — лишь потускневшие со временем фотоснимки в альбоме, но они заставляют её возвращаться к событиям тех лет, каждый раз заставляя переживать их заново. А сейчас к волнениям добавилась ещё одна причина: сегодняшняя встреча с прошлым должна случиться при лишних свидетелях. А лишним свидетелем была, разумеется, не в меру любопытная Алия. В общем, Элиф не на шутку разволновалась.

«Коли бросила курить, то снова начинать уже не стоит. Вот и Сибель не сдержалась однажды и выкурила одну сигаретку. Теперь опять курит. А ведь продержалась без этой привычки больше года. А мне и вовсе ни к чему — уже лет десять как без сигарет обхожусь», — подумала Элиф.

Женщины молча выпили кофе, отставили чашечки и приготовились смотреть фотографии.

Элиф не спеша подошла к тумбочке, взяла в руки тяжеленный альбом, наполненный её воспоминаниями, фрагментами из жизни давно ушедших, но дорогих её сердцу людей, с которыми, открыв уже первую страницу, им предстояло встретиться. А потом переходить от страницы к странице, от события к событию, прикасаясь к старым тайнам, незажившим по прошествию времени ранам.

Волнение повисло в воздухе: словно липкий туман распространился по комнате и окутал всех присутствующих в ней людей.

Но как только открылась первая страница, вместе с ней рассеялся и туман, и удивительным образом изменилось лицо самой Элиф — оно просветлело, даже бороздки морщин куда-то исчезли. Быть может, к нему прикоснулась спрятанная в альбоме и ревностно хранимая им молодость хозяйки альбома.

— Элиф, какая же ты красавица на всех фотографиях! — не удержалась от восторга Алия. — Хотя следы этой красоты немного сохранились, если хорошо приглядеться к тебе нынешней.

— Спасибо, дорогая, за твой комплимент, но всматриваться в моё лицо теперь нужно очень долго, чтобы заметить былую красоту, а это небольшое удовольствие, как ты понимаешь.

— Элиф, а кто это на фотографии, справа от тебя? Нильгюн? Ну конечно, я не могла ошибиться — такая роскошная блондинка. А рядом с ней, пухленькая, с озорным взглядом это Сибель? — не унималась Алия.

— Почему «пухленькой» должна быть именно я? Потому что сейчас я не слишком стройная? Нет, Алия, меня на этих снимках нет, — Сибель улыбнулась: её и раздражала манера Алии всё выспрашивать, и казалась забавной такая несдержанность в её возрасте. — На фотографии — сестра Элиф. Я познакомилась с Элиф гораздо позднее, когда вышла замуж, и мы с мужем и детьми переехали сюда.

Элиф продолжала листать странички альбома. Она не слышала замечаний Алии и, кроме самих снимков, ничего вокруг не видела. Прошлое с головой затянуло её в омут воспоминаний. Она снова оказалась в своём детстве. На снимке, прямо перед ней, она ела дольку мандарина. Сколько раз она мечтала съесть целый мандарин, и вообще — наесться манадаринами так, чтобы больше уже не хотелось. Но всегда плоды приходилось делить на троих, по количеству детей в семье, и всегда их было так мало, что наесться ими никогда не получалось

«Мандарины очень дорогие. И если их купить много, выйдет слишком дорого», — объясняла мать детям, деля плод на дольки и раздавая таким образом, чтобы каждому досталось одинаковое количество.

А теперь ешь, сколько хочешь. Но то ли вкус плодов изменился, то ли, когда много, и есть уже не хочется, а то ли в старости это стало не главным — наесться. И почему в памяти застряли такие глупые мелочи, пустяки по сути. А ведь отзываются они где-то в сердце болью, смешанной с теплом…

А между тем Элиф листала альбом и шла дальше, к слезам разочарования и синякам, которыми щедро награждала её сестра, когда между ними вспыхивали ссоры. На этой фотографии Элиф сидит на полу, за спиной пряча куклу. Они с сестрой часто ругались, выясняя, кто первым будет с ней играть. Доходило и до тумаков. А куклу им как-то принёс отец, обменяв её у соседа на банку меда. Мёд у них в доме всегда водился: у старшего брата отца была своя пасека и он снабжал мёдом всю родню. А вот игрушек у них не было, и они с сестрой часто с завистью посматривали на более счастливых детей соседа, отец которых по долгу службы ездил по разным странам. Из этих поездок он обычно привозил игрушки своим детям. Выменянная на банку мёда кукла имела такой потрёпанный и жалкий вид, что матери пришлось справить ей новое платье, отпоров от подола своей выходной юбки небольшую полоску материи. Когда мать надевала эту юбку, из-под неё теперь виднелась лодыжка. И отец из-за этой мелочи устроил матери гневное разбирательство: приличной Ханым* нельзя в таком коротком наряде выходить на улицу. Это позорит семью и вызывает пересуды. Элиф с сестрой, испугавшись гнева отца, тихо сидели на кухне и ждали окончания «серьёзного разговора родителей». Когда отца обуревал праведный гнев, он вполне мог ударить человека. Доставалось от него не только матери, но и им с сестрой иногда перепадало тоже.

Элиф прикоснулась пальцами к фотографии матери. Погладила её лицо. Как много мать говорила с ней, и как редко Элиф прислушивалась к сказанному матерью. Собственно, что она знала о матери, о её желаниях и надеждах? Любила ли мать её отца или покорно смирилась с неизбежным, согласившись с волей родителей? Об этом мать никогда не говорила с ней, а Элиф не догадалась спросить… Мать ежеминутно заботилась о детях и муже, занималась хозяйством, содержала дом в порядке, встречала и провожала многочисленную родню, которая часто у них гостила. Была ли мать счастлива, часто пряча за улыбкой слёзы? Чтобы не расстравивать детей, она улыбалась даже тогда, когда казалось, что для радости и нет особых причин. По характеру была тихой, неконфликтной и всегда подчинялась воле мужа. А тот со временем взял в привычку выплёскивать на неё свой гнев, если его раздражало непослушание детей, или когда он был удручен делами в магазине. В последние годы жизни Элиф в отчем доме, как раз за пару лет до её замужества, семья не вылезала из долгов. Мать старалась угодить всем: и мужу, и детям, и родне, которая продолжала останавливаться у них, приезжая в Стамбул по праздникам. Мужу угождала, чтобы не нервничал лишний раз; детям — у них вся жизнь впереди, зачем волновать понапрасну; родне — чтобы ничего плохого не подумала об их семье. На жизнь никогда не жаловалась, наоборот, говорила, что ей очень повезло. Семья большая — трое детей, сын есть, наследник, и, благодаря собственному магазину, какой-никакой достаток в семье имелся. Чего ещё желать? А когда дочери переехали из отчего дома к мужьям, смиренно помогала им ухаживать за детьми, оберегая их и внуков от гнева отца и братьев. Ушла тихо — угасла, так и не увидев Элиф счастливой… Элиф пошла характером не в мать — она настойчивая и никогда не хотела всем нравиться. Мать была мягкой, а отец никогда не отказывался от своих намерений и твёрдо шёл к цели, которую наметил себе. Не знал меры ни в чём: если сердился, то вполне мог и ударить, и даже убить противника, если бы в момент гнева у него под рукой оказалось оружие. Также, без меры, проявлял он свою любовь, которая, то вспыхивала как огонь, пожирая всё вокруг, то гасла, угодив под бурные потоки разочарования. Эмоции переполняли его. И умер от сердечного приступа прямо в магазине: схватился за сердце и упал, как подкошенный.

— Элиф, а это кто?!

Откуда-то издалека услышала она настойчивый голос, вырвавший её из густого тумана воспоминаний и вернувший к действительности. Это был голос Алии, в котором ясно слышался нетерпеливый пыл учёного на пороге большого открытия, этот голос настойчиво требовал, чтобы тотчас пали завесы тайны и открылась вся правда.

— Это же не Мехмет с тобой рядом на свадебной фотографии! Не мог он так измениться! Годы, конечно, берут своё, но тут совершенно иной типаж. И ростом он, в отличие от Мехмета, невелик.

Алия настолько увлеклась процессом дознания истины, что совсем не обращала внимания на неодобрительные взгляды, которые бросала на нее Сибель.

— Это мой первый муж, — совершенно спокойно ответила Элиф. — Ахмет. Мир его праху. А на следующем фото — наши дети. Два сына и дочь. Дочь приёмная. Когда умерла моя старшая сестра, я взяла её дочь в нашу семью. Перед смертью сестра сама попросила меня об этом. Её муж не возражал, но никогда и не забывал о дочери: всегда нам помогал, а на лето забирал девочку в свой дом, — Элиф глубоко вздохнула и внезапно замолчала. И так слишком много поведала о своей прошлой жизни.

Сибель опустила голову и внимательно рассматривала свои руки, изборождённые синими руслами вен: русла то сходились, соединяясь в одну широкую вену, то опять разбегались, петляли и исчезали в вершинах пальцев.

Алия тоже молчала, обдумывая только что услышанное. Нет, она не подбирала слов, которые бы не ранили Элиф — отнюдь! Такая деликатность была ей несвойственна. Но интересных новостей оказалось слишком много, и она, потрясённая этим, не знала о чём она хочет узнать в первую очередь.

Наконец она смогла совладать с собой и выдохнула:

— Элиф, у тебя столько детей, оказывается, а почему же вы одни… — здесь она немного замешкалась. Выходило, что Элиф была дважды замужем? Как интересно! Что же сталось с её первым мужем — Ахметом? Она решила задать свой вопрос таким образом, чтобы разговорить Элиф на эту, глубоко заинтересовавшую её тему, и продолжила фразу так:

— Почему же вы с новым мужем всё время одни? Никто вас не навещает, кроме дочери, да и вы ни к кому не выбираетесь? И внуки у вас есть наверняка… Как же так?

— Всякое бывает, Алия, — в голосе Элиф зазвучали металлические нотки, и даже абсолютно не чувствительной Алие стало ясно, что расспрашивать дальше не имеет смысла.

***

— Ушиблась? Помощь нужна? — Мехмет склонился над девочкой, упавшей с дерева прямо ему под ноги.

— Отойди от сестры! Ей есть кому помочь! — тут же раздался звонкий мальчишеский голосок, принадлежащий, по всей видимости, брату перепачканной в пыли девчонки.

Элиф подняла заплаканное лицо и смело посмотрела в глаза Мехмета.

«Красив, черноглаз, а перепуган-то как! — удовлетворенно заметила она. — Если бы не моя разбитая коленка и поцарапанный локоть — вообще было бы чудесно!»

— Болит! А здесь кровь! Я боюсь крови! — запричитала Элиф, продолжая смотреть в лицо Мехмета.

Мехмет хотел было подхватить девочку на руки, чтобы донести до скамейки, стоящей возле дома, но тут подбежал её брат с красными от злости глазами.

— Отдай мне сейчас же мою сестру! Нечего за неё хвататься — мы сами справимся! — попытался выдернуть он Элиф из рук намеревавшегося поднять её Мехмета.

— Ой, больно-больно! — ещё жалобнее захныкала Элиф, но благоразумно отвела свой взгляд от Мехмета.

— Надо промыть твою коленку и локоть. А ты, — обратился он к брату девочки, — найди кого-нибудь из взрослых. Ваша мать, наверное, дома? Надо её позвать.

Несмотря на активные протесты брата девочки, Мехмет не уходил. Он боялся оставить её наедине с маленьким упрямцем, который, по всей видимости, был моложе сестры на несколько лет.

Но младший брат и не собирался сдаваться. Он сжал кулаки и стал наступать на взрослого мужчину.

— Отойди от моей сестры! — звонко прокричал он на весь двор.

Услышав шум во дворе, детские крики и плач, из окон выглянули тётушки-соседки. Они и позвали Небахат — мать детей.

— Что случилось? — Небахат быстро пересекла улицу и бросилась к детям.

— Ваша дочь, ханым-эфенди, упала с дерева, — Мехмет рукой показал на Элиф. — Я хотел ей помочь, но вот её заступник всё время мне мешает и не даёт этого сделать.

— Ой, девочка моя! — Небахат осмотрела коленки Элиф и кровоточащий локоть. — Надо бы промыть.

— У меня есть бутылка с чистой водой, — Мехмет достал из сумки бутыль и передал её матери девочки.

Элиф перестала плакать и затихла, продолжая исподтишка рассматривать лицо молодого человека.

— Почему он не уходит? — спросил брат Элиф, вытягивая палец в направлении Мехмета и продолжая бросать на него полные гнева взгляды.

— Да, идите, молодой человек, спасибо, что помогли, — мать Элиф, спохватившись, поблагодарила юношу.

— Мама, а как зовут моего спасителя? — подала свой голос Элиф, немного осипший от плача и в который она попыталась вложить как можно больше страдальческих нот.

— Мехмет, — улыбнулся молодой человек. — Не забирайся больше так высоко на деревья, а то ведь меня может и не оказаться поблизости!

— Слышишь, Элиф, и отец тебе то же самое говорит! — мама как можно строже посмотрела на девочку.

— А я — Элиф! Вы ведь услышали мое имя? Меня зовут Элиф!!! — прокричала она в спину удаляющегося от них Мехмета.

— Как тебе не стыдно приставать к незнакомым мужчинам! — одёрнула мама девочку.

— Почему к незнакомым? Его зовут Мехмет. Значит, он уже наш знакомый! — с самым невинным выражением лица произнесла Элиф.

Вечером Элиф отчитал отец: нечего девочке, точно мальчишке, карабкаться по деревьям! Сколько раз он говорил ей об этом, и столько же раз сам снимал с платана.

— Дай мне терпения, Аллах, с этими непослушными детьми! Небахат! Почему ты не смотришь за детьми?! Как ты воспитываешь девочек? Они растут бесстыжими: лазают по деревьям и с посторонними мужчинами разговаривают!

О том, что Элиф пыталась заговорить с незнакомцем, отцу, конечно, рассказал Юсуф — младший брат Элиф и отцовский любимчик.

— Я больше не буду! — Элиф попыталась изобразить на лице глубокое раскаяние, но тут же вспомнила, как напугала Мехмета своим неожиданным падением с дерева прямо ему под ноги, и совсем не к месту улыбнулась.

— Нахалка! Уже отца не боится!

— Боюсь, папочка, — спохватившись залепетала она.

Надо сказать, что это было только отчасти правдой: она не боялась отца, но знала, что надо проявить внешнее смирение, и тогда он перестанет кричать. Отец же, в свою очередь, никогда долго не сердился на неё и уж, конечно, не прибегал к физическому наказанию, чувствуя её твердый характер. Другим же детям часто доставалось от него, и это была не только словесная брань.

— Веди себя как подобает девочке! — сбавив тон, добавил отец. — А сейчас садись за уроки! Завтра в школу. И не растраивай мать своими выходками.

— Не буду, папочка! — уже не скрывая улыбки, промолвила Элиф.

Открыв учебник, она задумалась над тем, как ей опять увидеть Мехмета. Да так, что бы не весь двор стал свидетелем их встречи: эти тетушки потом обязательно всё расскажут её матери, и при этом непременно добавят что-нибудь от себя. Мол, какая у вас дочь растёт, ханым*, бесстыжая. Только и делает, что с мужчинами на улице разговаривает! Не приведи Аллах, если об этом ещё и донесут её отцу! Тот сразу примет меры и запретит ей появляться во дворе. А может, и вообще, явится в дом Мехмета, чтобы устроить скандал его родителям! Отцовский характер крут, и чем закончится подобное выяснение отношений, можно только догадываться. И конечно, надо как-то отделаться от хвоста, от брата — ревностного хранителя чести семьи.

Так и не выучив уроки, она отправилась спать. А после того, как погасила свет и пожелала всем «спокойной ночи», Элиф ещё долго не могла заснуть: она никак не могла выбрать безопасное место для встречи с Мехметом. Нет, такого места просто не было. Поэтому ей нужно придумать какой-нибудь повод для встречи с ним, а потом рассказать обо всём матери. Но чтобы взять мать в союзницы, необходимо придумать что-то очень серьёзное. Что же это могло быть? — думала несчастная Элиф.

***

Засиделись мы у тебя, Элиф! Твой ароматный чай и терпкий кофе заставили нас совсем забыть о времени. А задача хорошего гостя уйти, пока ему рады, оставляя желание увидеться с ним вновь. Он, словно в меру посоленное блюдо: и добавить нечего, и убавить, и всем по вкусу!

С этими словами Сибель тяжело поднялась с дивана: от долгого сидения у неё затекли ноги и схватило поясницу. Сначала она немного сгорбилась, а когда подошла к креслу, на котором сидела Алия, успела выпрямиться и, поравнявшись с той, схватила её за плечо, приглашая встать и последовать за ней. Алие же хотелось ещё посидеть — увиденное в альбоме не отпускало её и требовало немедленных объяснений. Но Элиф решительно захлопнула альбом и унесла его к шкафу — от греха подальше — и с невозмутимым видом поставила на полку. Всё, больше откровений от меня не ждите — было написано у неё на лице.

— Алия, нам пора! — громко произнесла Сибель. — Тебе скоро внучку забирать из сада. Давай прогуляемся пешком — погода позволяет, да и ноги неплохо размять. Я с тобой до аптеки дойду. Куплю витаминов. Я слышала, что в нашем возрасте надо рыбий жир принимать в капсулах: в нём какая-то омега есть с эффектом омоложения. Ну, молодеть я не собираюсь — не для кого. А вот лишняя энергия мне совсем не помешает.

— Ты уже принимала их? — недоверчиво спросила Алия.

— Нет, конечно. Сидела бы я в кресле два часа, если бы энергия во мне кипела! Откровенно говоря, раньше мне много энергии и не нужно было. Одна я. А летом к дочке собираюсь поехать. Там с внуками буду сидеть. Тогда-то энергия и понадобится! Как раз накоплю к тому времени.

— Ах, Аллах, времени-то как много. Пора мне бежать за внучкой! — Алия, посмотрев на часы, встрепенулась и забеспокоилась.

И женщины направились в коридор.

— Ты всё-таки спустилась бы как-нибудь во двор, Элиф. Посидели бы вместе под нашим платаном, как прежде. — Сибель взялась за дверную ручку, а Алия уже выскочила из квартиры и нетерпеливо дожидалась окончания затянувшегося прощания с хозяйкой.

— Спущусь как-нибудь! — пообещала Элиф и закрыла дверь за подругами.

В квартире она осталась одна. Можно было и отдохнуть в тишине. Но неожиданно у неё возникло какое-то внутреннее беспокойство — маленький холодный ручеёк в груди, перетекающий из области сердца в область желудка, который не дал ей расслабиться. Наверняка это потому, что сегодня пришлось много говорить на сокровенные темы, решила она. Такие разговоры всегда очень волнительны. К тому же Алия со своим неуместным, досадным любопытством… К чему ей подробности чужой, уже, считай, прошедшей жизни? Зачем исследовать чужую боль, извлекать на поверхность скрытые рубцы? Почему у Алии это вызывает повышенный интерес? Такая уж, по всей видимости, у неё натура — стремиться быть причастной к тому, к чему причастной ей быть совсем не обязательно. Неспокойный дух, пытающийся понять то, что всё время открывается перед ним, но не умеющий самостоятельно находить ответы.

А где же Мехмет? Как она могла забыть о нём? Ещё с утра он ушёл посидеть с друзьями в кафе, и, пожалуй, давно ему пора оттуда вернуться.

Элиф взглянула на мобильный телефон, лежащий перед ней.

«Надо позвонить ему», — подумала она и взяла в руки телефон, но не нашла очки, а без них все значки на экране сливались перед глазами в одну сплошную чехарду.

Ах, Аллах! Где она оставила свои очки? В салоне, где они сидели с подругами, или в коридоре, когда она провожала их? Хотелось бы вспомнить точное место, чтобы не доставлять лишних хлопот коленкам, которые сегодня не на шутку разошлись.

Она пошла потихоньку в коридор, так и не вспомнив, где именно оставила очки. На днях надо посетить врача и сделать укол. Тот на некоторое время облегчит боль, и она снова сможет свободно передвигаться по квартире и сможет спуститься во двор.

А что она собиралась сделать?

Элиф нерешительно стояла в коридоре. Зачем она сюда пришла? Что здесь забыла?

И тут послышалась трель телефонного звонка из комнаты. Ей кто-то звонил!

Она поспешила в обратный путь — надо успеть, пока не отключили звонок.

«Этот звонок может быть очень важным!» — торопила она себя, но ноги не слушались её, а как только она пыталась идти быстрее, под коленки вонзались острые иглы. Но звонивший, видимо, знал о том, что ему придётся долго ждать, и телефон упрямо продолжал мелодию вызова.

«Повонить Мехмету!» — вот что она собиралась сделать минутой раньше! Поэтому она и отправилась на поиски своих очков, которые куда-то пропали…

— Алло!

Элиф нажала на кнопку приёма звонка. Её она находила на экране и без очков.

— Алло, дорогая, это я. Ты уже наверняка беспокоишься и думаешь, почему я ещё не вернулся домой?

— Мехмет, слава Аллаху! Я как раз собиралась тебе позвонить, да замешкалась, пока искала свои очки. Я их сразу не нашла, а тут ты позвонил. Что? Дома всё расскажешь? Ну, хорошо. Голос мне твой что-то не нравится. Всё нормально, говоришь? Сердце не болит? Правда? Хорошо, жду тебя.

«Надо бы чорбу* разогреть, а то придёт голодный. Что они так долго в кафе делали? Уж конечно, не обедали, а только чаи гоняли, в нарды играли да разговоры вели».

Элиф засуетилась.

«И голос у Мехмета немного встревоженный. Не заболело ли что-нибудь у него? Утром уходил из дома в хорошем настроении, сказал, что ничего не болит. Ах, в нашем возрасте всё за минуту может измениться…»

Пока она суетилась на кухне, готовя обед и не переставая беспокоиться о здоровье Мехмета, он уже успел добраться до дома и зашуметь ключами в дверном замке.

— Пришёл! — обрадовалась Элиф, но не бросилась ему навстречу, а осталась ждать его появления на месте — всё коленки проклятые!

Через минуту Мехмет вошёл на кухню, коротко поцеловав её в щеку — так у них было заведено при встрече.

Элиф мельком взглянула на него. По слегка опущенным уголкам рта, напряжённой линии бровей и особой, знакомой только ей, сосредоточенности во взгляде, она поняла, что он должен сказать ей что-то важное, тревожное. И сейчас размышляет о том, как это сделать лучше. Ничего, она подождёт! Пускай он соберётся с мыслями.

А старость, похоже, не чувствовала себя полной хозяйкой у Мехмета. Его глаза моложаво смотрели из-под густых ресниц. Сами глаза немного просели, вросли в своё ложе, сделавшись ещё больше. Седина выбелила виски и серебрилась у верхней губы и на подбородке. Бороды он не носил — всегда коротко брился. И лицо его от этой серебристости казалось светлее, а глаза — чёрными-пречёрными. Глубокие морщины превратили ровную когда-то кожу вокруг глаз в складчатую, но ни одна из них не коснулась щек, проложив две-три заметные бороздки вдоль широкого лба.

В старости у кого-то тело оплывает, наращивая жирок неподвижности, а у кого-то — становится поджарым, высохшим, как у Мехмета.

— Садись обедать! — Элиф поставила тарелки с чорбой* на стол, продолжая ощущать некоторую отчуждённость, погружённость в себя Мехмета.

Мехмет сразу не сел за стол — молча достал из холодильника ракию*. Элиф удивлённо посмотрела на него. Праздника сегодня не было, и они не ждали гостей. В одиночестве же Мехмет никогда не пил. Холодок тревоги, который она почувствовала ещё перед его звонком, усилился.

— Что случилось, Мехмет? — не выдержав, прямо спросила она. — Мы с тобой — одно дерево, один ствол, и если твои ветки опущены, мои ветки опускаются тоже — они ощущают груз: то ли это будет дождь, поэтому так листва отяжелела, то ли грянет гроза с молнией, которая может ударить в ствол, разбив его. Не молчи! Я всё чувствую и твою боль тоже. Я хочу её облегчить, разделив с тобой.

— Фатиме… — чуть слышно произнёс Мехмет.

— А что случилось с Фатиме? — насторожилась Элиф.

— Она очень больна…

Элиф на мгновение опустила голову, чтобы собраться с мыслями, но тут же решительно повернулась к Мехмету и произнесла:

— Фатиме-Фатиме! Сколько воды утекло, сколько гроз и молний было между нами в прошлом… Но я благодарна ей, что она была с тобой рядом, когда тебе было нелегко, и кто-то должен был поддержать тебя. Когда ты болел — ухаживала за тобой. К тому же Фатиме — мать твоих детей, она родила и вырастила их. Неужели ты думаешь, что, состарившись, я буду настаивать на том, чтобы ты вычеркнул из своей жизни эту достойную женщину? Она для меня словно сестра. Моя родная сестра, как ты знаешь, давно покинула этот мир…

Мехмет молча смотрел на Элиф. Но видел только её глаза. Впервые он посмотрел в них много-много лет назад, когда Элиф упала с дерева, а потом решительно и очень серьёзно взглянула на него. Вот и сейчас её взгляд был точно таким же: твёрдым и уверенным.

— Я не смогу ухаживать за Фатиме, если она останется в своём доме. Ты знаешь, что мне стало сложно передвигаться. Но здесь, в нашей квартире, я смогла бы присмотреть за ней, пока не приедут ваши дочери.

— Они постоянно звонят мне и спрашивают о матери. Ей стало хуже совсем недавно… Старшая дочь хочет забрать мать в Германию, хочет, чтобы её прооперировали там. Если, конечно, позволит состояние Фатиме. Дочь сейчас как раз занимается оформлением документов. Это не так простро и быстро, как хотелось бы. Знаешь, тамошняя бюрократия, разные процедуры — всё это может занять некоторое время. Когда бумаги будут готовы, они приедут и заберут мать к себе. Не волнуйся, пожалуйста, ненависть Фатиме к тебе в прошлом… и дочерей тоже. Спасибо, что смогла простить их.

— Ах, Мехмет, мы сейчас находимся в том возрасте, когда прощать необходимо. Столько за плечами событий и хороших и плохих, столько совершено ошибок, в которых и так пришлось раскаяться! Сколько нам осталось жить? Наверняка не так много. Очень хочется, чтобы на этом малом отрезке времени осталось только хорошее. С ним дышится легче. На грудь не давит. Поздно, да и не по здоровью тяжёлое носить…

***

Элиф долго не могла найти подходящий повод, чтобы вновь увидеться с Мехметом. Конечно, она часто могла его видеть идущим по их улице, но этого ей было недостаточно. Она хотела говорить с ним, смотреть в его глаза, и чтобы он обязательно смотрел на неё.

Шли последние дни мая, и занятия в школе скоро закончатся. А как только начнутся летние каникулы, они с матерью уедут к бабушке, в Ялову, на Мраморное море. Если раньше она с нетерпением ждала этого момента, то сейчас с тревогой отсчитывала последние дни перед поездкой.

Надо было срочно что-то предпринять! Элиф, устав ждать подходящего случая, решилась на отчаянный шаг: она разобьёт глиняную вазу, которая была дорога её отцу по-особому. Ваза стояла ещё в доме его прадеда и с трепетом передавалась от родителей к своим детям. Покуситься на эту реликвию было настоящим безумством.

О чём думала маленькая проказница, решившаяся на столь отчаянный шаг? Она надеялась, что отец обязательно отправит мать в лавку отца Мехмета, чтобы подобрать новый сосуд взамен старого, разбитого, похожий на него по форме и объёму. И совсем не думала об отцовском гневе, который обязательно последует в ответ на это ужасное событие. Теперь ей нужно было дождаться момента, когда матери с сестрой не будет дома, а она, оставшись без свидетелей, устроит потасовку с братом — организовать её весьма просто: брат при любом разногласии вспыхивал как спичка. Они поссорятся, он побежит к входной двери, где как раз и стоит ваза, чтобы во дворе найти мать и пожаловаться ей на сестру. Элиф же постарается удержать его у дверей, и пока они будут бороться, брат случайно толкнёт вазу и разобьёт ее. Брат должен непременно разбить её! А если нет — она сама толкнёт вазу. Разбитая ваза будет результатом их ссоры, и за это обоим влетит одинаково.

Но провидение вмешалось в планы юной озорницы, не дав ей реализовать свой коварный замысел: брат внезапно заболел, подхватив инфекцию. Тело его покрылось пузырчатой сыпью, которая нещадно чесалась. Стоило кому-то лишь слегка прикоснуться к ней — и наступало временное облегчение. А потом сыпь начинала чесаться ещё больше и не давала покоя ни страдальцу, ни окружающим: днём больной постоянно жаловался на зуд и хныкал, а по ночам громкими стонами будил всю семью. Мать с Элиф приходилось часто смазывать эти «пузырьки» болтушкой, приготовленной соседкой-знахаркой.

Элиф, как и все дети в их дворе, немного побаивалась этой знахарки, которая умела не только лечить своими травками, но, по мнению взрослых, могла сглазить и даже навести порчу. Поэтому Элиф старалась лишний раз не попадаться ей на глаза и обходила её дом стороной. Так делали многие. Но тем не менее, когда кто-нибудь заболевал, люди непременно прибегали к её услугам, иногда и вовсе не обращаясь ко врачам. Та никому не отказывала в помощи.

Вот и мать Элиф, несмотря на запреты мужа, навестила соседку и вернулась от неё с приготовленным отваром для «усмирения чесотки».

После того, как Элиф наносила эту болтушку на тело брата, он на некоторое время блаженно закрывал глаза, но через несколько минут опять начинал стонать и требовал, чтобы она опять помазала ему эти гадкие пузырьки.

Отец, уже не первый день наблюдавший страдания всей семьи, схватил сына в охапку и увёз в больницу, где ребенку назначили втирать в кожу специальный порошок, от которого по всему дому стоял страшный запах, но от которого страдания Юсуфа постепенно сошли на нет. А ещё в больнице строго-настрого велели выбросить всё постельное белье, на котором спал мальчик, чтобы инфекция не распространилась на всю семью.

Мать связала постельное бельё в огромный тюк и со словами «Отнеси это на свалку в конце улицы», передала его Элиф. Элиф не стала поднимать тюк с бельём, а поволокла его за собой — так было сподручнее. А когда выходила за дверь, случайно задела им вазу. Та покачнулся, потеряла равновесие и упала. Она оказалась достаточно хрупкой: то ли мастер, делая её, допустил недожёг глины, и поэтому она не достигла достаточной прочности, то ли всевышние силы в тот момент оказались на стороне Элиф, но ваза, упав, раскололась на два больших фрагмента. Не этого ли она так хотела раньше? Конечно! Но теперь за разбитую вазу отвечать придётся только Элиф. Это обстоятельство её немного смутило. Но ведь уже и придумывать ничего не надо! Она улыбнулась. Но вовремя спохватилась: её радость сейчас совсем не к месту. И со страхом в голосе закричала во всю мочь:

— Мама, она треснула! Я не хотела её разбить!

— Что треснуло, дочка?

— Ваза, папина ваза!!!

— О, Аллах, какая неприятность! Отец её так любит… — мать вышла в коридор и увидела упавшую вазу.

— Я знаю, мамочка, мне очень грустно от того, что произошло сейчас! — Элиф даже всхлипнула.

— Как же быть? Отец рассердится. Зейнеп (старшая сестра Элиф), дочка, отнеси-ка ты эту вазу соседу. Пусть он посмотрит, можно ли её починить.

— Хорошо, мама, — с готовностью откликнулась из своей комнаты Зейнеп. Она открыла дверь и сразу вышла в коридор.

План Элиф готов был провалиться. Она тут же бросилась к вазе, схватила в руки отколовшуюся от неё половину и устремилась вместе с ней навстречу сестре. И вдруг неловко покачнулась, словно оступилась, и выронила то, что держала в руке. Половинка вазы с глухим стуком упала на пол и раскололась на совсем мелкие фрагменты.

— Мама, я просто хотела помочь Зейнеп! Ведь это я виновата, что ваза разбилась! — захныкала Элиф.

— Криворукая ты, сестра! Что вечером скажет отец?! — Зейнеп в ужасе схватилась за голову.

— Я думаю, нам надо сходить в лавку, где продается посуда. В ту, что находится на нашей улице, в самом конце. И попросить Али-амджа* подобрать нам похожую вазу или сделать новую! — Элиф говорила уверенно и смотрела матери прямо в глаза. — А отцу я скажу, что случайно задела его любимую вазу, а она тут же развалилась от старости. Это же правда, мама! Наша ваза просто очень старая, и со временем стала хрупкой. И если бы не я, она всё равно когда-нибудь расспылась.

— Умная какая! Боишься, что влетит от отца. И не сомневайся даже: что бы ты не придумала, отец обязательно тебя накажет! — Зейнеп победоносно смотрела на Элиф.

— Девочки, не ссортесь! Давно пора поменять эту вазу, — мать попыталась улыбнуться.

Но звёзды в тот день были благосклонны к Элиф — отец вернулся в хорошем расположении духа. Поэтому встретившую его на пороге дома Элиф он сначала погладил по голове, а затем, заметив, что девочка непривычно тиха и робка, спросил:

— Что опечалило мою красавицу? Кто посмел потушить огонь радости в её глазах?

— Твоя любимая ваза, папочка! — трагическим голоском произнесла Элиф.

Отец удивлённо приподнял брови.

— Сначала она так не вовремя, когда я еле тащила огромный мешок с грязным бельем, возникла на моем пути и попыталась помешать мне трудиться! Но это не всё! Она ещё и посмела рассыпаться на мелкие кусочки при встрече с мешком, чем разозлила меня окончательно! Я знаю, как дорога тебе эта ваза, и когда ты узнаешь, что она разбилась, ты обязательно расстроишься! Прости, папочка, эту вазу! Она умудрилась навредить нам обоим.

Отец молча смотрел на дочь. Из её слов он хорошо понял, что ваза разбита. Семейной реликвии больше нет, и это ужасно его разозлило. Но ведь как, чертовка, всё преподнесла!

Воспользовавшись молчанием отца, Элиф продолжила:

— Думаю, что в лавке дяди Али мы сможем найти достойную замену разбитой вазе. Выберем такую, которая понравится тебе больше прежней и которая будет сделана лучше прежней! Говорят, что у дяди Али золотые руки.

Элиф перевела дыхание. Сердце бешено колотилось в груди, но не от страха перед гневом отца, отнюдь — сердцебиение было вызвано её огромным желанием попасть в лавку отца Мехмета. Именно это желание и заставило её сильно разволноваться. Поддержит ли отец эту идею? Вот что было сейчас самым важным для неё.

— Элиф, — начал было отец, но закашлялся. Его праведный гнев, который должен был обрушиться на нерадивую дочь, столкнувшись с хитроумным объяснением ею произошедшего, приутих, застряв где-то в груди, откуда вырвался кашлем. Откашлявшись, он продолжил:

— Я, конечно, сильно огорчён… Ты разбила не обычную фазу — это была семейная реликвия. Но всё же у каждой вещи есть свой срок служения нам. Похоже, что ваза изжила его, и ты права в своих суждениях. Впредь будь аккуратнее. Я не стану наказывать тебя за разбитую вазу, а поручу вам с матерью выбрать ей достойную замену.

Изумлённая мать Элиф выглянула из кухни: о чём так долго и мирно беседуют отец и дочь? Она ждала совсем другой реакции мужа и специально прислушивалась к голосам в комнате, чтобы в любую минуту вмешаться и защитить дочь. Но та справилась самостоятельно и не вызвала гнева отца.

— Небахат, завтра сходите с Элиф в лавку к Али и вместе выберите там красивую и прочную вазу. Да, и не забудьте хорошо с ним поторговаться: соседи всё-таки!

Завтра не заставило себя долго ждать и наступило утром следующего дня. Первым делом Элиф пошла в школу, а потом в нетерпении бежала из школы домой: как бы мать не пошла за вазой, не дождавшись её. Но все страхи были напрасны — мать всегда слушалась мужа, и если он велел отправиться за новой вазой вместе с Элиф, то ей и в голову не пришло поступить иначе.

Теперь Элиф должна была придумать что-то такое, чтобы они появились в лавке дяди Али ближе к вечеру, когда Мехмет придёт туда после работы. Лучше всего было сослаться на домашнее задание, которое нужно сделать сразу, а потом с лёгким сердцем идти по делам. Кто знает, сколько времени им понадобится, чтобы выбрать подходящую вазу?

Мать немного удивила рассудительность дочери и внезапно появившееся у той рвение к учебе. Обычно ей приходится долго уговаривать Элиф сесть за уроки. На предложение дочери она улыбнулась и одобрительно покачала головой — растёт Элиф, становится серьёзной и ответственной. Как не порадоваться таким переменам!

Элиф наугад открыла учебник и застыла над первой попавшейся ей страницей, размышляя о предстоящей встрече с Мехметом в лавке гончара.

Что она скажет ему? К чему, собственно, приведут все её усилия и хитроумные замыслы? Неужели все это только ради того, чтобы лишний раз увидеть Мехмета? Да, да, да, и ещё раз, да! Это счастье быть с ним рядом, когда можно посмотреть в его глаза: чёрные, как спелая слива в сентябре. И сердце в груди Элиф тут же забьётся, как птица в клетке, и волна щемящей нежности накроет её. Разве может такое волнение приключится с ней в ту долю секунды, когда Мехмет на мгновение появится под старым платаном и быстро пройдёт мимо неё, возвращаясь домой, уставший и занятый своими мыслями? Может! Но разве сможет он заметить её трепет и горящий взор?

А что скажет ему Элиф? И сможет ли она хоть словом обмолвиться с ним в лавке? Возможно, пока мать будет обсуждать с дядей Али достоинства каждой вазы, она и сумеет перекинуться парой слов с Мехметом или просто посмотреть на него чуть дольше обычного. Это ли не счастье!

Пока Элиф в предчувствии долгожданной встречи мечтала за открытым, но так и не пригодившимся ей учебником, мать закончила уборку дома и заварила чай, чтобы после чаепития вместе с Элиф отправиться за вазой.

— Али-бей, мир вашему дому! — войдя в лавку, поприветствовала Небахат вышедшего им навстречу старого мастера.

— Мир и вашему дому, соседка, что привело вас ко мне? — с улыбкой откликнулся высокий сухопарый мужчина с аккуратно подстриженной и выравненной ножницами парикмахера бородкой.

— Покупка новой вазы, — улыбнулась мать Элиф.

— О, вы правильно поступили, что с этой целью зашли ко мне! Помимо готовых ваз, я могу изготовить любое изделие по вашему вкусу!

«Отлично! — подумала Элиф. — Это то, что нужно: ваза на заказ! Тогда появится повод ещё раз наведаться сюда!»

— Надеюсь, что нам удастся найти среди готовых изделий нужную нам вещь, — с этими словами мать Элиф начала осматривать стоящие на стеллажах глиняные изделия.

— Если что-то вас заинтересует, спрашивайте у меня. Я всё подробно расскажу и отвечу на все ваши вопросы!

— А ваши вазы прочные? — тут же спросила Элиф. — А то наша ваза рассыпалась, едва я её задела.

— А-а-а, — понимающе протянул дядя Али, — вот кому я обязан посещением моего магазинчика!

— Вы это всё сами сделали? — округлив глаза, спросила Элиф. — Столько ваз, когда вы успеваете их лепить?

Элиф попыталась своими вопросами выйти на интересующую её тему: где же Мехмет? Время было вечернее, но в лавке его до сих пор не было видно.

— Элиф, не задавай лишних вопросов! — одёрнула ее мать.

— Почему же? Я рад искреннему интересу к моему труду! — улыбнулся дядя Али, поглаживая свою бородку. — Конечно, у меня трудятся подмастерья. Они помогают мне выполнять заказы. Мне же большую часть времени приходится проводить в магазине, показывая товар и общаясь с новыми и старыми клиентами.

— Наверное, ваши дети помогают вам! Это ведь так интересно создавать красоту! — Элиф с восторгом посмотрела на стоящие на полках вазы.

— Эх, если бы всем детям было интересно то, чем занимаются их родители, зарабатывая на жизнь семьи и обеспечивая им беззаботное существование, — Али бей тяжело вздохнул и через секунду продолжил:

— И было бы просто великолепно, если бы дети шли по родительским стопам, выбирая их профессию!

Видимо, Элиф своими наивными вопросами удалось разговорить Али бея на тему, которая была важна им обоим. Старого мастера, похоже, эта тема сильно волновала и затрагивала его внутренние чаяния. А его откровения в результате могли привести к разговору о Мехмете, и Элиф могла бы узнать, где тот и почему до сих пор не появился в лавке.

— Мои сыновья не слишком интересуются делами в лавке. Только мой средний сын, Мехмет, иногда наведывается сюда. Но его больше увлекает скульптура, а не мастерство гончара. Другие мои дети вообще не частые здесь гости! — вздохнул дядя Али.

— Дети-дети! — протянула мать Элиф. — По прошествии времени, когда мой муж состарится и ему станет тяжело заниматься делами магазина, придётся поручить все дочерям. Мой сынок слишком мал для этого.

— Ну, выбрали что-нибудь? — поинтересовался дядя Али.

— Пожалуй, вот эта ваза могла бы нам подойти, — мать Элиф показала на стоящую в дальнем от них углу высокую вазу с круглыми отверстиями по периметру вытянутого горлышка.

Элиф, быстро взглянув на вазу, тут же возразила:

— Да что ты, мама! Она нам совершенно не подходит. Отцу совсем не понравятся эти дырки в ней. У его любимой вазы стенки были цельные.

— Прекрасная напольная ваза! — поддержал мать Элиф Али бей. — Хороший выбор.

— Нет, нет! Мне не нравится! — решительно произнесла Элиф. — Отец велел нам вместе выбрать вазу. Эта нам не подходит!

Али бей терпеливо улыбнулся:

— Чем же она тебе так не нравится?

— Нет, мне она нравится, но она не понравится моему отцу! Я точно знаю!

— Может, будет лучше, если твой отец сам заглянет ко мне?

— Зачем? Мы тоже можем выбрать, — не унималась Элиф и собиралась продолжить и дальше свои препирательства, но в этот момент дверь открылась, и на пороге магазина появился Мехмет.

— Сынок, проходи в мастерскую, я спущусь к тебе немного позже! — дядя Али взмахом головы поприветствовал сына.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался со всеми присутствующими Мехмет и собирался пройти мимо них, чтобы спуститься вниз, в саму мастерскую.

— Здравствуйте, вы, наверное, меня не помните, но это я упала с дерева в тот момент, когда вы шли под ним, и это меня вы спасли в тот день, не пройдя безучастно мимо раненой, — в начале фразы чуть задрожавший от волнения голос Элиф, окреп в самом её конце.

— О, я вас не забыл, — улыбнулся мужчина. — Разве можно о таком забыть: не каждый день с деревьев падают девочки. Обычно мне под ноги падали лишь спелые фрукты.

— Я не фрукт, — слегка покраснела Элиф. — Я — Элиф!

— Элиф! Молодой человек зашёл к отцу по делам, а ты его отвлекаешь! А между тем мы пока не выбрали вазу. Давай займёмся тем, за чем мы сюда пришли, — мать подошла к девочке и взяла её за руку.

— Ничего страшного, не переживайте! Я вижу, что Элиф полностью оправилась после того падения, и, поверьте, я очень этому рад, — улыбнулся Мехмет и спустился по лестнице, скрывшись в мастерской.

— Рекомендую вам обратить внимание вот на этот экземпляр! Ваза сделана из особой глины, жирной. Обратите внимание на её оттенок. Заметили, он — песочно-жёлтый. Такая глина по-особому прочна! — дядя Али прищёлкнул языком, осматривая вазу и показывая её посетительницам.

— Красивая! — в один голос подытожили и мать, и Элиф.

— Мама, только наша ваза была потоньше и поизящнее, — опустив глаза, произнесла Элиф.

Она уже решила: ей необходимо уговорить мать купить не готовую вазу, а ту, которую сделают специально для них. И тогда она сможет ещё пару раз встретиться с Мехметом прежде, чем уедет в Ялову, в дом бабушки.

— Пожалуй, ты права! А много ли времени нужно, чтобы изготовить новую вазу, такую, какую бы нам хотелось? — спросила мать Элиф.

— Дней семь-десять. Подготовленная, выдержанная глина у меня всегда имеется в запасе. А вот спешить, когда ваза сушится, никогда не стоит: изделие выйдет хрупким. На этом сэкономить время — означает изготовить плохой продукт. Потом вазу обжигают для прочности. Но и это ещё не всё. Лучше вазу глазуровать. Качественное изделие, как ни крути, быстро не получишь! — потёр руки Али-бей.

— А можно посмотреть, как делают вазы! — Элиф переводила просящий взгляд с матери на хозяина лавки.

— Почему бы и нет? Если девочке так это интересно! — улыбнулся Али-бей. — Давайте спустимся в мастерскую все вместе. А там уже и нарисуем эскиз вашей вазы.

Мастерская оказалась небольшим подсобным помещением, расположенным прямо под магазином. Маленькое окошко, ютившееся под самым потолком, являлось единственным источником освещения и пропускало совсем не много дневного света: зимой — темно, а летом — душно. Лампы освещения в помещении не было. Значит, как только садилось солнце, работать здесь было нельзя — слишком темно. У стен, оставив пустым центр помещения, стояло несколько гончарных кругов. За одним из них работал Мехмет. Правда, лепил он, судя по всему не вазу, а какую-то фигурку. Какую именно, рассмотреть было пока нельзя.

— Здесь мы и трудимся! — широким жестом Али бей обвёл пространство вокруг себя. — Когда тепло и погода позволяет, выходим во двор: там и посуда на солнышке и ветерке быстрее обсыхает, да и работать в погожий день на открытом воздухе гораздо приятнее. Ну, вернёмся к вашему заказу!

С единственного стола, стоявшего прямо под лестницей, он взял толстую, видавшую виды тетрадь. Долго листал её, ища свободную страницу. А потом, быстро работая карандашом, уверенными движениями сделал в ней набросок. Эта тетрадь, видимо, служила ему уже не первый год: страницы ее были изрядно потрёпаны, а сама обложка — заляпана жирными пятнами, следами от рук.

Элиф всё время следила за Мехметом: вот он сжал в своих длинных и сильных пальцах кусок глины — она прогнулась под их уверенным натиском и приняла желаемую форму, затем он ловко выровнял ладонями образовавшиеся на поверхности неровности, и она стала идеально гладкой.

— Ах, как здорово это у вас получается! — искренне восхитилась Элиф и сплела пальцы рук на уровне рта, будто стеснялась вырвавшегося у неё признания.

Мехмет поднял голову и, оторвавшись от работы, улыбнулся:

— Нравится?

— А нашу вазу будете делать вы? — ответила вопросом на вопрос Элиф.

— Нет, вашу вазу сделаю я! — пробасил в бороду Али-бей. — Мехмет лепит свои поделки: птичек, рыбок. Тренирует руки. А вашу вазу сделает мастер. Приходите дней через десять, и она будет готова.

— А оплата? — спросила мать Элиф.

— Можете оставить небольшой задаток, а остальные деньги отдадите мне после того, как будет готова ваза. Мы же соседи! — в очередной раз улыбнулся старый мастер, демонстрируя своё расположение.

Десять дней! Пройдёт целых десять дней. Хотя, нет: только десять дней! И Элиф снова увидит Мехмета! Он будет так близко к ней, что она сможет дотронуться до него рукой. Нельзя, конечно, этого делать. А что будет, если она дотронулась бы до руки Мехмета? Вот бы он поразился её смелости. А мама ругала бы, и бесстыжей называла. А какой может быть стыд, если парень нравится? Пускай он и старше. Но сердце, как птичка, замирает у неё в груди, и щемит. И так тяжко становится, такое томление. И голова, совсем чужая: и ее, вроде, и совсем не её. Мысли куда-то разлетаются, и она не может их поймать — всё одно! Только б смотреть на него не отрываясь. Нет, нельзя так: мать сразу заметит. И пусть, и хорошо! Она скажет ей, что любит Мехмета! Сильно-сильно, и замуж за него выйдет, года через два-три. Долго-то как ждать…

А она сможет увидеть его уже через десять дней, каких-то десять дней — коротких, но длинных-предлинных!!!

***

— Интересно, как наша ваза? Уже готова? Мне так не терпится на неё посмотреть! — Элиф, задыхаясь, примчалась из школы и сразу застыла на пороге, уставившись на новенькую вазу, стоявшую в коридоре на месте старой, разбитой.

— Как, ты её уже принесла?

Она остановилась перед вазой и смотрела на неё, словно на змею, выползшую из кустов на дорогу, по которой секунду назад весело бежала Элиф.

— Тебе она не понравилась, детка?

Реакция дочери и её испуганный вид удивили мать.

— Ты же ещё утром обещала мне, что мы вместе пойдём в мастерскую! — сердито закричала Элиф, и от разочарования у неё на глазах выступили колкие слезы.

«Обиделась!» — про себя решила мать, а вслух произнесла:

— Элиф, не понимаю, что тебя так рассердило? Вазу нам сегодня принес сам Али-бей. Зашёл по-соседски. Они с отцом заодно и об оплате поговорили. Да и отец увидел новую вазу и убедился, что она выглядит так, как ему бы хотелось. Али-бей сэкономил наше время. Очень любезно с его стороны было сделать нам такой жест.

Элиф, не дослушав мать, пробежала мимо неё в комнату. Нельзя расплакаться при ней, никак нельзя. Как ей объяснить свои жгучие слёзы?

Она глубоко вздохнула, крепче сжала губы и зубами зажала краешек нижней губы, сильнее, ещё чуть-чуть. Сейчас она прокусит её своими острыми зубками. Ой, больно, и во рту — солоно. Из губы заструилась кровь, закапала на воротничок платья. В ту же секунду с заплаканным лицом Элиф снова появилась перед матерью, но теперь у неёе была очевидная причина для столь горьких слёз.

— Откуда у тебя кровь? — всполошились мать. — Почему ты не сказала, что ушиблась? Ты упала? Я и не поняла сразу, чем ты так расстроена! — мать бросилась к дочери и внимательно осмотрела её лицо.

— Это не страшно, мама, я споткнулась на пороге, когда заходила в дом, и прикусила губу. И теперь я не смогу выпить ту вкусную чорбу, что ты мне приготовила. Я чувствую аромат мяты — значит, ты сварила для меня нанели-чорбу*. Мою любимую! А ещё мне стало очень обидно из-за того, что я не пойду больше в гончарную мастерскую. А там столько красивых вещей! Мне так чашечки одни понравились — они стояли на полке, и я хотела опять на них посмотреть…

— Мы обязательно с тобой сходим туда. Отец обещал мастеру купить ещё глиняной посуды — так ему пришлась по вкусу новая ваза. Но это будет потом, когда мы вернёмся от бабушки. Ты же не забыла, что на следующей неделе у тебя начинаются каникулы, и мы все вместе уедем в Ялову?

— Не забыла, — протянула Элиф. — Как я могла такое забыть.

***

Лето душное и сухое заспешило в город, наполнило его улицы своим горячим дыханием, подняло пыль с мостовой лёгким, но не спасающим от жары ветерком, которого горожане ждут, как милости, но, подставив ему навстречу лица, чтобы немного освежиться, получают лишь новую порцию тепла, стекающего с распаренных щек солёным потом.

Днём случайные прохожие жмутся в тень, отбрасываемую домами, спешат под тенты летних кафе, разбросанных по улочкам; стремятся скрыться под деревьями, раскрывшими свои зонты-кроны, любезно приглашая путника присесть под ними.

Летом платан могуч и прекрасен! Его пятипалые листья-ладони тянутся друг к другу, переплетаются в едином желании прикоснуться к собрату, образуя мощный зелёный монолит. И солнце не страшит его своей жгучей любовью — он отражает испепеляющую силу светила глянцевой поверхностью листьев, сквозь сито кроны пропускает малую толику ультрафиолета, пользуясь ей для своего роста. Платан любит солнце, а влагу добывает своим длинным разветвлённым корнем — тот проникает в самые глубокие слои почвы, питая гиганта грунтовыми водами, надёжно связывает его с землёй, делает его почти неуязвимым перед тяготами жизни: голодом, холодом, шквалистыми ветрами. Когда город наступает на редкое, случайно оставшееся на его улочках живое, захватывает в плен мощную подземную часть платана, замуровывая её в каменную мостовую или асфальт, гигант мощными корнями поднимает новые оковы — встаёт на дыбы. И даже с сильно загазованным воздухом ужилось могучее древо. И только удар молнии, неожиданный и меткий, может разбить его твердь, расколов ствол великана. Но не падёт тот, нет — выпустит новые отростки на выжженном пепелище, и устремится ввысь, латая раны, наращивая малахит зелени, цепляясь корнями за землю, в которой когда-то обрёл жизнь.

***

Прошла уже целая неделя с тех пор, как Мехмет привёз Фатиме в их дом. Организовать переезд помогла Назлы, младшая, приемная дочь Элиф — единственная из всех её детей, навещающая стариков. Перед этим Назлы прибралась у них в квартире, наведя образцовый порядок. Когда же привезли Фатиме, она разместила вещи больной женщины в отведённой ей комнате.

Вещей у больной оказалось немало: Фатиме наотрез отказывалась переезжать без привычных ей предметов, которые ежедневно окружали её в собственном доме. В перечне необходимых ей вещей, помимо одежды, любимой чашки, посуды, из которой она ела, неожиданно для всех оказалась и кровать. Фатиме ни в какую не хотела ложиться в чужую постель. Чтобы доставить её кровать в квартиру Элиф, пришлось воспользоваться услугами подъёмника. В результате кровать поставили в комнату через широкий проём балконной двери. Собственно это и определило выбор комнаты для больной: там, где много воздуха и света, выздоравливают гораздо быстрее.

Фатиме внесли в квартиру на руках — помогли соседи — и аккуратно положили на кровать. Женщина, как только расположилась на своей кровати, тут же отвернулась к стене. Похоже, что она не столько была утомлена дорогой, сколько сам переезд ей был не мил, и если б не появившаяся в результате болезни беспомощность, она вряд ли на него согласилась. А посему все дневное время Фатиме лежала с полузакрытыми глазами, не отвечала на обращённые к ней вопросы, стараясь всячески игнорировать Элиф, суетящуюся возле неё.

Фатиме часто постанывала, жаловалась на духоту в комнате и нехватку воздуха. Элиф сразу шла к балкону и распахивала настежь балконную дверь. Но больная тут же начинала жаловаться на сильный сквозняк. И причитать, что духоту создавали, конечно, чтобы ей нечем было дышать, и у неё участилось сердцебиение, и сердце выскочило из груди; сквозняк же устраивали специально, чтобы она простудилась, и к её букету болячек добавилось бы и воспаление лёгких. Тогда уж она точно никогда не поднимется с постели и не выздоровеет вовсе.

В еде у больной тоже были свои предпочтения, которые она объясняла своим нынешним состоянием: ела только специальным образом приготовленные тефтели — котлетки, что бы были они сделаны из нежирного мяса, и что бы специй в них было поменьше, но совсем без них нельзя — вкуса нет. И это вовсе не капризы! Сами подумайте, разве может её беспомощный, ослабленный болезнью организм справиться с более грубой пищей? Поэтому только нежные тефтели, да протёртые чорбы-супы, определённой температуры, что бы и не горячие — не обжечь бы пищевод и желудок, но и не холодные — кому такое по вкусу придётся! — стали её ежедневным меню.

Походы в туалет для Фатиме превратились в сложную процедуру: от постоянного лежания мышцы, заставляющие тело быть в тонусе, ослабли, и ноги отказывались её держать. Сухонькая Элиф со своими больными ногами не была надежной опорой для тучной Фатимы, да та и не хотела на Элиф опираться. Тогда на выручку к Элиф пришли специальные подгузники для лежачих больных, и она, с трудом перебирая ногами, скрепленными ненадежными артрозными коленями, шла, стараясь не отрывать стоп от пола, спешила к Фатиме. А та стонала и причитала, что вынуждена долго лежать в грязном, и никто не торопится ей помочь.

Но как только в доме появлялся Мехмет, днём часто засиживающийся с приятелями в кафе, где они обсуждали новости, пили чай и делали ставки на скачки, ситуация менялась. Фатиме разом утрачивала свою придирчивость и лежала тихо, со скорбным выражением лица, часто вздыхала, перемежая поверхностные вздохи с глубокими выдохами, такими глубокими, что иногда они больше походили на стоны.

Задумчивый Мехмет придвигал своё кресло ближе к кровати Фатиме, устраивался в нём поудобнее и тихо сидел рядом до того момента, когда из кухни появлялась Элиф, напоминая всем, что ужин уже готов. Во время их свиданий, почти безмолвных, Фатиме что-то тихо шептала Мехмету. Что именно, понять было невозможно: стоило Элиф приблизиться к ним, больная опять начинала громко постанывать, а Мехмет — обеспокоенно поглядывать на Элиф.

Элиф тут же уходила. Она не хотела тревожить их неустойчивый покой — в конце концов, именно в эти десять-тридцать минут она могла расслабиться: больная не донимала её своими жалобами.

Иногда к ним забегала Алия — помочь по-соседски. И в который раз искренне удивлялась происходящему в доме Элиф. Но не задавала лишних вопросов, что само по себе весьма редкое, внезапно приключившееся с ней обстоятельство. А что тут, прикажете, спрашивать? Ситуация была совсем не ординарной: не каждый день и далеко не с каждым такое может приключиться. Поэтому даже сверх любознательная Алия задавала только два-три дежурных вопроса: «Как больная?», «Когда приедут за ней дети?» и «Как сама Элиф?» Последний вопрос в её устах звучал почти трагически. Получив на все свои вопросы весьма расплывчатые ответы: «как всегда», «скоро» и «хорошо» — шла на кухню варить суп и готовить столь любимый Элиф кысыр*.

Сибель и Нильгюн уехали из летнего Стамбул к своим детям. С ними Элиф общалась только по телефону. Случались эти звонки не часто: все были заняты делами. Редкие и короткие телефонные разговоры сводились только к взаимным вопросам о самочувствии. Всё остальное оставляли «на потом», а именно на долгую беседу под платаном, когда все снова соберутся вместе.

В конце недели, по воскресеньям, приезжала Назлы, чтобы убраться у матери и немного поговорить по душам. Говорила больше Назлы, рассказывала о своей жизни, о детях, о муже, стараясь не донимать Элиф подробностями: не всегда они были только приятными. А Элиф и так сейчас не очень-то и просто. Элиф кивала головой и про себя благодарила Аллаха за то, что он послал ей Назлы, которая внешне так напоминала ей сестру, но в отличии от той Назлы достался ровный и спокойный характер их матери, добрый и миролюбивый.

В сущности, Назлы была её племянницей, но поскольку с малых лет, сразу после смерти своей матери, она росла в доме у Элиф, то называла Элиф «мама». «Мама Элиф», не просто мама, а мама Элиф.

«Золотая моя девочка! — думала Элиф, глядя на Назлы. — И умница, и красавица, а сердце какое у неё чуткое: всё видит и слышит! У моих же деток сердца закрылись, нарос на них панцирь из обид. Ну, ничего, проснутся и их сердца, не может, что бы не проснулись. И тогда вернутся ко мне мои дорогие мальчики, мои орлята. Очнутся от плохого сна, в котором есть только чёрное или белое, и нет других оттенков, стряхнут туман недоверия, и всё поймут, и тогда…»

Элиф была уверена, что когда это произойдет, они будут снова вместе. А пока только мечтала об этом мгновении и молила Аллаха, что бы он позволил ей дожить до него.

Мытарства Элиф и упрямая несговорчивость Фатиме могли продолжаться до самого отъезда последней, но тут внезапно Фатиме стало хуже: помимо обострившейся на фоне общего упадка сил язвенной болезни, добавились ещё и стойкие показатели высокого давления. Вызванная Мехметом бригада скорой помощи предупредила о том, что если высокое давление не удастся взять под контроль, у больной может развиться инсульт, чему способствуют и диабет, давно у неё имевшийся, и теперешний малоподвижный образ жизни.

Фатиме сделали несколько уколов и выписали целый набор лекарств, принимать которые нужно строго по времени. Элиф, не надеясь на свою память, — она и о своих лекарствах не помнила, — попросила Назлы создать у неё в телефоне звонки-напоминания. Сама она с этими сложными телефонами, которые могли не только соединить её с любимыми людьми, но и работать как помощники, напоминая и бесконечно что-то предлагая, не справлялась. И теперь ей казалось, что телефон звонит непрерывно: то о здоровье женщин беспокоился Мехмет, то звонили подруги и Назлы, то просто звучал сигнал, после которого нужно было принять лекарство.

Больная после отъезда врачей обмякла, вошла в прострацию, связанную с её пограничным состоянием, обозначившимся в системе жизненных координат «между небом и землёй». Однако, её сильная, тянущая к земле сущность начала настраивать женщину на выздоровление во что бы то ни стало.

Элиф же, напротив, обеспокоилась не на шутку: дети Фатимы задерживались — не были готовы бумаги, разрешающие перевести их мать в Германию. А между тем состояние их матери день ото дня ухудшалось. И уже возникли серьезные сомнения в том, сможет ли она перенести самолёт без серьёзных последствий для своего здоровья.

Но, к её удивлению, Фатиме, которая с первого дня своего приезда к ним в дом была лежачей больной, неподнимавшейся ни на секунду с кровати, начала вдруг вставать и потихоньку передвигаться по комнате. Сперва по естественной надобности, отказавшись от подгузников, которые вызывали опрелости и дискомфорт. А вскоре она отважилась и на прогулки по комнатам.

Случилось это так: тем же вечером, после отъезда кареты скорой помощи, оперевшись рукой на край кровати, Фатиме подняла своё грузное тело и, когда Элиф поспешила к ней на помощь, протестующе замотала головой. Затем всё так же, поддерживая себя рукой и цепляясь за всё, что попадалось на пути, шаткой походкой направилась в ванную комнату. Элиф последовала за ней, но остановилась на пороге ванной комнаты, так как Фатиме отрицательно замотала своей седой, растрепанной от постоянного лежания шевелюрой. Делала она это весьма энергично, не оставляя никаких сомнений в том, что помощь ей не нужна — она хотела справить нужду в одиночестве.

Одиночество затянулось, и Элиф не на шутку встревожилась: голова у Фатиме от непривычной нагрузки могла закружиться и женщина могла свалиться на кафельный пол, не дай Аллах, и что-нибудь себе сломать. Элиф прислушалась к звукам за дверью, но услышала лишь шум воды, текущей из-под крана. Тревожных звуков: шума падающего тела или стонов — слышно не было. Наконец Фатиме появилась на пороге: она причесалась, собрала волосы в жидкую косичку и уже более уверенной походкой направилась к кровати. Через некоторое время, отдохнув и сославшись на чудесную погоду, ей захотелось посидеть на балконе, что было уж совсем удивительно.

Правда, задушевных бесед промеж Элиф и Фатиме пока не случилось: обе были подчёркнуто вежливы и сдержанны.

Утомившись от непривычной за последний месяц её лежачей жизни активности, Фатиме под вечер уснула, забыв принять снотворное, без которого сон в доме Элиф к ней не приходил.

Ночью Элиф проснулась от душераздирающего крика Фатиме, которая спала в комнате аккурат за стеной. Элиф долго провозилась, сначала набрасывая в темноте халат — он лежал прямо на тумбочку в изголовье кровати, затем надевая тапочки, в которые никак не могли попасть её потревоженные в ночное время ноги, привычно отёкшие после сна. Мехмет, не проснулся — лежал с широко открытым ртом, с шумом выдыхая накопившиеся за день события: сон плотно схватил его в свои объятия.

Элиф не стала включать свет и на ощупь двинулась в сторону комнаты Фатиме. Поскольку она слишком спешила, то периодически натыкалась то на угол тумбочки, то на подлокотник кресла. После этого каждый раз себя останавливала и уговаривала не торопиться: как бы и самой не упасть, да не ушибиться, устроив всем лишние хлопоты.

Когда она наконец добралась до двери в комнату Фатиме, стало тихо: видимо, та снова провалилась в благодатный сон.

«А если нет?» — испугалась собственных мыслей Элиф и решительно дёрнула за дверную ручку.

— Это ты? — раздался слабый голос Фатиме.

— Я, — успокоившись произнесла Элиф, и собиралась отправиться в обратный путь, решив, что у той всё в порядке, и волноваться ей больше не стоит, а тем более волновать Фатиму, которая никогда не рада Элиф.

— Чего так долго? Я давно тебя жду, — в голосе Фатиме появились требовательные нотки.

— Долго тапочки надевала, — опешила Элиф и застыла на пороге комнаты.

— Плохо мне, сил моих больше нет, даже стены здесь на меня давят! — запричитала Фатиме, а ошеломленная Элиф застыла в дверях.

— Проснусь — день мне не мил, хоть глаз не открывай. Мехмет присядет рядом, а мне тошно становится: лучше б не жалел, не смотрел на меня глазами побитой собаки. И ты всё время рядом, неотступно следуешь за мной… Еда твоя горькой кажется от накопившейся желчи, невысказанной, застрявшей в горле. Вода от жажды не спасает — горит всё внутри, горит в пламени несправедливости. Лежу здесь, зачем, почему? Были б силы, разве оказалась бы я в таком положении? Убежать — не убежишь, вынуждена, вынуждена здесь быть… Лучше б в больнице лежать одной! Дождалась бы там дочек моих любимых и уехала с ними вместе, подальше отсюда, чтобы никогда вас не видеть больше! — голос Фатиме задрожал, и Элиф услышала её стоны, которые совсем не походили на слезливые причитания вечно жалующегося человека, коими она раньше щедро награждала Элиф.

— Эх, Фатиме, Фатиме! Думаешь, только тебе выпало столько страданий, что теперь сердце не может их уже вместить? Я ведь тоже безутешно рыдала, Фатиме, когда выдавали меня за Ахмета, которому отец пообещал меня за долги, накопившиеся в его лавке. Любил меня Ахмет сильно, а я любила только Мехмета. Это ли не беда, когда тебя любят, а ты — нет? Легко ли жить с нелюбимым, как думаешь? Тогда для меня мир рухнул. Зачем об этом вспоминать? Кого винить в том, что так вышло? Отца? Мир его праху. Судьбу? А не сами ли мы её выбираем вольно или невольно? Дело ведь прошлое: ушло всё, Фатиме, ушло, прошло, сложилось так, как сложилось. Дети мои выросли, взрослыми мужчинами стали, поженились, своих детей родили. А меня, мать свою, простить не могут за то, что сошлась на старости лет с Мехметом. Совсем забыли обо мне, как будто не было меня в их жизни…

А жизнь, она ведь не безразмерная и не может вместить столько горя: она не мешок заплечный, из которого можно вытряхнуть лишнее, если он стал тяжёл. Ведь и мешок, когда перегружен, норовит порваться от тяжести — даже он. Что ж говорить о тяжести грехов наших, поступков, которые тянут нас вниз, пригибают… Вот и сейчас, Фатиме, просто ходить и то сложно: то колени не гнуться, то поясница ноет, то голова кружится. Зачем себя нагружать лишним грузом? Не встать с ним, не подняться. У тебя дочки, внуки и внучки. Все ждут тебя и беспокоятся. Живи, пока живётся, Фатиме, не добавляй горечи в щербет — оттого он лучше не станет. Наша соль с нами уйдет: и выплаканная и невыплаканная. Вон как косточки в старости в панцирь неповоротливый превращаются: гибкости им не хватает и того гляди сломаются. А нам, зачем ломаться? У нас ни сил на то нет, ни времени: сломаемся и не встанем уже…

— Всё у тебя просто, Элиф! Горечь в шербет! А мне, может, и щербета не нужно, и соль я всю выплакала, да выстрадала. На старости лет одна осталась.

— Все мы — одни у себя. Но у нас есть дети, есть дела, которые держат и привязывают; есть воспоминания. Не вспоминай только плохое — столько было хорошего: тепло дома родного, любовь случившаяся, рождение детей, которые выросли и счастливыми стали. Смотри на мир вокруг, замечай всё хорошее, спеши им надышаться: днём теплым; ночью спокойной, когда спится; солнцем, что к жизни пробуждает; дождём, смывающим грязь. Учись у природы мудрости: смывай с себя плохое и новому дню улыбайся! Каждый из нас за что-то держится, за что-то цепляется в этом мире, за своё, за то, что ближе, и с чем ему лучше живётся: кто за обиды, кто за боль свою, как за круг, который на поверхности держит, кто за здоровье — озабочен им слишком, а кто за обязанности — в нужности своей только и живёт.

Элиф замолчала, а пока она говорила, потихоньку подходила к кровати Фатиме, а на последней фразе присела с ней рядом — устала и ноги отёкшие огнём горели.

И теперь они вдвоём, опустив глаза, сидели молча, задумавшись над сказанным и над услышанным.

— Таблетку снотворную дать? — спросила после затянувшейся паузы Элиф.

— Не надо. Теперь сама усну — выговорилась.

Фатиме и впрямь успокоилась, и умиротворение сошло на её переполненное переживаниями тело: она обмякла, линия натянутых бровей ослабла, щёки провисли, устремившись к недавно дрожавшему от праведного гнева подбородку, а он, наконец, смиренно прилёг на одеяло, уставший и расслабленный.

— Спокойной ночи! — проговорила Элиф и отправилась в обратное путешествие по погружённой в темноту квартире, но вначале зашла на кухню за снотворным, на этот раз для себя.

***

Летом в Ялове чудесно! И если б не сердце Элиф, оставленное ею в Стамбуле, она бы могла и в этот раз полностью насладиться гостеприимством бабушкиного дома, тёплым морем, запахами цветов, которых так много в Ялове, негой и бездельем!

Но мысли о Мехмете преследовали её везде: когда она смотрела на спелую черешню, то невольно думала о том, что и у Мехмета такие же блестящие яркие глаза, в которых отражается Элиф; когда брала в руки персик, то прежде чем надкусить его, сначала прикладывала спелый плод к лицу, жадно вдыхая его аромат и мечтая о прикосновении своей щеки к груди Мехмета, к его бархатной коже, пахнущей молодостью и свежестью. Смотрела ли она на цветы, которых в Ялове видимо-невидимо, наклонялась к ним, погружая лицо в их нежные лепестки, чувствуя их щекотливое прикосновение к своим губам, и снова мечтала о Мехмете. Интересно, а его губы такие же ласковые и нежные, как лепестки цветков?

А в Ялове жизнь шла своим чередом. На лето в дом бабушки, кроме их семьи, приезжали и многочисленные тётушки Элиф с детьми. И в обычно весь года тихом доме, в котором бабушка жила одна, становилось многолюдно, весело, говорливо, постоянно звучал смех и даже мать Элиф, Небахат, становилась чуть беззаботней. По утрам мать и старшая сестра Элиф, Зейнеп, отправлялись на кухню, чтобы помочь бабушке приготовить завтрак на всю семью, ставшую такой огромной летом.

Элиф всё это время нежилась в кровати. Она уже не спала — просто лежала с закрытыми глазами, слушая приглушённые голоса. На веранде, прилегающей к спальне девочек, мать раскатывала тесто. Зейнеп ей помогала. Они тихо переговаривались между собой. Элиф чувствовала запах теста и представляла себе его вкус. Настоящее утреннее блаженство! Еще немного — и будут готовы булочки к завтраку.

Когда тесто раскатывали при ней, Элиф обязательно отрывала небольшие кусочки от него и под рассерженные окрики родни тут же их проглатывала. Скользкий комочек, наполнив рот солёно-лёгкой радостью, проскальзывал в горло, и рука Элиф опять тянулась к тесту. Несмотря на громкие возражения матери, она отрывала очередной комочек теста, а потом и ещё один и быстро засовывала их в рот. Затем выбегала на улицу, слыша несущиеся ей в спину неодобрительные крики матери. На улице к ней присоединялся Юсуф, чуткий сон которого прерывался сразу, как только в комнате девочек кто-нибудь вставал с постели. И вот они уже вместе носились по саду, догоняя друг друга и своими радостными криками поднимая с кроватей кузин и кузенов. Те, заслышав веселый смех за окном, вываливали во двор. Начинался шум и гам. Благо, что дом у бабушки был свой и стоял чуть поодаль от других построек, поэтому дети своей шумной игрой, начатой в столь ранний час, не беспокоили соседей.

Игры на свежем воздухе продолжались до тех пор, пока лепешки гёзлеме* подрумянивались на сковороде. А когда повсюду начинал разноситься аромат терпкого свежезаваренного чая, к которому примешивался кислый запах сыра, разбавленный сливочной ноткой, их приглашали к завтраку.

Позавтракав, обитатели гостеприимного дома все вместе шли к морю. И пока дети плескались в морских волнах, взрослые что-то неустанно обсуждали на берегу, перемежая громкие разговоры весёлым смехом. Темы для пляжных бесед всегда находились новые и полностью занимали внимание взрослых.

Время в Ялове бежало незаметно для всех. Для всех, кроме Элиф, мысленно считающей дни до возвращения в Стамбул. Но даже ей иногда удавалось забыться, заразившись всеобщим весельем и каникулярным безделием.

Иногда она чувствовала на себе горячие взгляды Ахмета — соседского парнишки. Она их замечала и в прошлом году, но тогда они просто сильно раздражали её. И она каждый раз при встрече с ним пыталась крикнуть ему что-нибудь грубое, отрывистое, чтобы он так больше не смотрел на неё. А этим летом, когда она успела полюбить Мехмета, на неё сошло доброжелательное, мягкосердное отношение к мальчикам. Да и обращённый на неё восторженный взгляд Ахмета невольно обнадеживал Элиф: она начинала верить, что её очень скоро обязательно полюбит и Мехмет! Ну, если её смог полюбить один мальчик, то почему бы и другому этого не сделать? А ещё влюбленный взгляд парня служил явным доказательством её привлекательности для мужчин, пускай и таких, нестоящих её внимания, как сам Ахмет.

И она позволила себе пару раз снисходительно тому улыбнуться. А юноша внезапно покраснел и глубоко задышал, чем окончательно развеселил Элиф.

Скоро осень. И в Ялове чувствуется её приближение по холодному ветерку, неожиданно появившемуся в дневное время и заставившему вздрогнуть, по перемежающимся тёплым и прохладным слоям морской воды, когда купаешься; по лёгкой желтизне, пробившейся в густой зелёной шевелюре деревьев и бегущей от центра ствола к окончаниям веток.

Пора в Стамбул! В Стамбул! В Стамбул! Стучит сердце Элиф, а мать и бабушка с нескрываемым восхищением смотрят на неё: как же выросла и похорошела за короткое лето Элиф! И когда успела маленькая девочка превратиться в статную молодую барышню? Неужели только за летние месяцы могла произойти такая метаморфоза?

«Это всё наш воздух, наполненный цветочными ароматами, да молочко козье, которое пили девочки по утрам, сотворили это чудо! — смеётся бабушка. — Ах, какая красавица! Глаз не оторвать от моей внучки!»

Элиф на всякий случай посмотрела на себя в зеркало — что же такое с ней случилось? Но, взглянув, тут же подумала: «Странные они всё-таки. Я всегда была красивой. Неужели они только сегодня это заметили?»

И невдомёк ей, что помимо красоты, которая у нее, разумеется, была, появились в её фигуре статность да округлость, в блестящих синих глазах — особая манящая нега, и даже завиток её выгоревших за лето пшеничных волос теперь ниспадал на грудь по-другому, с особым значением, прикрывая, но и обращая внимание, вызывая желание прикоснуться, хотя бы только для того, чтобы убрать его, чтобы он не мешал…

И когда Элиф и Мехмет совершенно случайно встретились в сентябре, не в лавке у его отца, а под тем же платаном, Мехмет сразу не узнал когда-то упавшее к его ногам незрелое яблочко, вдруг превратившееся в сочный фрукт, ароматный и смущавший своей яркой ранней спелостью.

Почему-то в этот раз при встрече с Мехметом смутившаяся Элиф только и смогла произнести, что «Здравствуйте». Возможно, вышло это из-за полной неожиданности случившегося.

Мехмет, быстро поднявший на неё глаза, удивлённо вскинул брови, от чего его мужественное лицо стало вдруг мальчишеским, и это преображение так развеселило Элиф, что она тут же перестала смущаться:

— Не узнали? Это я, Элиф!

— А-а-а, — протянул Мехмет, пытаясь что-то припомнить.

И через секунду добавил:

— Ты — та девчушка, которая сначала падает с веток, а потом превращается в эстета, придирчиво выбирающего вазу в лавке моего отца?

— Хорошая у вас память, — похвалила Элиф, но тут же опять смутилась: волна неизвестного ей доселе трепета и странного волнения накрыла её.

А потом ей пришлось и глаза отвести — так пристально и внимательно смотрел на неё Мехмет.

Почувствовав её неловкость, он, наконец, и сам отвёл взгляд: его тоже что-то смущало в новой Элиф. Это что-то заставляло его сердце биться чаще, и ему хотелось прижать её к себе, чтобы вдохнуть разлившийся по её телу медовый запах, будто только он мог унять его сердечное волнение, внезапно приключившееся с ним. Почему ему казалось, что запах именно медовый, Мехмет и сам не знал. Но стала Элиф какой-то сладостно-манящей, и это открытие напугало его.

Молодые люди отошли друг от друга, боясь невольно соприкоснуться, поддавшись возникшей силе притяжения. Они молча стояли поодаль, не зная, что сказать и каким образом преодолеть возникшую неловкость. Но ни он, ни она не уходили.

Первым нашелся Мехмет:

— Отец вспоминал на днях, что вы с матерью собирались прийти к нему в лавку, хотели что-то ещё присмотреть для дома. Что передать отцу? Когда вас ждать?

— Завтра! — выдохнула Элиф, совсем не смущаясь поспешности своего обещания.

И тут же побежала прочь, боясь пообещать ему ещё чего-то, боясь своих чувств и его блестящих глаз, устремлённых на неё. Ни разу она не обернулась, но всем телом ощущала его горячий взгляд, от которого трепетала, плавилась, словно свеча, теряя рассудочность суждений.

— Мама, мы завтра должны пойти в гончарную лавку!

Когда мать открыла ей дверь, категорично заявила Элиф, стараясь сохранять твердость голоса.

— Зачем, дочка? К чему нам торопиться? — мать с удивлением посмотрела на Элиф.

К чему, действительно, такая спешка? Как объяснить матери, зачем им непременно завтра надо быть в лавке дяди Али? Она немного подумала и быстро проговорила:

— Я встретила дядю Али, и он сказал, что у него появилась такая посуда, которая очень подошла бы к той, уже купленной нами вазе. К тому же он собирается скоро уехать, и поэтому так снизил цены, что весь его товар разлетается прямо на глазах.

Уши пылали у Элиф, в горле пересохло, но она продолжала лгать, глядя в глаза матери.

— Как странно? И куда это он собрался уехать? Ну, почему бы нам и не заглянуть к нему в лавку? Там всё и узнаем!

«Узнаешь, мама, обязательно узнаешь, что дочь у тебя врушка! Но сейчас это не так важно — важно ещё раз увидеть Мехмета. А моя маленькая ложь никому не навредит. И не стоит переживать, что я соврала маме», — уговаривала себя Элиф.

— Проходите, проходите, милые соседушки!

Дядя Али, заметив Элиф с матерью, сразу кинулся им навстречу. Элиф зарделась от радости: на этот раз за прилавком стоял и Мехмет.

— Ах, как подросла ваша дочь, Ханым*! Она стала настоящей красавицей! — разливался в комплиментах дядя Али. — Что на сей раз вы хотели бы посмотреть в моей лавке?

Мать удивлённо взглянула на дочь, но та бойко ответила:

— Вашу новую посуду, которая подойдёт к той, изготовленной специально для нас, вазе! Она до сих пор радует отца и всех нас своей красотой и изысканностью!

— Новая посуда, новая посуда… — озадаченно повторял дядя Али, почесывая переносицу.

Но тут к разговору подключился Мехмет, который до этого момента молча стоял возле отца.

— Отец, разреши мне показать те изделия, которые я намедни помогал тебе делать. Думаю, речь идёт о них! Они сейчас в мастерской, на просушке.

«Ай да Мехмет, ай да молодец! Сразу пришёл мне на выручку!» — отметила про себя Элиф. И сердце забилось, и в глазах вспыхнул огонь, который не скроешь от постороннего взгляда.

Мать Элиф внимательно посмотрела на Элиф и Мехмета и слегка покачала головой, опустив глаза.

— Давайте спустимся в вашу мастерскую! — предложила мать Элиф после затянувшегося молчания. — Какой у вас сын внимательный, Али-бей. И помогать Вам, наверное, очень любит.

А пока они по крутой лестнице спускались в мастерскую, Али-бей рассуждал:

— Да, сын любит трудиться. Он единственный из моих детей, у кого есть интерес к мастеровому делу. Да вот собирается уехать. В Америке захотел побывать! Свобода там, видишь ли. На фабриках местных поработать удумал, на производстве игрушек… Ему ведь гончарное ремесло видится неинтересным — ему фигурки разные нравится лепить. Думает, что увидит там что-то новое. Освоит его и вернётся сюда уже мастером. Здесь свое дело наладит, Иншаллах*!

— А что? Правильно решил! Самостоятельный мужчина вырос у вас, — одобрительно произнесла мать Элиф.

— Наберётся, — упавшим голосом пробормотала Элиф и сердце её, замерев, провалилось куда-то, и оттуда застучало так, что удары отдавались гулким набатом в ушах.

Элиф превратилась в одно большое раненое сердце: куда не дотронься — везде больно.

— Посмотрите на наши новые изделия, — продолжил Али-бей, когда посетительницы спустились по лестнице и встали посреди мастерской. — Думаю, они могли бы вас заинтересовать.

— Да, пожалуй, — мать Элиф взяла в руку глиняную серую джезву*.

Ручка у джезвы была деревянной, и это делало её безопасной в использовании. Рядом с джезвой стояли глиняные чашечки для кофе.

— Посмотри, Элиф, какая красота! Думаю, если и тебе они понравятся, мы их возьмём.

Элиф, опустив глаза, утвердительно качнула головой.

— Набор ещё не совсем готов, — поспешно произнес Мехмет, но, встретив удивлённый взгляд отца, тут же добавил:

— Я хочу украсить ручку джезвы. Хочу вырезать украшения на ней. Это быстро! Отец, я завтра могу сам отнести готовый набор в дом Небахат Ханым.

— Если Небахат Ханым не возражает и готова подождать до завтра ради красоты, которую ты обещаешь сделать, то, разумеется, исполни свою задумку! — Али-бей погрузил пальцы в свою негустую бороду, словно собирался её почесать.

— Если изделие станет ещё лучше, зачем же я буду возражать? — улыбнулась мать Элиф. — Заходите завтра, после обеда. Цену мы обсудим сейчас, а набор получим завтра!

— Не волнуйтесь по поводу цены. Вы не первый раз покупаете мои изделия, поэтому можете рассчитывать на приличную скидку. Да и соседи мы с вами, а с соседей иной спрос и цена для них другая.

Америка, Америка… Это так далеко. Зачем эта Америка Мехмету? Ведь она, Элиф, живёт здесь, на узкой стамбульской улочке, которую наполовину занял платан, раскрыв над обитателями домов свою могучую крону и взяв их под свою защиту.

Никак не ожидала Элиф такого поворота — она надеялась, что будет продолжать видеться с Мехметом, пускай и не каждый день… А может, со временем, они бы и обручились: соседи всё-таки, не чужие люди. И сам Мехмет, похоже, неравнодушен к ней. По-особенному стал смотреть на неё при встрече, словно обнимет её своим взглядом. Конечно, он влюбился! Раньше, будто и нет её вовсе — скользил его взгляд мимо неё. А сейчас всё по-другому: не отводит свой взгляд, прожигает Элиф насквозь своими чёрными глазами. И страшно ей от этого, и томительно, и хорошо одновременно, и так хочется, чтобы бросился он к ней и сжал своими руками, как глину, когда делает из неё поделки за гончарным кругом.

Так мечтала Элиф, рассуждая про себя, пока не испугалась собственных мыслей.

Мехмет сдержал своё обещание и зашёл к ним на следующий день. С собой он принёс весь набор: джезву и кофейные чашки. Всё было аккуратно завёрнуто в плотную бумагу. Мехмет вызвался сам распаковать посуду. Ведь ему пришлось всё хитро завернуть, чтобы посуда не разбилась. И тому, кто не знает секрета, придётся долго провозиться прежде, чем доберется до посуды.

Как только он развернул джезву, мать Элиф увидела орнамент, появившийся на ручке. Сделан он был мастерски и украсил изделие, придав ему особый шарм.

— Прекрасная работа! Ваша резьба сделала джезву ещё интереснее! — произнесла мать Элиф.

— А что изображено на ручке джезвы? — спросила Элиф, вглядываясь в резьбу. — Неужели это листья… — она немного замешкалась, удивившись, а Мехмет бодро продолжил:

— Это плоды и листья платана. На нашей улице он — главное украшение, поэтому я решил его таким образом увековечить.

Элиф вздрогнула. Думая о Мехмете, она тоже вспоминала платан. И он, когда украшал ручку джезвы, оказывается, думал о том же… Совпадение или нет? А может, это знак? Встретились они под платаном, под его могучими зелёными крыльями, которыми он обнял их обоих. Эту джезву Элиф теперь будет хранить как талисман — талисман, оберегающий их любовь.

Мать Элиф, забрав весь набор, ушла на кухню, перед этим предложив Мехмету выпить с ними кофе. Заодно они все вместе проверят, насколько кофе делается вкуснее и ароматнее, если его сварить в глиняной посуде!

Элиф встрепенулась, а молодой человек, взглянув на повеселевшую Элиф, не стал отказываться от чашечки кофе. Да и мог ли он отказаться? Элиф была настолько хороша, что рядом с ней у него немного кружилась голова. И как тут помнить о приличиях и делах в лавке?

— А когда вы уезжаете в Америку? — не глядя в лицо Мехмета, спросила Элиф.

— Через неделю, — ответил Мехмет.

— Так скоро и так далеко! Говорят, что там совсем другие нравы.

Элиф слегка замялась, а потом решительно выдохнула:

— И девушки красивые!

— Да, нравы другие и девушки, пожалуй, недурны. Но когда в сердце живут синие глаза, которые однажды увидел под платаном, то для других красавиц в нём нет места.

Элиф залилась краской и собиралась ещё что-то спросить, но в этот момент мать позвала их пить кофе. Все чинно сидели за столом, и было совсем не до шуток. Мехмет, сделав пару глотков ароматного напитка, поставил чашечку на стол и, поблагодарив хозяйку за гостеприимство, засобирался по делам.

— Зейнеп, а тебе кто-нибудь нравится? — спросила Элиф у сестры перед тем, как они легли спать.

Сестра удивлённо приподняла брови.

— Ну, в смысле, тебе из мужчин кто-нибудь нравится?

— Странный вопрос, сестрёнка, ты что, влюбилась? — рассмеялась Зейнеп.

Зейнеп и Элиф, две родные сестры, внешне были очень разными, словно день и ночь. Зейнеп — смуглая брюнетка, крутобёдрая и пышногрудая, с тонкой талией и тонкими щиколотками.

«Вся в родню отца», — говорили о Зейнеп родители.

А Элиф унаследовала от бабки (матери Небахат) синеву глаз да белизну кожи. Женственность только начала прорисовывать своей кистью овалы на её фигуре, робко прикасаясь к угловатым формам, выравнивая их в мягкий и такой притягательный изгиб.

А вот характер у сестёр во многом был похож: обе они были настойчивы и непреклонны. Касалось ли дело родительского внимания или же игрушки, которой каждая из них желала обладать первой, и ни та, ни другая не собиралась уступить.

— Всегда ты вопросом на вопрос отвечаешь, Зейнеп! Не стоило у тебя и спрашивать. Толку никакого!

— А какая тебе от этого будет польза, если ты узнаешь, нравится мне кто-нибудь или нет? Если бы я хотела рассказать тебе об этом, то давно бы это сделала! — Зейнеп с насмешкой посмотрела на Элиф. — А ты даже и не мечтай влюбиться первой! Пока я замуж не выйду, тебе не стоит и думать о парне! Хотя, помечтать, конечно, ты можешь: что тебе остаётся…

— Знаешь, а ты со своими замашками принцессы, вряд ли когда-нибудь найдёшь себе достойного! Так что уповай только на отца — пускай он отыщет тебе жениха! — с обидой выкрикнула Элиф сестре.

— Хватит шуметь! — в комнату девочек заглянул Юсуф. — Спать мешаете. Мне в школу рано вставать. Сейчас отцу скажу — он быстро вас утихомирит.

— Ну, вот ещё один отцом пугает! — рассмеялась Зейнеп.

— А ты смейся, сестрёнка, пока отец не пришёл! Смейся, смейся, потом не до смеха будет! — угрожающе завершил свою речь Юсуф и вышел из комнаты девушек.

После язвительных словесных перепалок и непустой угрозы Юсуфа: когда последнему не удавалось призвать сестёр к порядку, тогда он прибегал к поддержке отца — желание откровенничать ушло само по себе. И сёстры, обиженно отвернувшись друг от друга, сделали вид, что заснули.

Утром Элиф проснулась в плохом настроении. А когда настроения нет, всё перестаёт складываться: чай не так заварен, как надо, маслины — слишком горькие, сыр — малосолёный.

Зейнеп за завтраком посматривала на сестру с усмешкой, мать — с тревогой, отец же был слишком занят мыслями о работе и не замечал капризов Элиф. Юсуф к завтраку всегда выходил последним, насколько возможно он оттягивал время подъёма с постели.

Отец быстро позавтракал и на этот раз взял с собой в магазин Зейнеп, чтобы та присмотрелась к его работе. Зейнеп быстро собралась и, не допив чай, последовала за отцом. Помогать матери по дому осталась Элиф. Юсуф ел горячий симит и запивал его чаем, с ногами устроившись в кресле. Он ещё не переоделся к завтраку, сидел в пижаме и зевал во весь рот.

Мать, воспользовавшись тем, что они с Элиф в коридоре были только вдвоём, спросила:

— Милая, не хочешь ли ты что-нибудь рассказать мне? Я чувствую, что в последнее время ты чем-то расстроена. Что-то волнует тебя? Думается мне, есть у тебя на сердце какая-то печаль или тревога.

Элиф посмотрела на мать и, чеканя слова, произнесла:

— Мне нравится Мехмет. И я хочу за него замуж!

— Ах, Аллах! Детка, какое замужество? Как тебе это только пришло в голову? Представь только, что на это скажет твой отец? У него свои мысли об устройстве вашей жизни. А Мехмет? Он, похоже, неплохой парень, но мы совершенно ничего о нём не знаем! И познакомились с ним совсем не давно. И не забыла ли ты, что он очень скоро куда-то далеко уедет.

— В этом-то и всё дело, мама! Он уезжает в Америку! Поэтому мне нужно срочно с ним обручиться! — с отчаянием выкрикнула Элиф. — Как ты не понимаешь, мама, что там он встретит другую!

— Встретит-не встретит, Элиф! Это уже не наше дело, милая! Решение о помолвке детей принимают обе семьи. И это не решается в одну минуту. Сначала родители должны договориться об условиях помолвки. Если они договорятся, то планируют обручение. Нельзя так вдруг выйти замуж: хочу и все!

— Зря я тебе всё рассказала! Что ты могла мне ответить — лишь сослаться на традиции! Сама привыкла терпеть все отцовские выходки, и мы должны такими же быть послушными! — сверкнула глазами Элиф.

— Не злись, дочь! Поверь матери: традиции — это хорошо. А твоё сумасбродство пройдёт! По молодости все мы горячие. У тебя всё впереди. А пока иди в школу. Поговорим, когда успокоишься.

Элиф с красными от досады глазами выскочила из дома. Гнев так и бушевал в её сердце.

А чего она хотела? Чего она ожидала от матери? Что та поговорит с отцом и, уговорив его, отправится к матери Мехмета? Их семьи совсем не знакомы! А мать, она всегда делает только то, что велит ей отец. Тот, конечно, разозлится, когда услышит о вспыхнувшем у Элиф чувстве. Как же, он же отец, а о проказах младшей дочери узнаёт в последнюю очередь. А иначе, как проказы, он её любовь не назовет. И сам Мехмет так не вовремя собрался уехать в эту Америку! Осталась какая-то неделя — уже ничего не решить и не успеть что-то сделать перед его отъездом.

Но Элиф обязательно поговорит с Мехметом, прежде чем тот уедет. И пускай для этого ей придётся все дни напролёт стоять под платаном.

Осенняя проседь расцветила зелёный монолит листвы платана. Помимо пятипалых листьев, на ветках тут и там появились шарики, зелёные, пушистые. Закреплённые длинными черенками в пару, они свисали со всех веток. День ото дня шариков становилось всё больше. И они начали походить на своеобразные украшения: этакие забавные игрушки, которыми нетерпеливые дети решили украсить дерево задолго до наступления праздника. А уж когда осеннее золото озарит гиганта, повиснет на его ветвях и одновременно расстелет у его подножия листопадные жёлтые ковры, платан предстанет в настоящем праздничном убранстве — в последнем перед зимней непогодой поистине прекрасном наряде.

А потом в его жизни случится зима, с её ветрами и колким снегом, с редкими солнечными днями. Чтобы её пережить, ему нужно сбросить всё лишнее, и выстоять, выжить, вновь возродившись по весне, которая у него обязательно случится!

***

Утром Элиф разбудил странный шум на кухне.

«Кто это проснулся раньше меня? — подумала она, пытаясь приподнять тяжёлую голову с подушки. — Эх, не надо было пить снотворное на ночь: с ним полдня потом проспать можно! Кстати, а который час?»

Элиф взглянула на экран телефона, который лежал на прикроватной тумбочке и иногда служил ей вместо будильника.

«А очки-то где? Без них ничего не вижу!»

Она шарила рукой по тумбочке и не находила там своих очков. Вечно она оставляет их где попало.

Ах, да! Ночью она заходила в спальню к Фатиме, а на такое путешествие она вряд ли бы решилась без очков. Значит, она их оставила в комнате Фатиме. Хотя, нет: как же она вернулась назад? Тогда, получается, они остались в кухне, на столе. Потому что прежде чем вернуться в спальню, она зашла туда выпить снотворное. И нужно было рассмотреть названия лекарств, лежащих в коробочке. Без очков этого не сделаешь. А из кухни до спальни — рукой подать. Выходит, до кровати доковыляла без них.

А между тем шум на кухне усилился. Похоже, кто-то готовил завтрак, а может, и обед?!

— Мехмет! — позвала Элиф.

Наверное, он никуда не ушёл сегодня. И, не дождавшись утреннего чая, сам захотел приготовить его и теперь искал заварку, поэтому-то так и гремит посудой.

— Мехмет! — погромче позвала его Элиф.

Со стороны кухни послышались шаги.

«Услышал!» — удовлетворённо подумала Фатиме.

— Очки мои захвати тоже. Они где-то на кухне! А я без них как без рук!

— Добрый день, держи свои очки! — ответил женский голос, совсем не похожий на голос Мехмета. — Ты так долго спала, что я решила сама приготовить завтрак.

— Фатиме?! — догадавшись, не на шутку перепугалась Элиф. Пока она никак не могла проснуться, бедная, больная Фатиме вынуждена была готовить себе завтрак. Сколько же она проспала? А всё снотворное — без него Элиф давно бы встала.

— Зачем так кричать? Мне сегодня немного лучше, и я решила сама приготовить завтрак. Правда, на твоей кухне ничего нельхя найти. Будить тебя я не хотела, а Мехмет ещё с утра ушёл по своим делам. Но он-то в делах кухонных вовсе не помощник. Так что будем завтракать тем, что я нашла у вас в холодильнике.

— А ты таблетки-то приняла? — удивлялась всё больше Элиф.

— Приняла, приняла! Говорю же: сегодня мне лучше. И врач велел больше двигаться. Ты про это забыла? А то ведь без движений совсем плохо может стать. Кстати, дочки мои утром прислали сообщение, что на следующей неделе приедут. Уже и билеты купили! Радость-то какая! Как тут не начать выздоравливать. Слава Аллаху! Он не оставляет праведных людей и слышит их молитвы, — Фатиме устало присела на кресло возле Элиф. — Чай готов уже. Пошли завтракать, хотя впору уже обедать.

Фатиме нехотя поднялась — устала всё-таки, — и поплелась в кухню. Элиф, удивлённая внезапным переменам, набросив халат, как могла быстро, засеменила за ней: коленки с утра требовали особого внимания и, закованные артрозом, не спешили разгибаться и слушаться, отчаянно борясь с Элиф за свой покой. Поэтому, когда она появилась в кухне, перед этим заглянув в ванную комнату и свершив омовение, Фатиме уже выпила не первый бокальчик с чаем.

На стол Фатиме выложила все продукты, которые нашла в холодильнике и которые годились для завтрака: солёную брынзу, маслины, варенье. Подогрела на сковороде симит*. И теперь величаво восседала во главе стола, допивала чай, крепкий, как и положено быть чаю утром.

После снотворного у Элиф совсем не было аппетита. Поэтому она положила на терелку лишь пару маслинок и немного вишнёвого варенья, а ещё отломила небольшой кусочек симита, рассыпавшегося у неё по тарелке кунжутными семечками. Нехотя проглотив сладко-солёные продукты, посыпанные сверху кунжутом, она запила всё чаем.

Но встрепенуться и проснуться полностью всё равно не получилось, и Элиф предложила Фатиме выпить с ней чашечку кофе. Но на привычном месте не нашла джезвы. Где же она? Джезва — это не очки, которые Элиф носила за собой повсюду, забывая их то тут, то там. Обеспокоенная пропажей Элиф начала заглядывать во все кухонные шкафы.

— Что ищешь, Элиф? — спросила Фатиме, заметив что та не прекращает своих поисков.

— Мою джезву. Где же она? Всегда оставляю её на столе, на самом видном месте!

— Ты о старой джезве, что была плохо отмыта? — как ни в чём не бывало спросила Фатиме.

— Да, да, где ты её видела, Фатиме?

— Такую посуду нельзя держать в хозяйстве. Её нужно выбрасывать!

Заметив, что Элиф как-то разом проснулась и уже готова возмутиться, Фатиме, улыбнувшись, продолжила:

— Что ты так переполошилась? Конечно, я не рискнула выбросить старую джезву, но и отмыть такую вещь руками невозможно. Она в посудомоечной машине!

Элиф, забыв про сон и колени, ринулась к машинке и отключила её. Потом открыла дверцу и, схватив в руки джезву, стала придирчиво её осматривать: не появились ли на ней трещины. А потом и, вообще, поднесла к носу и обнюхала.

Фатиме вначале с улыбкой наблюдавшая за происходящим, решила вмешаться:

— Что с тобой? Что ты делаешь?

— Фатиме, разве можно глиняную посуду мыть в посудомоечной машине?

— Ну уж, никогда не задумывалась над этим вопросом. Если есть машина для облегчения труда, зачем думать о том, можно или нельзя в ней что-то мыть?

— Затем, что в ней это что-то можно и испортить. Моя джезва, может, и старая, но дорога мне по-особому. Ты думаешь, я не могу её отмыть всякой химией? Могу, ещё как! Но химия ей навредит: потом вкус сваренного в ней кофе будет уже другим, да и на поверхности глины могут образоваться трещинки. Ну, да ладно — вовремя успела её вытащить. А теперь давай кофе попьём.

Элиф хоть и рассердилась на Фатиме, но не хотела расстраивать ту своими упреками: всё же больной человек, и лучше её лишний раз не волновать. Чтобы успокоиться и отвлечься, она сразу начала варить кофе. А в дальнейшем она постарается не выказывать той своего недовольства, которое сразу вырвалось у неё после инцидента с джезвой.

Женщины молча выпили кофе, и тут Фатиме неожиданно спросила:

— Эту джезву тебе Мехмет сделал?

— Отец Мехмета. Мехмет только нанёс резьбу на ручку, — удивилась Элиф неожиданному вопросу и верному предположению Фатиме.

— Хотела её выбросить, да не смогла. В машинку твою запихнула! — в сердцах произнесла Фатиме.

— А как ты догадалась, кто её сделал? — спросила Элиф: любопытство пересилило возмущение планом Фатиме, да и потом она обещала себе сдерживаться.

— Это не сложно вовсе: у нас дома была похожая вещица. Только ручка не была украшена резьбой. Выбросили мы её давно. Никакой особой ценности она не представляла. Подобных вещей, сделанных Али беем, у нас полон дом. А старую, испорченную посуду я в доме никогда не держу. А ты столько лет хранишь эту ерунду. Дорога она тебе…

— Конечно дорога! Я до сих пор её как талисман храню. У тебя был сам Мехмет. Зачем тебе было хранить какую-то памятную вещицу? А я, когда ссорилась с Ахметом, а ссорились мы довольно часто, брала эту джезву в руки и гладила её ручку. Шероховатость резьбы, словно лекарство, успокаивала меня. И вроде не одна я…

— Не придумывай, Элиф! Когда ты была одна? У тебя был Ахмет! И дети.

— Ахмет, Ахмет… — задумчиво произнесла Элиф, — мир его праху. Любил меня, да не мог с моей нелюбовью смириться. Не жизнь, а наказание для обоих была наша с ним жизнь. Видел он каждый день, что терплю его только. Не мог с этим жить: злился. Никогда не бил меня, но как что-то не нравилось, сразу бросал в меня всё, что попадалось под руку. А причин для «этих не нравилось» при такой жизни всегда можно было найти.

— Испортила ты жизнь всем: и мне, и Ахмету, и Мехмету! Не смотри на меня так! И ему тоже! И детям своим, поэтому они знать тебя не хотят.

— Не думала я, Фатиме, что за любовь так дорого платить придётся.

Элиф старалась не принимать то, что говорила ей Фатиме, как личное, относящееся непосредственно к ней. Она пыталась представлять, что говорят они о другом человеке, которого Элиф очень хорошо знает, поэтому и может объяснить Фатиме его чувства. В противном случае они бы поссорились, а началось бы всё с выяснения отношений обиженных друг на друга женщин.

Слушая Фатиме, Элиф ощутила всю глубину её переживаний, опустилась на самое дно снедавшей женщину горечи, но она не хотела застревать там надолго — своя боль множилась и не отпускала её.

Корень обиды засел так глубоко в теле Фатиме, что избавиться от него, вытащить его можно было только вместе с сущностью самой страдалицы — так прочно срослась она с обидами, ими питалась и крепко держалась за них. Но не это сейчас беспокоило Элиф — лицо Фатиме раскраснелось, появились пятна нездорового румянца, словно кровь прилила к голове.

— Что обо мне говорить, Фатиме, ты бы прилегла. Много двигаться после лежачей болезни — тоже ведь плохо.

— А ты от темы-то не уходи. Не нравится, когда правду говорят.

— Фатиме, жизнь наша уходит, а вместе с ней уходит и та правда, о которой ты так сильно переживаешь. По прошествии времени то, что казалось нам правильным в то время, становилось иным, изменяясь вместе с нами. Можно долго об этом рассуждать, вспоминая молодость, в которой было всё: и хорошее, и плохое. А можно, вспоминая, всё время кого-то обвинять: я — отца за то, что решил мою жизнь по-своему, так, как только ему казалось правильным и, я уверена, у него на этот счёт были свои доводы; ты — меня за то, что через столько лет всё равно соединила свою жизнь с Мехметом, несмотря на вашу семью. Мои дети тоже имеют свои взгляды на правильность поступков их матери, которые им не понравились, и поэтому они решили больше не видеть меня, наказав своим отсутствием. И что может быть для матери хуже этого? А тем временем жизнь идёт. Секунды и минуты её пролетают, незамеченные нами, потому что мы озабочены постоянным выяснением отношений. И так будет до тех пор, пока мы лелеем наши обиды, обвиняя всех в том, что с нами произошло. Мы — только прошлое, если все время думаем о нём. А заметила ли ты, какой сегодня хороший день? Июль не всегда бывает ласков со стариками и своим жарким дыханием готов опалить нашу и без того иссушенную временем кожу, вызвать у нас приступ сердцебиения и головокружения. А сегодня нет духоты на улице, нет испепеляющего зноя — верного спутника июля. Совсем скоро приедут твои дочери, которых ты давно не видела, и о которых, скучая, часто думаешь. Они помнят о тебе и переживают. Как хорошо, когда о тебе заботятся! Не так ли? Столько лет ты с любовью растила их, а теперь пришла их очередь позаботиться о тебе, и они не оставляют свою мать наедине с проблемами. Они заберут тебя в свой дом, где ты будешь каждый день видеть своих подрастающих внуков и сможешь сказать им что-то важное. Да просто — смотреть на них и улыбаться от счастья! Эта новость так тебя обрадовала, что утром ты сама поднялась с кровати и смогла приготовить завтрак на всех. А ещё вчера это казалось невозможным. Пока ты готовила, ты жила! А сейчас, погрузившись в прошлое, которое уже не исправить, как бы не хотел, ты, вроде, тоже живёшь, но ничего не замечая вокруг и страдая. А ты бы лучше приняла таблетку — мой телефон сейчас как раз напоминает об этом — и если тебе позволит самочувствие, а мне — мои колени, мы спустимся вниз, чтобы посидеть под платаном. Заодно и посмотрим на проходящее лето.

В этот момент в коридоре послышался шум открывающейся двери. Вернулся Мехмет.

Женщины замолчали. Элиф приосанилась, слегка приподняв свой подбородок и расправив плечи. Фатиме же устало обмякла в кресле. С её щёк так и не сошёл странный румянец, а голова слегка кружилась.

Когда Мехмет вошёл в кухню, глаза его задорно поблёскивали. Вместе с ним в наполненный переживаниями воздух кухни ворвалась светлая волна радости.

— Что случилось? — спросила Элиф, отзываясь улыбкой на его радостное настроение. Весь он от светящихся глаз до раскрытых ладоней излучал счастье и горел нетерпением поделиться переполнившей его душу новостью.

— Выиграл! — с облегчением выдохнул он. — Моя лошадка неожиданно для всех пришла первая! А я ведь давно знал, что она выиграет. Сколько заездов за ней слежу. Вот что значит арабская порода: упрямо, потихоньку, плетётся себе от заезда к заезду в хвосте, экономит свою мощь и готовит силу для решающего рывка. И когда уже про неё все забудут — ну, все, кроме меня, конечно, — как подсоберёт все свои силёнки и рванёт на последнем круге, ведомая опытным жокеем. Вот тут те, кто на фаворита ставили, и разочаруются. Ох, и хитра порода! Это вам не английский скакун, у которого всё напоказ и который все свои силы сразу выложит, никакой интриги не оставит! От английского жеребца всегда знаешь, чего ждать. А арабская порода — она не такая: сама должна захотеть вырваться вперёд. Попробуй угадай, когда она захочет. Это задачка сложная! Вот сегодня на радость мне взяла и захотела.

Мехмет отдышался, как будто только что сам до финиша доскакал и, поделившись с женщинами своей радостью, сразу ушёл в салон. А перед этим из внушительного пакета, который принёс с собой, выложил на кухонный стол праздничные закуски: три упитанных рыбки мерджан*, с полкило крупных креветок, упаковку халвы «коска» и бутылочку ракии*. Без неё у рыбки вкус не тот.

— И кто ж это в Стамбул привез свежих лещей? Сейчас, правда, самое время их лова, но только в Эгейском море. Не иначе как небольшой косячок заблудился и наведался в наши края. А жирненькие-то какие! Вкус у лещей будет отменный! Ну что ж, сегодня на славу отпразднуем выигрыш Мехмета.

Элиф рассматривала рыбку на столе, радуясь ей, как ребенок. Но потом перевела взгляд на давно уже молчавшую Фатиме и заметила, что та как-то совсем «обмякла» в кресле и даже прикрыла глаза.

— Фатиме, ты что, заснула?

Женщина чуть приоткрыла глаза и что-то неразборчиво произнесла. Элиф поняла только одно слово — «слабость».

Румянец, растёкшийся по лицу Фатиме, сильная слабость и бессвязная речь заставили Элиф разволноваться.

— Мехмет! — позвала Элиф. — Вызывай скорую. Фатиме плохо!

Мехмет тут же вернулся, подошёл вплотную к Фатиме и склонился перед её застывшим в кресле телом.

— Фатиме, — тихонечко позвал он, — Фатиме! — повторил чуть громче.

Женщина открыла глаза:

— Слабость у меня, переходила сегодня, видно.

— Обопрись на меня, а я тебя в комнату отведу. Приляжешь и отдохнешь, — Мехмет за плечи вытянул Фатиме из кресла, и та тотчас повисла на нём. Они медленно двинулись в спальню.

— Голова… полежу, — бессвязно твердила женщина.

Элиф осталась на кухне, а когда вернулся Мехмет, обеспокоенно произнесла:

— Мехмет, скорую надо вызвать. Тревожно мне. И зачем только Фатиме с самого утра делами занялась, завтрак приготовила? Походила бы немного для начала.

— Элиф, стоит ли так волноваться? Фатиме просто устала: целый месяц лежала без движения. И вдруг столько дел переделала! Любой устанет. Да и скорая у нас намедни была.

— Послушай меня, Мехмет, до больницы мы можем её довести и без скорой. Но ты один не спустишь Фатиме с нашего этажа, а я из-за своих коленей плохая тебе помощница. Ты пойми, не нравятся мне её розовые щеки и внезапная слабость. Вдруг ей ночью станет хуже. Послушай меня, давай вызовем скорую!

И тут раздался звонок в коридоре — это пришла Алия проведать соседей и выпить с ними чашечку чая.

— Алия, — с порога обратилась к ней Элиф, — ты проходи в салон. Может, и поужинаем вместе, а не только чай попьём, как получится. Не нравится мне Фатиме…

— Когда тебе стала не нравиться Фатиме? Только сегодня? — усмехнулась Алия. — А разве, вообще говоря, она должна тебе нравиться? В такой-то ситуации, как у вас, мне бы она не нравилась вовсе!

— Алия, мне не до шуток. Думаю, что с Фатиме что-то не так. Надо вызвать скорую. Как бы чего не случилось!

— Аллах корусун*! — быстро сменила тон Алия. — Пусть с миром к своим дочкам уезжает! Когда я сегодня на твоём балконе её увидела, то глазам не поверила: такая ведь была больная, что совсем с кровати не вставала.

— Элиф, я вызвал скорую. Уже едут! — Мехмет старался говорить спокойно, но, по всей видимости, тревога жены передалась и ему.

Пока ждали скорую, не проронили ни слова, изредка беспокойно поглядывая друг на друга и по очереди подходя к кровати Фатиме, чтобы проверить, как она. И лишь сама больная, полностью отрешившись от происходящего, безмятежно дремала, прикрыв глаза, не нарушая общей тревожной тишины ожидания.

Скорая приехала довольно быстро. Молодой врач, осмотрев Фатиме, решил забрать её в городской госпиталь, чтобы уже там, на месте, провести обследование.

— С таким высоким давлением лучше перестраховаться. Могло и небольшое кровоизлияние в мозг произойти, — произнес врач, окончательно испугав Элиф и Мехмета.

К тому же и Фатиме уже начала жаловаться на жгучую боль в затылке.

Вместе с Мехметом в больницу захотела поехать и Элиф, но Алия сразу вызвалась составить ему компанию.

— Элиф, ты лучше останься дома, ужин приготовь. Куда ты со своими больными коленями поедешь? А мы вернёмся из больницы на машине — мой зять привезёт, — серьёзно добавила Алия.

Дверь за ними закрылась

,и Элиф, шаркая тапочками, отправилась на кухню: ждать новостей и готовить ужин.

***

Элиф который день стояла под платаном и, всматриваясь в силуэты прохожих, тщетно ждала Мехмета. Когда ей надоедало вглядываться в лица, она переводила свой взор на платан и начинала пересчитывать пушистые соплодия-шарики. Смотреть на них было интересно: они немного напоминали ей забавных ежат, которых она как-то встретила на дорожке сада. Маленькие, мохнатые, колючие. Правда, «ежата» на платане были в основном зелёные. Те плодики, которые находились ближе к ней и почти касались её лица, успели слегка пожелтеть, словно холодный ночной воздух, прикоснувшись к их пушистым бочкам, вобрал в себя влагу и, подсушив их, превратил пушок в жёсткие колючки. Другие же соплодия, напротив, продолжали радовать изумрудным оттенком. Они удачно спрятались в густой кроне, и ночная прохлада своим холодным дыханием пока не добралась до них.

— Нравятся пушистые шарики?

Элиф оторвалась от созерцания плодов и быстро опустила запрокинутую вверх голову. Не узнать этот голос она не могла. Это Мехмет! Мех-мет, Мех-мет, Мех-мет — в такт его имени забилось ликующее сердце девушки. Забилось так громко, что казалось, его удары должны быть слышны и самому Мехмету. Радость долгожданной встречи переполнила её и была готова вырваться наружу громким криком, блеском влюблённых глаз. Но в то же время незнакомое, тревожное чувство пришло к ней вместе с его появлением, плотно окутало её, не позволяя расслабиться, не давая ей возможности сразу следовать своим желаниям.

— Держи! — Мехмет потянул за ветку дерева и сорвал с неё сразу два шарика на длинных черешках.

Черешки были соединены между собой, а мохнатые шарики в тот момент, когда Мехмет протянул их Элиф, столкнулись друг с другом, как шаловливые дети, пользующиеся любой возможностью, чтобы поиграть. Элиф схватилась пальцами за черешок и, откликнувшись на этот призыв к игре, стала ими размахивать. Шарики задорно взлетали то вправо, то влево, а когда Элиф подбрасывала их повыше, вообще, норовили улететь. Но их крепко держал черенок, который всегда возвращал заигравшиеся шарики к руке Элиф.

— Ну, попробуй теперь убедить меня, что ты не маленькая девчонка! — улыбнулся Мехмет, наблюдая за Элиф — он и сам хотел бы убедить себя в том, что она ещё ребёнок.

— Слушай, сначала здороваются, а не пугают внезапным появлением погружённого в свои мысли человека.

Элиф не понравилось, что Мехмет назвал её «маленькой девчонкой», и она решила ответить ему колкостью, сказав что-то неприятное, которое сразу уводит за черту близости. Но, произнеся эту фразу, она тут же почувствовала, что её покинуло неловкое волнение, которое минуту назад не давало ей расслабиться.

— Извини, пожалуйста! И, здравствуй, Элиф! — миролюбиво сказал Мехмет: он и сам понял, что задел девушку напоминанием о её возрасте.

— Здравствуйте, — Элиф подчёркнуто перешла на «вы». — Как ваша поездка в Америку? Не отложилась ли потому, что визу вам не выдали?

— Элиф, я улетаю завтра! — Мехмет очень серьёзно посмотрел на девушку.

Она как-то разом потеряла своё колкое, задорное настроение, и слёзы тотчас наполнили её и без того прозрачные, синие глаза.

«Два озера глубоких, таких глубоких, что страшно: затянут — утонешь, погрузившись на опасную глубину. Задохнёшься от волнения — не выбраться назад, не выплыть. И даже опыт не спасёт пловца», — отметил про себя Мехмет и с трудом заставил себя отвести глаза от этой синей, манящей глубины, в которую и броситься бы рад, да непозволительно там плавать. Стой и смотри только.

То же самое сделала и Элиф, испугавшись внезапно нахлынувших слёз, которые могли выдать её чувства. Пускай не думает, что его скорый отъезд расстроил её до слёз!

Мехмету хотелось прижать голову Элиф к своей груди, чтобы унять внутренний трепет. Испугавшись своего желания, он отпрянул от девушки. Элиф, заметив это, удивлённо взглянула на него, ожидая объяснений.

Но он продолжал молча стоять, изредка посматривая на неё и, словно боясь чего-то, тут же отводил свой взгляд. Что ей сказать? Как объяснить ей свою вынужденную отчуждённость, когда она так доверчиво, не скрывая своих чувств, смотрит на него, обезоруживая Мехмета и напрочь лишая его слов.

— Когда вернёшься? — первой нарушила молчание девушка, справившись с охватившим её отчаянием и перейдя на «ты»: не до обид — он уезжает!

— Вернусь, — задумчиво произнес Мехмет, избегая смотреть ей в глаза, — обязательно вернусь.

— Когда?

Элиф нужен был конкретный ответ. Мехмет уходил от него, и она начинала злиться. Она всегда злилась, когда сразу не могла получить то, что хотела больше всего. А сейчас… он уезжает так далеко, что кажется: он просто исчезает! Исчезает, растворившись в воздухе, как и не было его никогда, как будто она сама его себе придумала. Элиф захотелось сначала вцепиться в него руками, а потом, размахнувшись, крепко ударить кулаками в его грудь, достучаться ими до его сердца: как он посмел уезжать тогда, когда она его полюбила! И она бы стучала своими кулачками в дверь его души до тех пор, пока бы у неё в груди не утихла боль отчаяния, не дающая ей дышать, спазмирующая и мучительная. Пока бы он не понял, как ей будет плохо без него, и что она уже никогда не сможет быть прежней беззаботной Элиф, а станет одинокой и покинутой им Элиф.

И она, широко размахнувшись, бросила в него сорванные им же плоды платана. Плоды были достаточно жёсткими и крепко соединёнными между собой, но, ударившись о грудь Мехмета, они легко разделились на две части.

Он их поднял из-под своих ног и, сверкнув чёрными глазами, тихо произнёс, сдерживая негодование:

— Когда я вернусь, а я вернусь, Элиф, надеюсь, что ты, наконец, повзрослеешь, — он выдержал паузу, ещё борясь со своим гневом.

«Девчонка, капризная девчонка!» — подумал он и, хрипло рассмеявшись, продолжил:

— И перестанешь бросаться в меня всем тем, что попадёт тебе под руку. Один из плодов, которым ты так мастерски попала в меня, я беру с собой. На память о твоём горячем характере и в надежде на то, что он обязательно встретится со вторым, предназначенным ему и выросшим с ним на одной ветке. Второй плод возьми себе и храни, вспоминая моё обещание. Да, и не забирайся больше на платан. Я не хочу, чтобы кто-нибудь другой тебя спасал, когда ты будешь падать.

Не попрощавшись, Мехмет повернулся к ней спиной и быстро пошёл прочь, убегая от Элиф, исчезая, растворяясь в туманном осеннем воздухе их уютной, а сейчас опустевшей улочки под сенью платана.

— Элиф, что с тобой, дочка? — в который раз спрашивала мать у грустной и молчаливой Элиф, совсем не реагирующей на её вопросы.

Небахат попыталась вспомнить, чем на этой неделе была занята Элиф. Может, это помогло бы объяснить ей сегодняшнее состояние дочери. Но как она не старалась, не могла припомнить никаких особенных событий. Всю прошедшую неделю её дочь после занятий в школе заходила к своей однокласснице Нильгюн, чтобы поболтать с той о делах и вместе выполнить домашнее задание.

С чем же на самом деле были связаны ежедневные отлучки дочери из дома, мать Элиф не знала. А для самой Элиф походы к Нильгюн служили лишь прикрытием: возвращаясь от подруги, она всегда подолгу стояла под платаном в надежде увидеть Мехмета..

Каждый раз дочь возвращалась домой в хорошем расположении духа. Что же могло случиться именно сегодня? Это Небахат и пыталась выяснить у упорно молчавшей Элиф, которая, пробурчав ей что-то вместо приветствия, быстро прошла в свою комнату и громко захлопнула за собой дверь.

Небахат несколько раз заходила в комнату к Элиф и всё время заставала одну и ту же картину: дочь сидела на кровати и смотрела прямо перед собой.

Странное поведение дочери не на шутку встревожило Небахат и в очередной раз, открывая дверь комнаты Элиф, она решила обязательно выяснить у той, что же случилось.

— Да что с тобой, скажи наконец! — мать подошла к Элиф и тронула её за плечо. — Что произошло с моей милой весёлой девочкой?

Элиф упороно молчала, не желая с кем-либо делиться своими переживаниями. Она хорошо помнила, как в прошлый раз мать в ответ на её откровения прочитала ей целую лекцию о приличиях и традициях. Сейчас ей совсем не хотелось услышать это ещё раз.

Мать не уходила. Она немного постояла рядом с дочерью, а потом аккуратно села к ней на кровать.

— Элиф, у меня много дел. Я не могу провести целый день, сидя с тобой в этой комнате. Скоро вернутся с работы отец и Зейнеп, да и Юсуф вот-вот придёт с прогулки. Пока никого нет дома, умоляю, скажи, из-за чего ты так расстроилась сегодня? Я чувствую, что тебе плохо, поделись со мною, милая, своими тревогами, и тебе станет легче. Не пытайся что-то скрыть от меня, твоей матери, которая любит тебя всем сердцем и не хочет видеть твоих страданий.

Элиф только вздохнула, смотря прямо перед собой.

И тут мать вспомнила, как несколько дней назад Элиф говорила ей о своей влюблённости в юношу из магазина, где они заказывали вазу. Элиф была готова даже выйти за него замуж, последним своим признанием сильно удивив её. В тот момент дочь была крайне возбуждена, и Небахат предложила поговорить с ней об этом в другой раз. Но домашние дела так закрутили её, что о своём обещании она совершенно забыла. Да и сама Элиф, казалось, не собиралась возвращаться к этой теме — в последнее время она проводила много времени со своей подругой. И кажется, была вполне довольна жизнью!

Возможно, её плохое настроение связано с тем, что они так и не вернулись к тому разговору, и Элиф молчит, обижаясь на мать.

«Попробую спросить её об этом», — решила Небахат.

— Элиф, дорогая, ты не хочешь разговаривать со мной, потому что обижена на меня из-за того парня. Кажется, его зовут Мехмет? Ведь мы так и не поговорили о нём, как условились.

На этой фразе Элиф подскочила, будто её укусила змея.

— А что толку, если и «из-за того парня», как ты его называешь, мама! Ты же мне всё успела сказать ещё в тот раз! Ты уверена, что если любишь, нельзя сразу обручиться — нужно обязательно долго ждать. По твоему мнению, выходить замуж нужно не потому, что любишь, а совсем по другой причине. Главное, чтобы все вокруг одобрили твой выбор, а ещё лучше, если отец сделает этот выбор за тебя. Тогда уж точно — сомневаться ни в чем не придётся. А если сердце любит, что с этим делать, ты мне забыла сказать! И кем должны правильно решаться вопросы любви? Мной? Тобой? Мехметом? О, нет, конечно! У нас один человек всё за всех решает и это — твой муж и наш отец!

— Успокойся, Элиф! С чего ты взяла, что и Мехмет в тебя влюблён? Он тебе сам признался в этом? Или ты решила, что для замужества достаточно того, что ты его любишь? Дорогая, нельзя во всём следовать только своим желаниям. Именно поэтому нужно уметь договариваться и ждать. И как ты могла допустить такую мысль, что твой отец не должен вмешиваться в судьбы своих детей?! Конечно, только отец и может решать серьёзные вопросы, связанные с будущим его детей. Ни он ли вырастил вас, заботясь о том, что бы вы были досыта накормлены, красиво одеты и ни в чём не нуждались? Ни он ли работает с утра до ночи, чтобы мы все могли спокойно спать и не думать о хлебе насущном? И это вовсе не секрет, что и на нашей улице не все девочки посещают школу, а многие мальчишки подрабатывают после занятий, чтобы помочь семье!

— Да лучше работать и самому всё решать! — закричала Элиф, и так долго сдерживаемые ею слезы хлынули, внезапно прорвав стену отрешённости и кажущегося равнодушия.

— А ты думаешь, что тот, кто работает, сам всё решает? Ах, Элиф, ты так молода, что не знаешь жизни. Дело не столько в работе, сколько в опыте и знаниях, которые порождают ответственность.

— Конечно, где мне взять этот опыт? Я ведь практически целый день провожу в стенах дома, и даже если выхожу на прогулку, то должна обязательно найти серьёзную причину о которой ты должна знать. Вообще, все должны знать, где я. Даже маленький Юсуф, который шпионит за мной и докладывает о каждом моём шаге отцу.

— Элиф, не преувеличивай, дорогая! Я понимаю, что ты рассержена и расстроена сейчас, поэтому говоришь так сумбурно. Безопасность нужна самим девочкам в первую очередь! А эту безопасность могут обеспечить только мужчины — твои близкие родственники! Ты и сама об этом знаешь, но сейчас готова отрицать всё разумное.

Мать посмотрела на свою плачущую дочь — как давно Элиф так не рыдала. Сердце у неё сжалось.

«Похоже, что она на самом деле серьёзно увлеклась этим юношей. Хотя первое чувство в её возрасте, всегда кажется самым сильным, безусловно, единственным. И в этом и заключается вся трагедия — безнадёжность такой влюблённости. Эх, Элиф!»

— Он уже уехал? — участливо спросила мать, сменив свой прежний, уверенный тон.

— Завтра, мама, он уедет завтра. А для меня он уехал уже сегодня. Я не смогу его увидеть завтра — значит, он уже в пути! — безутешно рыдала Элиф и, мать, обняв дочь, крепко прижала её к себе, словно хотела забрать её боль, разделив с ней тяготы её переживаний.

— Послушай, дочка, очень непросто любить того, кто далеко. И только время покажет, сможешь ли ты сохранить своё чувство. Только время, которое часто работает на нашу пользу, хотя и удаляет желаемое от нас. Как такое может быть, спросишь ты. Тебе пока это не понятно. Но попробую объяснить. Желаемое нами со временем начинает обретать конкретные формы, проступает всё отчётливее в туманном далёком… — мать гладила дочь по голове, пытаясь утешить, а думала о своём:

«Элиф, Элиф, как бы я хотела видеть тебя счастливой. И тебя, и мою старшую дочь, Зейнеп. Но, увы, не всегда наша воля только наша. Ах, дорогая, далеко не всегда. Я могу оберегать вас, моих деток, пока вы в моём доме. А когда вы его покинете, устроив каждая свою судьбу, я постараюсь всегда помогать вам, пока буду жива. Ах, на всё воля Аллаха!»

***

Элиф суетилась на кухне, когда зазвонил её телефон.

«Мехмет!» — решила она. Наверное, это он звонит из больницы.

Не посмотрев на появившийся на экране номер, да и не увидела бы она его всё равно, Элиф спешно приняла звонок.

— Мехмет, как дела? — тревожно спросила она у равнодушного экрана.

— Это я, Сaфия, дочь Фатиме и вашего мужа, — чужим, но тоже очень взволнованным голосом ответил экран телефона.

— Сaфия… — удивлённо протянула Элиф.

— Как мама? Я не могла до неё дозвониться, а отец тоже не отвечает, не берёт трубку.

— Сaфия, они в больнице…

— Что с мамой?! — женский голос в телефоне отдалился, видимо, разговор перевели в режим громкой связи.

— Сaфия, Фатиме стало хуже, и мы вызвали скорую. Я жду, когда Мехмет вернется из больницы. Он туда уехал вместе с твоей матерью.

— Хуже?! Ей и так было плохо! Это была очень неудачная идея поселить маму к вам! Она рассказывала мне, как ты плохо к ней относилась, как кормила тем, что ей нельзя есть, как устраивала сквозняки, чтобы она заболела ещё больше! Добилась своего!

Сaфия кричала в телефон, и микрофон, не выдерживая её высоких, визгливых нот, дребезжал, мешая разбирать Элиф то, что та ей говорила. Но общий смысл сказанного она поняла. Как не понять, когда гнев в голосе Сафии, её интонации с упрёком звучали гораздо выразительнее слов. Элиф сочувствовала Сафии, могла объяснить и её чрезмерную возбудимость: больная мать так далеко от неё. Но она не чувствовала своей вины в том, что сегодня произошло с Фатиме.

— Сафия, нам всем очень жаль, что твоей маме стало хуже. Возможно, ты права. И это была не самая хорошая идея поселить твою мать у меня. Но с другой стороны, ты же понимаешь, что никто бы не оставил Фатиме на столь длительный срок в больнице. А уверенности в том, что вы с сестрой сможете быстро приехать из Германии и забрать мать к себе, ни у кого не было. Собственно, в итоге так и вышло: вам понадобился целый месяц для оформления нужных документов. По поводу плохого ухода за Фатиме в моём доме, спорить с тобой не хочу: у вас матери во всех отношениях будет лучше. В моем доме ей и мёд — уксус. Но нам сейчас лучше не занимать надолго телефонную линию. Вдруг до меня не может дозвониться Мехмет? Как только я поговорю с ним, или когда он вернется домой, я попрошу его перезвонить тебе.

Элиф отключила звонок.

«Ах, Аллах! Фатиме, Фатиме! Хотя, собственно, чего можно было ожидать от больной женщины, которая с готовностью обвиняет меня во всех в своих бедах?» — Элиф стала энергично расставлять кастрюли на полках. Ну, надо же: вся посуда не на своих местах!

Она старалась уговорить себя не нервничать из-за сказанных Сафией слов, пыталась отвлечься от них, занимаясь домашней работой. Но покой не спешил к ней.

Элиф выглянула в окно. Может картинка за окном заставит её хоть на время забыть грустные события сегодняшнего дня, под тяжестью которых может сломаться и молодое некрепкое деревце, и видавший виды исполин, у которого в сердцевине давно завелась труха — результат проворного труда жуков и червяков, неустанно подтачивающих крепкую плоть.

— И дерево не выдержит, что уж говорить о человеке, которого болячки подточили, — твердила Элиф.

Вот их платан… Она задумалась, остановив свой взгляд на нём. С виду безмолвный и могучий, он так же, как и много лет назад, возвышается, скрывая половину улицы своей ещё густой кроной. Осень, конечно, проредила её, позаимствовав одну часть листвы для мягкого ковра, который расстелила под платаном, а второй части — взяла и подарила медовый оттенок, истончив и сделав незаметнее.

Но гигант непоколебим в своём покое: он уверен в целесообразности происходящего вокруг, и его не тревожат возникающие из-за этого изменения в нём самом.

Элиф внимательно присмотрелась к древу. Где-то на нём должны были быть и плоды. Но разглядеть их из окна невозможно, и очки не помогают — она давно уже в возрасте дальнозоркости, который мешает хорошо видеть вблизи, но и даль умудряется сделать мутной и зыбкой. Но плоды на платане есть — не могут не быть. Сейчас их время. И эти небольшие мохнатые шарики — тоже его оплот.

— Плоды, плоды, — проговорила она. — Где вы, мои сыночки? Дай, Аллах, чтобы всё у вас было хорошо. Ах!

Вместо того, чтобы успокоиться, Элиф ещё больше разволновалась. Не помогло ей созерцание вечно спокойного гиганта — привело к мыслям о своём, потерянном, которое не отпускает, да и не отпустит никогда и уйдёт только вместе с ней… Нет, обязательно нужно дожить до того дня, когда увидит она свои побеги — своих детей… Не может такого не случиться! А Назлы, дочке, прямо сейчас надо позвонить, чтобы на днях заехала.

Элиф тут же набрала номер.

— Назлы, дорогая, Фатиме стало хуже. Скорая в больницу увезла. Жду новостей. Да, Мехмет поехал с ней. Я? Готовлю. Коленка скрипит, бегать не даёт, но до кухни дохожу. Сама как? Хорошо. В выходные заедешь? Ждём. Позвоню, если что. Долго не могу разговаривать: вдруг Мехмет дозванивается из больницы. Хорошо, дочка, хорошо.

Элиф положила трубку и почувствовала, что обруч переживаний, давящий на грудь, ослабил свою хватку. Разговор с Назлы, словно холодный компресс, вовремя поставленный на место ожога, снял острую боль.

«Навалилось сегодня!» — отметила про себя Элиф и вспомнила о таблетках, которые надо обязательно принять, чтобы давление не поднималось, и голова оставалась относительно лёгкой, без свинцовой тяжести в затылке.

Она нашла таблетки. А когда запила их водой, раздался ещё один звонок — теперь уже в дверь.

— Приехали! — заспешила она в коридор.

В дверь вошли понурый Мехмет и немного усталая Алия. Видимо, и на неё больничные интерьеры подействовали угнетающе.

— Почему не позвонили? Я уже не знала, что и думать! — Элиф взмахнула руками.

— Мой телефон, похоже, разрядился. Да и не до него совсем было, — отрывисто буркнул Мехмет.

«Вот почему Сафия не могла дозвониться до отца!» — подумала Элиф.

Телефон Фатиме они отключили ещё до приезда скорой. Сама же Элиф и не пробовала им звонить — не хотела отвлекать. Вдруг они у врача или устраивают больную в палату?

— У Фатиме микроинсульт. Она осталась в больнице. Угрозы для жизни сейчас нет, но врачи говорят, что маленькая катастрофа часто становится предвестницей большой. Поэтому Фатиме проведут обширную диагностику, после чего назначат препараты. Хорошо, что мы во время вызвали скорую. А ты вообще молодец — внимательной оказалась, — Алия торопливо выдала Элиф все больничные новости.

— Коли так, хорошо. Мехмет, позвони дочкам. Они тоже волнуются. Пока вас не было, мне позвонила Сафия. Она, естественно, до тебя не смогла дозвониться.

Элиф с тервогой посмотрела на вмиг осунувшегося Мехмета. Нет, мужчины раскисают от бед быстрее, чем женщины.

— Мехмет-бей, обязательно скажи им, что их мать спасла Элиф! Если бы не Элиф со своей наблюдательностью, неизвестно пережила бы Фатиме эту ночь! — кричала в спину Мехмета Алия, к которой вернулся её оптимизм, а вместе с ним — и жажда справедливости.

— Спасибо, Алия! — улыбнулась Элиф. — Не думаю, правда, что его дочерей это сообщение утешит. Но меня оно совершенно точно успокоило: сделала, что могла. Теперь давайте поужинаем вместе. Два раза рыбу разогревала, пока вас ждала!

— Послушай, Элиф, а как теперь Фатиме поедет к своим дочерям? Лететь-то ей нельзя! Время должно пройти. Пусть и микроинсульт, а всё равно пока опасно летать самолетами.

— Не знаю Алия, пускай её дочери сами об этом думают. До их приезда осталось меньше недели. Сколько они смогут пробыть здесь, и когда врач разрешит Фатиме отправиться в длинное путешествие, пока неизвестно. В конце концов, можно поехать в Германию и на поезде. Не такое быстрое путешествие, как на самолёте, конечно, но для сосудов безопасное. Доберутся вначале до Европы, а там и до Берлина доедут!

***

— Элиф, ты плачешь? — Зейнеп участливо склонилась над кроватью сестры.

— Нет, — осипшим от слёз голосом коротко ответила Элиф.

Больше ей не хотелось откровенничать с сестрой: она вспомнила, как та отреагировала на их разговор о любви, который Элиф затеяла несколько дней назад. А терпеть ее насмешки сейчас — ну, уж нет! — у нее на это не было ни сил, ни желания.

— Но я же слышу! Ты меня разбудила своими причитаниями. Что с тобой? — Зейнеп на секунду задумалась и тоже припомнила недавний разговор с Элиф:

— Или твоё нынешнее печальное состояние связано с твоими вопросом о мужчинах и первой любви? — проницательной Зейнеп сразу удалось установить причину ночных страданий Элиф.

— Сон плохой увидела. Вот и испугалась! — нашлась Элиф.

— Ну, если сон… — улыбнулась про себя Зейнеп и, видя, что сестра не желает с ней откровенничать, продолжила в шутливом тоне:

— Ты как Юсуф: тому вечно кошмары снятся!

Потом задумалась и, не выдержав, съехидничала:

— Впрочем, с маленькими детьми такое часто случается!

«И эта про возраст!» — от злости у Элиф высохли слезы, а в голосе появилась уверенность:

— А ты спи, сестрёнка, не волнуйся за нас! Говорят, у стареньких — сон чувствительный: они от любого шороха просыпаются. Так что извини — больше беспокоить тебя не буду!

На том и закончили перепалку. Элиф задумалась о том, почему все вокруг не преминут ей напомнить о её юном возрасте. Что это, болезнь такая — юный возраст? Если молод, считается, что не можешь полюбить всерьёз и не можешь отвечать за свои поступки? Но она-то знает, что полюбила навсегда! И что никогда-никогда не забудет Мехмета! И от этого и больно, и радостно одновременно. Хотя, нет, больше боли — ведь он будет далеко… Пускай только побыстрее возвращается. Она им всем докажет, как она умеет любить! Только… Когда же она всё-таки его увидит вновь? Элиф сжала в руке шарик платана, который сорвал для неё с дерева Мехмет:

«Мы — два плода, соединённые веточкой! Это ветка, как дорожка, обязательно приведёт нас друг к другу. Потому что рождённым на одной ветке и невольно разлученным, суждено встретиться и стать одним целым! Наша судьба — всегда быть на одной ветке!»

С этой мыслью она уснула, продолжая сжимать заветный шарик в своей ладони.

Проснувшись утром, Элиф обнаружила, что шарик куда-то пропал. Скорее всего, он выпал из разжавшихся ночью пальцев. Она беспокойно осмотрела кровать, но ничего не обнаружила.

— Где он?! — закричала Элиф, и на её крик в комнату вбежала Зейнеп, которая вставала раньше сестры и вместе с отцом уходила в магазин.

— Ты что раскричалась, сестрёнка? Или опять сон страшный приснился? — Зейнеп с улыбкой взглянула в растерянные глаза Элиф.

— Я потеряла его, потеряла! — твердила Элиф.

На этот раз охватившее её волнение заставило не обратить внимание на шуточный тон сестры.

— Что ты потеряла?

Элиф молча продолжала искать свою пропажу. Да и что она могла ответить сестре? Что потеряла плод платана? Зейнеп совсем засмеёт её! И уж точно запишет в «деточки».

В этот момент в комнату вошёл и Юсуф. Ему стало интересно, что присходит у сестёр, и почему Элиф никак не выходит к завтраку.

Озадаченная своей пропажей Элиф стояла возле кровати в длинной ночной рубашке, доходившей ей до щиколоток. Длинные пшеничные волосы растрепались со сна, и она, пытаясь убрать их с лица, резкими движениями рук закладывала прядки волос за уши, но те тут же выпадали оттуда. Девушка злилась, из-за этого лицо её порозовело, кончик носа покраснел, а глаза из голубых превратились в практически бесцветные.

Зейнеп, одетая и аккуратно причёсанная, являла полную противоположность растрёпанной и расстроенной сестре: сложив руки на груди, она со спокойной уверенностью наблюдала за ней.

— Что потеряли? — Юсуф серьёзно посмотрел на обеих.

— Да если б знать! — усмехнулась Зейнеп. — Давно бы, может, и нашли!

И тут Элиф приподняла свесившееся с постели одеяло и, опустившись на колени, заглянула под кровать. Пропавший шарик возник прямо перед её носом. Ночью, выпав из руки девушки, он закатился под кровать.

Она тут же села на постель. Ей совсем не хотелось признаваться, что она искала такую странную вещь и из-за неё своими криками переполошила всех. И она, словно и не было только что никаких волнений, потянулась, глубоко зевнула, и обведя присутствующих спокойным синим взглядом, произнесла:

— Ну, что столпились? Мне нужно переодеться к завтраку! Это я вас разыграла: хотела проверить, придёте вы ко мне на помощь или нет! И оказалось, что у меня хорошие сестра и брат, добрые, чуткие! Конечно, я в этом и не сомневалась.

Удивлённая Зейнеп, махнув рукой, ушла, а ничего не понявший Юсуф некоторое время продолжал молча смотреть на сестру.

— Юсуф, милый, иди за сестрёнкой! Я не хочу опоздать в школу. А пока ты здесь, я не могу начать переодеваться.

Юсуф пулей выскочил из комнаты.

Оставшись одна, Элиф осторожно достала заветный шарик и положила в шкатулку.

«Теперь ты будешь храниться в надёжном месте!»

За завтраком она не проронила ни слова и сосредоточенно думала о своём. Но на её глубокую задумчивость никто не обратил внимания. Зейнеп торопилась уйти с отцом в магазин, и поэтому печальное настроение Элиф оставила без своих колких замечаний. Юсуф капризничал за едой. Ему то не нравились приготовленные матерью булки — почему со шпинатом, а не с сыром, как он любит! То не понравилось варенье — оно оказалось слишком сладкое. И мать полностью переключила своё внимание на сына, чтобы тот ни в коем случае не остался голодным.

Отец Элиф в последнее время был сильно озабочен делами магазина и совсем ничего не замечал вокруг: ни настроения домочадцев, ни заботливых глаз жены, ни капризов Юсуфа, ни странной печали Элиф. Впрочем, он не замечал и самых обычных вещей: ест ли он что-нибудь, во сколько ложится спать, о чём говорит с женой, да и говорит ли с ней вообще? Все его мысли были заняты магазином: там не ладились продажи. А чтобы достаток в семье оставался прежним, ему пришлось начать играть на бирже.

Такое невнимание к её состоянию вполне устроило Элиф: никто к ней не приставал с ненужными расспросами.

И только с Нильгюн, со своей школьной подругой, Элиф могла часами говорить о Мехмете. Хотя, собственно, ей и особо рассказывать о нём было нечего: так, пара случайных встреч под платаном и в лавке его отца. Но Элиф смаковала подробности, каждый раз дополняя свой рассказ собственными переживаниями и надеждами на светлое будущее с Мехметом. Нильгюн была хорошей подругой и внимательно слушала повторяющиеся изо дня в день откровения Элиф. Она сочувствовала ей, одновременно восторгалась её решительностью и стремительно возникшей любовью к Мехмету. Это искреннее восхищение и подкупало Элиф. И она беззастенчиво открывала своё сердце девушке.

Сама Нильгюн, слушая пламенные речи Элиф, начала мечтать о том, что бы влюбиться в кого-нибудь так же сильно, как и её подруга. Но пока ей не хватало смелости рассказать Элиф о своём желании: та так страдала, так нуждалась в поддержке и сопереживании — и когда с ней говорить о своих розовых мечтах? И девушки, каждый день встречаясь, изо всех сил предавались своим грёзам. Элиф представляла встречу с Мехметом, а в том, что он обязательно вернётся, она была уверена; Нильгюн про себя рисовала образ возлюбленного, который пока существовал лишь в её воображении.

***

Время неумолимо движется вперёд, заставляя нас, то торопиться, чтобы вовремя совершить задуманное: и тогда мы сетуем на нехватку времени из-за его слишком быстрого течения; а то — набираться терпения в тот момент, когда мы горячо ждем чего-либо, и минуты нам кажутся часами, а дни — неделями. И тогда мы начинаем жаловаться на его слишком медленное течение.

Когда мы торопимся, чтобы успеть что-то, или с нетерпением ожидаем чего-либо, мы не можем попасть в спокойный поток времени, движущийся по руслу нашей жизни. А он между тем разливается в пространстве вокруг нас, оставляя позади прожитое, даря нам сегодняшний день и предлагая день грядущий.

Время — наш верный спутник, и оно всегда с нами, но и только мы порой никак не хотим идти с ним в ногу.

С тех пор, как Мехмет уехал в Америку, прошло три года. И поскольку Элиф не получала от него новостей, ей приходилось довольствоваться только слухами. А слухи эти были скупы: жив, здоров и работает. О том, когда Мехмет намеревается вернуться, она не знала. А разве можно из слухов, которые добрые соседи носят из дома в дом и складывают из обрывков фраз, замечаний и оговорок, где-то ими услышанных, почерпнуть нужные сведения и считать их надёжными?

Успела выйти замуж её подруга Нильгюн. К ней посватался парень, живущий по соседству, которому она давно нравилась. К счастью для обоих, и Нильгюн, воодушевлённая примером Элиф, успела в него влюбиться. Препятствий для их брака не оказалось: красивые, молодые, на одном уровне достатка, что для сватов было немаловажным обстоятельством — пускай теперь несутся к новым горизонтам в утлой лодочке семейного счастья. Может, и превратится она со временем во флагаманский корабль, которому будут не страшны ни бури, ни грозы.

Молодожёны поселились на той же улице, под сенью платана. И Элиф с Нильгюн, хотя и не так часто, как раньше, продолжали забегать друг другу в гости, чтобы поболтать о жизни. Девушки поменялись ролями: теперь уже без умолку щебетала Нильгюн. А Элиф, слушая счастливую подругу, мечтала о возвращении Мехмета.

Дела в магазине отца Элиф давно не ладились. А он так и не оставил привычки играть на бирже, продолжая надеяться на большой выигрыш, и при этом проигрывая накопленный годами капитал, потихоньку избавляясь от полученных в наследство квартир. В нём проснулся азарт игрока. Иногда ему и, правда, везло. Но чаще он возвращался домой хмурый, приняв на грудь лишнее и проиграв всё на бирже.

Своё дурное настроение и преследовавшие его неудачи он пытался утопить на дне бутылки коньяка или, на худой конец, ракы*. И таких дней за последние годы становилось всё больше, а своё накопившееся раздражение отец, как правило, вымещал на матери Элиф: вечно она попадалась первой под его не вполне трезвую руку. И тогда в неё летело все, что могло оказаться рядом: посуда, ботинок, еда. Доходило и до кулаков, которыми он не только грозил ей, но и порой пускал в ход. Элиф с сестрой, как только слышали шаги отца в коридоре, тотчас убегали в свою комнату, туда же прибегал и Юсуф. Вместе — не так страшно.

Но сегодня отец вернулся домой на редкость рано и в хорошем настроении. Поцеловал мать, велел прийти дочерям — и с ними тоже был ласков. Похоже, он не был пьян. Удивлённые поведением отца дети всё равно вскоре разошлись по своим комнатам. Кто знает, что придёт тому в голову через час? Вдруг его благодушие испарится, и тогда ему лучше будет не попадаться на глаза. Отец остался в салоне один, а через какое-то время позвал к себе жену. Когда Зейнеп попыталась войти туда вместе с матерью и высунула свою голову из-за её плеча, отец строгим голосом велел оставить их с матерью вдвоём.

— Интересно, о чём они там разговаривают? — Зейнеп посмотрела на Элиф.

Та равнодушно пожала плечами, а потом, улыбнувшись, добавила:

— Ну, если и тебя не позвали на семейный совет, то, наверное, разговор будет о тебе! Пора выдать замуж нашу Зейнеп! А поскольку от желающих нет отбою, женихам приходится действовать через отца — так надёжнее. Ведь совершенству сложно найти равное! И если к нему обратиться напрямую, без посредников, оно может и укусить. А твой укус наверняка ядовит!

— Ха-ха! По количеству яда, сестрёнка, ты меня точно затмила. Так что не захлебнись им! А лучше перестань мне завидовать. Тебе всё равно замужество светит только после меня!

— О чём спор? — Юсуф, войдя в комнату, где громко спорили сёстры, внимательно посмотрел на обеих.

За последний год Юсуф сильно вытянулся и почти сравнялся ростом с Элиф. А ведь ему только двенадцать лет. Каким же высоким он может стать в будущем, к своему восемнадцатилетию, к примеру. И уже сейчас, помимо высокого роста, необходимо отметить и его серьёзный и рассудительный характер, очень похожий на материнский. Внешность же Юсуфу досталась отцовская: те же чёрные, немного вьющиеся волосы и тёмно-карие, почти чёрные глаза — настоящий папин сын! Стоя на пороге комнаты девушек, он требовательно смотрел на них.

Конец ознакомительного фрагмента.