Красавица за чудовищем. Книга четвертая

Юлия Пан

Всю сознательную жизнь Хани переезжает из города в город, из страны в страну. Она ищет, и она бежит. Однажды Хани набредает на берлогу чудовища. Именно там ей предстоит понять смысл бесконечных побегов и поисков.

ГЛАВА 3

Барбара

— Где ты была?! — начала я порога.

Эта мадам пришла в одиннадцать ночи. Я всего лишь хотела ее проучить, чтобы она не зудела мне под ухо. А она возьми да и свали куда-то в темень без телефона и денег. А теперь пришла такая разрумянившая и дольная, будто так и должно быть.

— Я гуляла, — стягивая сапожки, ответила она. — Ты ведь сама сказала, что я могу гулять, сколько захочу.

Правда, я так сказала, но я волновалась за нее, потому что она ушла голодная. И в принципе она ведь ничего плохого не сделала, чтобы выставлять ее вон.

— Ну и где ты гуляла? — спросила я, разогревая суп.

— В центре города.

— Что там интересного в такое время?

— Много что. У меня появился друг. Его зовут Матиас. Ему шестьдесят три года.

— Кто это? Где ты его раздобыла?

— Он продавец газет. Сегодня он спал на углу супермаркета Лидэль.

— Ты умом тронулась? Ты что, теперь будешь весь бомжатник обчесывать? Как ты вообще с ним познакомилась?

Хани рассмеялась, глаза ее блеснули живым огоньком. Она сделала себе горячий чай и принялась чистить апельсин.

— Сначала суп поешь, — приказала я.

— Пока не хочу. Матиас сидел на свих сумках напротив мебельного магазина и смотрел телевизор. Ну, ты ведь знаешь, многие мебельные магазины подвешивают огромные экраны на витрину, и там показывают короткие видео или мультики. Вот он и сидел напротив и смотрел телевизор. А там показывали детский сериал про крота. Я села рядом, на его вторую сумку. Но не думай, я перед этим, как полагается, спросила у него разрешение. Я сказала: «Ist hier frei?» Он кивнул, и я села. Видишь, я не веду себя, как дикарка. Вы, немцы, всегда спрашиваете разрешение, прежде чем сеть. И я повела себя прилично. Мы смотрели вместе мультфильм про крота и его новую лейку. А потом я спросила, как его зовут. Он сказал: «Матиас». А потом я сказала, что меня зовут Хани. А затем я спросила, сколько ему лет, и он сказал: «Шестьдесят три». Все еще не привыкла к вашим цифрам, которые произносятся наоборот. Сначала решила, что ему всего тридцать шесть, и даже удивилась. Ему я тоже поначалу сказала, что мне пятьдесят два. Он так посмотрел на меня, улыбнулся и что-то сказал, но я ничего не поняла. Но спустя минуту я переправилась. Мультфильм закончился, стали передавать различные рекламы, и ему стало скучно. Он повернулся ко мне и снова что-то сказал. Но я ответила, что я еще плохо говорю по-немецки. Матиас рассмеялся. А потом знаешь, что мы делали? Мы учили вместе новые слова. Я показывал на что-то, он говорил, как это звучит. Теперь я знаю, как будет на немецком светофор, витрина, сумка, столб, грязь, шнурки…

— Очень интересно. Но разве тебя не учили не заговаривать с незнакомцами? — перебила ее я, выходя из себя от негодования.

— Было дело. Но ведь ты сама сказала, что я уже взрослая и сама знаю, что делать.

— Но зачем тебе нужно было сидеть с бездомным? Он ведь может быть чем-то болен.

— Ну что ты? Он, между прочим, тоже покупает продукты в биомаркете, как и ты. Он сам так сказал. И вообще у него только дома нет, а все остальное есть. У него есть работа: он ведь продает газеты по средам и субботам.

— Хани, — отрезала я. — Ты что, не знаешь? Ты что, действительно с луны свалилась? Тебе уже двадцать пять. Мне-то плевать, конечно. Но твоя мама звонила раз восемь. Мне пришлось ей соврать.

— А зачем ты соврала? Сказала бы правду, что я тебя достала своими разговорами и ты меня выгнала. Уверяю тебя, она бы не рассердилась. Они с папой знают, какая я бываю неугомонная. Мы с Матиасом договорились ужинать вместе по средам и субботам. Если ты хочешь, то можешь к нам присоединиться. Я приготовлю гороховый суп, и ты тоже можешь что-то прихватить. Он так четко и ясно выговаривает слова. Думаю, так я очень быстро научусь вашему языку.

Мне больше нечего было ей возразить. Глядя на то, с каким пылом она это говорит, я даже не знала, к чему тут можно было придраться. И вообще, я что ей, мама? Пусть себе делает, что хочет, пусть хоть со всем бомжатником соберется и обедает, мне-то что. Не маленькая ведь. Я тяжело вздохнула и набрала ей в тарелку суп.

Хани

Барбара меня отбранила немного, но ведь на самом деле на то не было причин. И вообще я заметила, что она только делает вид, что сердитая, а на самом деле человечная и отзывчивая. Но все же мне не стоит ей докучать, а то еще выставит меня за дверь навсегда. И буду я тогда скитаться с сумками, как Матиас. Удивительно, как так просто люди живут прямо на улице. Неужели им так совсем не страшно?

Я зашла в гостиную, разложила диван, выключала свет, а затем подошла к окну и чуть слышно отворила его. Зима тут мягкая, и я бы даже сказала, теплая. Морозы тут не колючие, а просто сырые. На часах уже пробило час ночи. Высунувшись по пояс из окна, я взглянула наверх. В квартире над нами все еще горел свет. Лукас не спит. Почему в такое время он бодрствует? Может быть, ему плохо? Завтра нужно его спросить об этом. А хотя нет, Барбара же сказала, что тут не принято говорить о своих болезнях, проблемах и зарплате.

Опустившись на колени перед кроватью, я тихо произнесла молитву, потом забралась под одеяло и крепко уснула.

Утро наступило так быстро, я даже не успела как следует выспаться. Обычно я всегда просыпалась раньше Барбары, но сегодня прежде чем я открыла глаза, она уже что-то стряпала на кухне.

— Ну что, бомжиха? Хорошо спала? — сказала она, не отрываясь от шкварчащей скороды.

Она уже напекла целую гору оладий из отрубей. Она все делает без сахара, чтобы полезно было. А я совсем к еде не привередливая, могу есть все, что дадут, и мне все вкусно. Я спросила у нее разрешение взять три, или нет, четыре оладушка. Она так покосилась на меня, и я сразу же осеклась. Она ведь сказала, чтобы я не спрашивала у нее разрешения. Тогда я сама выложила себе на тарелку четыре румяных кружочка, полила их медом и выбежала за дверь.

Лукас

Не понимаю, как реагировать на таких, как она. Пришла ко мне в семь утра и стала звонить и звонить. Сквозь дверной глазок я снова увидал это смешное круглое лицо. Решил не отвечать. Но она звонит и звонит. Потом как начала тарабанить.

— Лукас! Лукас! — голосила она на весь подъезд.

Моя соседка фрау Шнайдер — очень ворчливая женщина. Она потом за этот шум будет морочить мне голову весь месяц. Да к тому же она такая же ябеда, как и все немцы. Писать жалобные письма — это у них, кажется, в крови. Пришлось открыть. Открыл, значит, а она стоит передо мной съежившаяся, в домашних тапочках и пижаме. В руке держит тарелку с оладьями.

— Frühstück, — радостно бросила она мне в лицо.

Да уж, мне завтраки еще никогда никто не носил. Я захлопнул перед ней дверь. Она снова принялась тарабанить.

Я открыл, и толкнул ее в плечо, чтобы убиралась. И что же она сделала? Она толкнула меня в ответ. Да еще так сильно, что я невольно попятился назад.

— Frühstück, я сказала! Где твои манеры? — сердито выпалила она.

Потом насильно всучила мне тарелку. И побежала вниз по лестнице. На пролете остановилась и крикнула:

— Тарелку Abend zurück.

То есть, получается, я должен еще вернуть ей тарелку этим вечером. Она не похожа на сумасшедшую, но почему так ведет себя, будто бы в мире все так просто? Я закрыл дверь и еще какое-то время простоял на пороге, недоумевая, что это сейчас было. Потом решительно прошел на кухню, открыл нижний шкаф, выдвинул мусорное ведро и уже готов был выбросить оладьи, но тут меня будто что-то остановило. Выкидывать еду для меня само по себе казалось преступлением. Было ведь время, когда я подбирал на улицах выброшенные туристами куски жареного мяса и лепешки.

Мне снова вспомнилась та девочка с разноцветными глазами. Один раз она отдала мне свой обед. В тот день я застал ее позади школьного двора у мусорных контейнеров. Она сжимала в руках огромную корявую ветку. Ее двухцветные пряди были разбросаны по щекам, по плечам, розовые ленты торчали во все стороны. На щеках застыла сажа, на губах кровь. Правый глаз серо-голубой, а левый янтарно-карий. И в этих глазах бились отчаяние и страх. Она боролась, как могла. Уже не в первый раз я видел, как к этой малютке задирались. Если меня всю жизнь дразнили дитем блуда, то ее назвали отродьем дьявола. Я уже видел, как ее закидывали камнями, преследовали после уроков, отбирали у нее портфель, валяли его в грязи. Девочка пыталась защититься, но всегда оказывалась слишком слаба для борьбы с целой толпой хулиганов. Но в тот день я оказался очень близко, чтобы смолчать. Помню, тогда я сидел за одним из мусорных контейнеров и смотрел на хмурое небо, которое застилали пухлые облака. Это было в начале октября, и мне все еще не верилось, что мамы больше нет. После ее смерти я будто растерял всю свою агрессию и даже ее смысл. Внезапно я услышал горланящую толпу. Чуть приподнявшись, я выглянул из-под укрытия. Спиной ко мне стояла эта малютка. Уже побитая и растрепанная, сжимая в маленьких ручонках толстую кленовую ветку. Дети чуть постарше распотрошили ее портфель и, скалясь в противной улыбке, приближалась к ней.

— Ну, что же ты, чертенок? Боишься? — говорил один из них, закатывая рукава.

— Ты только посмотри на ее глаза, волосы. Настоящий шайтан, — насмехался другой.

— Уходи из нашей школы, мерзкое отродье. Ты несешь проклятье. Все это знают.

— Смотри, Айдар, не прикасайся к ней. Ты ведь знаешь, что будет с тем, кто коснется ее руки. Она может забрать жизнь твоих близких.

— Путь только попробует.

— Ну ведь помнишь тот случай. У того старшеклассника, который взял ее за руку, на следующий же день умерла мама.

— Шайтан! — зашипела толпа, приближаясь к ней.

Раздались крики, и над малюткой запарили камни. Прижавшись всем телом к мусорному контейнеру, она прикрыла лицо, голову исцарапанными ручонками, и вот тогда я вышел из своего укрытия. Я тут же подхватил малютку на руки и поднял с земли ту самую кленовую ветку. Эти мелкие кретины сразу же застыли. Все в округе хоть и ненавидели меня, да боялись. Так как знали, что я могу избить человека до потери сознания. Но в тот день я никого не ударил. Я только грозно посмотрел на этих злобных малышей и пригрозил им веткой, они так и бросились в рассыпную. Малютка жалась ко мне и плакала. Уже весь мой воротник был в ее крови. Я посадил ее на землю, но она не отпускала меня. Пришлось сидеть так, пока она не успокоится. Ее теплые объятия источали полное доверие, и я не мог оттолкнуть ее насильно. Мы просидели так всю перемену и третий урок. Потом она подобрала с земли свой контейнер и достала оттуда два сэндвича. Один она отдала мне, а второй съела сама. Мы сидели с ней рядом, как два отшибленных от мира изгоя. Она молчала, и я тоже, и вдруг она спросила;

— А ты проклятый?

Я усмехнулся.

— Наверное. А ты тоже? — спросил я.

— Нет. Я не проклятая, я особенная.

Потом она протянула мне свой маленький носовой платок с вышитой буквой «Э».

— Ты тоже не проклятый, — сказала она, вытирая грязь с моей щеки. — Мой папа сказал бы, что ты тоже особенный.

Я взял платок и отвернулся. Откуда этому созданию, знать кто я на самом деле.

— А где твой папа? — спросила она.

— Не знаю.

— Ты не можешь не знать. Он ведь папа.

Я не знал, что ей на это ответить. Честно сказать, я даже не знал, как себе на это ответить.

— Тогда найди его — воскликнула она снова. — Без папы сложно. Без папы ты не знаешь, чей ты сын. Может, если ты его встретишь, то и он скажет, что ты не проклятый, а особенный.

— Твой папа тебе так часто это говорит? — спросил я.

— Да. Он так говорит мне каждый день. Но детям в этой школе не нравятся особенные дети, вот они и гоняются за мной каждый день.

— Почему ты не пожалуешься папе?

— А зачем? Я ведь уже большая. Сама могу за себя заступиться. А если я скажу, то мама будет плакать, а папа злиться. Зачем так? Я их очень люблю. Ты ведь тоже любишь своих родителей.

— Нет, — ответил я.

— Так не бывает, — твердо заявила она. — Ты любишь их, как и они тебя. Просто нужно научиться это говорить. Папа говорит, что слова «Люблю» и «Прости» сложнее всего выговаривать, поэтому нужно тренироваться.

Тут она вскочила на ноги, расправляя запылившуюся школьную форму.

— Ну-ка, скажи мне: «Я тебя люблю», — потребовала она.

Я отвернулся. Никогда я этих слов не говорил и навряд ли когда-нибудь скажу.

— Ну что же ты? Давай, это просто. Смотри, как это делается, — она выпрямила спину, пригладила волосы, назвала меня по имени и сказала: — Я тебя люблю.

От этих слов меня всего передернуло. Не назови она мое имя, я бы, может быть, и не обратил на эти слова внимание.

— А теперь ты скажи, — снова приказала она.

Я даже не поднял на нее взгляда. Тогда улыбка сошла с ее лица, и она печально опустилась рядом со мной.

— Ты тоже думаешь, что твоя мама умерла из-за меня?

У меня даже в мыслях такого не было! Что это на нее нашло?

— Понимаешь, все говорят, что я дьявол. — вздохнула она. — Но на самом деле это не так. На самом деле я очень хорошая и добрая. Я совсем не хотела тебе зла, и твоей маме особенно. Просто так получилось, что я родилась такой. Я бы тоже хотела иметь одинаковые глаза. Только не знаю, какие лучше. Мне нравится и голубой, и карий цвет. Голубой, как небо перед рассветом, а карий, как перед закатом. Мой папа всегда так говорит. А все в школе дразнятся, что мои глаза, как смерть и ад. Все говорят, что я забираю жизнь у тех, к кому прикасаюсь.

— Ты тут ни при чем. Моя мама умерла, потому что я ее довел.

— Не правда! — вспыхнула она.

— Правда. Я ее довел своими расспросами об отце. Я хотел знать его, и всего лишь. Я хотел знать правду о себе.

— И ты узнал?

— Нет.

Тут она снова вскочила и протянула мне свой белый мизинец.

— Пообещай мне, что ты найдешь своего папу.

Я посмотрел на ее крохотный палец, недоумевая, чего хочет эта малютка. Она вздохнула, как взрослая, и зацепила своим мизинцем мой палец.

— Пообещай моему правому глазу, что ты найдешь папу.

— Почему правому?

Она рассмеялась.

— Папа говорит, что мой правый глаз видит правду. Он помнит правду и всегда будет за правду.

Я улыбнулся, заглянув в ее зелено-голубой зрачок. В эту минуту они показались мне даже какими-то нежно-фиалковыми.

— А левый? — спросил я ради забавы.

— А левый видит настоящую красоту. Красоту сердца.

— Я дам тебе обещание твоему правому глазу, если твой левый глаз тоже мне кое-что пообещает.

Она кивнула.

— Сначала ты, — она широко открыла глаза и приблизила правый глаз к моему лицу. — Обещай.

Я чуть приподнялся и, глядя в глубину ее чистого, как гладь озера, зрачка, произнес:

— Я обещаю найти своего отца и узнать о себе правду.

Она закрыла глаза.

— Мой глаз это запомнил, — сказала она.

— Теперь ты.

— Что я должна сказать?

Я посмотрел на небо и, немного пораздумав, произнес:

— Обещай мне, что ты всегда будешь видеть правду и красоту. Обещай, что никогда не будешь думать о том, что ты монстр или дьявол. Что бы ни случилось, ты не будешь прятать свои глаза и волосы. Ты просто останешься особенной. Ты обещаешь?

Она довольно кивнула и сказала, что для нее это сделать проще простого. Потом она собрала свои разбросанные учебники в портфель, отодрала засохшую корку крови с лица, помахала мне рукой и навсегда ушла из моей жизни. На следующий день я узнал, что малютка заболела и ее увезли в столицу. Потом от соседей я узнал, что она там умерла. Вот так на короткое мгновение мою жизнь посетил ангел с разноцветными глазами, дав мне лишь на секунду почувствовать себя нормальным ребенком, другом, человеком, которому сказали, что любят. Я больше ее не видел и теперь не увижу никогда. Порой рождаются на свет необычные дети, которые призваны быть чьим-то ангелом. Пусть она жила недолго на этом свете, но была прекрасна и довольна всем, что у нее есть. И хотя ее гнали, как и меня, она не считала себя изгоем, она считала себя особенной.

Глядя на эти оладьи под блестящими медовыми струйками, мне вспомнилась эта малютка с именем на букву «Э». Я называл ее в мыслях Элия. Мне казалось, что ее именно так и зовут. Вспомнилось именно сейчас, как Элия поделилась со мной обедом. Я тогда был так голоден, что готов был съесть даже поджаренную саранчу. Прошло много лет, и забыл, что такое голод. Я готов был выбросить это скромное угощенье, только потому что не хотелось иметь ничего общего с кем бы то ни было. Но воспоминания вернули меня в те дни, когда во мне не было никакой гордости, и я готов был доедать объедки своих двоюродных сестер, выслушивая их насмешки. Я положил тарелку на стол, взял одну из оладушек и целиком отправил ее в рот. Пальцы измазались в меде, на щеках проступили горькие слезы, а во рту было тепло и сладко.

Барбара

— Хани, зачем ты это сделала?! — орала я, как ужаленная.

— А что такого? Мы всегда делились с соседями чем-то вкусным. Мама так делала, — невинно мигали ее черные, как угольки, глаза.

— Ты не в России! Тут так не принято! — метала я.

— Ну тебе что, жалко несколько оладий для своего же коллеги? Не будь такой скрягой.

— Дело не в этом! Вот дерьмо!

Схватив пальто, я начала быстро обуваться.

— Барбара, я сделаю новые оладьи, такие же, как ты любишь! Прости! — умоляюще вскричала Хани, взяв меня за руку.

— Хани, никогда никому не давай мою стряпню, — прошипела я. — Еще не хватало, чтобы какой-то там Лукас выбрасывал мои оладьи в мусорное ведро.

— Но он их не выбросил, — запротестовала она. — Я точно знаю, что он их съел! Барбара, пожалуйста!

— Я сказала тебе, никогда больше так не делай! Тебе все понятно?!

Ну, что за херня творится вокруг меня последнее время? Когда уже это все закончится? Меня просто вымораживают ее выходки. Зачем она отнесла мою еду этому гребанному соседу? Кто ее просил?

Еще немного, и ругань в душу вылилась бы наружу, тогда я бы обматерила всю улицу, по которой нервно волокла свое мерзкое настроение.

Все занятие я игнорировала Хани, желая ее унизить, как и она меня. Но она ко всему относилась спокойно. Если во время урока она спрашивала, то я не отвечала, а если и отвечала, то говорила, что такие элементарные вещи она должна бы сама знать. Но эта дрянь только смотрела на меня своими большими чуть раскосыми глазами и с улыбкой благодарила за любую критику. Потом мы начали играть в игру «Артикль». Все встали в тесный круг. Мой хмурый мяч начал кочевать из рук в руки, а я стояла в середине круга, как рождественская ель, произнося любое существительное. Задача учеников заключалась в правильном названии артикля. Ошибавшийся садился на стул и выбывал из игры. Вчера Хани весь вечер торчала на улице, а сегодня у нее эти артикли от зубов отлетали, словно она их учила всю ночь напролет. Когда мяч попадал ей руки, я специально задавала ей слова, которые мы не успели пройти, но она была непреклонна. Умная негодница. В конце концов она выиграла, и весь класс ей снова зааплодировал, и я, скрипя зубами, тоже. Приходится вести себя вежливо. Мы ведь на работе, а не дома.

После занятия я пошла в преподавательскую, и там меня вдруг окликнул Лукас. За все то время пока мы вместе работаем, он ни разу не обращался ко мне.

— Барбара, — сказал он, вынимая из рюкзака тарелку. — Спасибо.

Я покраснела, взяла тарелку, и тут я не выдержала:

— Ну как тебе? — спросила я, скрывая волнение.

— Было очень вкусно, — сдержанно ответил он, не поднимая своих век до конца. — Это ты их стряпала?

— Угу.

— У тебя хорошо получается.

Он вышел из кабинета, а меня прямо всю жаром обдало. Он их не выбросил, он их съел и нашел вкусными. Умереть мне на этом месте! У меня даже ком встал в горле за мои оладушки. И тут же в моей голове прозвучал насмешливый голос из прошлого: «Твоими пирогами можно только свиней кормить», «Барбара, любимая, занимайся чем-нибудь другим. Тем, что у тебя лучше всего получается!»

Вновь во мне вязко зашевелилась желчь. Досада подобралась к горлу, сжимая голосовые связки.

— Гребанный ублюдок, — просипел мой прокуренный голос. — Иди на хер.

Хорошо, что я тогда находилась одна в кабинете.

Хани

Мама звонила. Переживает за меня, словно я все еще маленькая. Это приятно. Приятно, когда кто-то тебя постоянно считает маленькой девочкой. Так можно никогда не постареть. Мой папа всегда говорил маме, что человек постареет тогда, когда сам решит. С такими родителями я никогда не решусь постареть. Я скучаю по ним, но все же хорошо, что я стала жить отдельно. Помню, когда я начала собирать документы для переселения в Германию, они даже не могли поверить в серьезность моих намерений. А когда убедились, то мало надеялись, что у меня это получится. Но все получилось, и вот я тут, со своей чудной кузиной Барбарой, которая вчера ни с того ни с сего обиделась на меня. До сих пор не возьму в толк, зачем так сердиться? Я ведь просто хотела поделиться чем-то вкусным с соседом. Так все делают. Ну, или по крайне мере, так всегда делали мои родители. Она дулась на меня весь день, но вечером сама пригласила меня попить с ней кофе.

— Тебе нужно научиться понимать здешнюю культуру и этикет, — сказала она. — Здесь все не так, как в России. Ты, наверное, привыкла к выражению «Россия — щедрая душа», но немцы — скряги. Они не любят делиться. Не приветствуют, когда кто-то вторгается в их частную жизнь, и сами предпочитают оставаться в стороне. Лукас — настоящий немец. Не ходи за ним и не пытайся с ним общаться. У нас даже на работе все его избегают. До того он со странностями.

Я не стала с ней спорить. Хотя чего уж тут скрывать: я была с ней совершенно не согласна. Пусть понимание о культуре и этикете у всех разное, но ведь мы все люди. Все мы ходим под одним солнцем, и нам всем хочется человеческого отношения к себе, несмотря на нацию и культуру. Нам хочется уважения, любви, нежности и понимания. Разве не так? Барбара тоже хоть и делает вид, что сильная и грубая, но ведь на самом деле такая же ранимая женщина, которая спряталась под своим панцирем. Все у нее ублюдки под дерьмовой корочкой. Я замечала, что люди, которые всех винят, на самом деле и себя толком не могут нормально воспринять. Барбара ведет себя как бунтарка. Она все делает против общества. Одевается экстравагантно и вычурно, как японский подросток, стрижется как непонятно кто, ведет себя дерзко. Всем своим видом показывает, что ей плевать на мнение общества. Но я заметила: часто тот, кто говорит, что ему плевать на мнение других, просто защищается этими словами от критики, которая сыплется на него, и на которую ему далеко не все равно. Ведь человек, которому действительно все равно, не будет так агрессивно относиться к негативным словам общества. Каждый имеет право высказать свое мнение.

Может быть, потому что я так думала, и потому что меня так научил мой папа, я и веду себя так. Веду себя так, как не положено себя вести девушке, которой уже двадцать пять. Но люди говорили и будут говорить. Все в этом мире сумасшедшие по-своему, и я не исключение. Мне, может, даже нравится быть немного тронутой умом. Люди привыкают к тебе такой и потом уже не требует от тебя стандартных поступков и не упрекают за небольшую ненормальность. Мама всегда хотела отучить меня от этого, но папа позволил мне расти со своим взглядом на мир и своим пониманием ко всему.

Где бы мы ни были, я была счастлива. Потому что мне всегда было позволено быть собой. Папа давал мне целый простор для моей неугомонной фантазии и любопытства. От него я никогда не слышала фраз типа: «Веди себя, как нормальные человек», «Что скажут люди? Ты об этом подумала?», «Как нам теперь с мамой смотреть в глаза людям?» и так далее. Нет, так не было. Вопросы, которые задавал мне папа, были такими: «Как ты думаешь, это хорошо?», «А тебе бы понравилось, если бы с тобой так?», «Что говорит тебе твоя совесть?»

Папа научил меня слушать голос совести и незамедлительно исполнять то, что она диктует. Папа тоже слушает голос совести. Когда он гуляет по супермаркету и видит упавший с полки товар, он не проходит мимо, как все, но поднимает и кладет на место. Он всегда уступает место больным и старым. Помогает в метро женщинам с колясками или большими чемоданами. Папа не врал ни мне, ни маме. Он так чуток к голосу совести, потому она у него крепкая и голосистая. Она говорит с ним, и он никогда ее не игнорирует. Однажды он сказал, мне что совесть — это как чуткий и ранимый зверек. Он может говорить, грызть, не давать спать. Но пока он говорит с тобой и ты слышишь его голос, ты остаешься человеком. Но если систематически игнорировать ее замечания, то вскоре голос совести станет слабым, и она может замолчать навсегда. Это и называется прожженная совесть. Я видела с детства, как мои родители старались слышать голос совести. Мама даже говорила мне, что через совесть с нами может говорить сам Бог. Чем чище совесть, тем сильнее слышишь голос Бога. И я хотела слышать его голос. Хотела, потому что мне это было важно.

Я не знаю, как так получилось, что я стала верующей. Я смотрела на папу и маму и видела, что они не такие, как все; не такие, как другие родители. Они не ссорились, не кричали друг на друга. Они не говорили плохо о других людях, не насмехались. Они не убеждали меня в том, что Бог есть и нужно в него верить, а иначе что-то плохое случится. Я даже не помню, чтобы они заставляли меня читать Библию и молиться, как делали другие родители в церквях. Просто мама всегда вставала в четыре утра, удалялась в другую комнату и там молилась. Папа вставал чуть позже и тоже присоединялся к ней. А я, укутавшись в одеяло, шла за ними, ложилась рядом с мамой на молитвенный ковер и спала дальше под ее приятное бормотание. Вечером они вместе читали Библию и пели гимны. Когда я стала понимать слова песен и до меня стал доходить их смысл, я стала задумываться. Задумываться о Спасителе, о том, что Он сделал. Я спрашивала папу: «Папа, а почему ты веришь в Бога? Вдруг Его нет». Папа отвечал, что каждый должен сам для себя решить, есть ли Он или нет. Никто не сможет заставить человека верить и любить. Но папа всегда говорил, что вера и любовь — это не чувства, это решение.

Как-то раз к нам в дом пришла беда. Мне тогда было уже восемнадцать лет, и это был мой первый год в университете. Папа и мама всегда любили друг друга, но однажды ночью я проснулась от маминых всхлипываний. Мне хотелось знать. Я всегда была любопытной. Пробравшись к их порогу, я прислушалась. Меня удивило то, что я услышала. Мама плакала, а папа говорил ей: «Ты всегда была для меня единственной, и я хочу, чтобы так и оставалось. Я не знаю, когда это началось и как, но я чувствую, что меня все сильнее и сильнее к ней тянет. Я постоянно ищу с ней встреч. Так дальше не может продолжаться. Это как наваждение, я и уже чувствую, что слабею и не могу с этим справиться сам. Пока не зашло все слишком далеко, я прошу тебя помочь мне. Пожалуйста, положи на меня руку, помолись за меня. Я знаю, что тебе больно, что тебя это ранит, но, пожалуйста, не оставляй меня. Не бросай меня в моей слабости. Помоги мне. Давай вместе возьмем пост, будем молиться, я буду каяться. Это уйдет, но я чувствую, что не могу с этим бороться я в одиночку».

Папа плакал, и мама тоже. Я вышла из своего укрытия и стала молиться за них. Тогда ко мне пришло полное осознание, что Бог есть, и только Он нам может помочь сохранить семью. Папа рассказал маме правду, только потому что верил, что от Бога не скрыть ложь. А мама не бросила папу, только потому что верила, что Бог сочетал их. И я тоже поверила по-настоящему и искренне, потому что мои родители не повели себя, как все взрослые: папа не скрыл своего преступления, а мама не закатила истерику и не выгнала его. Я опустилась рядом с ними на колени и начала молиться. Молилась искренне и горячо. Я молилась с верою в то, что Бог есть, что он нам поможет. Через месяц мы уехали в Новосибирск. Папа какое-то время еще болел внутренне, и мама тоже. Но они поддерживали друг друга. Понемногу тень опала с лица папы, и отношения в нашем доме стали еще крепче.

Вот так я росла: в полном доверии, любви, взаимопонимании. Мне важно мнение родителей, как и им мое. Мне не привычно было врать, не привычно было лукавить. Может быть, потому общество не принимало меня. Но все равно я никогда не чувствовала себя одинокой. Ведь если бы я захотела, то уже давно нашла бы себе друга или парня. И даже бы вышла замуж, если бы захотела, но пока что во мне не возникало таких желаний. Но для меня не было ничего зазорного в том, что я каждый день ждала своего учителя Лукаса после занятий, чтобы пойти с ним домой. Нам ведь все равно по пути. Тем более он ведь учитель. С ним я могу много говорить по-немецки. Я выучу этот язык быстрее, тогда я смогу найти хорошую работу. Но чтобы он не чувствовал, что я его бесплатно использую его труд, я просто каждое утро готовила что-нибудь на завтрак и приносила ему. Иногда он брал, иногда просто закрывал передо мной дверь. Но это ведь не так просто, от меня отделаться. Поэтому ему приходилось принимать мои завтраки.

Я слышала, что если что-то делать сорок дней подряд, то это потом входит в привычку. Я надеялась, что через сорок дней он тоже привыкнет ко мне и перестанет избегать, игнорировать, молчать в ответ. После занятий, когда все уходили, я делала уроки в пустом классе, потом принималась за уборку. В половине четвертого у Лукаса начинался урок лепки, и я как раз в это время спускалась к нему. Уютная теплая мастерская с запахом свежей сырой глины, огромной красной печью в углу, причудливыми фигурками на стеллажах. Все это словно окунало меня куда-то в незримый мир. Все тут было как-то по-другому: как в сказке. Приглушенные цвета, стены теплых оттенков, печь цвета обожженного кирпича, запах сырой красной глины, который напоминает молоко. Все здесь было как-то первобытно, как в пещере, словно я уносилась далеко от этой шумной цивилизации. Учеников было не так много, если занятие вел Лукас. Всем было с ним скучно, а я вот находила его общество очень приятным. Он все делал молча: если исправлял изделие, то делал это без лишних замечаний и сарказма. Поначалу нас было шесть: Нина из Грузии, Ильгиз из Киргизии, Фуртуна из Эритреи, Алекса из Мексики, Елена из Молдавии, Йоханна из Хорватии и я — Хани из России. Лукас вел лепку два раза в неделю. Мы как новички поначалу должны были лепить простые фигурки, как, например, кошек или грибочки. «Руки должны привыкнуть к глине, — сказал он. — Нужно ее чувствовать, чтобы что-то из нее творить». Лукас сидел за гончарным кругом с засученными по локоть рукавами и сквозь опущенные веки неподвижно смотрел на то, как вырастает под его руками очередной горшок. Горшки у Лукаса были самыми аккуратными и красивыми. Барбара умела лепить лебедей, деревья, медведей и пепельницы. Но на гончарном круге так ловко мог работать только Лукас. Его горшки, кувшины, тарелки потом выжигали в печи, покрывали краской и продавали на блошином рынке два раза в месяц. Продавали их разные представители школы. Иногда кто-нибудь из преподавателей, иногда сами ученики.

Я могу часами глядеть на то, как плавно кусок глины превращается сначала в гладкий блестящий комок, а потом в причудливую чашу. Под приятное гудение мотора из-под чутких рук мастера вырастала тонкостенная ровная ваза, цветочный кувшин, или же горшочек для меда, как у Вини-Пуха. Когда мы смотрели, как Лукас по спирали вытягивает гибкую глину, превращая ее в произведение искусства, то нам всем казалось, что это легко и просто. Но на деле оказалось, что все было не так. Стоило нам коснуться глины и завести моховик, как брызги летели во все стороны, и вместо кувшина под руками расползался комок грязи. Мало у кого было столько терпения, чтобы довести это дело до ума. Поэтому вскоре все покинули Лукаса с его гончарным кругом, оставив его в желанном одиночестве. Всем пришлось больше по душе лепить деревья, пепельницы, животных вместе с Барбарой, которая всех смешила, рассказывая интересные истории. Но я осталась с Лукасом. Отчасти потому что мне хотелось научиться делать кувшины, отчасти потому что мне нравилось его молчаливое общество. Его молчание как-то зачаровывало и притягивало, но за всей этой холодностью скрывалась волнующая нежность. В нем была тайна, которую мне хотелось разгадать как всякой любопытной женщине. Может, это даже было не пустым любопытством. Каждый раз после занятий я спешила привести классные комнаты в порядок, полить цветы, помыть туалеты, чтобы снова запереться в той тихой мастерской с молчаливым мастером. Пытаться еще раз на гончарном круге повторить то, что делает он. Пока что у меня плохо получалось, а Лукас мог только словами направить меня. Он даже не смотрел в мою сторону, когда говорил со мной. Ну, это для него нормально, так что я даже не думала огорчаться. В дни, когда у него не было лепки, я быстро справлялась со своими обязанностями и ждала его в коридоре, чтобы вместе пойти с ним домой. А когда у него была лепка, то после занятий с ним мне приходилось задерживаться, чтобы прибраться еще и в мастерской. А он тем временем смывался так быстро, словно и духу его здесь не было. Он никогда меня не ждал, и в такое дни я шла домой одна, что тоже неплохо. Ведь как раз по средам и пятницам я решила ужинать вместе с Матиасом. Уж он-то, в отличие от Лукаса и Барбары, с удовольствием делит со мной простые беседы, отвечает на все вопросы. Единственный нормальный немец в округе. Потом я ехала домой и учила новые слова. Я всегда учила их по карточкам в поезде, когда ехала одна. А если была с Лукасом, то пыталась с ним разговаривать на немецком. Он, конечно, мне никогда не отвечал, но я все равно делала попытки, терпеливо и последовательно.

Учиться говорить на неродном языке не так просто. Для это нужно время, тренировка и хороший собеседник. У меня появилась подруга Йоханна их Хорватии. Девушка лет двадцати трех. Она приехала во Франкфурт со своими родителями. За всю свою жизнь она трижды поступала в высшее учебное заведение и всякий раз бросала, так как понимала, что это не ее. Йоханна очень талантливая. Она хорошо рисует, пишет комиксы, много читает. Из-за последнего увлечения мы с ней и сошлись. Она читает русскую литературу, и у нее почти такие же предпочтения, что и у меня. В перерывах мы с ней много беседуем именно о книгах. С ней легко и интересно. Мы переправляем друг друга и стараемся улучшить наше произношение вместе. Йоханна без ума от азиатской культуры. Может часами смотреть корейские сериалы и реветь в унисон с актерами. Мне это сложно понять, но все равно я нахожу это забавным. Но дальше школы наша дружба с ней распространялась.

За пройденные два месяца я поняла, что в нашей группе очень много тех, кто просто не любит Россию и все, что с ней связано. У беженцев из Сирии на то были свои причины, у грузинки Нины свои. Даже Барбара не любит Россию. Как-то на занятии у нас развилась небольшая дискуссия. Мы уже были в состоянии вести несложные беседы, высказывать свое мнение. Получалось немного коряво, но вполне понятно.

— Вот ты из России, вот скажи мне, что ты думаешь о президенте Путине? — спросила меня Нина.

Я пожала плечами.

— Я не люблю политику, но Путин мне нравится.

После этих слов по классу пробежался гул негодования. Сначала все смолчали, и Барбара вежливо заявила, что мы все должны быть толерантными ко всему, и вообще темы о политике и религии в классе запрещены. Но потом зачем-то взяла и добавила;

— Хотя я тоже считаю Путина редкостным деспотом, но все равно это не тема для обсуждения.

Как только она это произнесла, все будто бы оживились. У всех словно негласно появилось право осуждать президента России и скалиться на меня за то, что я придерживаюсь другого мнения. Во Франкфурте часто бывают забастовки, и иногда я вижу плакат Путина, которые носят и задирают выше своих кудрявых голов беженцы из Сирии и что-то выкрикивают. Короче, мне пришлось нелегко, просто потому что я из России и защищаю своего президента. Несколько раз Нина пыталась переубедить меня, ради этого она даже перешла на свой ломаный русский во время занятия. Они с Ильгизом часто обсуждали Россию, Советский Союз, Сталина и все такое. Нина открыто заявляла, что ненавидит Россию со всеми ее порядками. Что из-за Советского Союза в их Грузии все было разрушено. Я не вмешивалась в их разговор, хотя она часто поглядывала на меня, будто бы провоцируя.

— Ну скажи, почему тебе нравится Путин? — не унималась она. — За что его уважать?

— За что мне его не любить? — ответила я. — До него было плохо, а при нем все же стало хоть немного, но лучше. И нужно учитывать, что управлять такой огромной страной, которую весь мир ненавидит очень непросто. Много вокруг интриганов и провокаторов вроде вас, но он умнее. Поэтому мне он нравится. А уважаю я его потому, что каждый человек достоин уважения. Вот и все.

— Если ты его поддерживаешь, значит, ты такая же деспотичная, как и он, — выплеснула она мне в лицо.

— Возможно, — ответила я и отвернулась.

У меня не было желания продолжать эту беседу, но Нина не унималась.

— Вся моя семья ненавидит Россию. — сказала она. — Все говорят, что советский строй все разрушил. Для нас это были потери. Спроси даже у сирийцев, они тебе скажут. Все знают, что в России плохо.

— Ты была там хоть раз? — обратилась я к ней.

— Нет, и не хочу, — фыркнула она.

— Тогда откуда такие сведения?

— Все так говорят. Спроси любого.

— Ты только послушай себя, — едва сдерживаясь, сказала я. — «Все говорят», «Мне сказали», «Я много раз слышала». А голова тебе для чего дана? Только чтобы лицо твое милое носить? Ты что, не в состоянии сама разобраться и построить свое собственное мнение? Ты как маленькая. Мне даже спорить с тобой стыдно. Так что оставь меня в покое.

Я отвернулась, и тут она назвала меня так, как впоследствии меня все и называли, кроме, конечно, Йоханны.

— А ты прямо такая умная, — выругалась она уже на немецком. — Поэтому ты носишься за нашим чокнутым Лукасом, как хвост, — произнесла она снова на русском, а потом насмешливо выплюнула: — Scwänzchen.

Все поняли что она имеет в виду и тут же разразились хохотом. Позже Йоханна сказала, что за спиной они уже давно меня так окрестили. «Швэнцхен», — называли они меня, что значит в переводе на русский «хвостик».

В этот момент снова зашел Лукас, и все притихли. Ну и пусть называют, как хотят. Я задаю себе вопрос, как учил меня папа: «Хотела бы я, чтобы со мной поступали так, как я с Лукасом?» И я не нашла ничего плохого в том, что я хожу за Лукасом, как хвостик. Разве я его обижаю? Он ведь сам ни разу не сказал мне вслух, чтобы я оставила его в покое. Вот если бы сказал, то я бы еще подумала.