Место сердца

Юлия Милович-Шералиева

Эта книга – культурологический путеводитель по чувствам. Культурология отвечает на вопросы «откуда», «почему» и «как». Стремясь разобраться в явлении, поведении человека, событии, факте, объясняя его, оправдывает. Помогает понять. А чем больше понимания, тем больше любви. Так что культурология – это тоже про любовь. Или про место сердца. Где и когда бы оно ни находилось. Книга издана при поддержке Союза российских писателей на грант Министерства культуры РФ.

Херцег-Нови

В своем старом доме я натурально чувствую себя принцессой — все окна глядят непосредственно на залив, а конкретно моя комната напоминает сказочные пространства. Я люблю бордовый, алый цвета, дерево, распятия, книги, ковровые сумки — всего этого добра благодаря моим стараниям и прежней атмосфере здесь навалом, и мне хорошо. Поначалу две недели отогревала дом, как ребенка, и в первые дни казалось, что этот камень — застывшие меха времени — ничем не прогреть.

Итак: валы крупных камней в стенах, зеленые ставни, пальмы в окно — разрази меня гром, если здесь нельзя быть счастливой таким хозяйски колониальным счастьем. Женщина никогда больше не бывает настроена так мещански, как в период беременности или переезда.

Соседняя на небольшой костельной площади дверь — дона Беньямина. Дома соответствующей утвари — тьма, а меня хлебом не корми, дай побалдеть в атмосфере братьев-миноритов.

Жизнь идет в самом сердце старого города, у крепости с башней и часами, которые бьют, как и положено, каждые полчаса, в полдень заливаясь небесными перекличками. Переклички случаются и с моим самаркандским детством — там, поначалу пробуждаясь в праведном гневе от пятичасовой молитвы муэдзина, после привыкла спать без тревог. Или наоборот — нарочно просыпалась без пяти пять, ожидая пения. Теперь же утром, в половину седьмого либо сладко сплю, либо жду заливистых песен колокола с церковной башни.

Поначалу тихонько умирала от вечного запаха копченого мяса кругом.

Теперь объедаюсь оливковым маслом домашним, маслинами — смятыми, солоновато-горькими, смоквой, рыбой, мягкой сметаной, мятыми апельсинками в ведрах, сельскими киви, похожими на мышиные тушки.

Боялась, будет скучно — но нет: здесь ощущение, словно перманентно пребываешь в морском путешествии — из-за близости кораблей и лодок и перемены ветра.

В дождь любой старый город на Адриатике преображается под Венецию. Смоченные теменью влаги улицы отсылают к капризам и плачам красавиц. Пара домов, столь узко поставленных, что вот-вот стекутся в один маняще унылый запах моря, тускловатые огни в прекрасной кривизне переулков — и все, считай, ты в Венеции.

Шторм среди череды залитых солнцем дней — чудо. Мусорный черный мешок скачет от ветра по террасе, словно в нем кенгуру, а не хлам. Окна трещат, за ними белая пена рвется о камни в море, шум — то ли ветра, то ли воды, то ли магнолиевой листвы.

Адриатикой дышат окна каждое утро, и они шумят ею каждую ночь.

На столе ежедневно тосканские картинки, ну или там — натюрморты Караваджо. Даже разливной этот свет будто выплеснут из деревенского стирального таза, полного солнца.

Запах устриц, хлеба с рыхлым нутром, подкопченного пршута, мимозовый праздник и балкано-февральский карнавал. Из дверей попадаешь сразу на площадку перед костелом, которому, как и нашему дому, — пятый век. Храм неподалеку — с символикой вольных каменщиков и иллюминатским глазом в поднебесье купола.

Утром в блюде из мельхиора, которое мы нашли на чердаке и отполировали до блеска, обнаружили елей — аккурат по периметру донышка. И как масло могло оказаться там, в метре от прислоненной вертикально и закрытой факельной штуки из арсенала нашего «кюре»?..

Пальмы похожи на афганских овчарок. С потеплением народ запрудил кафаны, змеино повыползав из теней домов (скоро все наиграются демонстрацией себя друг другу и снова вернутся на свои террасы).

Коты выполняют работу ваз, выставленных для натюрмортов: застыв, торчат в узких окошках и на согретых солнцем подоконниках.

Привыкаю оставлять незапертыми двери.

Блаженство: чую весну воздухом, полным птичьих шорохов. В это время года собаки заливаются лаем, обещая теплый вечер, как это свойственно им в деревнях или городах, где площади — величиной с ладонь. Кажется, здесь раньше жили карликовые люди — настолько все маленькое, — а улицы столь узки, что в переулке в дождь двум зонтам не разойтись.

Обедать на террасе, затем пить кофе со сластями, чередуя все сеансами акрилового рисования на стекле. Зеркала изменяют происхождение — с итальянского на мексиканское — благодаря паре-тройке геометрических орнаментов из красного и синего цветов. Стаканы норовят заплясать в буре обосновавшегося на раскрашенных боках калейдоскопа.

Скорее — застать последние взбрызги солнца, пока оно не спряталось за бухтовые горы, потом можно и к кофе вернуться. Котята на покатых углах черепичной крыши ловят те же ускользающие лучики нежной весенней солнечной звезды. Луна здесь, к слову, повернута арбузным куском, улыбкой — кому Чеширского кота, кому Джоконды — совершенно по-индийски.

Все мурлычет внутри и поет, словно мартовские коты, и это, увы, не аллегория, а самая что ни на есть игра реализма — ибо под нашими окнами усатые скапливаются невиданной толпой и поют развратные свои песни.

Чудо: вдыхать запахи магнолий и гигантских пальм, следить за прыгающими тут и там разнообразными птицами, глядеть в море с одним и тем же рыбаком, торчащим в лазоревой лодке на одном соленом пятачке с утра и до позднего вечера.

Почитываю Бабеля (боснийский рахат-лукум, конечно, вприкуску), радуюсь такому скучному в этой сытости миру и городу.

Европейские мужчины похожи на небритых детей: те же всклокоченные волосы — результат нарочито небрежных причесок, мятые, сползшие штаны на размер больше (на вырост? чего?), любопытно-наивный вид. Пока это касается только Западной Европы — здесь же по-прежнему царствует стиль, укрепившийся в конце XIX — начале XX веков. Шляпы, зонты уколами, жилеты и даже часы на цепочках. Но это — все же у более зреловозрастных местных. Молодые местные все больше соотносят себя, что понятно, с Европой, которой, конечно же, и являются. Просто Балканы всегда были, как бы так выразиться, оазисом несколько чуждой культуры внутри Европы, пусть и являлись территориально ее частью. И европейская парадигма совершенно особенная. И как бы мы ни отождествляли себя с ней, мы гораздо ближе к Азии, чем, во-первых, мы думаем и, во-вторых, чем к Европе.

Сколько бы ни велось речей об интеграциях, миграциях и ассимиляции, европеец еще долго будет оставаться европейцем. Не космополитом, человеком всеобщего синтеза и смешения, а европейцем. С макушки, гелевой и модной, до пят — в мягких кожаных кедах или замшевых тапочках.

Моя московская приятельница познакомилась с парижанином. Завязался роман (а может ли он с ними не завязываться). Переписывались, перезванивались, чатились в «Скайпе», виделись, обнимались, встречались. В один из праздников приятельница решила сделать возлюбленному парижанину сюрприз — прилетела в Париж. В аэропорту по прилету сообщила радостную новость.

Радостной она осталась лишь для нее. Потому что парижский любимый просто ее не понял. У него свои планы, он составляет их за пару недель, то есть, к примеру, заказывает столик с друзьями в кафе, заранее встречается с ними, скидываясь вскладчину. Берет машину определенной марки на уик-энд или бронирует билеты на поезд в Руан, Гавр и пр. В конце концов, собирается идти накануне на поздний сеанс кино со своей мамой, так что наутро планирует как следует отоспаться. И вдруг — Москва. В Париже. Пока он запланированно спал, деньги за бронь утекали с карты и агент подгонял машину к воротам его кондоминиума.

Как это так? Дело не в том, какой негодяй парижанин или как неразумна москвичка. Дело в этой выемке понимания, почему один поступает так, а другой иначе. Если парижанин не запланирует выходные для отдыха, а рабочие дни для работы, работу он потеряет. Ему нечем будет выплатить кредит за дом, его выселят в рабочий пригород, где алжирский сосед подсадит его на травку. И если алжирца, условно говоря, поймав, полиция депортирует, то парижанин останется на Родине, но за решеткой. И все из-за какой-то полоумной москвички!

Европеец всегда будет таким. Ну, или еще поколений десять. Потому что пока жива его система ценностей, выстраиваемая Европой веками, будет жив его европейский характер. С неистребимостью важности частной жизни и частной собственности. С четким регламентом в области быта, работы и развлечений. Если вы позовете его в кино в середине недели или рабочего дня, он сойдет с ума. (Впрочем, и тут все останется под контролем — система здравоохранения поставит его на учет и возьмет на лечение в клинику на пару недель). А пока все его собственное безумие заканчивается разноцветными отдельными пальчиками на носках. Веселой травкой стоящей прически. Нарочито небрежно повязанным шарфиком. Вы не думайте — с шарфом это он специально. Шарф стоимостью в пару сотен просто не может быть по-настоящему небрежно наброшен.

Конец ознакомительного фрагмента.