Александро

Юлия Лангровская

Старый самодур и женоненавистник, граф Филипп Крамольный, желая недобро подшутить над своим обедневшим племянником Германом, оставляет завещание, согласно которому, последний получит все его состояние только в том случае, если у него родится сын. У Германа уже есть пять дочерей и жена ожидает шестого ребенка. Но снова рождается девочка. Молодая семья, которая еле сводит концы с концами, шокирована таким исходом дела и, не видя иного выхода, выдает дочь за сына.На протяжении многих лет супруги Крамольные хранят эту тайну, опасаясь за честь и благополучие всех членов семьи. А девушка, которая вынуждена притворяться юношей, грустно называет себя существом без пола – ни Александрой, ни Александром, а каким-то Александро…

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА 1

«Граф Филипп Крамольный»

В ту далекую эпоху, к которой относится это повествование, то есть, в эпоху крепостничества, монархии и постоянных войн, в эпоху красивых платьев, карет, вееров, дуэлей, балов и нелепых порядков, жили на свете некие графы Крамольные.

Происходили они из древнего дворянского рода, взявшего начало в царствование Петра Великого и просуществовавшего до 1812 года, когда последний его мужской представитель сложил голову в первые же дни великой отечественной войны.

Но до 1812 года остается еще лет восемнадцать, так как это повествование начинается с года 1794-го.

На окраине Санкт-Петербурга, можно даже сказать в его пригороде, находилось огромное роскошное поместье, земли которого простирались, покуда хватало взора и даже дальше, а трехэтажный белокаменный особняк с колоннами и флюгерами на крыше, с башенками, балкончиками, различными пристройками и украшениями, мог бы, пожалуй, соперничать с имением самого императора, и если бы тот знал о существовании этой каменной прелести, то, несомненно, захотел бы, приобрести ее для себя в единоличное и постоянное пользование.

В доме, таком огромном и высоком, что человек внизу, у крыльца, казался муравьишкой, жила всего одна-единственная персона, не считая множества слуг. Несколько тысяч крепостных, что работали на полях, а жили в прилегающих деревеньках, с утра до ночи находились в распоряжении своего хозяина, гнули на него спины, по которым частенько прохаживалась плетка надсмотрщика, вредного, усатого, низкорослого человечка, почти без волос. Тот не уставал целый день горланить, ругая то одного, то другого, получая от этого занятия определенное наслаждение.

Итак, единственный хозяин всего этого богатства — старый, почти совсем выживший из ума граф, любил в теплую погоду выйти на балкон самой большой во всем доме комнаты и сверху взирать на огромный муравейник, то есть, на свои поля, кишащие рабами. Он смотрел на них так, как смотрят на насекомых, почти ничего не значащих и не стоящих существ, которые только на то и пригодны, чтобы служить существу гораздо более высшему и не рассчитывать ни на что, кроме паршивой еды, да иногда грошей хозяйской милостыни, которую старый идиот время от времени великодушно вытрясал из своего кошелька, восседая на том же самом балкончике.

Так, именно в тот день, с которого начинается эта история, хозяин как раз устроился в кресле-качалке на своем балкончике, держа в руках мешочек с монетами и храня на толстом, красном лице снисходительную улыбочку. Он даже не давал себе труда напрячься, чтобы подозвать к себе надсмотрщика. Граф только сделал жест лакею, тот подошел и что-то выслушал от господина, после чего сложил руки рупором и громко крикнул:

— Эй, Корнелий! — и подзывающе замахал руками.

Надсмотрщик, тот самый, кто стегал крепостных, орал на них и получал от этого удовольствие, тотчас же бросился к крыльцу.

Он прекрасно знал, что угодно хозяину. Такое повторялось раз в неделю, и можно было предугадать любую незначительную деталь, до того то, что должно было случиться, походило на все время повторяющийся спектакль.

Действительно, граф собирался развлечься. Он развлекался тем, что собирал на лужайке под балконом столько крепостных, сколько могло там поместиться и, кидая в эту толпу крупные монеты, хлопал в ладоши, как ребенок и как садист приговаривал:

— Куча мала! Мала куча!

И смотрел, как крепостные давят друг друга, пинают локтями и ногами, отбрасывают в сторону тех, с кем бок о бок работают в поле, стремясь поймать самую крупную монету, потому что это сулило поблажку.

Так и теперь, повторилось то же, что случалось каждую неделю.

В то время как Корнелий засвистел в свисток, и крепостные со всех угодий устремились к хозяйскому балкончику, граф лишь протянул свою короткую толстую руку, и ему вложили туда увесистый мешочек с деньгами.

Люди быстро подбегали. За пять минут лужайка битком набилась, казалось, туда не только яблоку упасть негде, но и даже маленькой монетке.

Между тем, граф собирался бросить туда весь мешочек…

Крепостные; мужчины, женщины, подростки и дети, стояли, закинув головы и по лицам их можно было судить, как напряженно следят они за малейшим движением графа.

Вот, это жирное лицо расплылось в широкой улыбке, обнажив два ряда золотых зубов.

Это значило: «На старт!»

Затем поднял вверх руку и развязал мешочек, держа его высоко над головой.

Это значило: «Внимание!»

Наконец, в ладони его заблестели монеты.

А это означало: «Марш!»

Глаза его метнули искру, рука сделала резкий выпад, и металлический дождик посыпался в толпу.

Мужчины, женщины, подростки, дети, наперебой друг другу кинулись наземь, давя, пиная, отбрасывая один другого, да так отчаянно, так сильно, будто дрались со своим злейшим врагом.

— Мала куча! — то и дело восклицал граф и смех его, булькающий и гогочущий, сопровождался подкидыванием монет в самый центр этого живого, разноцветного сгустка.

Один буквально прыгал на другого, лишь бы отнять у него монету, лишь бы самому завладеть той, что покрупнее.

Женщины визжали, и от боли и от злости, дети громко вопили, мужчины ругались.

Можно было видеть, как некоторые мужчины отталкивают в сторону женщин прямо за волосы или за юбку, так, что юбка задиралась, обнажая нижнее белье или обнаруживая его полное отсутствие, а волосы готовы были вырваться с корнем. Дети, более проворные и легкие, чем взрослые, ухитрялись сновать туда и сюда, шнырять в любую крохотную щелку, преследуя ту же самую цель, что и другие — завладеть монетой.

— Ха-ха! Куча мала! — приговаривал граф, с удовлетворением взирая на давку, образовавшуюся под его балконом, наслаждаясь всеми воплями, стонами и руганью, которые ему отчетливо слышались.

Когда мешочек графа опустел, он подал своему надсмотрщику соответствующий жест.

Корнелий засвистел. Сгусток из взъерошенных, злых крепостных тотчас же замер, перестал кишеть и мало-помалу рассыпался.

Граф поднял руку. Все запрокинули головы и уставились на него.

— А теперь, вы знаете, что должны мне сказать! Тишина! Эй, вы, давай по-очереди!

Старик уселся в кресло и, облокотившись на перила балкончика, приготовился слушать.

Один мужчина крикнул:

— Пять копеек!

Одна женщина крикнула:

— Полтинник!

Потом другие закричали по-очереди:

— Копейка!

— Десять!

— Двадцать!

— Три копейки!

— Полтинник!

И так далее.

Последним послышался детский голосок:

— Рубль!

Это и была самая крупная монета, какую обычно кидал граф. Впрочем, выгода тут получалась вовсе не денежная.

Все с завистью устремили взгляды на ребенка.

— Рубль? — переспросил граф. — У тебя, малец?

— Да, ваше сиятельство! — отвечал мальчик.

— Сам схватил? — граф прищурился.

— Да, ваше сиятельство! — мальчик держал голову прямо и гордо, ничуть не смущаясь и не боясь, ни тех взглядов, что все на него бросали, ни недоверчивости хозяина.

— Молодец! Сколько тебе лет?

— Шесть, ваше сиятельство!

— Молодец! Знаешь, что ты заслужил?

— Знаю, ваше сиятельство!

— О! Да ты не из робкого десятка, да?

— Надеюсь, ваше сиятельство!

— Ты отвечаешь, как солдат! Хочешь быть солдатом?

— Нет, ваше сиятельство!

— Что? — граф поднялся со своего кресла и нагнулся над балконом, чтобы получше рассмотреть мальчика. — Ты не хочешь быть солдатом? А почему? Ведь это престижно!

— Я не хочу убивать, ваше сиятельство и не хочу видеть все то, на что монархи обрекают простых людей!

— О! Так ты, сопляк, поносишь монархию?!

— Я только говорю…

Но мальчику не дали договорить. Какая-то женщина, немолодая, но еще очень красивая, подбежала к нему и с размаху отвесила оплеуху.

Мальчик чуть покачнулся, но ни один звук не вырвался из его рта, ни одна слезинка не блеснула в глазах. Он только сильно побледнел и отвернулся.

— Простите его, ваше сиятельство, ради бога, простите! Не слушайте вы этого олуха, у него язык без костей, кроме того, ему ведь всего шесть лет, он сам не знает, что говорит!

— Ладно, ладно! — прервал ее граф. — Я не обиделся!

— Благодарствую, ваше сиятельство, я…

— Замолчи, женщина! Я не желаю говорить с тобой, а только с мальчишкой! Итак, это твоя бабка?

— Это моя мать, ваше сиятельство!

— Мать? Сколько же ей лет, раз тебе только шесть? Ей-богу, она тебе в бабки годится!

Мальчик понурил голову, а женщина густо покраснела.

— Как тебя зовут?

— Павка, ваше сиятельство.

— Павка? Павел, что ли?

— Да, ваше сиятельство.

— Чей ты сын?

— Вашего писаря, ваше сиятельство.

— Что? Антона?

— Да, ваше сиятельство.

— А! Я и не знал, что у него семья. Право же, я действительно мало знаю своих окружающих. Так-так, ну что ж… значит, это ты рубль нашел? Хорошо. Значит, я должен освободить твою семью от всякой работы на всю неделю?

— Должны, ваше сиятельство, — мальчик смотрел на графа прямо, ничуть не робея, говоря ему «должны».

— Пусть так! А ты мне не нравишься, малец.

— Почему, ваше сиятельство?

— Ты слишком смазливенький. Детям нельзя быть такими.

— А какими же можно, ваше сиятельство?

— Черт возьми, гаденькими! Дети на то и дети, чтобы быть гаденькими! Потому то я их и не выношу! Впрочем, как и бабье население! И уж конечно, терпеть не могу девчонок! Ладно, пошли все прочь! Прочь! И ты тоже! Я устал! Ей-богу, иногда даже любимое развлечение утомляет!

И в то время как Корнелий толкал всех обратно работать, граф велел унести себя в покои, раздеть и уложить вздремнуть.

Часа через три он поднялся и позвал лакея.

— Позови ко мне моего писаря. Я должен освободить его на неделю, но это только с завтрашнего дня. А теперь он мне понадобился. Живее! Я не люблю долго ждать!

Лакей выбежал, стремясь скорее исполнить волю хозяина, и уже через десять минут писарь предстал перед стариком.

— А твой сыночек похож на тебя! — граф отметил про себя те же синие глаза и тонкие, выразительные черты лица. — Тебе сколько лет?

— Пятьдесят два, ваше сиятельство.

— А жене?

— Сорок восемь, ваше сиятельство.

— Сын единственный?

— Единственный, ваше сиятельство.

— Сколько лет женат?

— Тридцать, ваше сиятельство.

— Тридцать лет женат? Я не ослышался?

— Нет, господин.

— Все на одной и той же?

— Да, господин!

— Чего же сыну только шесть? Вы могли бы уже иметь такого внука!

— М-м… — мужчина явно смутился.

— Что ты мычишь? Почему сыну только шесть?

— У нас должен был быть и раньше ребенок, но…

— Что?

— Мы потеряли его.

— Как так?

— Жена неудачно увернулась от плетки вашего прежнего надсмотрщика, когда работала в поле и…

— И?

— И упала на бревно, лежащее поблизости. В тот же день у нее случился выкидыш.

— Сколько лет назад?

— Как раз, около тридцати.

— Жаль сына?

— Конечно! Только, это был не сын.

— Что? — вскочил граф. — Девчонка?!

— Да, господин.

— Ну, тогда, к черту ее! Этих баб и так хоть пруд пруди!

Писарь побледнел и опустил голову с затуманенными глазами. Потом граф успокоился и продолжил:

— А чего же потом ждали почти четверть века?

— Ну…

— Что?

— Понимаете, хозяин, когда случается выкидыш… потом часто уже невозможно иметь детей… но, к счастью, жена лечилась много лет и вот, как видим, удачно.

— Вполне удачно. Но… ладно, отвлеклись мы с тобой. Я то тебя совсем не для того позвал, чтобы слушать о бесплодии твоей жены! Итак, за дело!

— За дело, хозяин, — обиженный голос писарь тщательно скрыл.

Граф снова устроился поудобнее в кресле, сложил на огромном пузе короткие, жирные руки, прочистил горло и спросил:

— Знаешь, что у меня имеется племянник?

— Знаю, ваше сиятельство.

— А знаешь, как он живет?

— Знаю, господин.

— И знаешь, что у него пять девчонок?

— Знаю. Вы же меня уже об этом спрашивали.

— Ах! Я забыл. Ну, ладно. Так вот, слушай.

— Слушаю, господин.

— Известно тебе, какую неприязнь я питаю к противоположному полу?

— Известно, господин.

— Потому то я и не женился никогда! — и он загоготал, оглушая своим смехом всю комнату. — Так вот! Поскольку род наш, само собой, разумеется, умирает, ибо не девчонки же эти станут его продолжать, то, стало быть, я решил так распорядиться: поскольку мне уже идет девяносто третий годок, хотя я и сожалею об этом, но жить вечно, не дано никому, я решил оставить завещание. Для этого тебя и позвал.

— В чью же пользу завещание, мой господин? В пользу вашего племянника?

— Вот еще! — граф вскочил, как вскакивал всякий раз, когда бывал чем-то возмущен.

— А в чью же?

— Мой племянник уже давно потерял всякое право на наследство. Еще раньше моему брату следовало выгнать его из дома, да помешанный почти ничего и не соображал. Ладно! К черту его! Я говорю, что он ни копейки не заслуживает! Во-первых, потому, что женился на уличной девке, а во-вторых, потому, что он и не мужчина вовсе! Где это видано, чтобы у мужчины сплошные девки рождались! Позор! Из-за этих гадюк весь наш род прекратится! Я ничего ему не оставлю! Пусть так и живет, как простой батрак! Но ты, Антон, спрашиваешь, в чью пользу я оставлю все свое богатство? Изволь! Я отвечу. В пользу церквей.

— Церквей?! Ваше сиятельство собирается передать все духовенству?!

— Почему бы и нет? Тогда я, хоть буду, спокоен в ином мире, ибо за меня будут ежечасно молиться.

— Простите, ваше сиятельство, но…

— Что?

— Можно ли возразить вам?

— Что ж, возражай, я послушаю.

— Не в том вы ищите успокоения души, простите.

— А в чем же надо его искать?

— В делах, хозяин, в добрых деяниях, господин граф.

— А точнее?

— Простите, ваше сиятельство, но ведь духовенство это…

— Что?

— Ну…

— Не нукай, не лошадь погоняешь. Говори, раз начал.

— Всякие попы, монахи… лишь немного наберется среди них таких, которые искренне чтят бога.

— А! Вот, куда ты клонишь!

— Да, ваше сиятельство. Большинство же хапуги, которые рады будут поживиться вашими деньгами, а молится…

— И думать забудут! А вообще то, ты прав. Но тогда, может, раздать все бедным? Только, чтобы они обязательно знали, кому обязаны своим благополучием!

— А может лучше, господин, вернуть кое-кому достойный образ жизни?

— Ты это о ком? — граф подозрительно поглядел на писаря.

— О вашем племяннике, ваше сиятельство.

— И ты посмел мне напомнить об этом недоумке?! — граф возмутился и по-обыкновению вскочил с кресла. — Ты посмел?!

Писарь вздрогнул и хотя его классические, благородные и красивые черты лица никак не выдавали в нем трусости, он все же не осмелился защищаться.

В конце концов, старый граф утихомирился сам и довольно-таки быстро. Следует заметить, что он никогда долго не пребывал в одном и том же расположении духа и если миг назад он злился, то теперь был совершенно спокоен, а если теперь был совершенно спокоен, то через секунду мог снова воспламениться от любого неосторожного слова.

— Ладно, уж! — великодушно выдохнул старик из своих огромных легких. — Так, что ты мне хочешь сказать про этого болвана?

Казалось, писарь обрадовался этому вопросу. По губам его, тонким и изящным, скользнула светлая улыбка.

— Господин мой, не завещайте своего богатства духовенству. На всех бедных его тоже не хватит, да к тому же племянник ваш и вся его семья, самые настоящие бедняки. Не богаче тех, кто по улицам слоняется, да милостыню просит. Вы понимаете меня, хозяин? Вы совершите поистине доброе деяние, если завещаете все своей же семье, ведь ваш род еще может продолжиться?

— Черта с два! У него одни девки!

— Но ваш племянник еще молод…

— Что ты называешь молодостью? Тридцать восемь лет? Ха-ха! Молодой! Считай, ему уже сорок, да у него пять девок, а в карманах дыра!

— Это дело поправимое, хозяин, — вкрадчиво приговаривал Антон.

— Ничего он не получит и баста! — граф вдруг со всей силой стукнул кулаком по столику, так, что едва не опрокинулась чернильница, которую принес с собой писарь.

— Ваше сиятельство, а если у него родится сын в скором времени?

— Что? Шестой ребенок? Слыхал я про его жену, говорят, что она не блещет здоровьем. Вряд ли. Скорее, мертвого родит.

— Не обязательно, ваше сиятельство. Девочки то здоровехонькие.

— Ну, а на мальчишку, как назло, напасть обрушится! — не унимался граф, словно желая убедить в этом и самого себя.

Но писарь не сдавался.

— Ваше сиятельство, дайте господину Герману еще один шанс. Ведь вы от этого ровным счетом ничего не потеряете. Я при вас уже с четверть века и мне жаль, что род графов Крамольных может прекратиться, в то время как если у вашего племянника родится к январю сын…

— Что ты сказал?! — вскочил граф. — А-ну, повтори! Почему к январю?!

— Я услышал недавно, что госпожа Марианна…

— Не называй госпожой эту девку!

— Как угодно вашему сиятельству. Я просто говорю, что слышал, будто у нее ожидается новый ребенок к январю.

— А!

— Да, хозяин.

— И… что же ты предлагаешь?

— Я предлагаю вам не спешить с завещанием, ведь если у них будет сын…

— Понятно! — перебил его граф. — Что ж, ладно. Если родится сын, он получит от меня все, но если девчонка… а-ну, сядь за стол!

— Ваше сиятельство…

— Садись, я сказал, не то прикажу тебя выпороть, а вместе с тобой и жену с мальчишкой!

— Хозяин…

— Быстро! — граф так сверкнул глазами, так раздулся, что писарь, по опыту знавший, что не следует в такие минуты перечить господину, мгновенно уселся за стол.

— Пиши! Все пиши, что я продиктую! Слово в слово! Не то, не дам тебе неделю отдыхать и жене твоей и мальчишке!

— Пишу, господин!

— Так вот… значит… я, граф Филипп Александрович Крамольный, находясь в здравом уме и твердой памяти, завещаю все свое состояние, вплоть до последнего рубля моему единственному племяннику графу Герману Кирилловичу Крамольному, если к январю 1795 года у него родится сын, наследник и продолжатель нашего старинного дворянского рода.

Если же у него снова родится дочь, распоряжаюсь передать все мое состояние, вплоть до последнего рубля в пользу всей петербургской бедноты.

Июнь 18 дня 1794 года.

— Написал?

— Написал, ваше сиятельство.

— Ну, все. А теперь пошел прочь!

— Слушаюсь, хозяин.

Писарь уже собрался, было, открыть дверь, как граф снова позвал его.

— Пожалуй, ты мне еще нужен.

Мужчина вернулся и снова сел за стол.

— А! Правильно. Тебе как раз предстоит еще пописать.

— Это моя обязанность, господин и я рад ее исполнить.

— Ну, так и исполняй. Однако на сей раз не для меня.

— А для кого же, господин?

— Для тебя же.

— Меня, ваше сиятельство? Но, позвольте, ведь я ничего не просил…

— Стой. Это верно. Я никогда и никому ничего не делал, если меня об этом не просили несколько раз. Но теперь дело иное. Я вдруг решил сделать доброе дело. Ты удивлен? Ну, ладно. Если хочешь, поясню. Так вот, мне вдруг нестерпимо захотелось, а ты ведь лучше всех знаешь, что у меня бывают такие причуды… значит, мне вдруг захотелось подписать кому-то вольную.

— Вольную, ваше сиятельство?

— Именно так, болван. Ты, что, с первого раза не расслышал?

— Извиняюсь, хозяин. Но, позвольте спросить, для кого же вольную?

— Экий же ты олух!

— Я?…

— Ну не я же! Ладно. Поясняю. Эта вольная предназначается для тебя же!

— Меня? — поразился писарь. — Меня? О, мой господин! Разве я заслужил…

— Вот, дурак человек! Ха-ха! Разве он заслужил! Ха-ха! Ей богу, ты дурак, Антон. Теперь я даже сомневаться начал, в самом ли деле ты этого заслужил? Вместо того чтобы просто поблагодарить меня, ты говоришь о заслуге! Вот, дурачина ты, простофиля! Ладно. Я не сержусь. Не бойся, раз уж я решил выдать тебе вольную, так я уж это сделаю. Признаться, вставая сегодня с постели, я никак не думал тебя освобождать, но… я обещал освободить тебя на неделю, так? А вот мне раздумалось.

— Ваше сиятельство, я не в обиде. Для меня удовольствие служить вам, говорить с вами. Не освобождайте меня. Что мне неделя? Она пролетит, как день. Но вот жена моя…

— Ты хочешь сказать «твоя старуха»? — граф рассмеялся.

Писарь поник, но продолжил:

— Так вот, господин, ей тяжело работать в поле, да и сынишке тоже… об одном прошу вас, хозяин, позвольте вместо меня отдохнуть им?

— Что ж, пусть. Невелика потеря будет для полей. Пусть.

— О, ваше сиятельство! — и писарь собрался, было, поцеловать графскую руку, но толстяк оттолкнул его.

— Нет! Лучше садись и пиши. Я действительно не собираюсь тебя освобождать и целую неделю обходиться без тебя. А в награду за то, ты сам напишешь себе вольную, а я просто поставлю под низом подпись. Но не обольщайся, однако, свободу ты получишь еще не скоро. Ха-ха! А, знаешь, когда? Ты получишь ее день в день, час в час, минута в минуту, миг в миг, когда я испущу свой последний вздох. Только тогда. Ты и твоя старуха с мальчишкой освободитесь, едва я унесусь в лучший мир. Ты доволен?

— О, ваше сиятельство!

— Конечно, доволен. А как же иначе? Знаешь, ведь, что мне недолго осталось.

— Нет, ваше сиятельство…

— Заткнись! Мне уже девяносто два, я разжирел, как боров, у меня одышка, бессонница… что еще? Хотя, бывает, что люди и до ста лет доживают… нет, вряд ли. Мне это не светит. А жаль, однако. Жить я люблю. Но… ты прочти то, что я тебе продиктовал.

Писарь прочел текст собственной вольной.

Граф покачал головой и принялся прищелкивать языком.

— Что-то не так, господин? — догадался писарь.

— Да. Оказывается, мы с тобой кое-что упустили.

— Что же, господин? Я тотчас исправлю.

— Так! — граф хлопнул руками, что означало у него самую решительность. — Внеси-ка поправку! Но, для начала скажи, сколько, по-твоему, тебе хватит земли, чтобы прокормить семью?

— О, ваше сиятельство, вы так добры, что я…

— Сколько, болван, дать тебе земли?! — нетерпеливо воскликнул граф.

— Ну… немножко, господин, пол акра, совсем клочок…

— Пол акра! Вот, дурак! Да, тебе там даже развернуться будет негде! Ты выстроишь хижину, а что останется на возделывание? Вот что, коли ты такой болван непрактичный, я сам за тебя все решу. И даю тебе с этой вольной еще… пять акров. Так что, земля у тебя будет. Это на краю моих владений. Как раз на границе с имением Воронцовых. Там, возле лесочка.

— Ваше сиятельство, вы делаете из меня состоятельного человека, — писарь поклонился.

— Состоятельного! — рассмеялся граф. — Посмотрим, как ты устроишься после моей смерти. Но, давай дальше. Не обольщайся, однако, голубчик, я вовсе не так добр, как ты говоришь. Не добр и не щедр. Просто я, в известном смысле, привык к тебе, ведь, что ни говори, а твоя рожа мелькает передо мной уже более четверти века. Вот я и хочу просто облагодетельствовать тебя. Так, забавы ради. Я даю тебе свободу, даю землю, а теперь прилагаю к этому еще немного денег, на которые ты сможешь лишь выстроить хижину, да закупить разных семян для посева. Вот и все. Остатка не хватит даже на лишнее платье для твоей старухи! Так, что я вовсе не добр, ибо жалею для тебя денег, коих у меня немало. Ха-ха! Но, давай дальше. Остается еще одно, что необходимо тебе для полного счастья.

— Чего же такого, мой господин? Я уже счастлив и не знаю, как сумею вас за все отблагодарить.

— Дурень! Он уже счастлив! Ты становишься свободным, хозяином своей земли и своего дома и ты сможешь быть счастлив без фамилии? У всякого человека есть фамилия, если только он не крепостной, но коли ты, скоро перестанешь им быть, так и надо обзавестись фамилией.

— Ваше сиятельство, — писарь поклонился.

— Выбирай, какую хочешь.

— М-м… не знаю даже, господин… это так неожиданно. Я никогда не думал, что буду иметь фамилию.

— Так, какую ты хочешь? — спросил граф с нетерпением.

— Право… не знаю…

— Ах, болван! Да, разве мало красивых фамилий? Ей богу, ты меня здорово нервируешь! Еще минута и я начну хлестать тебя мухобойкой! Выбирай фамилию! Или, может, ты хочешь, чтобы это сделал я?!

— О, господин, я и правда не припомню в этом момент ни одной подходящей фамилии, поэтому, если ваше сиятельство даст мне ее сами, то это будет для меня огромная честь!

— Ладно, пусть так, тугодум несчастный. Хорошо, я сам придумаю тебе фамилию. Пожалуй, стоит образовать ее от твоей профессии. Писарь. Будешь-ка ты у нас… Писарев! А что? Вроде, неплохо, а? Ты доволен? Она подходит тебе, как нельзя более кстати!

— О, ваше сиятельство! Я никогда не надеялся обладать фамилией, тем более такой! Благодарю вас! О, нет, я вовек не смогу вас отблагодарить…

— Ой, заткнись! Ты мне осатанел! Кажется, что я потратил на тебя не два часа, а два века! Ну, все, сложи оба документа в мой сейф и убирайся! Я уже видеть тебя не могу! Постарайся не попадаться мне на глаза до завтра! А не то… в общем, проваливай!

Писарь поспешно принялся собирать свои принадлежности, но у двери выронил что-то, замешкался, а граф тем временем, снял свой увесистый башмак со стальным каблуком, да со всего размаху запустил им в Антона. Ботинок угодил ему по позвоночнику, несчастный вскрикнул, но тотчас вышел, еще раз поклонившись графу.

Однако редко времяпрепровождение графа Филиппа сулило кому-то какие-то блага. Эпизод с писарем — исключение, случающееся лишь тогда, когда старик пребывал в хорошем расположении духа, а это бывало не так уж часто.

Впрочем, писаря своего он любил, хоть иной раз и запускал в него своим увесистым ботинком. Надо заметить, также, что любая долгая беседа, на какие бы то ни было темы, в конце концов, выводила старика из себя и если человек, с которым велась эта беседа, стоял по своему социальному положению ниже его, граф безо всяких колебаний мог сказать:

— Ладно, а теперь пошел вон!

Да подкрепить эти слова метанием ботинка.

Но Антон был не единственным человеком, которого жаловал граф. Если к словам доброго писаря он часто прислушивался и даже следовал его советам, то не меньше прислушивался он и к словам и к советам своего злого надсмотрщика. Таким образом, получалось, что, слушая добрые и плохие советы, граф совершал добрые и плохие дела, чередуя возможность попасть в рай после смерти с опасностью оказаться в аду.

Граф был уже слишком стар, чтобы самому всерьез о чем-то размышлять, поэтому два человека делали это за него. Один с целью улучшить жизнь окружающих, другой с целью ухудшить эту жизнь, подвергнуть несчастьям тех, кто зависел от графа. Они оба влияли на старика и, то один одерживал победу, то другой, то жизнь в имении налаживалась, то ухудшалась, в зависимости от того, кто оказывался тверже и убедительнее: писарь Антон или надсмотрщик Корнелий.

В тот день, о котором идет речь, едва писарь вылетел из спальни графа, как буквально через пять минут, туда вошел надсмотрщик, безо всяких церемоний открывший дверь, просунувший голову в щель и прогнусавивший:

— Извините, хозяин, у меня к вам дельце. Не прогоните?

— Зайди! Посмотрим, что у тебя за дельце! — великодушно буркнул граф.

Корнелий вошел, с грохотом прикрыв за собой дверь, сел на пол у ног графа и начал довольно-таки развязно:

— Хозяин, можно посягнуть на вашу собственность, а?

— Что? Опять?! — взвизгнул граф и сжал зубы.

— Что делать, ваше сиятельство, я же мужчина!

— Ну и какая же на сей раз?

— О! Блондиночка! Премиленькая! Я уже давно ее приметил, только она маловата была, но теперь подросла и девка, что надо!

— Бабник чертов! Ну и что ты ко мне пришел? За разрешением, что ли? Много мне дела до того, кого ты под себя запихать собираешься! Проваливай!

— Благодарю, ваше сиятельство, — он поклонился и быстро убежал, опасаясь, что граф и в него швырнет башмаком.

Это случилось под вечер, часов в пять-шесть, а еще позже, к семи, граф спустился в столовую и, в ожидании, когда лакей объявит, что кушать подано, вышел на крылечко, подышать вечерней прохладой.

Тут вдруг, к нему с воплями и слезами подбежала красивая женщина лет сорока или около того, она бросилась перед графом на колени, схватила подол его камзола и, покрывая поцелуями этот подол, даже графские туфли, кричала, захлебываясь в слезах:

— Молю вас, господин, пощадите нас, пощадите! Не дайте ему убить мою дочь! Ваш надсмотрщик, этот Корнелий, он заперся у нас в хижине с моей дочерью, о граф! Молю вас, ваша раба умоляет вас пощадить ее дочь! Бедняжка ни в чем не виновата, ей едва исполнилось шестнадцать!

Граф резким движением оттолкнул женщину, когда та целовала его туфли. Получилось, что носок его туфли задел ее по лицу, несчастная упала, а когда поднялась, из ее носа струей текла алая кровь. Она смешивалась со слезами и платок, который женщина второпях вынула, окрашивался в розоватый цвет.

— Я не нарочно! — процедил старик.

— Все это не важно, мой господин, можете хоть на куски меня растерзать, но прикажите ему… не дайте ему… о, моя бедная дочка! — эта женщина подняла такой шум, что на крыльцо высыпала домашняя челядь, да некоторые прибежали с полей, пользуясь тем, что сейчас над ними не стоит Корнелий со своей плеткой.

Граф молча смотрел на несчастную и ничего не предпринимал. Она молила его, кричала, ревела, но никакая жалость не трогала этого жирного старика, стоявшего, как истукан и тупо глядевшего на свою крепостную, как глядел бы он на сцену во время душераздирающего спектакля.

Поскольку шум поднялся сильный, а вся челядь высыпала на крыльцо, то не замешкался и писарь Антон. Он, увидев все, поняв, о чем речь и хорошо зная Корнелия, подбежал к графу, схватил его за руку и прибавил к мольбам несчастной матери свои мольбы. Он тоже заклинал графа послать за Корнелием и не дать ему сделать гнусность, умолял пощадить юную девушку, не ломать ей жизнь.

К его голосу граф не остался равнодушен. Он поглядел на писаря, потом сказал:

— Оставь его. Я разрешил. К тому же, поздно уже, — и указал кивком на Корнелия, который как раз выходил из-за угла левого крыла дома, на ходу поправляя свой камзол, да поглаживая, торчащие усы.

Плачущая, умоляющая мать мгновенно замолчала, замерла, отшатнувшись от графа. Рука ее, прижатая к лицу, чтобы вытереть текущую из носа кровь, опустилась и кровь, уже не сдерживаемая платком, потекла на одежду.

Корнелий прошел мимо нее, на ходу бросив:

— Фя, мерзость, какая! — и направился к своему домику.

В тот момент, когда он скрылся из виду, женщина рухнула без чувств прямо на руки Антона, который подбежал, собираясь помочь, чем сможет.

— О, ваше сиятельство! — писарь кинул взгляд на графа, и там сквозило уже не намерение угодить, а предостережение о том, что несчастье это зачтется ему на небесах. — Ведь вы могли что-то сделать!

Граф же, несколько помрачневший, но вовсе не сожалеющий ни о чем, молча направился в столовую и там, один опустошил несколько тарелок супа и с полдюжины стаканов вина. После чего, по-обыкновению, лег спать.

Наутро же, когда Корнелий выгнал на поля крепостных, когда они приготовились для полива черпать воду из огромной цистерны, что стояла на заднем дворе, некоторые женщины попятились от нее прочь, дико вопя, а мужчины стали извлекать оттуда тело молоденькой блондинки, очень красивой и, наконец, положили его на траву.

Возле утопленницы собралась толпа. Когда Корнелий тоже подошел, чтобы выяснить, в чем дело и увидел ту, с которой вчера так безжалостно обошелся, он лишь пригладил усы, да прошептал:

— Странно, а я думал, что и от этой получу еще одного Корнелия! И того… был бы уже тридцать восьмой, не считая девятнадцати Корнелиан! Ха-ха!

Какая-то женщина мчалась так быстро, что чуть не сбила его с ног. Корнелий уже поднял плетку, размахнулся ею, но не попал по бежавшей. Он узнал ее. Узнал ту, которая вчера стояла возле графского крыльца, истекая кровью.

Женщина растолкала плотное кольцо толпы, при этом из груди ее не вырвалось ни единого звука, если не считать громкого дыхания от быстрого бега. Зато, очутившись на свободном клочке земли, где лежало тело побелевшей юной девушки, несчастная упала на нее, схватила, прижала к себе и не своим голосом, оглушая всех, кто тут находился, закричала:

— Машенька! Машенька!

А еще через два часа имение облетела весть, что в лесочке, как раз там, где поблизости граф отводил Антону землю, нашли повешенную на суку женщину, что в руках она зажала прядь белых волос, а на дереве, на стволе было ножиком высечено короткое слово «дочь».

ГЛАВА 2

«Граф Герман Крамольный»

Племяннику графа Филиппа уготована в этой истории гораздо большая роль, чем самому графу Филиппу, который отныне в ней не появится, кроме как в воспоминаниях.

В то время, о котором идет речь, то есть в июне 1794 года, графу Герману было тридцать восемь лет.

Как уже упоминалось, тот жил не в лучших условиях, чем простой батрак. Он работал на земле сам, как крестьянин, от зари до темна, как крепостной, вспахивая тот кусок земли, в несколько акров, который прилегал к его маленькому домику, имея на хозяйстве всего одну кобылу, да и ту не отличавшуюся особой силой.

Бывало, ему то и дело приходилось останавливаться, ибо кляча, которую бедняга понукал, быстро выбивалась из сил. Часто ему самому приходилось впрягаться в плуг, пока сама кляча в стороне пощипывала травку, понемногу восстанавливая силы.

Поработав в поле, граф Герман возвращался в крохотный домишко, с двумя малюсенькими, отгороженными друг от друга комнатками, еще более маленькой кухней и узеньким загончиком для этой самой кобылы, да еще двух-трех несушек, одной козы и молоденького поросенка.

В доме графа всегда встречала жена, молодая, красивая женщина, лет на десять моложе его, она подавала к столу все то, чем можно было располагать, заботливо обслуживала уставшего мужа и пятерых девочек, старшей из которых казалось лет семь, а младшей не более полутора лет. Приглядевшись, можно было заметить, что намечается еще ребенок. Женщина то и дело прикладывала руку к талии всякий раз, как ей приходилось снимать с огня полный еды казан или подтащить ведро воды к корыту с грязной посудой, словно бы она убеждалась, что младенец не пострадал от того, что мать вынуждена так напрягаться.

— Сядь же, Марианна, — сказал Герман. — Пусть Мария сама накроет на стол.

— Да, папа, — ответила старшая девочка и принялась проворно вертеться на кухне, накладывая родителям и сестрам порции еды, да расставляя перед каждым тарелки.

— Помощница ты моя, — и мать поцеловала дочку, когда та закончила и села за стол.

В этот вечер на столе стояла самая обычная еда, какую только можно было подать. Вареный картофель, смешанный с кусочками омлета. Запивали же его, кто чем. Марианна и младшие три дочки — козьим молоком, а Герман и две старшие дочки — водой, отдавая беременной матери и сестрам лучшее, что имелось в ничтожном количестве.

После ужина работа по дому распределялась. Муж, в обязанности коего входило лишь обрабатывать землю, лег спать вместе с женой, которая за день намаялась по хозяйству. Старшая дочь Мария взялась мыть посуду, вторая дочь Татьяна, которой было пять с половиной лет, уложила в постель трех других сестер; четырех лет, двух с половиной и полутора, затем отправилась помогать Марии, вытирать тарелки, которые та ей подавала, собирать остатки еды со стола и относить эти крохи курицам. Потом уж и они ложились спать.

Для них постель выделялась отдельная. Вдвоем они спали на матраце, брошенном на пол у кровати трех других сестер, у самой перегородки, за которой спали родители.

Ложась, девочки еще некоторое время шушукались, и разговор их был далек от детского:

— Как поступить с Анной? — печально и раздраженно спросила Мария. — Она ничего не хочет делать, чтобы помочь нам, как будто все наши бедствия ее не касаются. Она даже требует себе больше молока, чем Софии и Елене. Эгоистка! Ей уже четыре года! В том же возрасте я вовсю помогала маме шить нижние юбки, когда у нее была работа в городе. Тогда нам лучше жилось.

— Да. Нас тогда было всего три сестры, — ответила со вздохом Татьяна.

— И больше денег.

— А Анна заставляла всех вертеться вокруг нее, она, чуть что, сразу начинала реветь в четыре ручья.

— Ну, все, завтра же заставлю ее мести загон! Не дай бог, найду там хоть малейшую грязь! — злилась Мария.

— Правильно, — согласилась Татьяна.

Мария не забыла о своем обещании. Когда рассвело, вся семья поднялась и принялась за свои обычные дела. Старшая дочь и мать готовили завтрак, Татьяна выполняла их поручения, а три остальные сестры только готовились натянуть на себя одежды.

— Помоги им, хотя бы! — буркнула Мария Анне, видя, что малышки запутались в своих сорочках.

— Сейчас! — огрызнулась девочка и с ненавистью посмотрела на старшую сестру. Затем, без особого старания, помогла младшим переодеться.

Когда же все собрались за столом, то обнаружилось, что Мария поставила на стол только шесть тарелок вместо семи. Мать указала ей на ошибку.

— Это не ошибка, мама, — возразила дочь. — Все правильно.

— Как? Ты не хочешь завтракать? — удивился отец.

— Я то хочу, папа. И буду. Вопрос только в том, все ли заслужили еду.

Тем временем остальные девочки расположились за столом. Татьяна, узнав свою тарелку, пододвинула ее к себе поближе, Анна, София и Елена тоже уселись на свои места. Но Анна, не найдя своей тарелки, потянулась к тарелке самой младшей из сестер, догадываясь о кознях старшей и надеясь, что кто-нибудь за нее вступится.

Мария резко вырвала тарелку у нее из рук. Анна не преминула пожаловаться матери. Но сестра не дала ей и слова произнести.

— Прошу тебя, мама, позволь мне действовать по своему усмотрению. Ты слишком добра ко всем, а потому не замечаешь, что нарушаешь золотое правило.

— Я? Какое правило, Мария?

— А, вот это: кто не заработал, тот не поел. Понимаешь, к кому это относится?

Марианна не возразила, но с жалостью поглядела на Анну. Мария поняла этот взгляд и возмутилась. Как! Жалеть бездельницу? За что?

Резким рывком, схватив сестру за руку, Мария вышвырнула ее из-за стола.

Анна вся в слезы. Мария осталась невозмутимой.

— Иди, мети загон! — бросила она. — Метла за дверью! Заслужи свой кусок хлеба!

Анна метнула на всех ненавидящий взгляд, прошипела что-то неразборчивое и убежала вон. Остальные доедали завтрак.

— Сурова ты с ней, — заметила мать.

— Отнюдь, мама. Ей уже четыре, так пусть делит с нами все горести.

Марианна нежно провела рукой по голове дочери.

— Ты не по годам взрослая, Мария. Кажется, что тебе не семь лет, а семнадцать.

— Что ж, мама, — вздохнула девочка.

Через полчаса она приготовилась отдать Анне ее часть завтрака, полагая, что за это время та уже начисто вымела загон.

Но Анна не шла. Тогда Мария сама отправилась за ней. Каково же было ее изумление и негодование, когда она обнаружила, что грязь в загоне осталась на месте, а самой Анны нигде не было видно.

— Ну, подожди! Обед и ужин тоже не получишь! — прошипела девочка, сжимая кулаки.

Пока, с утра до обеда семья занималась своими делами, Анна, как ни странно, никому не попадалась на глаза. К обеду мать сама пошла искать ее, но вернулась, так и не найдя дочь.

Отец зашел в дом, чтобы пообедать, а потом снова заняться земледелием и тоже спросил, почему не видно Анны. Она тем более понадобилась, так как младшая Елена извозилась в грязи, и кому-то надо было сменить ей одежду.

Мария снова разложила на столе только шесть тарелок. Все сели обедать. Анна не появлялась.

— Я беспокоюсь, — сказала мать.

— Не надо, мама. Наверняка она сидит где-то и дуется. Что ж, сама виновата. Ишь, принцесса! Все должны работать, а она только есть и спать!

— Она же голодная совсем! — сокрушалась мать.

— Вот и пусть. Разве она заслужила еду?

— Но ведь ей всего четыре.

— В четыре года я уже шила вместе с тобой и хоть тогда мы жили лучше, мне и в голову не приходило отлынивать от работы. А Анна… она села всем на шею и ты не можешь по-настоящему ее отчитать. Прости, что я так говорю, но теперь для нее все изменится. Скоро нас станет восемь, вот и пусть старается для семьи!

Родители смотрели на свою старшую дочь с восхищением. Они не сомневались, что следует позволить ей начать серьезно воспитывать сестру. Они вообще никогда в ней не сомневались и в случае чего, совет Марии решал любое дело.

К ужину Анна тоже не пришла. Ее искал уже и отец, но тщетно. Девочка, как сквозь землю провалилась. Марианна совсем обезумела от тревоги. Мария вконец извелась от ярости.

— Мама, успокойся! Тебе нельзя нервничать! Не дай бог, это отразится на братике! Садись, поешь! Выпей побольше молока. Анне мы его больше не будем давать.

Тем не менее, Марианна не успокоилась. Исчезновение Анны терзало ее, а Мария хоть и злилась на сестру, но уже готова была простить ее, лишь бы успокоить мать.

— Хорошо. Я накормлю ее, мама. Она придет. Ну, а ты чего размечталась, а? Еда остынет! — дернула она Татьяну, которая и в самом деле отвлеклась, о чем-то замечтавшись.

— Знаешь, о чем я мечтала? — Татьяна обрадовалась возможности поделиться с сестрой своими грезами. — Я мечтала о большом-пребольшом доме, о красивых платьях и бесконечных балах! Вот, как! Ты бы хотела все это?

— Мечты! Кому теперь до них?! — отмахнулась Мария, но сама тяжело вздохнула.

Татьяна поникла.

— Ты всегда разбиваешь мои иллюзии! — пожаловалась она.

— Ха, ей всего пять лет, а она о балах грезит!

— Мне пять с половиной! — поправила девочка сестру.

А мать с отцом переглянулись и печально опустили головы. Отец даже побледнел. Тогда Марианна тронула его за руку и чуть пожала ее.

Мария заметила этот жест, но не поняла его.

— Что с тобой, мама?

— Ничего, дочка. Ничего. Иди, поищи сестру.

— Ага, — и Мария направилась к двери.

Она вышла, но спустя минуту вернулась.

— Что такое? — спросили родители, видя, что дочь взволнована.

— Не знаю. Просто, старик Мефодий ведет Анну через поле!

Мать с отцом переглянулись. Что бы это значило? Они вышли на порог. Действительно, по полю мчался их сосед, старик, сердитый и вел за руку Анну, которая едва успевала за ним, все время спотыкалась и вопила, заливаясь слезами. Она пыталась укусить старика, но это ничего не дало. Казалось, его кожа была неподвластна маленьким детским зубкам.

— Боже мой… — прошептала мать.

Отец насупился. Татьяна посмотрела на Марию, а Мария стояла белая от гнева.

Две маленькие сестрички с любопытством глядели, как их старшая сестра отбивается от соседа, плачет и кричит. Особенно любопытствовала София; будучи, старше Елены, она отстранила ее, чтобы занять более удобное место.

Мария же чередовала гнев с тревогой. Она перемещала взгляд с сестры на родителей, и черные глаза ее то вспыхивали, то слезились от жалости, видя, как мать отчаянно прижимает руки к груди.

Наконец, старик довел девочку до дома, потом весьма сурово обратился к ее отцу:

— Поговорите с вашей дочерью, Герман. Она пыталась отнять хлеб у моих внучат!

И не дожидаясь, пока сосед начнет отчитывать свою девчонку, старик повернулся и зашагал туда, откуда пришел.

Мать поглядела на Анну с сожалением и негодованием, понимая, что та чувствует себя обиженной, но и молча, коря ее за нежелание помочь семье.

Отец взял дочь за руку и прикрикнул:

— Воровство?!

Анна вздрогнула и с мольбой посмотрела на мать, зная, что если кто и заступится за нее, то только она.

Марианна была слишком добра и не могла ни поднять на кого-либо руки, ни даже повысить голос. Но когда голос повышали другие, она принималась дрожать и умолять этого не делать.

Так и теперь. Женщина кинулась к мужу со словами:

— Не надо, Герман, пожалуйста!

Мужчина тотчас отпрянул. Не в силах в чем-либо отказать жене, он и теперь ее послушал.

— Но… — тем не менее, протянул супруг.

— Нет, нет. Я сама. Я поговорю с ней.

Она взяла дочь за руку, прижала к своей юбке и повела в дом.

— Ох, мама, мама! — вздохнула Мария, всплеснув руками.

Никто не узнал, что именно сказала мать дочке, можно было только догадываться обо всем, судя по доброте этой женщины. Наверняка в ход были пущены лишь уговоры и жалобы, но никак не угрозы или побои.

Поэтому, начиная со следующего дня, все убедились, что никакого прока эта беседа не дала, Анна по-прежнему отлынивала от работы, занималась только тем, что ей нравилось, а, опасаясь, что Мария не даст ей поесть, всегда приходила на кухню не иначе, как держась за мамину юбку.

Мария ненавидела сестру. Мать ее жалела. Отец весь день обрабатывал участок, поэтому мало времени уделял детям. Татьяна относилась к Анне с презрением, а София и Елена были еще слишком малы, чтобы что-то понимать.

Что же касается самой Анны, то старших сестер она едва терпела, младшими брезгала, матерью только пользовалась, а отца откровенно игнорировала. Одним словом, она никого не любила, никого не ценила, кроме своей собственной персоны.

Анна даже не имела друзей, ибо, будучи отъявленной бездельницей, она, в то время как остальные чем-то занимались, бродила, где попало, собирая цветочки и думая о чем-то своем, забредала на участки соседей, а когда приглашала их детей порезвиться, то слышала одно и то же:

— У нас дела. Нам некогда. А почему ты не работаешь?

— Работать, работать! — фыркала Анна. — Зачем тогда жить, если приходится все время работать? — и шла дальше, в одиночестве, презрительно морщась и ворча себе под нос.

Так было всегда. Никто не мог заставить ее сделать хоть что-то полезное. Анна жила исключительно для себя.

Когда в сентябре ей исполнилось ровно четыре с половиной, Мария снова попыталась на нее повлиять, но Анна, убежав из дома на целые сутки и блуждая где-то по округе, так доконала сердобольную Марианну, что у той чуть не случилось выкидыша. Она слегла, умоляла найти Анну, а когда ее нашли, упросила всех не давить на девочку. Пусть, мол, живет, как хочет, так ей, матери, хоть тревожиться не придется.

Однажды Герман вошел в дом между обедом и ужином, чего обычно не делал, опасаясь не успеть обработать тот или иной клочок земли. Он держал в руках какую-то бумагу, был бледен и очень взволнован.

Марианна лежала в постели. Дети копошились в кухне.

— Что с тобой? — жена, в тревоге, привстала.

— Лежи, — он присел на их кровать. — Мне только что привезли вот это. Это копия завещания дяди. А это извещение о его смерти. Он скончался вчера.

Марианна перекрестилась.

— Но, почему же ты так выглядишь, дорогой? Нам нечего опасаться. Все равно ни гроша от него не получим, а жить будем, как прежде. Ничего не ухудшится. Куда уже? Теперь может быть только лучше. Не волнуйся.

— Ты права. Теперь может быть только лучше. Но при одном условии.

— Каком?

— Что у нас родится сын.

— Какая разница, сын или дочь? Я знаю, ты хочешь сына…

— Не только я хочу. Главное, это дядино условие.

— Условие?

— Да. Только в этом случае мы получаем от него все.

— Все?!

— Абсолютно!

— Но это…

— Это значит, что мы сможем больше не скрывать своего титула!

— И вернуться в нормальный дом!

— Бывать в обществе!

— Дать детям образование!

— Выдать их замуж!

— О, Герман!

— Марианна! Однако не обольщайся. Что, если у нас снова будет дочь?

— О, нет. Я уверенна. Будет сын. Я обещаю тебе.

— Ты не можешь мне этого обещать.

— Могу. Могу!

— Это наш последний ребенок. Ты ведь не забыла, что сказал доктор? Седьмой может стоить тебе жизни.

— Да, знаю. Это наша последняя надежда. И будет сын. Говорю же тебе, я это чувствую! Верь мне!

— Я верю, дорогая, верю, — он обнял ее и поцеловал.

— К январю. К Новому году.

— Да, Марианна. В Новый год мы узнаем, как будем жить дальше.

ГЛАВА 3

«История графов Крамольных»

Как уже упоминалось, у графа Филиппа был брат Кирилл, хоть и младший на двенадцать-тринадцать лет, но умерший значительно раньше.

От отца им обоим досталось то самое поместье, о котором шла речь в первой главе.

Два брата жили сравнительно дружно, по крайней мере, так казалось со стороны, потому что никто и никогда не замечал между ними ни малейшей размолвки.

Братья и в самом деле не ссорились, но вовсе не потому, что были дружны. Совсем напротив. Они глубоко пренебрегали друг другом, вели совершенно разный образ жизни, обитали каждый на своей половине и разговаривали друг с другом лишь в случае крайней необходимости.

Филипп не любил Кирилла за его чересчур, как он считал, непрактичный, неприспособленный характер, за симпатию к красивым женщинам, да и женщинам вообще, он называл его «случайным» наследником, как назло родившимся для того, чтобы отобрать у него, Филиппа, половину отцовского состояния.

Впрочем, дело заключалось даже не в деньгах. Как ни был жаден Филипп, но ему вовсе не хотелось поступать с братом по-свински, пытаться лишить его всего и выгнать из дома. Но его смертельно раздражало то, что Кирилл одаривает деньгами и драгоценностями своих многочисленных любовниц, часто меняя их, но никогда не бросая. Он не бросал. Он просто умел красиво уйти, щадя чувство женщины и по-возможности компенсируя ей все сполна материальными благами. В общем, деньги Кирилла быстро улетучивались и вскоре та часть наследства, что предназначалась лично ему, истратилась полностью, а когда он обратился за помощью к брату, тот презрительно ответил:

— Я не лишу тебя того, что твое, но своего не дам, даже если ты в нищете подохнешь!

Кирилл отступил, не осуждая брата, но и не одобряя его.

Сам же Филипп богател год за годом, ибо деньги были единственной вещью на свете, которую тот любил и которой посвящал всего себя без остатка.

Женщин он презирал, считая, что они не стоят мужчин, а только разоряют их, тем более что перед глазами у него наблюдалось тому явное подтверждение.

Итак, один брат богател, другой разорялся, Филипп прослыл женоненавистником, а Кирилл, в один прекрасный день объявил, что пожизненно влюбился и намерен просить руки своей избранницы у ее достославных родителей.

Сердце его покорила петербургская красавица, княжна Светлана Олейникова, единственный отпрыск в семье, у уже престарелых отца и матери.

Свадьбу сыграли, а граф Филипп даже не почтил новобрачных своим появлением.

Однако он был счастлив, узнать, что Кирилл оставляет его и переезжает в город, в дом супруги, что намерен жить там постоянно. Он забрал у Филиппа деньги, какие тот заплатил ему, чтобы получить остальную половину поместья в свое личное распоряжение и сказал, чтобы отныне братик забыл, что у него есть родственник.

Все получилось честно и взаимодовольно. Братья расстались и с тех пор более не виделись. Филипп копил деньги и старел вместе с ними, Кирилл же был счастлив с любимой женой.

Но счастью Кирилла не суждено было длиться долго. Он потерял любимую в день рождения своего сына.

После этого свет не мил стал для Кирилла, он замкнулся в себе. Шли годы, а он все хирел и чахнул на глазах у Германа. Старые родители Светланы чуть позже тоже покинули этот мир, и мальчик остался в доме единственным хозяином, а потому, в силу своего малолетства, не справлялся со многими делами, и богатство семьи резко пошатнулось.

Напрасно Герман пытался вернуть отца к жизни. Кирилл ничего не хотел знать, ничего не хотел видеть и слышать и, в конце концов, умер сидя в своем кресле, умер рано состарившимся, оставив после себя совсем юного сына.

Большой дом невыносимо давил на Германа, тот понял, что не сможет его содержать, и решил сменить его на меньший особнячок, полагая, что так, все же разберется как-нибудь в своих делах.

Герману исполнилось лет восемнадцать, когда он, желая повысить свой капитал, неудачно вложил часть сбережений в банк, прогорел, и, таким образом, встал перед проблемой: как уберечься от еще большего разорения, как не впасть в бедность, такую недостойную спутницу его дворянского титула.

У юноши были друзья, значительно богаче его самого, которые в один голос советовали ему обольстить дочь какого-нибудь князя или банкира, да и жениться на ней. При красоте Германа, его голубых, как небо глазах, черных волосах и стройном стане, это было вполне реально.

И молодой человек задумался об этом. Он принялся одалживать у друзей деньги на изысканные наряды и выезды, бывал на балах, встречал там немало красавиц, ухаживал за ними, но когда наступала пора переходить к более тесным отношениям, его обуревало раздражение. Почему из-за каких-то презренных денег должен он связывать свою жизнь с той, которая совсем ничего для него не значит?!

Герман тянул с женитьбой, разрываясь между желанием жить соответственно своему титулу и нежеланием жить с нелюбимой женщиной.

В конце концов, второе взяло верх. Герман перестал появляться в обществе, отдал все долги, окончательно опустошив свои сбережения. Теперь у него оставался лишь дом, да несколько слуг в нем, причем, не крепостных, а свободных, то есть таких, которым приходилось платить.

Вскоре денег осталось так мало, что едва хватало на еду. Слуги все разошлись. Герман едва наскреб то, что был им должен.

Тогда он принялся распродавать то ценное, что еще имелось у него в доме, да на это жил.

В конце концов, вскоре даже и эти вещи кончились, жить стало не на что и молодой человек, скрыв свой титул, устроился работать писцом в какой-то конторе, получал мало, но смог обеспечить себя куском хлеба.

Однажды, возвращаясь с работы домой и, размышляя о невеселой своей участи, Герман забрел в маленький кабачок, чтобы за стаканом вина хоть на миг забыть о неприятностях.

Это было весьма злачное место, кишевшее подозрительными личностями, тут и там сидящими по двое-трое за столиком, надвинув шляпы на лица, да из-под их полей постоянно оглядывающихся по сторонам.

Женщин тут не виделось вовсе, не считая хозяйки, да парочки ее молоденьких помощниц, которые взвизгивали всякий раз, как только кто-то позволял себе ухватить их за ножку или хлопнуть пониже талии.

Герману было все равно, где и среди каких людей он находится. Юноша мрачно подумал, что если его убьют, он получит, наконец, избавление.

Но никто не собирался, не только убивать его, но и даже просто заговорить с ним. Тут каждый был занят исключительно своим делом и на других не обращал внимания.

Герман заказал бутылочку дешевого вина, и принялся, неспешно поглощать ее содержимое.

Внезапно его привлекла какая-то возня в углу кабачка. Он не заметил, как она возникла, но теперь молодому человеку стало любопытно, что же такое заинтересовало шестерых мужчин, почему они окружили самый дальний столик и зачем один что-то оспаривает у другого, стремясь его оттолкнуть.

Герман встал и, еще не успев, как следует захмелеть, направился к этой кучке.

— Оставь ее, понял? Она моя! — рычал один из мужчин.

Другой утверждал то же самое на свой счет. Третий стоял и просто смотрел за спором двух других, а еще трое держали молоденькую девушку, зажав ей рот и сильно стиснув руки. Бедняжка отбивалась, что-то мычала, из глаз ее катились слезы, одежда была наполовину изорвана.

Герман увидел эту несчастную жертву, когда двое спорщиков сдвинулись с места и тем самым на миг образовали окно.

Глаза двух молодых людей встретились. Грустные голубые с заплаканными и полными ужаса карими. Это походило на внезапный удар молнии.

Герман стоял ошеломленный, потрясенный необыкновенной красотой девушки, но тут же, взяв себя в руки, растолкал всех, вырвал ее из крепких тисков и крикнул ей:

— Бегите!

На него обрушились разом шесть разъяренных мужиков, впрочем, изрядно пьяных и еле держащихся на ногах. Герман отбивал их удары стулом, который попался ему под руку и постепенно отступал к выходу на улицу. Оказавшись у двери, он рванулся и за миг скрылся за углом.

Так бы и бежал парень и дальше, если бы не услышал позади себя слабый, дрожащий голосок:

— Сударь!

И снова его словно молнией ударило. Он резко остановился, обернулся и застыл, как вкопанный прямо на середине дороги.

Вдали послышался звук кабриолета. Тот приближался, а Герман продолжал стоять на дороге, глядя лишь вперед, на быстро приближающуюся к нему девушку.

— Что вы! — вскрикнула она и, схватив молодого человека за руку, оттащила на тротуар. И вовремя. Потому что едва тот успел убрать ногу, как на место, где он стоял, со всей скоростью наехал кабриолет.

— Спасибо, — пролепетал Герман, краснея и тупя взор.

— Что вы! Это я должна вас благодарить! Если бы не вы… я даже не знаю, что бы со мной сделали те люди… а ведь я не давала им никакого повода…

— Таким повод не нужен.

— Да… — теперь она покраснела. — Я обязана вам.

— Нет, нет! Ничем вы мне не обязаны. Я не понимаю только, зачем вы прислуживаете в таком месте… это не для вас.

— Увы, сударь, разве я могу выбирать?

— А почему нет? Неужели, вас кто-то вынуждает?

— Никто. Кроме долга.

— Долга? Кому же вы должны?

— Была должна хозяину этой закусочной. То есть, не я была должна. Это давнишний долг моего отца. Только этот долг он и оставил мне после смерти. Тогда, хозяин отобрал у меня дом отца и все остальное, что в нем было, привел туда жену и открыл там, то есть тут, этот кабачок. А меня оставил прислуживать. Мне все равно было некуда идти. У меня нет уже ничего своего. Даже это платье не мое, мне подарила его жена хозяина, когда сама уже собралась его выбросить. Вначале я работала за перегородкой и готовила еду, поэтому, никто не мог видеть меня и не мог пристать. Но вот, хозяину разонравилось, как я готовлю, он нанял повара, а меня сделал прислужницей. Тут то все и началось. Вначале я кое-как избегала неприятностей, но вот сегодня не удалось. И если бы не вы…

— Не надо, — остановил ее Герман. — Бедняжка. Что же вы будете делать дальше?

— Не имею понятия, сударь. Но… может, вы знаете, местечко, где бы меня могли приютить? Тогда, я все отработаю хозяевам, потому что заплатить не могу. У меня ничего нет. Не знаете, куда мне пойти, сударь? — она взглянула на него с такой неподдельной мольбой, так дрожала от вечерней прохлады в своем изодранном платье и была так прекрасна; белые ее волосы рассыпались по плечам, обвивая стройный стан, что Герман не выдержал и сказал:

— Нет, местечка я не знаю, но прошу вас принять помощь от меня. Или вы боитесь меня? — казалось, юноша опасался услышать от нее: «Боюсь».

— Нет, сударь! Бояться вас? Вы спасли меня, значит, не можете быть плохим, — глаза ее прямо смотрели в его глаза, а его в ее.

— Тогда… — он предложил ей руку, — пойдемте ко мне. Клянусь, что я даже не подойду близко к той комнате, которую вы выберете. Вы верите мне?

— Да. Но… вы говорите, я смогу выбрать комнату? Как? Разве у вас она не одна? Или вы консьерж в доме, где жилье сдается?

— Нет. Я не консьерж. У меня свой собственный дом с несколькими комнатами, но живу я один, у меня нет даже лакея, уже давно нет.

— Лакея? — удивилась девушка. — У вас был слуга?

— Был. И вы, вероятно, спросите, кто же я такой? Это вы имеете право знать.

— Кто же вы?

— Я разорившийся граф.

Конец ознакомительного фрагмента.