Прощальный подарок Карла Брюллова

Юлия Алейникова, 2020

В далеком 1849 году незадолго до смерти великий Карл Брюллов подарил своему бывшему соученику по Академии художеств Афанасию Пичугину некий портрет, круто изменивший судьбу его потомков. Шли годы, менялись поколения, а портрет оставался благословением и проклятием семьи… В наши дни в своей квартире в центре Петербурга найден мертвым старый художник Михаил Андреевич Пичугин. Что это было, убийство или попытка ограбления? Как глубоко во времени уходит нить этого преступления? Раскрыть семейную тайну Пичугиных предстоит молодому сотруднику следственного отдела Никите Борисову…

Глава 5

27 мая 1925 года, Ленинград

— С самой Ольгой Пичугиной я еще не встречался. Поговорил с преподавателями в университете, подругами и даже младшим братом, — прихлебывая из стакана обжигающе горячий чай, делился Поликарп Петрович. — В общем, как и говорил ее двоюродный брат, девица ветреная, учебой не слишком интересуется. Среди студентов считается личностью несознательной, а среди особо горячих борцов за светлое социалистическое будущее даже оппортунисткой. Если бы не ее хорошенькая внешность, вероятно, ее бы вообще исключили из университета, а так, по мнению некоторых студенток, половина парней в нее влюблены, особенно политически активных, вот она и пользуется. А еще, по словам подруги, некой Таты Леонидовой, такой же легкомысленной особы, как и сама Пичугина, Ольга Николаевна недавно познакомилась с заезжим московским коммерсантом, знакомство состоялось почти одновременно с ограблением. Познакомились прямо на улице. Коммерсант, со слов подруги, молодой, интересный и состоятельный, никто из подруг и родственников его до сих пор не видел. Думаю, стоит им заняться.

— Правильно, ну а что с родственниками? — обернулся к Андрею Соломину Поликарп Петрович.

— Москвичи телеграфировали, что родственники Пичугиных в последние две недели города не покидали. У ленинградских племянников алиби, проверил досконально, — коротко, деловито отчитался Андрей.

— Захар, у вас что?

— Составили список знакомых семейства Пичугиных, изучаем. Дело не быстрое. Пока что под описание преступника подходит только художник Курочкин, но он три недели как уехал на село в творческую командировку, писать советское крестьянство. Вернется через неделю. Пока работаем по списку.

— Ясно. Продолжайте, Соломин, поможешь, а я побеседую с Пичугиным. Скользкий субъект, все время что-то недоговаривает. Если бы не ограбление его собственной квартиры, я бы вообще подумал на него. Рост подходящий, фигура тоже, возраст — дело относительное, а волосы можно и перекрасить, — с досадой проговорил Поликарп Петрович.

— Все три преступления связаны с вашим семейством, точнее, с сокровищами, спрятанными вашим отцом. Преступник ищет их. Ищет настойчиво, целеустремленно. И уже имеется первая жертва, — наставительно выговаривал Пичугину Поликарп Петрович, надеясь доискаться до правды.

— Послушайте! — потянулся всем корпусом к сыщику Николай Михайлович. — Я уже сто раз вам повторял, что нет никаких сокровищ! Нету! Если бы они были, я уверен, отец сообщил бы мне о них. Иначе в чем смысл? Я художник, я живу исключительно своим трудом. Спросите моих знакомых и коллег, вам все скажут, как много я работаю. Все, что вы видите в квартире, опять-таки было заработано мною, да, это было еще при старом режиме, но все-таки заработано! Вот этими вот руками. — Николай Михайлович потряс перед носом Поликарпа Петровича раскрытыми ладонями, хоть и чисто вымытыми, но хранящими на себе следы въевшихся красок.

— А как насчет золотых слитков, которые ваш отец приобрел после продажи домов?

— Золотые слитки? — Глаза Николая Михайловича приобрели пугающие размеры, Поликарп Петрович даже испугался, как бы они не лопнули. — Какие еще слитки?

— Ну как же? О них было известно и вашим сестрам, и горничной, и дворнику Тихону Карпову, а возможно, и еще кому-то, — спокойно пояснил Поликарп Петрович. — Так что же с ними стало?

— Ничего, — сдуваясь, словно воздушный шарик, вяло проговорил Николай Михайлович. — Они просто исчезли. Точнее, их украл этот прохвост, муж моей сестры. Он уговорил отца вложить деньги в Польский банк, в Петрограде на тот момент было крайне неспокойно. И взялся лично переправить их в Варшаву. Больше мы не видели ни его, ни золота. Сестра, как вам наверняка известно, умерла, а может, он ее уморил, а сам негодяй сбежал в Америку.

— Ясно. А вам знаком новый приятель вашей дочери, некий московский коммерсант?

— Приятель? Московский коммерсант? — тут же забывая про трудовые руки, заволновался Николай Михайлович. — Первый раз слышу. Леля ничего не говорила. А кто он? Боже мой, она, конечно, совершенно взрослая девица, но при этом невероятно легкомысленная… Эти ее знакомые, кавалеры… Поклонники… Сколько раз я говорил Мусе, чтобы строже за ней следила… — бормотал озабоченно Николай Михайлович.

Больше с Николаем Пичугиным беседовать было не о чем.

— Муся! Муся! — едва закрыв за сыщиком двери, звал Николай Михайлович. — Где ты?

— Господи, Коля, разве можно так кричать? Клава едва банку с солью в кастрюлю не уронила. Что еще стряслось?

— Еще? Нет, еще ничего не стряслось! — исключительно выразительно выкрикивал каждое слово Николай Михайлович. — Хватит того, что уже есть. Зачем, я спрашиваю, зачем ты вызвала милицию? Ну кто тебя просил? Ну как это пришло в твою голову из-за двадцати рублей беспокоить рабоче-крестьянскую милицию?

— Ну что же тут такого? Нас же ограбили, а они должны следить за порядком. А если бы они унесли что-то ценное?

— Единственное, что у нас есть ценного, висит посреди комнаты замазанное безобразным пейзажем с коровами, на эту дрянь даже последний жулик не покусится, да и рама на картине простая, деревянная. А все остальное — хлам!!!

— Коля, но они влезли среди бела дня! И потом, тебя не было дома, а если бы в это время вернулась Леля или Андрюша? Что мне было делать? — укоризненно выговаривала мужу Мария Григорьевна. — Коля, скажи мне просто, что случилось?

— Просто? Сказать просто? — не желал успокаиваться Николай Михайлович. — Говорю просто. Милиция к нам ходит теперь как на службу. Они уже все пронюхали про наше семейство, про батюшкино состояние. Даже про золотые слитки!

— Коля, они же пропали!

— И что? Теперь мы для них буржуи недобитые! Я столько работал, столько добивался признания меня пролетарским художником. Малевал всякую пакость, портреты этих наркомов, председателей, комиссаров. Этих выскочек. Этих упырей! А гигиенические плакаты? Да мои отец и дед, наверное, в гробу перевернулись!

— Коля! — испуганно воскликнула Мария Григорьевна, закрывая рот руками.

— А-А! Не могу, надоело! — Топнул ногой Николай Михайлович. — Могу я в собственном доме дать волю чувствам?

— Но ведь Клава? — чуть не плача, заметила шепотом Мария Григорьевна.

— А что Клава? Упыри и есть. С меня прошлой зимой цигейку сняли, душегубы. А на рынок пойдешь, только успевай кошелку к сердцу прижимать, того и гляди выхватят или кошелек украдут, — выглядывая из кухни, по-свойски влезла в разговор домработница. — Так их, Николай Михайлович, иродов, чтоб им всем ни дна ни покрышки.

— Успокойся, Коля, пойдем, я дам тебе капли. Приляжешь, — суетилась вокруг мужа Мария Григорьевна.

— Лучше коньяку. Стакан! — слегка пошатываясь, попросил он, опираясь на жену. — Они и про драгоценности пронюхали, Тихон, подлец, проболтался.

— Этого только не хватало! — всплеснула руками Мария Григорьевна.

— Ты знаешь нового Лелиного знакомого, какой-то коммерсант из Москвы, говорила она тебе о нем?

— Нет.

— А они знают! — снова принялся сердиться Николай Михайлович. — Совершенно ты ее распустила. Делает, что хочет, заводит сомнительные знакомства, а учеба по боку? А еще театр этот. Ты помнишь того типа в огромном пальто и обтрепанных брюках, как его звали?

— Сергей, кажется? Герасимов? — усердно морщась, вспоминала Мария Григорьевна. — Но, Коля, он же из пролетариев. К тому же они, кажется, расстались.

— Пролетарии! Сколько раз я вам говорил, чтобы она скромнее одевалась? Ты понимаешь, что при нынешней власти надо держаться скромнее! Отбери у нее все платья, нашей ей белых блуз, пусть ходит, как все советские девушки, — тяжело дыша, выкрикивал распоряжения обессилевший от переживаний Николай Михайлович. — Ей надо активнее участвовать в политической жизни. Жаль, ее в комсомол не примут… Все равно надо быть активнее. За что они там борются, кроме гигиены?

— Коля, ну откуда мне знать?

— Откуда? Привыкли за моей спиной прятаться? Почему ты не ходишь в клуб? Там читают лекции о современном международном положении, о новой политике и еще о чем-то. А сколько раз я просил тебя покупать газеты и читать их?

— Коля, их невозможно читать, — решительно возразила Мария Григорьевна.

— Их надо читать! Конечно, это вам не тряпки-шляпки, но читать их надо! И Леле и Клаше. Вы же дремучие люди, вы не живете жизнью страны! Какая главная стройка нашего времени? А? — останавливаясь посреди комнаты, вопросил Николай Михайлович.

— Коля, ну откуда мне знать?

— Ну хоть о плане ГОЭЛРО ты слыхала? А о том, что «бывших», буржуев всяких, заводчиков, банкиров, графов и прочее иже с ними, на Соловки ссылают, а иногда расстреливают, слыхала?

— Коля!

— Что Коля, что Коля? Где наша дочь? — падая почти без чувств на супружеское ложе, хрипел чуть живой от переживаний Николай Михайлович.

— Да вот она, кажется, — прислушиваясь к шуму в прихожей, проговорила Мария Григорьевна.

— Леля! — вскакивая с кровати, закричал обычно выдержанный и спокойный Николай Михайлович. — Леля? Где ты была? С кем? Что на тебе надето? Откуда это?

Леля, ничуть не смущаясь, покрутилась перед отцом, демонстрируя ему свое платье цвета лаванды, с двойными воланами на юбке, с бантом на бедре, с большим отложным воротником, украшенным букетиком фиалок.

— Мило, правда? А эту шляпку я купила на Невском, подошла идеально.

— Какой Невский? Какой Невский? Проспект Двадцать пятого октября! Муся, наша дочь вгонит меня в могилу, а вас сгноят на Соловках, помяни мое слово!

— Коля, успокойся, это просто новое платье, такие сейчас носят, — попробовала урезонить мужа Мария Григорьевна.

— Носят? Кто носит? Чуждые элементы? Нэпманы? Иностранные спецы? Кто носит, я вас спрашиваю? Ты когда в последний раз видела простого советского студента? — обратил он к жене указующий перст. — А? Съезди к университету. Поинтересуйся. — Накал страстей, обуявший главу семейства, достиг апогея, его лоб покрылся испариной. Он схватился за сердце, ноги его подкосились.

— Все эти тряпки снять! Купить белую блузу и черную юбку. На ноги ботинки! Что бы у нас ни украли, милицию вызывать запрещаю! Все украшения снять, нательные кресты снять! Мясо в лавке не покупать, у нас пост! — прохрипел он и рухнул на пол.

Рядом стояла, прижимая к себе новую шляпку, и безутешно рыдала Леля.

Доктор Семен Аркадьевич тихо прикрыл дверь в спальню, где в полутьме лежал на кровати сломленный невзгодами Николай Михайлович.

— Все хорошо, все хорошо, — прошептал он бросившейся ему навстречу Марии Григорьевне. — Не волнуйтесь, голубушка, это просто усталость, нервное напряжение, давление скакнуло. Все будет хорошо. Вам самой бы капельки попить. А Николай Михайлович денек-другой полежит и будет как новенький.

— Ох, благодарю вас, доктор, Коля нас так напугал, — промокая платочком глаза, посетовала Мария Григорьевна. — Вы не откажетесь выпить с нами чаю?

— Конечно, с удовольствием. А вот и Леля, здравствуйте, барышня, — кланяясь поднявшейся ему навстречу Леле, поздоровался Семен Аркадьевич. — Как прекрасно цветение юности! — Сам Семен Аркадьевич был уже немолод, сед и лысоват. Имел приятную округлость фигуры и ласковые смешливые морщинки вокруг глаз, больные его обожали и, чтобы не огорчать, быстро выздоравливали.

— Ну-с, а где молодое поколение? Где же Андрюша?

— На занятиях, урок живописи, — разливая чай, пояснила Мария Григорьевна. — Коля записал его в кружок при Академии художеств. Андрюша, правда, сопротивлялся, но Коля категорически настаивает, чтобы мальчик продолжил династию. Семен Аркадьевич, берите пирожное.

— Благодарю. А чем же увлекается само юное дарование?

— Ох… — взмахнула рукой Мария Григорьевна. — Недавно Андрюша вступил в пионеры.

— По-моему, это очень современно, — одобрил доктор. — Сейчас все куда-то вступают. Мой юный внук вступил недавно в ОДВФ, Общество друзей воздушного флота. Я неделю заучивал название. Теперь он после работы моделирует планеры, вся комната в чертежах, модели повсюду, у нас бывают очень интересные молодые люди, такие, знаете, увлеченные, горячие. И вечно голодные. Анна Дмитриевна их все время подкармливает, — не без гордости, с веселой улыбкой рассказывал Семен Аркадьевич. — И вам, Лелечка, я бы советовал выходить замуж за инженера, это очень перспективно. За техникой будущее! За техникой будущее! А кстати, по поводу будущего и молодежи! Перед вами я заглядывал к Исааку Людиновскову, ваша Леля, кажется, знакома с его сыном?

— Леля?

— Да, мы знакомы.

— Ну, так вот, его супруге было сегодня плохо. Вчера Исаака Эфроимовича арестовали по обвинению в финансировании еврейской монархической организации или что-то в этом роде. Его жена была очень расстроена, разобрать ее речь было крайне сложно. Насколько я знаю, у их сына должна была состояться вскоре свадьба, теперь помолвка расторгнута, их имущество конфисковано. Хорошо, что у мальчика есть профессия, он окончил университет и сможет содержать себя и мать. Ужасно. Просто ужасно.

— Леля, как близко ты знала этого мальчика? Людиновскова? Леля, откуда вы с ним знакомы? Это не тот темноволосый кудрявый молодой человек, что так часто ждал тебя возле дома? Ты понимаешь, что, если папа об этом узнает, в его нынешнем состоянии нового удара не избежать, — сцепив в замок руки, взволнованно расспрашивала Мария Григорьевна.

— У папы не было удара, и мы с Левой давно расстались. Ты сама слышала, у него есть невеста, — дернув плечиком, отмахнулась Леля.

— А что у тебя за новый знакомый, которым интересуется милиция? — не отставала от нее мать.

— При чем здесь милиция? Какое им дело до моих знакомств? И вообще, не беспокойся, он солидный человек. Взрослый. Коммерсант, из Москвы, зовут Платон Витальевич.

— Какой еще коммерсант? Чем точно он занимается?

— Понятия не имею. Чем-то торгует, станками, кажется, — отмахивалась Леля, причесывая перед зеркалом свои золотистые стриженные по последней моде и уложенные крупными волнами кудри. — Да не волнуйся ты так, он мне предложение сделал, очень хочет с вами познакомиться. Я как раз вам сказать хотела, когда папа на меня набросился.

— Замуж? — всплеснула руками Мария Григорьевна. — А учеба? И вообще, Леля, папа считает, что тебе лучше найти умного, порядочного мальчика рабоче-крестьянского происхождения. Лучше рабочего. И лучше сироту. — Не удержавшись, добавила Мария Григорьевна.

— О, боже! Для чего? Чтобы он жил на нашей площади и, сидя за столом, сморкался в скатерть? — презрительно уточнила Леля. — Нет уж.

Мария Григорьевна ее в душе поддержала.

— А Платон Витальевич, он образованный, интересный человек, живописью увлекается. Представь, у его деда была прекрасная коллекция, там даже ваш обожаемый Брюллов имелся, — обернувшись к матери, восторженно рассказывала Леля. — А его прадед был, между прочим, камергером.

— Камергером? Боже мой, какой ужас!

— Не пугайся, об этом никто, кроме меня, не знает. Отец его никогда не служил. Папе Платон Витальевич понравится, он с такой живостью расспрашивал о папином творчестве, о дедушке. О нашем собрании картин, жаль, конечно, что почти все у деда хранилось, надо было заранее у него все забрать и у нас спрятать, хоть под полом, — с горьким разочарованием проговорила Леля.

— Это тебе новый знакомый подсказал? — тут же насторожилась Мария Григорьевна.

— А что такого? Их семья тоже почти все потеряла.

— Леля, где ты познакомилась с этим человеком? И вообще, как давно вы знакомы?

— Ну, около недели.

— Около недели, и замуж?! Леля, ты с ума сошла, это же верх легкомыслия! — Мария Григорьевна почувствовала легкое головокружение. — А ты не подумала, что, может, он специально расспрашивает, а может, это он…

— Нас ограбил? Мама! У нас украли старую шубу, двадцать рублей и белье! Картины вон, целехоньки висят, и вообще, денег у него хватает, видела бы ты, как он одевается. В ресторан меня приглашал несколько раз, в театр, на авто катал. А познакомились мы у Таты Леонидовой, — не моргнув глазом соврала Леля. — Так что не о чем волноваться. А за всяких там пролетариев, — презрительно сморщив нос, проговорила Леля, — лучше утоплюсь, а не пойду, так папе и передай.

Мария Григорьевна только тяжело вздохнула, характер у дочери был капризный и упрямый, как с таким на свете жить?