Глава 5
27 мая 1925 года, Ленинград
— С самой Ольгой Пичугиной я еще не встречался. Поговорил с преподавателями в университете, подругами и даже младшим братом, — прихлебывая из стакана обжигающе горячий чай, делился Поликарп Петрович. — В общем, как и говорил ее двоюродный брат, девица ветреная, учебой не слишком интересуется. Среди студентов считается личностью несознательной, а среди особо горячих борцов за светлое социалистическое будущее даже оппортунисткой. Если бы не ее хорошенькая внешность, вероятно, ее бы вообще исключили из университета, а так, по мнению некоторых студенток, половина парней в нее влюблены, особенно политически активных, вот она и пользуется. А еще, по словам подруги, некой Таты Леонидовой, такой же легкомысленной особы, как и сама Пичугина, Ольга Николаевна недавно познакомилась с заезжим московским коммерсантом, знакомство состоялось почти одновременно с ограблением. Познакомились прямо на улице. Коммерсант, со слов подруги, молодой, интересный и состоятельный, никто из подруг и родственников его до сих пор не видел. Думаю, стоит им заняться.
— Правильно, ну а что с родственниками? — обернулся к Андрею Соломину Поликарп Петрович.
— Москвичи телеграфировали, что родственники Пичугиных в последние две недели города не покидали. У ленинградских племянников алиби, проверил досконально, — коротко, деловито отчитался Андрей.
— Захар, у вас что?
— Составили список знакомых семейства Пичугиных, изучаем. Дело не быстрое. Пока что под описание преступника подходит только художник Курочкин, но он три недели как уехал на село в творческую командировку, писать советское крестьянство. Вернется через неделю. Пока работаем по списку.
— Ясно. Продолжайте, Соломин, поможешь, а я побеседую с Пичугиным. Скользкий субъект, все время что-то недоговаривает. Если бы не ограбление его собственной квартиры, я бы вообще подумал на него. Рост подходящий, фигура тоже, возраст — дело относительное, а волосы можно и перекрасить, — с досадой проговорил Поликарп Петрович.
— Все три преступления связаны с вашим семейством, точнее, с сокровищами, спрятанными вашим отцом. Преступник ищет их. Ищет настойчиво, целеустремленно. И уже имеется первая жертва, — наставительно выговаривал Пичугину Поликарп Петрович, надеясь доискаться до правды.
— Послушайте! — потянулся всем корпусом к сыщику Николай Михайлович. — Я уже сто раз вам повторял, что нет никаких сокровищ! Нету! Если бы они были, я уверен, отец сообщил бы мне о них. Иначе в чем смысл? Я художник, я живу исключительно своим трудом. Спросите моих знакомых и коллег, вам все скажут, как много я работаю. Все, что вы видите в квартире, опять-таки было заработано мною, да, это было еще при старом режиме, но все-таки заработано! Вот этими вот руками. — Николай Михайлович потряс перед носом Поликарпа Петровича раскрытыми ладонями, хоть и чисто вымытыми, но хранящими на себе следы въевшихся красок.
— А как насчет золотых слитков, которые ваш отец приобрел после продажи домов?
— Золотые слитки? — Глаза Николая Михайловича приобрели пугающие размеры, Поликарп Петрович даже испугался, как бы они не лопнули. — Какие еще слитки?
— Ну как же? О них было известно и вашим сестрам, и горничной, и дворнику Тихону Карпову, а возможно, и еще кому-то, — спокойно пояснил Поликарп Петрович. — Так что же с ними стало?
— Ничего, — сдуваясь, словно воздушный шарик, вяло проговорил Николай Михайлович. — Они просто исчезли. Точнее, их украл этот прохвост, муж моей сестры. Он уговорил отца вложить деньги в Польский банк, в Петрограде на тот момент было крайне неспокойно. И взялся лично переправить их в Варшаву. Больше мы не видели ни его, ни золота. Сестра, как вам наверняка известно, умерла, а может, он ее уморил, а сам негодяй сбежал в Америку.
— Ясно. А вам знаком новый приятель вашей дочери, некий московский коммерсант?
— Приятель? Московский коммерсант? — тут же забывая про трудовые руки, заволновался Николай Михайлович. — Первый раз слышу. Леля ничего не говорила. А кто он? Боже мой, она, конечно, совершенно взрослая девица, но при этом невероятно легкомысленная… Эти ее знакомые, кавалеры… Поклонники… Сколько раз я говорил Мусе, чтобы строже за ней следила… — бормотал озабоченно Николай Михайлович.
Больше с Николаем Пичугиным беседовать было не о чем.
— Муся! Муся! — едва закрыв за сыщиком двери, звал Николай Михайлович. — Где ты?
— Господи, Коля, разве можно так кричать? Клава едва банку с солью в кастрюлю не уронила. Что еще стряслось?
— Еще? Нет, еще ничего не стряслось! — исключительно выразительно выкрикивал каждое слово Николай Михайлович. — Хватит того, что уже есть. Зачем, я спрашиваю, зачем ты вызвала милицию? Ну кто тебя просил? Ну как это пришло в твою голову из-за двадцати рублей беспокоить рабоче-крестьянскую милицию?
— Ну что же тут такого? Нас же ограбили, а они должны следить за порядком. А если бы они унесли что-то ценное?
— Единственное, что у нас есть ценного, висит посреди комнаты замазанное безобразным пейзажем с коровами, на эту дрянь даже последний жулик не покусится, да и рама на картине простая, деревянная. А все остальное — хлам!!!
— Коля, но они влезли среди бела дня! И потом, тебя не было дома, а если бы в это время вернулась Леля или Андрюша? Что мне было делать? — укоризненно выговаривала мужу Мария Григорьевна. — Коля, скажи мне просто, что случилось?
— Просто? Сказать просто? — не желал успокаиваться Николай Михайлович. — Говорю просто. Милиция к нам ходит теперь как на службу. Они уже все пронюхали про наше семейство, про батюшкино состояние. Даже про золотые слитки!
— Коля, они же пропали!
— И что? Теперь мы для них буржуи недобитые! Я столько работал, столько добивался признания меня пролетарским художником. Малевал всякую пакость, портреты этих наркомов, председателей, комиссаров. Этих выскочек. Этих упырей! А гигиенические плакаты? Да мои отец и дед, наверное, в гробу перевернулись!
— Коля! — испуганно воскликнула Мария Григорьевна, закрывая рот руками.
— А-А! Не могу, надоело! — Топнул ногой Николай Михайлович. — Могу я в собственном доме дать волю чувствам?
— Но ведь Клава? — чуть не плача, заметила шепотом Мария Григорьевна.
— А что Клава? Упыри и есть. С меня прошлой зимой цигейку сняли, душегубы. А на рынок пойдешь, только успевай кошелку к сердцу прижимать, того и гляди выхватят или кошелек украдут, — выглядывая из кухни, по-свойски влезла в разговор домработница. — Так их, Николай Михайлович, иродов, чтоб им всем ни дна ни покрышки.
— Успокойся, Коля, пойдем, я дам тебе капли. Приляжешь, — суетилась вокруг мужа Мария Григорьевна.
— Лучше коньяку. Стакан! — слегка пошатываясь, попросил он, опираясь на жену. — Они и про драгоценности пронюхали, Тихон, подлец, проболтался.
— Этого только не хватало! — всплеснула руками Мария Григорьевна.
— Ты знаешь нового Лелиного знакомого, какой-то коммерсант из Москвы, говорила она тебе о нем?
— Нет.
— А они знают! — снова принялся сердиться Николай Михайлович. — Совершенно ты ее распустила. Делает, что хочет, заводит сомнительные знакомства, а учеба по боку? А еще театр этот. Ты помнишь того типа в огромном пальто и обтрепанных брюках, как его звали?
— Сергей, кажется? Герасимов? — усердно морщась, вспоминала Мария Григорьевна. — Но, Коля, он же из пролетариев. К тому же они, кажется, расстались.
— Пролетарии! Сколько раз я вам говорил, чтобы она скромнее одевалась? Ты понимаешь, что при нынешней власти надо держаться скромнее! Отбери у нее все платья, нашей ей белых блуз, пусть ходит, как все советские девушки, — тяжело дыша, выкрикивал распоряжения обессилевший от переживаний Николай Михайлович. — Ей надо активнее участвовать в политической жизни. Жаль, ее в комсомол не примут… Все равно надо быть активнее. За что они там борются, кроме гигиены?
— Коля, ну откуда мне знать?
— Откуда? Привыкли за моей спиной прятаться? Почему ты не ходишь в клуб? Там читают лекции о современном международном положении, о новой политике и еще о чем-то. А сколько раз я просил тебя покупать газеты и читать их?
— Коля, их невозможно читать, — решительно возразила Мария Григорьевна.
— Их надо читать! Конечно, это вам не тряпки-шляпки, но читать их надо! И Леле и Клаше. Вы же дремучие люди, вы не живете жизнью страны! Какая главная стройка нашего времени? А? — останавливаясь посреди комнаты, вопросил Николай Михайлович.
— Коля, ну откуда мне знать?
— Ну хоть о плане ГОЭЛРО ты слыхала? А о том, что «бывших», буржуев всяких, заводчиков, банкиров, графов и прочее иже с ними, на Соловки ссылают, а иногда расстреливают, слыхала?
— Коля!
— Что Коля, что Коля? Где наша дочь? — падая почти без чувств на супружеское ложе, хрипел чуть живой от переживаний Николай Михайлович.
— Да вот она, кажется, — прислушиваясь к шуму в прихожей, проговорила Мария Григорьевна.
— Леля! — вскакивая с кровати, закричал обычно выдержанный и спокойный Николай Михайлович. — Леля? Где ты была? С кем? Что на тебе надето? Откуда это?
Леля, ничуть не смущаясь, покрутилась перед отцом, демонстрируя ему свое платье цвета лаванды, с двойными воланами на юбке, с бантом на бедре, с большим отложным воротником, украшенным букетиком фиалок.
— Мило, правда? А эту шляпку я купила на Невском, подошла идеально.
— Какой Невский? Какой Невский? Проспект Двадцать пятого октября! Муся, наша дочь вгонит меня в могилу, а вас сгноят на Соловках, помяни мое слово!
— Коля, успокойся, это просто новое платье, такие сейчас носят, — попробовала урезонить мужа Мария Григорьевна.
— Носят? Кто носит? Чуждые элементы? Нэпманы? Иностранные спецы? Кто носит, я вас спрашиваю? Ты когда в последний раз видела простого советского студента? — обратил он к жене указующий перст. — А? Съезди к университету. Поинтересуйся. — Накал страстей, обуявший главу семейства, достиг апогея, его лоб покрылся испариной. Он схватился за сердце, ноги его подкосились.
— Все эти тряпки снять! Купить белую блузу и черную юбку. На ноги ботинки! Что бы у нас ни украли, милицию вызывать запрещаю! Все украшения снять, нательные кресты снять! Мясо в лавке не покупать, у нас пост! — прохрипел он и рухнул на пол.
Рядом стояла, прижимая к себе новую шляпку, и безутешно рыдала Леля.
Доктор Семен Аркадьевич тихо прикрыл дверь в спальню, где в полутьме лежал на кровати сломленный невзгодами Николай Михайлович.
— Все хорошо, все хорошо, — прошептал он бросившейся ему навстречу Марии Григорьевне. — Не волнуйтесь, голубушка, это просто усталость, нервное напряжение, давление скакнуло. Все будет хорошо. Вам самой бы капельки попить. А Николай Михайлович денек-другой полежит и будет как новенький.
— Ох, благодарю вас, доктор, Коля нас так напугал, — промокая платочком глаза, посетовала Мария Григорьевна. — Вы не откажетесь выпить с нами чаю?
— Конечно, с удовольствием. А вот и Леля, здравствуйте, барышня, — кланяясь поднявшейся ему навстречу Леле, поздоровался Семен Аркадьевич. — Как прекрасно цветение юности! — Сам Семен Аркадьевич был уже немолод, сед и лысоват. Имел приятную округлость фигуры и ласковые смешливые морщинки вокруг глаз, больные его обожали и, чтобы не огорчать, быстро выздоравливали.
— Ну-с, а где молодое поколение? Где же Андрюша?
— На занятиях, урок живописи, — разливая чай, пояснила Мария Григорьевна. — Коля записал его в кружок при Академии художеств. Андрюша, правда, сопротивлялся, но Коля категорически настаивает, чтобы мальчик продолжил династию. Семен Аркадьевич, берите пирожное.
— Благодарю. А чем же увлекается само юное дарование?
— Ох… — взмахнула рукой Мария Григорьевна. — Недавно Андрюша вступил в пионеры.
— По-моему, это очень современно, — одобрил доктор. — Сейчас все куда-то вступают. Мой юный внук вступил недавно в ОДВФ, Общество друзей воздушного флота. Я неделю заучивал название. Теперь он после работы моделирует планеры, вся комната в чертежах, модели повсюду, у нас бывают очень интересные молодые люди, такие, знаете, увлеченные, горячие. И вечно голодные. Анна Дмитриевна их все время подкармливает, — не без гордости, с веселой улыбкой рассказывал Семен Аркадьевич. — И вам, Лелечка, я бы советовал выходить замуж за инженера, это очень перспективно. За техникой будущее! За техникой будущее! А кстати, по поводу будущего и молодежи! Перед вами я заглядывал к Исааку Людиновскову, ваша Леля, кажется, знакома с его сыном?
— Леля?
— Да, мы знакомы.
— Ну, так вот, его супруге было сегодня плохо. Вчера Исаака Эфроимовича арестовали по обвинению в финансировании еврейской монархической организации или что-то в этом роде. Его жена была очень расстроена, разобрать ее речь было крайне сложно. Насколько я знаю, у их сына должна была состояться вскоре свадьба, теперь помолвка расторгнута, их имущество конфисковано. Хорошо, что у мальчика есть профессия, он окончил университет и сможет содержать себя и мать. Ужасно. Просто ужасно.
— Леля, как близко ты знала этого мальчика? Людиновскова? Леля, откуда вы с ним знакомы? Это не тот темноволосый кудрявый молодой человек, что так часто ждал тебя возле дома? Ты понимаешь, что, если папа об этом узнает, в его нынешнем состоянии нового удара не избежать, — сцепив в замок руки, взволнованно расспрашивала Мария Григорьевна.
— У папы не было удара, и мы с Левой давно расстались. Ты сама слышала, у него есть невеста, — дернув плечиком, отмахнулась Леля.
— А что у тебя за новый знакомый, которым интересуется милиция? — не отставала от нее мать.
— При чем здесь милиция? Какое им дело до моих знакомств? И вообще, не беспокойся, он солидный человек. Взрослый. Коммерсант, из Москвы, зовут Платон Витальевич.
— Какой еще коммерсант? Чем точно он занимается?
— Понятия не имею. Чем-то торгует, станками, кажется, — отмахивалась Леля, причесывая перед зеркалом свои золотистые стриженные по последней моде и уложенные крупными волнами кудри. — Да не волнуйся ты так, он мне предложение сделал, очень хочет с вами познакомиться. Я как раз вам сказать хотела, когда папа на меня набросился.
— Замуж? — всплеснула руками Мария Григорьевна. — А учеба? И вообще, Леля, папа считает, что тебе лучше найти умного, порядочного мальчика рабоче-крестьянского происхождения. Лучше рабочего. И лучше сироту. — Не удержавшись, добавила Мария Григорьевна.
— О, боже! Для чего? Чтобы он жил на нашей площади и, сидя за столом, сморкался в скатерть? — презрительно уточнила Леля. — Нет уж.
Мария Григорьевна ее в душе поддержала.
— А Платон Витальевич, он образованный, интересный человек, живописью увлекается. Представь, у его деда была прекрасная коллекция, там даже ваш обожаемый Брюллов имелся, — обернувшись к матери, восторженно рассказывала Леля. — А его прадед был, между прочим, камергером.
— Камергером? Боже мой, какой ужас!
— Не пугайся, об этом никто, кроме меня, не знает. Отец его никогда не служил. Папе Платон Витальевич понравится, он с такой живостью расспрашивал о папином творчестве, о дедушке. О нашем собрании картин, жаль, конечно, что почти все у деда хранилось, надо было заранее у него все забрать и у нас спрятать, хоть под полом, — с горьким разочарованием проговорила Леля.
— Это тебе новый знакомый подсказал? — тут же насторожилась Мария Григорьевна.
— А что такого? Их семья тоже почти все потеряла.
— Леля, где ты познакомилась с этим человеком? И вообще, как давно вы знакомы?
— Ну, около недели.
— Около недели, и замуж?! Леля, ты с ума сошла, это же верх легкомыслия! — Мария Григорьевна почувствовала легкое головокружение. — А ты не подумала, что, может, он специально расспрашивает, а может, это он…
— Нас ограбил? Мама! У нас украли старую шубу, двадцать рублей и белье! Картины вон, целехоньки висят, и вообще, денег у него хватает, видела бы ты, как он одевается. В ресторан меня приглашал несколько раз, в театр, на авто катал. А познакомились мы у Таты Леонидовой, — не моргнув глазом соврала Леля. — Так что не о чем волноваться. А за всяких там пролетариев, — презрительно сморщив нос, проговорила Леля, — лучше утоплюсь, а не пойду, так папе и передай.
Мария Григорьевна только тяжело вздохнула, характер у дочери был капризный и упрямый, как с таким на свете жить?
