Золотой камертон Чайковского

Юлия Алейникова, 2020

В далеком 1855 году некая таинственная незнакомка, представившаяся Музой, преподнесла в дар начинающему композитору Петру Ильичу Чайковскому золотой камертон, который стал для него неисчерпаемым источником вдохновения. После смерти композитора камертон начал свое долгое путешествие по миру, даря новым владельцам радость творчества, принося славу и деньги. Но не слишком ли дорога была цена такого успеха? Ни одному владельцу камертона не посчастливилось умереть своей смертью. И что же произошло с камертоном после гибели его последнего владельца, всемирно известного композитора и дирижера Павла Ившина? Неужели он нашел свою новую жертву?

Глава 3

28 сентября 1957 года. Ленинград

Привлекать к делу лишних людей Евграф Никанорович пока что счел нецелесообразным, а решил начать с опроса самих подозреваемых, собрать, так сказать, их мнение друг о друге.

— Римма Тимофеевна? — приподняла красиво подведенную бровь Анна Ивановна Альт. — Прекрасная женщина, мы уже многие годы знакомы. Как пианистка она, возможно, и не обладает ярким талантом, но как человек очень приятная, интеллигентная женщина.

— А напомните мне, где она служит?

— Аккомпаниатором в Ленконцерте, — охотно сообщила Анна Ивановна, игриво наматывая на пальчик выбившийся из прически рыжеватый локон.

Анне Ивановне было определенно за сорок, но выглядела она хорошо, моложаво, подтянуто: прямая спина, ясный открытый взгляд, вокруг лица ореол из пушистых локонов.

— Скажите, а какие у Риммы Тимофеевны отношения с мужем?

— С мужем? — искренне удивилась Анна Ивановна. — Нормальные, насколько я знаю. А в чем дело? — тут же оживилась она. — Вы знаете, мы же встречаемся только у Щеголевых, поэтому близко я Римму Тимофеевну не знаю.

— Жаль, — вздохнул Евграф Никанорович. — А мне бы как раз хотелось побеседовать с человеком, хорошо ее знающим.

— А почему? Что-то случилось?

— Да вот, до нас дошли слухи, что у Риммы Тимофеевны был когда-то роман с Модестом Щеголевым, хотели проверить информацию.

— Ах вот оно что! — оживилась Анна Ивановна. — Я, признаться, о нем никогда не слыхала, я как-то даже думала, что Римма Тимофеевна любит своего мужа, знаете, они очень давно женаты, еще будучи студентами поженились по большой любви. Но, знаете, все может быть, — тараторила оживленно Анна Ивановна. — Все же Римма Тимофеевна женщина интересная, одевается хорошо. Вениамин Аркадьевич на жене не экономит, а он, знаете ли, очень известный в городе хирург, у него все городское руководство лечится. Мы все у него лечимся.

— Значит, вы лично о романе Риммы Тимофеевны ничего не слышали?

— Нет, — категорически покачала головой Анна Ивановна.

— А что вы можете рассказать о Марии Александровне?

— У нее тоже был роман со Щеголевым? Ай да Модест, а таким семьянином преданным прикидывался. Так вокруг Ларочки суетился. Я даже завидовала, грешным делом. Нет, Сема, конечно, тоже прекрасный муж и отец, но, знаете, в нем все как-то вяло. Он весь в музыке, а вот Модест очень красиво за Ларочкой ухаживал, даже после свадьбы. Подарки дарил на день рождения дорогие, цветы без повода. Когда я моему Семе про цветы раньше говорила, он всегда делал удивленное лицо и напоминал, что у нас их девать некуда. Поклонницы ему после концерта их охапками дарят. Ему даже не понять, какая разница между цветами, которые дарят ему, и теми, что он дарит лично мне, — с обидой в голосе пожаловалась Анна Ивановна. — Да и подарки… Вечно он спрашивает, чего мне хочется, а потом дает деньги и велит купить эту вещь. А Модест был настоящим рыцарем, как красиво он преподносил подарки, всегда сюрпризом, и даже часто при гостях. Вот сидим мы все вместе за столом, Модест Петрович кричит: «Луша, подавай десерт!» Входит домработница с подносом, прикрытым такой специальной серебряной крышкой, а под ним не торт, не пирожные, а большой красиво перевязанный сверток. Лара его начинает разворачивать со смехом, а там обертки, обертки, а внутри маленькая коробочка, а в ней кольцо или подвеска, разве не прелесть? И это у всех на глазах. Или велит специально Луше окно открыть для проветривания. Лара начинает жаловаться, что дует, а он ей раз — и шубу на плечи!

— Ничего себе, шубу! Откуда же у него такие деньги?

— Ну, что вы! — отмахнулась от капитана Анна Ивановна. — А за произведения? А гонорары от концертов, а за выступления на радио, а гастроли? С деньгами у Щеголевых все было хорошо. Мы тоже, разумеется, не бедствуем, у меня тоже есть шуба, украшения, домработница, но все это не то. Все буднично, прозаично, без романтики и фантазии, — вздохнула Анна Ивановна.

Зависть к Щеголевым определенно имела место в этом семействе, но уж если бы кого и надумала травить Анна Ивановна, то скорее уж Ларису, решил про себя Евграф Никанорович.

— Ну а золотой камертон Петра Ильича Чайковского, который принадлежал Щеголеву, вы о нем слышали?

— Да, и даже видела. Вскоре после войны мы некоторое время жили у Модеста Петровича, когда только из эвакуации вернулись. У него тогда была одна комната в коммунальной квартире, мы ее занавесками разделили на части и жили все вместе. Еще и Луша, — пояснила Анна Ивановна.

— И ваш муж тоже видел этот камертон?

— Ну разумеется. Модест всегда вертел его в руках, когда думал или искал тему.

— Гм, — помолчал некоторое время Евграф Никанорович, соображая, что бы еще такое спросить, но так и не придумал.

— Анна Альт? Да она бы счастлива была, обрати Модест на нее внимание, — задорно хохотнула глубоким грудным смехом Мария Александровна Бессонова. Сегодня она принимала капитана скромно, по-домашнему, в шелковом, вышитом драконами халате и с небрежно уложенными в пышную высокую прическу волосами. Смотрелась Мария Александровна величественно, по-королевски и даже с восточной роскошью, поскольку, несмотря на домашний наряд, все ее пальцы были унизаны перстнями, а в ушах болтались серьги с крупными камнями. Ничего себе у нас творческая интеллигенция поживает, крякнул про себя Евграф Никанорович. И это в то время, когда трудовой народ из последних сил, с нечеловеческим напряжением воли восстанавливает страну после войны.

Евграф Никанорович был простым служакой, все эти оперы и оперетты были для него делом пустым и непонятным, а вот барские условия жизни, которые позволяли себе всякие там певички и музыкантишки, его искренне возмущали.

Да что, разве вот от этой здоровой разряженной куклы, которая каждый вечер со сцены рот открывает, больше пользы, чем, скажем, от рядовой ткачихи, колхозницы или, скажем, сталевара? Нет. Так почему она так жирует? Ладно бы еще Клавдия Шульженко была или Лидия Русланова, это талант, это он понимает, а то какая-то Бессонова, кто ее знает, кому она интересна, — закипал в душе Евграф Никанорович, болезненно переживая классовое неравенство и социальную несправедливость, с которыми, не щадя своей жизни, воевали его отец с дядьями, да и сам он, несмотря на молодость, помогал старшим товарищам бороться со всякими буржуями недобитыми да нэпманами, чтобы потом строить новую жизнь, свободную от всяких там мещанских предрассудков. А тут налицо ведь загнивание, и никому никакого дела нет. Шубы у них, видите ли, шляпки, тряпки, халаты с драконами, сердито смотрел на Марию Александровну Евграф Никанорович.

— Модест был яркой личностью. Одаренный, решительный, внешне интересный, он ведь, знаете ли, из самых низов пробился, — не обращая внимания на капитана, рассказывала Мария Александровна. — Отец его на заводе Сименса простым рабочим до революции трудился, семья жила, сами понимаете, скромно, у Модеста еще трое братьев и две сестры было, все умерли, кто в революцию, кто в Гражданскую, кто в Великую Отечественную. Он ведь музыкой еще в детстве увлекся. Башмаки на улице чистил, чтобы на уроки музыки себе заработать, учился у какого-то пьяницы, что с ними по соседству жил, какой-то старый скрипач. А когда подрос, на завод пошел работать, к отцу, а по вечерам все равно музыке учился в клубе при заводе. Вот какая настойчивость, какой талант был у человека. В консерваторию он уже в зрелом возрасте поступил. У Модеста большой талант был, — сказала она со вздохом. — Жаль, что так рано ушел из жизни, мог бы еще много хорошего сделать.

— Вы любили его? — сообразил спросить Евграф Никанорович.

— Конечно, — просто ответила Мария Александровна. — Мы подружились еще в консерватории. Я, Модест, Ляля Коломина, она в войну погибла, Толик Гудковский, он был в нее страстно влюблен, но, увы, безнадежно, и Сема Альт. Правда, Сема скорее был сам по себе, так, прибивался к нам время от времени.

— А Минкин?

— Исаак Борисович тоже с нами учился, правда, курса на два помладше. Модест с ним близко уже после консерватории сошелся.

— А Тобольского вы как давно знаете?

— Да столько же, сколько и Модеста, они с Веней друзья неразлейвода. Еще с детства, родители их вместе на заводе работали.

— Ясно. А что же вы за Щеголева замуж не вышли, раз так любили? — вернулся к интересующей его теме Евграф Никанорович.

— Ну, во-первых, я любила его не так, а как друга, — улыбнулась прежней озорной улыбкой Мария Александровна. — А во-вторых, у Модеста была невеста, девушка с его родной Выборгской стороны, Зиночка, милая такая, они в одном доме жили. Она к музыке никакого отношения не имела и вообще была очень скромной и ничем не выдающейся, но Модест ее очень любил, и после окончания консерватории они поженились. Она погибла в войну во время бомбежки.

— А когда же у Анны Альт были отношения со Щеголевым?

— Думаю, уже после войны. В молодости она умудрилась Семку Альта подцепить. Он, знаете ли, своеобразный человек, капризный, болезненный, с таким свяжешься, всю жизнь будешь нянчиться. Вот Анна за ним и ухаживала. Встречала его после учебы, домой провожала. Потом женила на себе. Но вы же понимаете, какой нормальной девушке такое может понравиться?

— А зачем же она с ним связалась?

— Семен был талантливым пианистом, ему прочили большое будущее. Вот Анька и старалась, и в принципе живет себе не тужит, вот только всю жизнь на Модеста посматривает.

— Гм. А что же Щеголев?

— Да ничего. Во-первых, она жена его друга, потом, до войны, как я уже говорила, Модест был счастливо женат, а во-вторых, после войны он Лару встретил. И вообще, не знаю, может, у них и не было ничего, — в сомнении подняла глаза к лепному потолку Мария Александровна. — Хотя… Аня с Семеном жили у Модеста после эвакуации, их квартиру заняли во время блокады, так что им какое-то время пришлось ждать, пока жилье выделят. Может, у них что и было, не знаю. А, впрочем, был один случай, я о нем уже забыла давно… — наморщила лоб, вспоминая, Мария Александровна. — Это было в конце сорок шестого, я спешила домой с репетиции и встретила на набережной канала Грибоедова Модеста с Анной. Они стояли возле парапета и, как мне показалось в первый момент, целовались, но, когда я подошла ближе, они просто разговаривали, сказали, что ждут Семена. Правда, Анна тогда была какой-то неестественно румяной, да и Модест… он был как-то подозрительно возбужден. Но мне было тогда не до них, я быстро ушла. Так что, возможно, какие-то отношения между ними все же были.

— А потом он женился на Ларисе Валентиновне?

— Да, они познакомились под Новый год, в сорок шестом. Лара была молоденькой, восторженной, почти красавицей. А Модест уже зрелым человеком, не очень здоровым, с грузом потерь за плечами, — снова посерьезнев, рассказывала Мария Александровна. — Но знаете, после войны девушкам выбирать не приходилось, почти все Ларины ровесники погибли на фронте, так что ей, можно сказать, повезло. К тому же, мне кажется, она искренне в него влюбилась.

— А кем работала Лариса Щеголева до замужества?

— Если не ошибаюсь, училась в аспирантуре, что-то связанное с литературой, — с сомнением проговорила Мария Александровна.

— А Анна Альт, она работала, у нее была какая-то специальность?

— Да, какое-то время после замужества она еще работала в какой-то лаборатории. Может, в поликлинике? — предположила неуверенно Мария Александровна. — Она не любила говорить о работе, считала ее непрестижной.

— Скажите, а вы знали, что у Модеста Щеголева был золотой камертон, принадлежавший прежде самому Чайковскому?

— Золотой камертон? Что-то не припомню, — вновь задумалась Мария Александровна. — Нет, не знала.

Значит, Анна Альт работала в лаборатории, и романчик у нее со Щеголевым все же был, радостно потирал ладони Евграф Никанорович, покидая квартиру Марии Бессоновой. Сопрано оказалась бесценным источником информации.

Оставалось еще допросить Гудковского и Минкина.

— Что, с кем был роман у Модеста? — нервно сжимая и разжимая ладони, переспросил Исаак Борисович. Евграф Никанорович наведался к Минкину прямо в антракте концерта. Тот, счастливый, возбужденный, в концертном фраке, с охапкой букетов в руках, легко впорхнул в свою гримерную и растерянно замер на пороге, заметив сидящего в углу на стуле Евграфа Никаноровича.

Капитан, приземистый, кряжистый, в старом потертом пиджаке и давно не глаженных брюках, плохо вписывался в окружающую среду. Зеркало в обрамлении ярких ламп, пестрые афиши, напыщенные портреты известных артистов с дарственными подписями, цветы в вазах, вышитая старинная ширма в углу, кресло с резными подлокотниками возле туалетного столика. Изящный мир искусства. Поэзия. Евграф Никанорович же являл собой яркий образец наискучнейшей прозы. Серой, повседневной, лишенной искры привлекательности.

— Зд-драсте, — пугливо поздоровался Исаак Борисович, неосознанно пятясь к двери.

— Добрый вечер, товарищ Минкин, заходите, — пригласил музыканта Евграф Никанорович. — Проходите, вам же отдохнуть нужно в антракте. А я займу вас всего минут на пять, не больше, — пообещал капитан.

Минкин бочком вошел в гримерную, прикрыв за собой дверь.

— Скажите, у Модеста Щеголева был когда-нибудь роман с Анной Альт?

Этот простой вопрос поверг Исаака Борисовича в длительный ступор.

— Возможно, не сейчас, а в прошлом? — подтолкнул его Евграф Никанорович.

— Понятия не имею. Я, видите ли, не слежу за личной жизнью коллег. Я сам не женат, у меня мама болеет, — пояснил свою позицию скрипач. — А со Щеголевыми и Альтами я встречаюсь крайне редко, только по большим праздникам или в сборных концертах. У меня мама болеет, я должен за ней ухаживать и не могу надолго оставлять ее одну.

— Что-то серьезное? Она у вас не ходит? — сочувственно поинтересовался Евграф Никанорович.

— Нет, отчего же? — неожиданно обиделся Минкин. — Ходит, разумеется. И даже выходит на прогулки.

— А что же у нее тогда?

— Просто слабое здоровье. Сердце, давление, слабость, ей требуются повышенная забота и внимание, — с вызовом ответил Минкин, и Евграф Никанорович взглянул на него с жалостью.

— Значит, о взаимоотношениях Модеста Щеголева с женщинами вам ничего не известно?

— Нет. Я не старая сплетница, — гордо дернул тощей шеей скрипач.

Старая сплетница, сообразил Евграф Никанорович и поспешил проститься.

Исаак Минкин проживал с матерью в небольшом флигеле во втором дворе старого доходного дома. Дворик был маленький, с дровяными сараями и шаткой деревянной лестницей на второй этаж.

— Вам кого? — раздался из-за обитой старыми ватниками двери высокий надменный голос.

— Минкины здесь проживают?

— Здесь. Представьтесь пожалуйста, — не торопилась открывать дверь хозяйка.

— Уголовный розыск, капитан Рюмин, — громко и четко сказал Евграф Никанорович, так что эхо во дворе повторило его слова, а где-то хлопнула форточка.

Дверь мгновенно отворилась.

— О боже, что за манера так громко кричать! Я прекрасно вас слышу! — укоризненно прошептала полненькая цветущая гражданка неопределенных лет, втаскивая Евграфа Никаноровича в полумрак прихожей.

— Розалия Карповна Минкина, — представилась она строго, щелкая выключателем.

Маленькую прихожую залило бледным желтым светом.

— Итак, что вам угодно? — поджав ярко накрашенные губы, спросила хозяйка.

— Я расследую смерть Модеста Щеголева.

— И что же вы хотите от меня?

— Помощи, разумеется, — мягко пояснил Евграф Никанорович.

— Ах, вот оно что. Но я, признаться, не совсем понимаю… Я, конечно, была знакома. Но все же… Давайте пройдем в комнату, — спохватилась Розалия Карповна.

Комнатка, куда пригласили капитана, была маленькой, но уютной. С низкими подоконниками, кружевными занавесочками, старинной громоздкой мебелью и множеством вышитых подушечек, салфеточек и вазочек.

— Садитесь где удобно, — позволила хозяйка, устраиваясь в кресле у окна. — Итак, чем же я могу вам помочь?

— Я слышал о вас как о человеке очень глубоком и наблюдательном. А мне важно прояснить некоторые подробности жизни покойного Модеста Петровича.

— Ну разумеется, чем смогу, — Розалия Карповна была явно польщена.

— Скажите, у Модеста Щеголева был роман с Анной Ивановной Альт? И вообще, с кем из женщин он состоял в отношениях?

— О, это сложный вопрос, я не могу всего знать, но, прежде чем уйти на пенсию, я работала в консерваторской канцелярии, а там, знаете ли, чего только не услышишь, — извиняющимся тоном сообщила Розалия Карповна.

Евграф Никанорович с энтузиазмом закивал.

— Так вот, поговаривали, что после войны, когда Альты жили у Щеголева, что-то такое было, сам Семен Альт, конечно, ни сном ни духом, знаете, как бывает в таких случаях, супруг всегда узнает последним. Поговаривали даже, что Модест собирался жениться на Анне. Но вскоре после этого он встретил свою нынешнюю супругу, и что бы там ни было между ним и Анной Альт, все это ушло в прошлое.

— А как вы думаете, Анна Альт сильно переживала эту историю?

— Ну, мне трудно судить… — развела пухлыми ручками Розалия Карповна, — но знаете, — тут же перешла она на театральный шепот, — одна моя знакомая, она тогда соседствовала со Щеголевым по коммунальной квартире на Невском проспекте, рассказывала, что Анна, узнав об отношениях Модеста Петровича с Ларисой, грозила покончить с собой. Но все это, разумеется, сплетни. Анна жива-здорова, живет с Семеном и в ус не дует.

— Гм. Ну а что вы можете рассказать о Гудковском?

— Анатолии? А что о нем рассказывать? В гении он не выбился, так, крепкий середняк. Жены у него нет, детей тоже. Со Щеголевым, Альтом и моим сыном дружен еще с консерватории. Никаких сплетен о нем не ходит. Хотя нет. Было пару лет назад. Ухаживал он за генеральской дочкой, вроде все к свадьбе шло, но закончилось скандалом. Что там точно случилось, не скажу, но свадьбу отменили за несколько дней до даты регистрации. Вот, все, пожалуй.

— А что вы можете рассказать о Марии Бессоновой?

— Выскочка, хотя и не без таланта, — скептически поджала губы Розалия Карповна. — Приехала откуда-то из провинции, была совершенно дремучая девица, никаких манер, хотя голос был, безусловно, выдающийся, ну и фигура, разумеется, этакая кровь с молоком. Исаак просто голову потерял, еле удержала его от безрассудной женитьбы, — сердито рассказывала Розалия Карповна. — Он был совершеннейший мальчишка, она просто охмурила его, запутала, он голову потерял, а она и рада, из общежития в отдельную квартиру, в приличную семью… К счастью, у нее вскоре появился какой-то воздыхатель со стороны, и она выскочила за него замуж. То ли конструктор, то ли летчик-испытатель, уж не помню.

Евграф Никанорович с интересом смотрел на Розалию Карповну. До сих пор ему никто и словом не обмолвился об отношениях Бессоновой с Минкиным, а, впрочем, он же интересовался только Модестом Щеголевым, но все равно круг консерваторских друзей оказался гораздо теснее, чем представлялось на первый взгляд.

— Ну а доктора Тобольского вы знаете?

— Вениамина Аркадьевича? Ну, разумеется. Он мой спаситель, без него я бы давно покинула сей бренный мир, — приложив к глазам маленький, извлеченный из декольте кружевной платочек, поведала Розалия Карповна. — Он просто кудесник. Одно его слово лечит.

— А какие у него были отношения со Щеголевым?

— Ну как же, это лучшие друзья еще с детства, благодаря Щеголеву мы и познакомились с Вениамином Аркадьевичем.

— А ссор между ними не было?

— Нет, из-за чего же? Один музыкант, второй врач. Тобольский счастливо женат, на личной почве недоразумений между ним тоже не было.

Спрашивать Розалию Карповну про скорняка Евграф Никанорович не стал.

— Скажите, а вы знали о золотом камертоне, принадлежавшем Модесту Щеголеву? Этой вещью прежде владел сам Чайковский. — Задавая этот вопрос, капитан внимательно наблюдал за женщиной.

— Да, я слышала о камертоне, не знаю уж, откуда у такого скромного юноши, каким был во времена учебы в консерватории Модест Петрович, могла взяться такая ценная вещь.

— А почему вы решили, что он появился у него еще в консерватории? Может, он приобрел его, уже будучи известным композитором?

— Потому что Ися мне, еще учась в консерватории рассказывал об этом камертоне. Согласитесь, странно, что у мальчика из простой рабочей семьи, а Модест, несмотря на всю напыщенность своего имени, имеет весьма простое происхождение, — пояснила с легким высокомерием Розалия Карповна, — имеется такая вещь. Папа Иси был известным музыкантом, а дедушка знаменитым на всю губернию антрепренером, — в слове «антрепренер» Розалия Карповна все буквы «е» произнесла как «э», — но у него нет золотого камертона.

— Значит, вы не знаете, откуда у Щеголева взялся этот камертон?

— Нет. Но я знаю, что он очень им дорожил.

— А кто еще мог знать о камертоне?

— Жена, разумеется. Думаю, что многие знакомые, например, Вениамин Аркадьевич, или вот Анатолий Гудковский, или Семен Альт. Та же Бессонова, не знаю, почему Лариса Щеголева терпела ее в своем доме, такая умная, тонкая женщина принимала у себя эту особу, — видимо, с годами материнская ревность в сердце Розалии Карповны не погасла.