Золотой камертон Чайковского

Юлия Алейникова, 2020

В далеком 1855 году некая таинственная незнакомка, представившаяся Музой, преподнесла в дар начинающему композитору Петру Ильичу Чайковскому золотой камертон, который стал для него неисчерпаемым источником вдохновения. После смерти композитора камертон начал свое долгое путешествие по миру, даря новым владельцам радость творчества, принося славу и деньги. Но не слишком ли дорога была цена такого успеха? Ни одному владельцу камертона не посчастливилось умереть своей смертью. И что же произошло с камертоном после гибели его последнего владельца, всемирно известного композитора и дирижера Павла Ившина? Неужели он нашел свою новую жертву?

Глава 4

Сентябрь 1957 г. Ленинград

Значит, все-таки Анна Альт, заключил про себя Евграф Никанорович, покидая квартиру Минкиных. Анатолий Гудковский показался Евграфу Никаноровичу человеком чрезвычайно легкомысленным и безалаберным. Занимал он просторную комнату в трехкомнатной квартире, больше похожую на закулисье какого-то театра, чем на жилище солидного человека. Она была беспорядочно заставлена разномастной мебелью, здесь имелись изящный, даже хрупкий на вид стул с украшенной тонкой резьбой спинкой, обитый розовым шелком, старинный сундук, громоздкий пузатый буфет, наспех сколоченные из старых ящиков книжные полки, старинная ширма с кое-как залатанной дырой посередине вышитого полотна, кожаный громоздкий диван с полкой для слоников, на которой чередой выстроились запыленные бутылки из-под горячительных напитков. Этажерка с книгами, часть которых заменяла подломившуюся ножку, кое-как заправленная железная кровать, странный мрачный шкаф, из которого того и гляди полезет какая-нибудь нечисть.

— Что, неуютно? — смущенно взлохмачивая волосы, спросил у гостя Гудковский, следя за взглядом следователя. — Увы. Живу бобылем, из мебели — все, что сумел собрать на театральной свалке. Знаете, в театре иногда списывают всякий реквизит или мебель старую, вот я все и тащу, где что под руку попадется. На солидные мебеля денег, увы, не хватает, — смущенно усмехнулся Анатолий Михайлович. — Да вы не стесняйтесь, проходите, садитесь. Вон хоть на диван. У меня, конечно, беспорядок ужасный. Да я, знаете, гостей не часто приглашаю. Так чем могу? — оседлав старый потертый венский стул, поинтересовался он у Евграфа Никаноровича.

— Хотел поговорить о вашем покойном друге.

— О Модесте? Ну, конечно, — серьезно ответил Анатолий Михайлович.

— Скажите, какие у Щеголева были отношения с женщинами?

— В смысле? Нормальные, — пожал недоуменно плечами Гудковский. — Модест был человеком воспитанным, вежливым, я бы даже сказал, галантным, так что у слабого пола не было поводов на него жаловаться.

— А были у него отношения с женщинами помимо жены, например с Анной Альт?

— А почему вы спросили именно об Анне? Насколько мне известно, между ними никогда ничего не было. Модест был примерным семьянином. Очень крепко любил свою жену, детей, и никаких историй на стороне у него не было. Во всяком случае, мне о них не известно.

— А вот Розалия Карповна Минкина говорила мне, что у Модеста Щеголева и Анны Альт вскоре после войны были отношения и что она даже хотела покончить с собой, когда Щеголев решил второй раз жениться.

— Ну, раз Розалия Карповна сказала… — многозначительно закатил глаза Анатолий Михайлович.

— А что, она соврала?

— Ни в коем случае, — категорически покачал головой Анатолий Михайлович. — Розалия Карповна — это просто кладезь сплетен и досужих пересудов. Она, знаете ли, своеобразная женщина. Сидит, как, простите за сравнение, жирная паучиха, и только подтягивает к себе мух поаппетитнее, что попадают в ее паутину. Она из любого вытянет всю подноготную, а потом разнесет по миру, расцветив собственными фантазиями. Да это еще полбеды. Беда — это когда она пытается «помочь», вот тут уж точно караул, — с насмешкой рассказывал Анатолий Михайлович. — Но самая несчастная жертва Розалии Карповны — ее собственный сын, — с сочувствием проговорил Анатолий Михайлович.

— Почему же?

— Насколько я понимаю, вы же с ними встречались? Минкин, простите, мы его всегда между собой по фамилии называем, Исаак как-то напыщенно, а Ися как-то несерьезно, — словно извиняясь, пояснил Анатолий Михайлович. — Так вот, бедный Минкин всю жизнь под пятой у мамаши живет. Он без ее согласия пирожок в консерваторском буфете купить боялся. А уж как она ему личную жизнь испортила, и говорить нечего. В молодости он был влюблен в Машу Бессонову, причем даже не без взаимности, но Розалия Карповна ему и шанса не дала, влезла в их отношения, как бегемот в посудную лавку, и все разрушила, и с тех пор держит его на коротком поводке. Не желает ни с кем делить свое сокровище. Но Минкину на старости лет, кажется, все же повезло, появилась у него одна женщина, серьезная такая дама, кандидат наук, я ее видел однажды случайно, а так Минкин ее ото всех прячет, чтобы матушка не пронюхала.

— Это все очень интересно, но меня интересовали взаимоотношения ваших знакомых со Щеголевым, — напомнил Анатолию Михайловичу капитан.

— Ах да, простите. Кажется, я и сам повел себя не лучше Розалии Карповны, — смутился Анатолий Михайлович. — Но я действительно ничего не знаю о романе Модеста и Анны.

— Ну а что вам известно о золотом камертоне, принадлежавшем Щеголеву?

— Тоже Розалия Карповна наболтала?

— Так вы о нем знаете?

— Да, видел пару раз. Модест с ним почти не расставался. А, между прочим, Розалия Карповна очень ревновала Модеста к этому камертону.

— Каким образом?

— Ну, понимаете, Модька был обычным парнем из рабочей семьи, я хорошо помню его родителей. Такие простые скромные люди, мама очень приятная, добрая. Ну а семейство Минкиных — музыканты в третьем поколении, уж не знаю, насколько его отец был выдающимся музыкантом, послушать Розалию Карповну, так все у них в семье были гениями. Но дед Исаака был при старом режиме провинциальным антрепренером, ничего выдающегося, но на фоне нас, босяков, это было внушительно. И квартира у них была приличная, и жили не бедно. Но вот камертона Петра Ильича Чайковского у Исаака не было, что Розалии Карповне казалось крайне несправедливым, она одно время проходу Модьке не давала, все пытала его, где он камертон взял. И, кажется, даже хотела его купить, да Модька не согласился. Он был для Модеста вроде как талисман.

— Значит, Минкины знали о камертоне и мечтали его заполучить? — подвел черту Евграф Никанорович.

— Не Минкины, а Розалия Карповна. Если Исааку чего и хотелось в жизни, так это вырваться из-под власти мамаши, но он в этом и себе бы не признался.

— Гм. А с кем из знакомых дам у Щеголева могли быть отношения, например, до женитьбы на Ларисе Валентиновне?

— Ну, до Ларисы, еще до войны, Модест был женат на Зине, у них и ребенок родился. Но Зина с ребенком погибли в блокаду. А вскоре после войны Модест встретил Ларису, снова женился и, как я уже упоминал, стал примерным семьянином. Так что… Хотя… знаете, вот сейчас я припомнил, ходили какие-то сплетни о нем и Анне Альт, но это давно было, еще до его знакомства с Ларисой, и насколько это было правдой, не скажу. А вообще, Анна Ивановна — женщина серьезная, — добавил задумчиво Анатолий Михайлович. — Иначе бы ей с Семеном не выжить. Он же у нас как экзотический цветок. Требует особого ухода и заботы. Так что вся семья, все проблемы, заботы, все на Анне. Она даже машину научилась водить, чтобы на дачу ездить. Семен, видите ли, не может, у него руки. А Аня и колесо поменяет, и огород вскопает, и клизму поставит. Помню, однажды Семку скрутило, продуло на каком-то концерте так, что он шевельнуться не мог, так она его на себе в туалет носила. Каково?

Впечатляло. Настоящая русская женщина, которая и коня на скаку остановит, и в избу горящую войдет, и бывшего возлюбленного на тот свет недрогнувшей рукой отправит, крякнул про себя Евграф Никанорович.

Семейство Тобольских новых сведений к делу не добавило.

Анну Ивановну Альт взяли в оборот, проверили все ее связи, обыскали квартиру, допросили друзей, знакомых, соседей, и все же не нашли никаких доказательств ее причастности к убийству. Никаких следов яда в ее квартире обнаружено не было, не смогли установить, как и где она могла достать это вещество. Сколько ни проводили дополнительных экспертиз, допросов, бесед, все оказалось тщетно. Сама Анна Ивановна категорически, непреклонно, изо всех сил отстаивала свою невиновность. Супруг, к удивлению Евграфа Никаноровича, встал на ее защиту, заявив, что все обвинения в адрес жены не более чем происки завистников, а факт адюльтера жены с покойным Щеголевым назвал выдумками досужих сплетников.

— Евграф Никанорович, я тебе как старому сыщику доверяю, и чутью твоему, но пойми, что-то тут не то, — уговаривал капитана Рюмина полковник Шеляпин. — Мы уж так плотно ее в оборот взяли, а результата ноль. Хоть бы зацепочка какая… Может, ошибся ты, а?

— Похоже на то, — неохотно согласился Евграф Никанорович. — Дал маху старый дурень. Гоните в шею.

— Ну, это ты брось, никто тебя гнать не собирается, а только дело раскрыть надо, — твердо закончил полковник.

Да он и сам бы всей душой, а если ухватиться не за что? Тяжело вздыхал капитан, трясясь в хвосте пустого вагона. Он засиделся на работе и едва успел на последний трамвай. Вагон потряхивало, стучали колеса, за окном моросил противный холодный дождь, который зарядил еще с обеда и все никак не мог закончиться. Желтый свет фонарей расплывался в лужах, словно яичный желток на сковороде, в животе протяжно заурчало. Эх, старый ты сыч. Так и проживешь всю жизнь один, без дома, без семьи, попенял себе капитан. А как бы было здорово прийти домой, а там щи или, скажем, борщ в подушке завернутый, или картошечка, и жена не ложится спать, тебя ждет, и приголубит, и накормит, и выслушает. А ведь ему, горемычному, и голову некуда приклонить. Совсем пригорюнился капитан и с тоской подумал, что так, наверное, подкрадывается старость. С мыслями об одиночестве, неустроенности и жалостью к себе. Трамвай прогрохотал через мост, и Евграф Никанорович, подняв воротник и надвинув поглубже на глаза фуражку, пошел к дверям.

— Здорово, Евграф Никанорович, слушай, чего расскажу! — входя утром в кабинет, окликнул его Никита Чугунов, как всегда, бодрый и довольный жизнью.

Оптимист, комсомолец. Молодой дурак, — невесело и даже зло подумал про себя капитан, неодобрительно глядя на Никиту.

— Ну что там у тебя?

— У меня сестра старшая врачом в больнице работает, так вот, представь, к ним вчера по «Скорой» тетку какую-то привезли. Очень тяжелый случай, отек легких, сердце, еще там что-то, я уж, признаться, забыл, — шлепаясь на стул, рассказывал Никита. — Они ее, значит, спасать: капельница, еще чего-то, давление померили, и не могут понять, что же с ней такое, а когда анализы взяли, выяснилось, что у тетки тяжелое отравление. И ты знаешь, чем? Тем самым веществом, которым Щеголев отравился. Хлор оксид, или оксид гексид… вот ведь и не выговоришь. В общем, я даже обалдел и подумал, что ты уже целый месяц бьешься, где убийца этот редкий яд достал, а он вот, пожалуйста, вовсе и не редкость, им даже какая-то уборщица отравиться могла, — беззаботно болтал Никита.

— Какая больница? Как сестру зовут? — вскакивая с места, спросил Евграф Никанорович.

— Куйбышевская, а сестру Варварой звать. Носова Варвара Евгеньевна, она по мужу Носова! — вслед Евграфу Никаноровичу зачем-то прокричал Никита.

— Добрый день, это вы меня спрашивали? Вы извините, у меня сейчас обход, — объясняла Евграфу Никаноровичу строгая молодая женщина в крахмальном халате и шапочке. — Вот тут ординаторская, подождите. Через двадцать минут я закончу, и мы сможем поговорить.

Возражать строгой докторше Евграф Никанорович не решился. Только удивился про себя, до чего же не похожи брат с сестрой. Никита всегда даже при праздничном параде выглядел этаким шалопаем, а вот сестра у него женщина серьезная, с такой не поспоришь…

— Итак, товарищ, слушаю вас, — усаживаясь за стол, проговорила Варвара Евгеньевна, вернувшись с обхода.

— Я, доктор, из уголовного розыска, капитан Рюмин, вот мои документы. Мне стало известно, что вчера к вам с тяжелым отравлением поступила пациентка…

— А, так вы коллега Никиты? Что же вы сразу не сказали? — улыбнулась приветливо Варвара Евгеньевна. — Никита вчера как услышал про этот случай, так весь и заерзал, у нас, говорит, как раз похожее дело расследуют. Вот история болезни. Сидорова Евдокия Михайловна, работает уборщицей в филармонии.

— Где? В фриламонии? — оговорился от волнения Евграф Никанорович. — Мне непременно нужно ее допросить, немедленно. Дело государственной важности.

— В принципе ей уже лучше, но долгой беседы я вам разрешить не могу. Десять минут, — привычно категоричным голосом проговорила Варвара Евгеньевна.

— Спасибо, доктор.

На кровати возле окна лежала бледная пожилая женщина с головой, повязанной косынкой, из вялой безжизненной руки ее тянулся к капельнице тоненький проводок. Лежала она не шевелясь, с закрытыми глазами, как неживая. Евграф Никанорович испуганно обернулся к врачу, неужто опоздали?

Та успокаивающе кивнула.

— Евдокия Михайловна, Евдокия Михайловна, — тихонько позвала врач, и глаза больной открылись, взгляд не без труда сфокусировался. — К вам товарищ пришел из уголовного розыска, поговорите с ним, пожалуйста.

Евдокия Михайловна, медленно перевела взгляд на капитана, и он снова засомневался, сможет ли получить от женщины хоть какие-то сведения. Но та смотрела на него выжидающе и вполне осмысленно.

— Евдокия Михайловна, вы работаете уборщицей в филармонии?

Та молча прикрыла глаза.

— Вы знаете, когда и как отравились?

— Яд попал в кровь через рану на пальце, — вмешалась в разговор Варвара Евгеньевна.

— Как вы поранили палец?

— Я гримерки убирала, пыль сметала, мусор из шкафов и столов выгребала. Артисты, они такие, — слабым голосом, с паузами рассказывала Евдокия Михайловна. — Любят после концерта выпить, а бутылки потихоньку в шкаф или под диван, а фантики или бумажки какие — в ящик стола. Главное, чтоб на виду не валялось, вот и ползаешь за ними, убираешь. А тут в ящике стола стала прибирать, вместе с мусором какая-то стекляшка попала да и выскользнула, шлеп на пол и разбилась, а из нее высыпалось что-то белое, вроде сахарной пудры или крахмала. Вот, думаю, чего только не притащат, хотела собрать и палец порезала. Стеклышко-то больно тоненькое оказалось. Ну, я палец пососала и дальше убирать, ранка-то невелика, а уж через час мне как-то совсем заплохело, пришлось неотложку вызывать, — едва слышно проговорила Евдокия Михайловна, прикрывая глаза.

— Все, на сегодня хватит, — беря Евграфа Никаноровича за рукав, проговорила Варвара Евгеньевна.

— Сейчас доктор, сейчас, один вопрос. А чья это была гримерка? Кто ею пользуется?

— Восьмая, — не открывая глаз, проговорила Евдокия Михайловна, и Евграфа Никаноровича вывели из палаты.

— Восьмая грим-уборная? — взглянул на Евграфа Никаноровича поверх очков статный, безукоризненно причесанный, одетый в костюм-тройку администратор. Экий щеголь напыщенный, подумал про себя с неодобрением Евграф Никанорович, стеснительно пряча под стул ноги в старых сапогах.

— У нас одной грим-уборной сегодня одни пользуются, завтра другие, репертуар у нас очень обширный, много гастролирующих коллективов выступает, в том числе и зарубежных, — объяснял Самсон Гербертович, шурша страницами журнала. — А, вот, пожалуйста. За последний месяц. Извольте, — пододвинул он к гостю журнал, и Евграф Никанорович тут же вцепился взглядом в фамилию Минкин, она повторялась за этот месяц не менее десяти раз, в том числе в те числа, что был убит Щеголев.

Вот оно! Вот та сыщицкая удача, что вытягивает любое безнадежное дело, вот та мелочь, тот выверт судьбы, что никогда не дает убийце уйти от расплаты.

Ни одно самое идеально продуманное преступление не остается безнаказанным! Ни одно!

— Я понятия не имею, о каких склянках вы толкуете! Я ничего в шкаф не клал, я вообще не представляю, как туда могли попасть какие-то бутылки, я не пью! И вообще, почему вы обращаетесь именно ко мне? Я что, единственный пользуюсь этой гримерной? Да там куча народу бывает, она же не закрывается никогда, да туда можно что угодно спрятать, никто не заметит! Никому дела нет, — горячился Исаак Борисович, сидя в кабинете следователя.

— Да, но никто из прочих музыкантов, занимавших ту же грим-уборную, не был близко знаком с Модестом Щеголевым и не присутствовал в вечер убийства на его домашнем торжестве, — мягко проговорил следователь.

— Да объясняю же вам, мне подкинули эту дрянь, и сделать это мог кто угодно! — со слезами в голосе возопил Исаак Борисович.

— Разумеется. Только вот какая загвоздка: вещество, которым был отравлен Модест Щеголев, в аптеках не продается.

— И что?

— А то, что достать его непросто, не каждый может.

— Вы намекаете, что я могу? Где? В музыкальном магазине? У настройщика? — как бы ни храбрился Исаак Борисович, но вид он имел бледный, почти до синевы, руки его дрожали, а на лбу выступила испарина.

— Ну что вы, нет, конечно. Я даже не намекаю, я утверждаю, что это вещество вы без труда могли достать в Научно-исследовательском институте химической промышленности, в котором работает ваша хорошая знакомая Анфиса Павловна Рудквист. Вы сами взяли это вещество в лаборатории или попросили вашу знакомую его достать?

— Что? Ничего я не брал и ничего не просил! Клянусь вам, даю вам слово чести! Я никого не убивал, никаких веществ не брал, я даже не знаю, чем именно занимается Анфиса, мы никогда не разговариваем о ее работе!

Своей вины Исаак Борисович так и не признал. Его знакомая Анфиса Павловна категорически отвергла тот факт, что выносила когда-либо с работы химические вещества, но вынуждена была признать под давлением следствия, что Исаак Минкин несколько раз бывал у них в НИИ с шефскими концертами, где они, собственно, и познакомились. И даже несколько раз заглядывал к ней в лабораторию. Но никакие вещества, тем более ядовитые, у них не пропадали, и никаких разговоров о ядах они с Минкиным никогда не вели.

Учитывая положительные характеристики, выданные гражданке Рудквист на работе, ее ценный вклад в развитие советской науки, а также ходатайства товарищей, против нее не были выдвинуты обвинения в пособничестве, она проходила по делу как свидетель, а вот гражданин Минкин, хоть и не признал своей вины, но все же под давлением неопровержимых улик был признан виновным в убийстве Модеста Щеголева и осужден. Это дело громко освещалось в прессе, капитан Рюмин за успешное раскрытие преступления получил очередное звание и премию, но морального удовлетворения получить не смог. Слишком уж упорно настаивал на своей невиновности Минкин, неожиданно упорно, учитывая его мягкотелость и характер, да и мать его было жалко. Розалия Карповна не смогла пережить позор сына, слегла, а вскоре умерла от сердечной недостаточности.

— Ларочка, тебе надо встряхнуться, нельзя так себя изводить. Луша сказала, ты целыми днями сидишь одна, никуда не выходишь, даже детьми перестала интересоваться. Разве так можно? Ты еще молодая женщина, у тебя вся жизнь впереди. В ней еще будет много хорошего, поверь мне. Главное, выбраться из этого состояния, — держа Ларису Валентиновну за руку, уговаривал Анатолий Михайлович Гудковский под одобрительные кивки Луши и при поддержке Лизы с Ильей. Со дня смерти Модеста Петровича прошел почти год. — Вот что, я завтра же вытребую в Союзе композиторов путевку на море для вас! У детей скоро каникулы, съездите, развеетесь. Сейчас как раз начало сезона, смена обстановки тебе пойдет на пользу. А завтра же мы с тобой пойдем в театр. Да! Причем в Музкомедию! — обрадовался своей идее Анатолий Михайлович.

Лиза и Илья, переглянувшись, заулыбались. Они очень любили отца и искренне по нему горевали, но мамино состояние их пугало. И они были рады, что дядя Толя так решительно взялся за нее.

И Лариса Валентиновна сдалась, уступила нажиму Анатолия Михайловича и детей, вышла из дома, медленно, словно нехотя стала возвращаться к жизни, а уже через полгода была прежней, улыбчивой, энергичной, деятельной Ларисой, какой и была до смерти мужа, а еще через год вышла замуж за Анатолия Михайловича, с полного одобрения семьи.