Репортаж с петлей на шее

Юлиус Фучик

Рейтинги и премии • Самое известное произведение чешской литературы в мире. • Книга переведена более, чем на 90 языков, неоднократно экранизирована и поставлена на сцене. • Автор посмертно удостоен Международной премии Мира. О чем Эта книга написана известным чехословацким журналистом и антифашистом, активным участником Сопротивления Юлиусом Фучиком весной 1943 года в застенках пражского гестапо – за три месяца до казни, между избиениями, допросами и пытками. Тонкие листы папиросной бумаги и карандаш втайне передал ему тюремный надзиратель Адольф Колинский, с риском для жизни помогавший чешским коммунистам. Завершенную книгу удалось по частям вынести из тюрьмы. В 1945 году освобожденная из концлагеря жена Фучика Густа собрала все спрятанные листы и опубликовала их. Наше издание в новом переводе предваряется ее предисловием. …Как печально оказаться тем последним солдатом, что получит последнюю пулю в сердце в последнюю секунду войны. Но кто-то должен стать последним. Если бы я знал, что им окажусь я, то мне хотелось бы погибнуть прямо сейчас. Юлиус Фучик ведет репортаж из тюрьмы Панкрац, рассказывая обо всех ужасах, свидетелем которых становится каждый день; выживании под нечеловеческим моральным и физическим давлением; о заключенных, надсмотрщиках и тех соратниках, что остались на воле; о режиме, противиться которому отваживаются единицы; о предательстве и несгибаемой воле; о достоинстве и вере в победу добра над злом. «Репортаж с петлей на шее» – предельно честный рассказ человека, осужденного на смерть, но верящего в триумф жизни. Об одном прошу тех, кто переживет это время, – не забудьте! Не забудьте ни добрых, ни злых. Скрупулезно собирайте свидетельства о тех, кто погиб за себя и за вас. Наступит день, когда настоящее станет прошлым и станут рассказывать о великих временах и о творивших историю безымянных героях. Мне бы хотелось, чтобы все знали: не было безымянных героев. Были люди – и у каждого свое имя, свой облик, свои желания и надежды. И муки самого незаметного среди них ничуть не меньше мук того, чье имя сохранилось в людской памяти. Мне бы хотелось, чтобы они навсегда остались близкими нам, как наши товарищи, как родные, как мы сами. Юлиус Фучик посмертно удостоен Международной премии Мира, а «Репортаж с петлей на шее» перевели более, чем на 90 языков. В некоторых странах книга издавалась подпольно и передавалась среди политзаключенных и партизан в разрозненных тетрадях и списках, вдохновляя тысячи людей на борьбу с диктаторским режимом. Чилийский поэт и дипломат Пабло Неруда назвал книгу «памятником жизни, созданным на пороге смерти». Для кого Для тех, кто задается экзистенциальными вопросами. Для тех, кто интересуется историей второй мировой войны.

Глава 1

Двадцать четыре часа

Еще пять минут — и часы пробьют десять. Прекрасный теплый весенний вечер 24 апреля 1942 года.

Спешу, насколько позволительно для пожилого, прихрамывающего пана, которого я изображаю, — спешу к Елинекам, пока подъезд не заперли на ночь. Там меня дожидается моя правая рука Клецан. Я знаю, что ничего важного он не сообщит, да и мне нечего рассказать, но если не явлюсь на условленную встречу, будет паника, а мне не хочется тревожить без нужды две добрые души — хозяев квартиры.

Меня встречают чашкой чая. Клецан уже ждет, а вместе с ним — и супруги Фриды. Снова беспечность.

— Товарищи, рад вас видеть, но не вот так — всех сразу. Это прямой путь в тюрьму и на смерть. Или соблюдаете конспирацию, или бросаете работу, потому что вы подвергаете опасности себя и других. Поняли?

— Поняли.

— Что принесли?

— Майский выпуск «Руде право».

— Отлично. А что у тебя, Мирек?

— Да как-то ничего нового. Работа идет хорошо…

— Ладно. Увидимся после Первого мая. Дам знать. И до свидания!

— Еще чаю, пан?

— Нет-нет, пани Елинкова, нас слишком много.

— Всего чашечку, прошу.

Из чашки с только что налитым чаем поднимается пар.

Звонок в дверь.

Так поздно? Кто это?

Гости не из терпеливых. Колотят в дверь.

— Откройте! Полиция!

— Быстро к окнам! Бегите! У меня пистолет, я прикрою.

Поздно! Под окнами гестаповцы — стоят и целятся из пистолетов. Через выбитую входную дверь агенты тайной полиции врываются в кухню, потом в комнату. Один, двое, трое, девять. Меня не видят: стою за распахнутой дверью, прямо за ними. Мог бы стрелять. Но девять пистолетов наведены на двух женщин и трех безоружных мужчин. Выстрелю — их тут же убьют. Самому застрелиться — станут жертвами перестрелки. Не стану стрелять — посидят в тюрьме полгода, может быть год, до восстания, которое их освободит. Только мне с Клецаном не выбраться. Нас будут пытать — от меня ничего не узнают, но вот от Клецана? Человек, который сражался в Испании, два года провел в концлагере во Франции и нелегально пробрался оттуда в Прагу в разгар войны, — нет, такой не предаст. У меня две секунды на размышление. Или, может быть, три?

Выстрелю — избавлю себя от пыток, но пожертвую жизнями четырех товарищей. Так ведь? Так! Решено.

Выхожу из укрытия.

— Еще один!

Первый удар по лицу. Что ж, таким можно уложить прямо на месте.

— Hände auf!^[1]

Второй удар. Третий.

Именно так я себе это и представлял.

Идеально прибранная квартира превращается в груду сломанной мебели и битой посуды.

Снова бьют — кулаками, ногами.

— Марш!

Бросают в машину. На меня постоянно наведены пистолеты. Доро́гой начинают допрос.

— Кто ты такой?

— Профессор Горак.

— Врешь!

Пожимаю плечами.

— Сиди смирно — или стреляю!

— Стреляйте!

Вместо выстрела — удар кулаком.

Проезжаем мимо трамвая. Мне кажется или он действительно весь в белых гирляндах? Свадебный трамвай? Cейчас? Ночью? Наверное, у меня жар.

Дворец Печека. Думал, что живым сюда не войду, а теперь едва не бегом поднимаюсь на четвертый этаж. Ага, знаменитый отдел II-A-1 по борьбе с коммунизмом. Становится любопытно.

Долговязый, худой комиссар, руководящий облавой, сует пистолет в кобуру и ведет меня в кабинет. Угощает сигаретой.

— Ты кто?

— Профессор Горак.

— Врешь!

Часы у него на запястье показывают одиннадцать.

— Обыскать!

Начинается обыск. С меня срывают одежду.

— Есть удостоверение личности.

— На чье имя?

— Профессора Горака.

— Проверить!

Телефонный звонок.

— Ну, разумеется, нет такого. Удостоверение — фальшивка!

— Где тебе его выдали?

— В полицейском управлении.

Удар дубинкой. Другой. Третий. Нужно ли мне вести счет ударам? Зачем, дружище? Вряд ли тебе когда-нибудь понадобятся эти цифры.

— Как зовут? Говори! Где живешь? Говори! С кем встречался? Говори! Явки? Говори! Говори! Говори! Или сровняем с землей!

Сколько ударов способен вынести здоровый мужчина?

По радио передают сигнал полуночи. Кафе закрываются, припозднившиеся посетители расходятся по домам, влюбленные перед воротами никак не могут расстаться. В кабинет с веселой улыбкой возвращается долговязый, худой комиссар.

— Все в порядке, пан редактор?

Кто сообщил? Елинеки? Фриды? Им даже неизвестно, как меня зовут.

— Видишь, нам все известно. Говори! Будь благоразумным.

Странный словарь! Будь благоразумным, то есть предай.

Буду неблагоразумным.

— Связать! И добавить!

Час ночи. По опустевшим улицам тащатся последние трамваи, радио желает спокойной ночи своим самым преданным слушателям.

— Кто, кроме тебя, состоит в Центральном комитете? Где радиопередатчики? Типографии? Говори! Говори! Говори!

Снова могу бесстрастно считать удары. Единственная боль, которую чувствую, — в прокушенных до крови губах.

— Разувайся!

И правда, в ступнях боль пока ощутима. Чувствую. Пять, шесть, семь… кажется, что дубинка достает до самого мозга.

Два часа ночи. Прага спит, разве что где-то во сне бормочет ребенок да муж приласкает жену.

— Говори! Говори!

Провожу языком по деснам: пытаюсь сосчитать оставшиеся зубы. Не выходит. Двенадцать, пятнадцать, семнадцать? Нет. Это меня допрашивают столько гестаповцев. Некоторые, наверное, устали. А смерть все не приходит.

Три часа ночи. В город с окраин пробирается раннее утро, к рынкам съезжаются зеленщики, на улицы выходят дворники. Живу надеждой, что встречу еще одно утро.

Привозят мою жену.

— Знаете его?

Глотаю кровь, чтобы не увидела… Глупость, конечно, потому что кровь повсюду: течет по лицу и даже капает с кончиков пальцев.

— Знаете его?

— Нет!

Ответила — и даже взглядом не выдала ужаса. Дорогая моя! Сдержала обещание не признаваться, что мы знакомы, хотя сейчас в этом нет никакого смысла. Кто же меня все-таки выдал?

Жену уводят. Прощаюсь с ней самым веселым взглядом, на какой только способен. Возможно, он совсем не таков. Не знаю.

Четыре часа утра. Уже светает? Или еще рано? Затемненные окна не дают мне ответа. И смерть все никак не приходит. Нужно шагнуть ей навстречу? Как?

Бью кого-то. Меня толкают на пол. Пинают ногами. Топчут. Отлично, теперь дело пойдет быстрее. Черный комиссар дергает меня за бороду и, показывая клок выдранных волос, довольно смеется. Действительно смешно. Больше вообще не чувствую боли.

Пять, шесть, семь, десять часов, полдень… Рабочие идут на работу и с работы, дети идут в школу и из школы, в магазинах торгуют, в домах готовят обед, возможно, мать вспоминает обо мне, товарищи, наверное, уже знают, что я арестован, и, может быть, принимают меры предосторожности… на случай, если заговорю… Не тревожьтесь — я ничего не скажу, поверьте!

Наверное, конец уже близок. Все это сон, кошмарный, горячечный сон. Мелькают кулаки, потом льется вода… И опять удары, и опять «говори, говори, говори!». А я все никак не могу умереть. Мать, отец, зачем я родился таким сильным?

Послеобеденное время. Пять часов вечера. Все устали. Бьют редко, с длинными паузами, больше по инерции. И вдруг откуда-то издалека, из бесконечной далекой дали тихо звучит нежный, ласковый голос:

— Er hat schon genug!^[2]

И вот я сижу, и стол передо мной словно движется взад-вперед, и кто-то наливает мне воды, кто-то предлагает сигарету, которую я не в силах удержать, кто-то силится меня обуть и сообщает, что ботинки не налезают. И вот меня наполовину ведут, наполовину несут по коридору, по лестнице вниз. Садимся в автомобиль, едем, кто-то снова наводит на меня пистолет — а мне смешно, снова проезжаем мимо трамвая, мимо свадебного трамвая — он весь в белых гирляндах, — но, наверное, все это сон, лихорадочный бред, агония или, вернее, сама смерть. Ведь умирать тяжело, а вот это — это совсем не так, это легко, словно перышко, еще один вдох — и всему конец.

Всему конец? Нет, все еще нет. Снова стою, в самом деле стою — сам, без посторонней помощи, — а прямо передо мной грязная желтая стена, забрызганная — чем? — кажется, кровью. Да, это кровь. Поднимаю руку, пробую размазать пальцем — получается. Кровь свежая, моя.

И вот кто-то дает мне затрещину, приказывает поднять руки и приседать — на третьем приседании падаю…

Прямо надо мной долговязый эсэсовец. Силится поднять меня пинками — напрасно, снова кто-то льет на меня воду, снова сижу, какая-то женщина дает мне лекарство, спрашивает, где болит, и мне кажется, что вся моя боль у меня в сердце.

— Нет у тебя сердца, — говорит долговязый эсэсовец.

— Нет, есть! — отвечаю я и вдруг чувствую гордость оттого, что у меня хватает сил, чтобы вступиться за собственное сердце.

И вот снова все исчезает: стена, женщина с лекарством, высокий эсэсовец…

Передо мной открытая дверь. Жирный эсэсовец втаскивает меня в камеру, стягивает порванную в клочья рубашку, укладывает на солому и, ощупав мое опухшее тело, приказывает сделать примочки.

— Посмотри-ка, — говорит он другому и качает головой, — посмотри, на что там способны!

И снова откуда-то издалека, из бесконечной далекой дали тихо звучит нежный, ласковый голос:

— Не доживет до утра.

Еще пять минут — и часы пробьют десять. Прекрасный теплый весенний вечер 25 апреля 1942 года.

Примечания

1

Руки вверх! (нем.)

2

Хватит с него! (нем.)