Чужие зеркала: про людей и нелюдей

Ю_ШУТОВА, 2023

Весь мир – театр… Причем театр странный, иммерсивный, где никогда не знаешь: сидишь ли ты в зрительном зале или на сцене играешь в пьесе. Или это тебя, как пьесу, играет режиссер с чуткими пальцами. Отравляясь в гости к подруге, попадаешь в водевиль. Покидаешь родной город, и тебя подхватывает ветер и несет неизвестно куда в темпе аллегро с огоньком. С героями рассказов и повестей этой книги такое происходит постоянно. Вглядываясь в холодные стекла чужих зеркал, пытаясь разглядеть, разгадать, чьи там лица и маски, они забывают порой играть свои собственные жизненные роли. Застывают, не замечая, что отражения так же внимательно следят за ними. Содержит нецензурную брань.

© Ю_Шутова, 2023

Скаген

Он снял джезву с конфорки, поболтал в ней ложечкой и повернулся к зеркалу, чтобы побриться. Квартирёшка была так мала, что бриться там, где обычно бреются, было невозможно, тесно, и лужи потом приходилось вытирать на полу. Поэтому зеркало для соответствующего занятия висело над кухонной раковиной.

— Ну, привет, Скаген, — сказал он своему отражению.

Никто не называл его так последние двадцать пять лет, и он сам почти убедил себя, что забыл это школьное прозвище, появившееся классе, кажется, в третьем, когда детям нравится перевёртывать слова, имена и фамилии, чтобы вместо обычных появлялись новые, яркие и непонятные. Прозвище прилипло сразу и тащилось за ним из класса в класс, нелюбимое и неотвязное.

Сел пить кофе, открыл ноут, в почте не было ничего нового, кроме рекламных рассылок, залез в Контакт, потом в Одноклассники — пусто.

— А ты думал, они в очередь к тебе встанут, Скаген.

Неделю назад он поехал в свой родной городок на встречу одноклассников, четверть века все-таки, вроде бы надо повидаться.

«Когда еще? Того и гляди, встречаться будем только на кладбище», — балагурили, обнимаясь, смеялись, не узнавая друг друга. Вернее, не узнавал только он: уехал сразу после выпускного, никогда не возвращался, никого не видал с тех пор. Остальные, оставаясь или вернувшись после армий-институтов домой, как-то пересекались. У кого-то с кем-то были дела, кто-то с кем-то дружил семьями, даже в отпуск, бывало, вместе ездили.

Он стоял на крыльце школы с какими-то незнакомыми опузатевшими, омордатевшими мужиками, они хлопали его по плечу, обнимали, смеялись: «Скаген, заехал-таки в родные пенаты». Он тоже смеялся, вспоминал какие-то школьные шутки — не узнавал никого.

* * *

Выкурил, стоя под форточкой, первую утреннюю сигарету, разогнал дым рукой.

Три года назад или может два он, как многие, увлекся этими сайтами, зарегистрировался и там, и сям, нашел некоторых одноклассников, стал переписываться. Сначала было очень интересно, сам удивлялся: надо же сколько лет никого не искал, не было нужды, а теперь вот пишу даже тем, с кем и не дружил-то особо. Но вскоре понял, что вся жизнь укладывается в два коротких послания: «Ты что? Ты где? А я вот!» Обменялись — всё, больше писать не о чем.

Некоторое время переписывался в телеграфном стиле с Чарли, девчонкой, с которой сидел в десятом на физике и с которой неожиданно для себя стал дружить. Не влюблялся, не ухаживал, не «ходил», как они тогда говорили, а именно дружил с ней.

Физичка рассадила класс, как ей показалось правильным, и он оказался на последней парте с маленькой и верткой Чарли. С ней можно было разговаривать, и книги она читала те же, и музыку крутила такую же как он. Он приносил ей «Альтиста», получая за него «Мастера», а взамен записей «Машины» — «Юнону и Авось». Домой ее провожать не приходилось, жили в одном дворе. И класс, любопытный до всяческих «любовей», как-то проглядел эту дружбу, а может им все равно было, но их не дразнили.

После школы и он, и Чарли уехали поступать и оказались достаточно далеко от своего города, она, правда, гораздо дальше, чем он. Осела где-то на Волге, вышла замуж, потом другой раз и третий.

Но и эта переписка скоро себя исчерпала, остались только дежурные поздравления со всеми подряд праздниками. Он перестал наведываться в соцсети совсем, и удивился, когда вдруг посыпались послания от «девчонок», приглашающие на встречу в честь двадцатипятилетия выпуска. Сразу после Нового Года стали приходить, а встреча — аж в феврале. Заранее приглашали, чтоб время скорректировать планы оставалось. А что тут корректировать? Суббота: утром сел в электричку, вечером обратно, всего и дело. Он долго думал, ехать — не ехать, вот все два месяца и думал.

Вроде бы и надо хоть один раз на всех посмотреть, интересно же. А с другой стороны, чего там делать-то, соберутся чужие для него люди, будут что-то говорить, надо будет им что-то о себе рассказывать. Что? Он всегда все долго обдумывал, хорошо ли будет, правильно ли, может лучше не делать. А когда все-таки решал и делал, потом тоже сомневался, стоило ли. «Ладно, поеду, не понравится — уйду, на вечернюю электричку еще успею», — у него никого не осталось в родном городе, останавливаться было не у кого, а забронировать там гостиницу даже не приходило в голову.

* * *

Небо за окно было чистым, и там, где-то в его глубине, угадывалось солнце, редкая вещь для зимы. Он решил идти на работу пешком, отказавшись от переполненного троллейбуса. Понедельник — еще не лень прогуляться. Вышел на лестницу, чертыхнулся: забыл кепку надеть, голова сразу замерзла, окно на площадке второй год без стекол, но вспоминалось об этом только зимой. Вернулся за кепкой, суеверно посмотрел в зеркало, чтоб спугнуть неудачу. Кепка у него была славная, десять лет назад подарил тогдашний приятель, приторговывавший одеждой для рыбаков и охотников. Сносу ей в прямом смысле не было. «Неубиваемая сволочь», — говорил он гордо.

За эту кепку и зацепился взглядом один из его одноклассников, Термос, вернее тот, кто когда-то был Термосом, они курили на школьном крыльце, заново привыкая друг к другу.

— Ты, Скаген, никак охотник?

— Да-а-а, — потянул он, не зная, что к этому «да» подвесить, утверждение или отрицание. Но товарищ, видимо, и не ждал продолжения, прихватив его плечо, повлек чуть в сторону, быстро что-то втолковывая про прицелы, засидки и, что там еще у охотников бывает. Ему было неинтересно, но он слушал, вставлял, где надо, восхищенное «ого» и понимающее «а как же», пытался почувствовать единение с этим толстоватым мужичком, увидеть в нем Термоса, и не мог, не видел.

Порядком намерзнувшись у дверей школы и решив, что все, кто хотел, пришли, двинулись в кафе. Кафе было «свое», то ли хозяином, то ли директором его был Стаська Киндинов, когда-то повернутый на рокмузыке подросток, нынче солидный поседевший дядька, но судя по фоткам в Контакте, до сих не выпускающий гитару из рук.

Вот там-то, в кафе, где все они расселись в полутемном подвальчике: «А помнишь в восьмом…? Не, а этот тогда… А она, где она сейчас?», он и позабыл свою неубиваемую. Или выпала из рукава куртки, а он и не вспомнил, уходя, или положил рядом, отвернулся и забыл. Только вернулся в Город без шапки, и чувствовал за собой вину, будто предал, если не друга давнего, то вроде как зверька домашнего, прожившего рядом много лет. И утром, рука, привычно протянутая за кепкой, зависала на полпути, и чувство утраты и досады острой ледышкой поворачивалось в животе: «Безмозглон чертов, лучше бы вообще в этот кабак не ходил, поехал бы сразу домой».

С холода в душном, надышанном зальчике он сразу выпил рюмку водки и сразу же как-то согрелся — стал добрее к этим забытым и в общем-то совсем ему не интересным людям: к этим обрюзгшим мужикам, к этим женщинам с подвисающими подбородками, рояльными ногами и колонными торсами, затянутыми в крупноцветочные платья.

В его классе были две рыжие девчонки, Лариса и Марина. Лариса пришла к ним в девятом, высокая, стройная «художница», в смысле занималась художественной гимнастикой, длинные волосы цвета ржавчины или старой меди, такие же глаза. На нее засматривались все старшеклассники, он тоже, но дальше эстетического любования не пошел. Марина же была с ними с первого класса, нескладная девочка с бледной, быстро красневшей на солнце кожей, блеклорыжей лохматой головой, получившая сполна дразнилок по программе «Рыжая-бесстыжая», смирившаяся с ними, тихая, незаметная. Вот между Ларисой и Мариной и усадил его Стаська, по-хозяйски расставляя на заваленном всяческой едой столе бутылки, хвастая солеными огурчиками: «Сами прямо здесь солим» и шашлыками: «Баранину у татар беру, они для меня специально барашка режут».

— Ну как дела, Скаген, где ты сейчас? — Лариса, слегка располневшая, черное с проблеском платье, тронутая сединой медь волос собрана в высокую прическу, сколотую какой-то блестящей штукой, улыбалась, подвигая к нему тарелку с прозрачными листиками сервелата.

— Я в Городе, как уехал туда поступать, так там и остался, — начал он, пытаясь втиснуть все двадцать с лихом лет в несколько предложений, знал, что длинную исповедь тут никто слушать не будет.

Но Ларисе хватило и этого, с грацией раскормленной кошки она уже отвернулась от него к другому соседу. Пришлось и ему повернуться в другую сторону, к Марине, чтобы договорить свое в чей-то адрес, глядя в глаза человеческие, а не в пространство, полное гомона, смеха и звона стекла.

* * *

Визг гвоздем по стеклу, железный литавренный бабах, за ним захлопнулась дверь парадной. Он глубоко вдохнул морозный, сдобренный бензиновой гарью, воздух, сразу закашлялся, чертыхнулся и еще раз, поскользнувшись на утреннем бугорчатом ледке. До работы ему было не слишком далеко: на троллейбусе, чтоб его дождаться, доехать и дойти еще метров триста, — полчаса, а пешком — те же полчаса, но идти не всегда хотелось. Сегодня хотелось.

Вывернув из своего переулка, он перешел дорогу и двинул по бульвару между рядами высоких черных деревьев, почти смыкавшихся в сером зимнем небе, как по туннелю из старого нецветного фильма. Потом в подземном переходе под площадью он зачем-то остановился у прилавка, где продавали электронные сигареты, и какое-то время разглядывал разноцветные бутылочки. Хотя ничего в этом не понимал и не собирался бросать свой привычный красный Данхил, который курил еще со студенческих лет, считая, правда, что это уже не тот Данхил, что был тогда, но тут уж ничего не поделаешь. Пошел по набережной узкой протоки, стараясь смотреть вправо, где поджелтевший лед внизу и красные кирпичные стены на другой стороне, а не влево, где рык, гул и гудки нервно-спешащих машин. Изогнутая спина пешеходного мостика подняла его над замерзшим каналом, и он постоял там, вытащил пачку сигарет из кармана, но передумал и сунул ее обратно. Дальше надо было идти по шумной машинной улице, и он всегда старался проскочить этот кусок побыстрее, но сегодня он все время тормозил, и вот обнаружил себя стоящим у витрины музыкального магазина, бездумно перебирающим глазами флейты, саксофоны, гитары.

* * *

Когда все уже хорошо выпили и наелись, и первые окурки забычковались в тарелках с салатом, откуда-то появилась гитара, и они, сгрудившись вокруг нее, загорланили: «Вот новый поворот…». И это было здорово, вот так тесно сидеть и петь всем вместе. Он знал, что петь не умеет, и голоса у него нет никакого, но пел громко и думал, что поет хорошо. Гитара досталась Стаське, признанному всеми рокеру и гитаристу, хотя тогда, в старших классах играть пытались все. Просили девочек из музыкалки перевести ноты в аккорды, на дискотеках играли свои школьные группы, а некоторые из них, из групп, даже выступали в клубе хлебозавода. Он тогда тоже пытался, но в одиночку, никто не приглашал его в компанию. Упросил мать купить гитару, аж за двадцать пять рублей, самоучитель, и щипал струны, но дальше несложной «Санта Лючии» не продвинулся. Стало скучно, и он бросил. Но гитару увез с собой, поступая в институт, и до сих пор она висела у него на стене без движения.

Рядом со Стаськой, обняв друг друга за плечи, сидели Сашка Черный и Игорек, выводили, набычившись: «Мы себе давали слово, не сходить с пути прямого…» В девяностые Сашка, гаишник, махал полосатым жезлом на дороге. И этим самым жезлом тормозил в ночи груженых дальнобойщиков, которых грабили тут же подъехавшие на джипах из ниоткуда бандиты. После того, как какого-то несговорчивого водилу грохнули на дороге, банду взяли и Сашку тоже. А следствие вел и на допросы Сашку таскал молодой тогда следователь по особо опасным, Игорек. Историю эту рассказал кто-то, может тот же Термос, стоя на школьном крыльце. Сашка тогда потянул шесть лет, отсидел их, вышел, а сейчас вот сидел рядом с Игорьком, уже полковником, и они хором пели и, наверное, оба радовались жизни, друг другу и всем, сидящим рядом.

* * *

Оторвавшись от созерцания гитар в витрине еще закрытого магазина, он свернул за угол и через дюжину шагов снова оказался на набережной того же канала. В Городе, куда ни пойдешь, все набережные и мосты, если не мосты, то набережные, если не набережные, то мосты. Перешагнул высокий гранитный поребрик — пара ступенек, горбина мостика. Он опять остановился. Стал смотреть на двух яркоголовых селезней, что разлаписто вышагивали к дышащей паром полынье. «Опять хлеб не взял», — он постоянно пытался прихватить из дома и скормить уткам, зимовавшим под мостами, как книжные парижские клошары, накопленные остатки буханок и батонов. Но также постоянно забывал об этом и, вздыхая, выбрасывал позеленевшие горбушки в помойку. Селезни добрались до воды и бодро поплыли друг за другом. Он спустился по заледеневшему, укатанному мальчишескими ногами, мостику, на всякий случай держался за поручень. Пальцы сразу закоченели: «Когда уже перчатки заведешь?»

На переходе пришлось долго дожидаться зеленого, машины, как стада бизонов, медленно и нескончаемо ползли мимо, временами сердито взарывая. Тут его окружили подошедшие со всех сторон парни и девушки с рюкзачками и сумками — студенты спешили в институт. Они встали плечом к плечу вокруг, здоровались, махали руками друг другу, переговаривались за его спиной и перед ним, смеялись. Его не замечали. Сейчас они сомкнутся, и он исчезнет, растворится в них. Ему стало тесно, и не дождавшись зеленого света, он шагнул на дорогу, лавируя между еле движущимися маршрутками, автобусами и легковушками, перешел на другую сторону и дальше до самого офиса шел уже не останавливаясь, не глядя по сторонам.

* * *

Потом кто-то включил музыку, кто-то пошел танцевать, он собрался выйти на воздух покурить, уже встал, но Марина потянула его за рукав:

— Пойдем, потанцуем.

И он пошел. Они танцевали под сладкоголосое «Happy New Year” Аббы. Она смотрела ему в лицо слегка снизу:

— А помнишь наш первый Огонек в четвертом на восьмое марта? Ты тогда пригласил меня на медленный.

Он не помнил:

— Да?

— А в пятом мы ходили в читальный зал, писали какой-то доклад что ли, по истории, а потом еще гуляли.

— Ну, конечно, помню, — ему было все равно, — пятый класс, она бы еще из первого что-нибудь вспомнила. Очень хотелось покурить. Но он смотрел в ее глаза, они казались ему зелеными, как состарившаяся иранская бирюза, на выбившийся из тугой французской косички завиток возле уха, позолоченный бликами света от зеркального шара под потолком и продолжал медленно кружится в духоте тесного пространства, стиснутый со всех сторон танцующими телами.

Наконец, музыка сменилась, он извинился и, накинув куртку, вышел на улицу и закурил. Горели фонари, мимо неспешно шли люди, снег скрипел под их ногами. Этот скрип гораздо больше напоминал ему детство, чем все эти бесконечные «А помнишь?» А в Городе снег под ногами не скрипит. Там его и нет вовсе, тротуары или вычищены, или сплошная хрень господня.

— Ты что куришь? Данхил? Угостишь? — рядом стоял Термос, здоровый, раскрасневшийся от выпивки и плясок, на холоде от него валил пар.

«Орловский рысак», — он протянул пачку. Термоса тянуло поговорить:

— Лихо девки пляшут. Классные у нас девчонки.

— Угу, — поддержал он, затягиваясь.

— Умницы-красавицы. Лариска, вот, — молодец. Она, когда еще в педе в нашем училась, замуж за Аркашу Камаза вышла, помнишь такого?

— Нет.

— Ну как же, авторитет нашенский в девяностые был. А его и пристрелили в скорости, какие-то разборки, не знаю. Так Лариска и пед закончила, и сына вырастила, и все сама, одна. Маринка вон тоже…

— Что, тоже за авторитета вышла?

— Да нет, девок своих одна вырастила. Она в Город уехала, на экономический поступила и замуж там вышла, у мужа папаша — не последний человек был, строительным бизнесом заведовал. Две дочки у них родилось. Еще маленькие были, муж Маринкин на рыбалку с приятелем поехал, на обратном пути дождище, гроза, у них колесо спустило. Вылезли оба из машины и стали менять. Приятель запаску вытащил, в стороне стоял, а он, муж ее в смысле, машину поддомкрачивал, ну молния прямо в машину и вдарила, и все. У Маринки что-то там со свекром не заладилось, она детей забрала и домой сюда вернулась. Так одна без мужика всю жизнь и живет. В банке работает, какой-то отдел возглавляет. Девицы — взрослые уже. В Город вернулись. Под дедово крыло.

Термос вытащил из кармана свою пачку, не предлагая, прикурил от окурка что-то дешевое без фильтра:

— Маринка в школе влюблена в тебя была.

— С чего ты взял?

— С того и взял. Я с ней в восьмом за одной партой сидел на камчатке. Помнишь? Ты как в класс входил, она голову сразу в твою сторону поворачивала, будто ей там лампочку зажгли. Ты по классу идешь, а она тебя глазами провожает. Не замечал, что ли?

— Не замечал.

Термос передернул плечами:

— Холодища. Ты идешь?

— Я сейчас.

— Ну ладно, я пошел, — воткнул недокуренную и наполовину сигаретку в присыпанную снегом кованную хапёшницу, скрылся в зеве подвальчика. Он постоял еще немного, собираясь нырнуть туда же, но вместо этого посмотрел на часы. Он всегда носил часы на руке, считал, что так удобнее, чем вытаскивать и оживлять мобильник, чтобы узнать время. «Успею еще, до электрички полчаса», — быстро пошел, почти побежал в сторону вокзала. Снег скрипел под подошвами ботинок, фонари, подмигивая, выбегали навстречу, и в голове его отбивала ритм только одна мысль: «Домой! Домой!»

Билет он брать не стал: «У кондуктора куплю», и усевшись в полупустом вагоне, привалился к стене и как-то сразу уснул, будто провалился в черный бездонный омут. Пришел кондуктор, растормошил его, он заплатил за билет и снова ухнул в неотвязную затягивающую темноту сна. Проснулся уже перед самым Городом и только тут понял, что забыл кепку свою, и стало ему грустно.

* * *

Она позвонила в пятницу в конце рабочего дня. Он как раз собирался уходить из офиса, снял с вешалки куртку и уже просунул одну руку в рукав, когда зазвонил мобильник.

— Алло!

— Привет! Это Марина, — и сразу без паузы, наверное, чтобы не успел спросить: «Какая Марина?» — Марина, одноклассница. Мы в кафе встречались в прошлую субботу.

— А-а.

— А я в Городе сейчас, к дочери приехала на выходные.

Он совершенно не знал, что ей сказать дальше, сразу почувствовав, что придется как-то отбояриваться от встречи: «Уезжаю в командировку»? Или «Гриппую, лежу с температурой»?

— Марина, я, знаешь… — он завис посреди фразы, быстро перебирая в голове варианты.

— Ты в кафе шапку свою забыл, я привезла.

Она привезла его неубиваемую кепку! А он распрощался с ней, с кепочкой своей, можно сказать, уже похоронил. Предатель хренов! А ведь тоже мог бы найти телефон, позвонить тому же Стаське Киндинову, попросить как-то передать ему кепку, ведь не съел же он ее, не скормил своим посетителям кафешным. Вот она-то, Марина, нашла у кого-то его телефон, хотя никому не давал вроде. Нашла его, кепку привезла.

— Мариночка, спасибо огромное! — радостно завопил он в трубку, — куда мне подъехать, давай адрес!

Договорились встретится через час в центре, в кофеюшнике, который знали оба. Добираться туда ему было не долго, и он решил, что успеет забежать домой через магазин. Внутренность холодильника опустела к концу недели, и по пятницам он старался заполнять его по новой, чтоб не тратиться на это в выходные. В магазине он проковырялся, и на кассе была очередь, а дома он вдруг решил переодеться, рылся в шкафу, пытаясь найти что-то не слишком мятое. Чувствуя, что начинает опаздывать, как нашкипидаренный, выскочил на улицу и еще минут десять нетерпеливо притоптывал на остановке, поджидая троллейбус.

Конечно, минут на двадцать он опоздал, и, когда вошел в кафе, она уже сидела в глубине зала за столиком. Увидела его — помахала рукой, улыбаясь. Издалека ему показалась она молодой девушкой, стройной, рыжей, красивой, он даже оглянулся назад, ведь махала она явно не ему. Нет ему, он заулыбался в ответ и, пробираясь к ней между столиками, радовался, что вот она приехала и сейчас отдаст ему его любимую шапку, и не только поэтому, а просто. Он сам не знал почему.

— Привет!

— Привет!

И сразу:

— Вот, забирай свою пропажу, соскучился небось по ней! — она протянула ему кепку, и он взял ее и почему-то прижал к груди, то ли подыгрывая Марине, то ли действительно соскучившись. Ему стало как-то тепло, словно это не шапку он держал на руках, а любимого и вдруг пропавшего, сбежавшего от него щенка. Сбежавшего навсегда. А потом так же вдруг вернувшегося. И это тепло переходило и на Марину, и он радовался, что вот сидит в кафе с красивой женщиной, и они разговаривают и смеются чему-то своему. Она рассказывала про свою жизнь. Короткими фразами. И получалось, что все у нее сложилось хорошо, и две дочери, и работа, и все-все. Слушая ее, он чувствовал, что и у него в жизни все хорошо, удачно, и вообще он — молодец, многого добился и еще много чего добьется.

Но скоро она, бросив взгляд на телефон, заторопилась, засобиралась:

— Надо бежать, мне с внучкой посидеть надо. Я ведь уже бабушка.

И с запинкой, едва заметной, но он заметил:

— Дочь с зятем билеты в театр взяли, а ему в командировку уехать пришлось… Завтра суббота. Ты не занят? Может сходим? Чего билетам пропадать.

— А давай! Легко, — он действительно захотел пойти в театр, хотя не был там сто лет и не тянуло. Но сейчас, это ведь совсем другое дело.

В субботу он проснулся счастливым. Может, потому, что просто выспался, отоспался за рабочую неделю, может потому, что, проснувшись, сразу вспомнил, что вечером идет в театр с Мариной, а может просто потому, что через окно прямо ему в лицо светило солнце. И еще он сразу понял, что после спектакля пригласит ее к себе домой. Он радостно метался по квартирке, рассовывая все, что попадалось под руку, по местам, тряпки — в шкаф, книги — на полки, посуду — вымыть, бокалы — протереть. Протереть пыль на всех горизонталях, вымыть пол в комнате, в прихожей, в сортире, и не только пол. Хорошо, что холодильник вчера загрузил. Он вышел на улицу, рядом в магазине купил бутылку (ладно, две) португальского красного вина, а потом в переходе под площадью — букет тигровых лилий. Вино он поставил в кухонный шкафчик, чтобы не видно сразу. А лилии — на журнальный столик, чтобы наоборот сразу видно.

в дверям театра они подошли одновременно, но с противоположных сторон, и это развеселило обоих. Билетерша, гардероб, фойе, буфет. Маяться в плотной очереди они не стали, но подглядев, как это делают завзятые театралы, заказали себе столик на антракт, в самом дальнем углу, с диванчиком. Спектакль ему нравился. Это была пьеса какого-то шведа, нет, кажется, швейцарца, фамилию его он сразу забыл. Но помнил, что давно-давно видел фильм по его пьесе, где все действие проходило в дурдоме, и в конце оказывалось, что там-то и собрались самые разумные люди. А сейчас на сцене перед ними были вполне себе умные, логично поступающие персонажи, но постепенно становилось ясно, что вся их разумность выливается в абсурд и свою противоположность. И еще это была комедия. И играли хорошо.

В антракте они уселись на диванчике у столика, где уже стоял их заказ: два бокала полусладкого шампанского и два бутерброда с красной икрой. Он поднял бокал:

— Шампанское в театре — это как жареная курица в плацкартном вагоне. Это обязательно, это традиция.

— Это называется «духовные скрепы», — она тоже подняла бокал, и они чокнулись. «Пригласить ее к себе домой прямо сейчас или подождать, пока все закончится, чтобы не успела передумать, — решал он про себя, — да, лучше приглашу после спектакля».

После спектакля они долго хлопали артистам, поэтому оказались в самом конце гардеробной очереди. Неспешно двигаясь вместе с ней, они говорили о спектакле, об игре актеров, костюмах и декорациях, вернее о модном ныне их почти полном отсутствии. Вместе протянули номерки гардеробщику и получили свои куртки. «Вот сейчас я приглашу ее к себе, вот сейчас… Вот так и скажу: «Сейчас я вызову такси, и мы поедем ко мне».

Он помогал ей надеть курточку, легкую, бирюзового цвета, с рыжей, под лису оторочкой по капюшону. Стоя к нему спиной и глядя в большое театральное зеркало перед собой, она сказала:

— Как поздно уже, мне еще ехать на другой конец города. Когда доберусь до дома, мои уже спать будут.

— Сейчас я вызову такси и провожу тебя.

В такси они молчали, только когда уже подъехали, он спросил:

— Ты когда уезжаешь?

— Завтра в семь вечера.

— Я приду на вокзал.

— Хорошо.

Он примчался на вокзал за пятнадцать минут до отправления поезда, она еще стояла на платформе у своего вагона с небольшим колесным чемоданчиком у ног. Он протянул ей вчерашний букет:

— Это тебе. Тигровые лилии, — зачем-то еще уточнил.

— Спасибо.

Проводник торопил отъезжающих, она потянулась к длинной ручке своего чемоданчика. Сейчас она уйдет в свой вагон. Он чувствовал, что надо что-то сказать на прощанье, что-то теплое, такое, что может как-то связать их, но не мог придумать:

— Спасибо, что мою кепку привезла. Ты когда еще в Город приедешь?

— Не знаю, может через месяц…

— Ты, когда приедешь, позвони мне.

— Конечно. Ну пока.

— Пока.

Она вошла в вагон. Он прошел чуть вперед и смотрел сквозь стекло окна, сквозь собственное отражение, как она идет к своему месту, волоча за собой по проходу колесный чемоданчик. Он знал, что она не позвонит.

* * *

На ступеньках конторы он столкнулся с приятелем из соседнего отдела, и это было удачно. Пожав руку, сразу спросил:

— Слушай, ты что сегодня вечером делаешь? Ничего? Пошли ко мне, посидим. Давно мы с тобой не это самое, — хлопнул себя под подбородком тыльной стороной ладони.

Ему не хотелось вечером возвращаться одному в квартиру, где его ждала бутылка (ну ладно, две) португальского красного вина и пустая ваза на журнальном столике.