Все мои лица

Ю_ШУТОВА, 2022

Иногда на одну голову сваливаются все беды мира. Хотя некоторые считают, что это приключения. Героиня книги, выросшая в детском доме девчонка по прозвищу Ленка-Сапог, постоянно вляпывается в истории, причем далеко не веселые. Начать с того, хотя бы, что она сирота дважды, а это не каждому выпадает. Мир ее постоянно трескается, лопается мыльным пузырем, даже любовь оказывается иллюзией. Незыблемой кажется только дружба с Машкой-Африкой, такой же детдомовской девчонкой. Но и эта дружба однажды подводит. Выберется ли Ленка из всех бед, какие потери понесет на своем пути, каких монстров и героев встретит, и куда этот путь приведет ее, вы узнаете, прочитав книгу «Все мои лица» от автора детектива «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать», вошедшего в лонг-лист премии Электронная буква.

Глава 2

Ключи от спальных помещений находятся у воспитателей и воспитанникам детского дома выдаются при необходимости. (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).

Глупо бояться машин. Разве кто-то способен на это? Бояться не тех, что проносятся мимо, а тех, в которые надо сесть. Мне ничего не мешало бояться. Автобусы и троллейбусы не пугали, в микрике, если к шефам в гости или ещё куда, я уже мандражила, а в легковушку, если бы пришлось, не села бы вовсе.

Понятно, почему.

Мы с Машкой добрались до выпускного класса. В последнюю пятницу перед Восьмым Марта я задержалась в школе, переписывала контроху по алгебре. Вернулась в детдом, а вся наша группа в театр уехала, спонсоры неожиданно скинули подарочек.

— Опоздала ты, Лейкина, — воспиталка свела два пальца, показывая, — самую малость, только-только отчалили. Пойди уроки, что ли, поделай.

Ну уж дудки. Я тоже в театр хочу. Догоню. Деньги есть. Ехать недалеко. На такси успею. Что за блажь мне в голову кинулась: на такси? Если бы не опоздала, может, и ехать бы отказалась. Что я в вашем дурацком театре не была? А тут догонять приспичило.

Водитель оказался тем еще джигитом. Наверняка, таких встречали. Много их развелось нынче. Хазбулат удалой лихо бросил своего железного коня под встречный джип. Вместе со мной бросил. Очнулась в больничной палате с башкой, плотно упакованной в бинты. Со сломанной челюстью и посечённой, местами отставшей от черепа мордой.

Из больницы выбралась к концу учебного года. В школу ходить отказалась. И от всего остального тоже. Я просто лежала в кровати весь день. Отвернувшись к стене. Молча. И хотя это было строго запрещено, меня никто не гонял. Впервые, я нарушала все правила, и мне ничего за это не было. Поднималась только в сортир. Надевала чёрную маску с нарисованным оскалом и топала по коридору. Маску мне Африка притащила. Машка, вообще, за мной, как за больным ребенком ухаживала: завтраки-обеды из столовки тащила, рассказывала смешнявки всякие. Я не ела почти и не слушала.

Как-то она села рядом, погладила мое остро торчащее плечо:

— Ле-е-ен?

Молчу. Хочу, чтобы ушла.

Она вздыхает. Не уходит.

— Ленка, знаешь, кто твой сапог тогда стырил?

Молчу. Теперь-то какая разница, сто лет прошло. Теперь мне плевать. Ты бы лучше ушла, не мешала.

Но Машка не унимается:

— Это я, — выдыхает она тихо, и помолчав, продолжает, — позавидовала. Ты не такая была, как мы. Другая. От тебя булочками пахло, домом. Я всегда думала, что дом должен пахнуть булочками. Ты словно в коконе была. Намотала на себя дом, уют, тепло, мамины руки, папино: «Молодец, дочка!» и притащила в нашу казарму. Завидно стало. Я твой сапог хвать и к бакам мусорным. Тем, что возле служебного входа на кухню. Ну и выбросила. Ты так убивалась ночью, скулила, как щенок раненый. Мне стыдно стало. Я утром метнулась, думала вытащу сапог из помойки, верну. А баки уже вывезли. Пустые стоят. Ну я и…

И ты отдала мне свои карандаши. Эх, Африка, подруженция моя закадычная. Ты не карандаши, ты мне себя отдала. Подарила. Это больше, чем мой несчастный сапог.

Сажусь и молча обнимаю Машку, утыкаюсь искалеченной мордой в ее шею, в патлатую черную гриву. Она шморкает носом, всхлипывает.

— Ничего, Маш, хрен с ним, с сапогом, всё равно я из него выросла. Ты иди. Всё хорошо.

Всё хорошо. Смешно. Хорошо не будет никогда. Тупо уставившись в стену, я хоронила свою мечту. Это была долгая, закольцованная тризна. И из этого кольца мне было не вырваться. С перечеркнутым шрамами лицом, без двух верхних зубов, с левым глазом, почти утопленным в красном рубце века, я не имела права даже мечтать о какой-то там любви. Ничего не будет — ни любви, ни семьи, ни жизни.

Я — урод!

Я собиралась умереть. Уроды не должны жить.

Последний раз я смотрела в зеркало в больнице. Операции и перевязки остались позади, все заросло, и с меня сняли бинты. Медсестра со словами: «Могло быть и хуже», — подсунула мне круглое зеркальце размером с чайное блюдечко. Чудовище, глянувшее сквозь стекло, ощерилось беззубой пастью, и я в ужасе закричала, швырнув зеркало на кафель пола. Осколки разбежались у меня под ногами. Из каждого ухмылялась страшная морда. Одна, вторая, третья…

Все мои лица.

Сколько можно лежать, свернувшись клубком в детдомовской койке? Сколько я провалялась, пережевывая свои несчастья? Для меня тянулась одна сплошная ночь. Утро не наступит. Завтра не придет никогда.

На край кровати присела директриса. Её давнее прозвище, придуманное до нас в старом детдоме, где она работала, и переехавшее с воспитанниками в новый — Броненосец. Была она теткой корпулентной и громкой. Могла через весь длинный коридор отпистонить басом за какую-нибудь провинность и за вежливым тихим словом в карман вовсе не лазала. Только вырастая, мы меняли свое отношение к ней со страха на уважение и даже, пожалуй, на некий суррогат любви. За броней мощной груди и пушечными залпами ора прятала она большое доброе сердце, куда помещались мы все, все детдомовские без деления на хороших и плохих.

— Значит так, Лейкина, — бабахнуло носовое орудие Броненосца, — в школе тебе оценки за последнюю четверть выставят и аттестат закроют. А ЕГЭ сдавать будешь отдельно. Осенью подашь заявление.

Мне фиолетово. Какое ЕГЭ? Зачем? Жизнь кончена.

— А пока время есть, — заворчали бортовые пушки, — мы займёмся твоим лицом.

По-прежнему упершись лбом в холодную стену, я грубо брякнула:

— Чё, спонсоры забашляли? В больничке озвучили, почём мне рожа встанет. Столько спонсоры не отвалят.

— Сюда повернись, я с твоей задницей разговаривать не собираюсь, — рокотала директриса.

— А смысл?

— Есть смысл, Лейкина. Покажу что-то.

Развернувшись, я обнаружила перед носом пачку бумаг.

— Чего это?

— А того это, Лена. Знаешь, почему тебя принцессой на бобах зовут?

— Добрые все, вот и зовут, — буркнула я, но любопытство уже застучало клювом мне в черепушку.

Броненосец пожевала губами, будто хотела сначала проговорить про себя, и выдала:

— Это, кстати, с моего языка соскочило. Я, когда с этими документами ознакомилась, — она потрясла бумагами, — обалдела. Сколько лет работаю, таких детей у меня не было. Ну и брякнула, не подумав, а воспитатели разнесли. Так что, извини, Лейкина. Дело в том, что отец твой, — она опять прожевала несказанные слова, — приёмный отец, он, как тебя удочерил, завещание составил. Видно, раньше ему не надо было, а ты появилась, и вот… Так что, ты, Лейкина, у нас девка богатая. Правда, основное, там холдинг из предприятий, всякое такое, — бумаги опять закачались у меня перед носом, — тебе только в двадцать восемь лет достанутся. Так записано. А пока тебе полагается трастовый фонд. И денег за десять лет, что ты на гособеспечении сидишь, накопилось более, чем прилично. Хватит не только физиономию твою в божеский вид привести, но и вторую на затылке скроить. Я, вообще-то, собиралась рассказать, когда ты на выпуске будешь, но ради такого дела не грех кубышку распечатать. С косметической клиникой я уже договорилась. А нет, сначала стоматология, импланты поставишь, потом…

Но я уже висела у нее на шее, и что потом, было не важно.

Броненосец своими пушками расстрелял все мои беды. Броненосец и папа. Мой добрый папа.

Меня ждёт новое лицо. И зеркала перестанут подсовывать чудовищ вместо отражений.

Новая жизнь и счастье. Для меня. Когда наступит завтра.