Королевство

Ю Несбё, 2020

В норвежском городке, затерянном в горах, течет сонная, мирная жизнь. И она вполне устраивает Роя, который тут родился и вырос, но на его пороге появляется возмутитель спокойствия – младший брат Карл, успешный, предприимчивый, дерзкий. Он приехал со своей новой женой, довольно странной особой, – и с грандиозными планами строительства отеля в целях возрождения города. Но, во-первых, на поверку планы Карла оказались далеко не так благородны, во-вторых, Рой понимает, что его неудержимо тянет к жене брата, в-третьих, темные тайны прошлого, казалось похороненные навсегда, начинают всплывать на поверхность… Тихий мирок Роя рушится, и скоро ему придется выбирать между своей верностью семье и будущим, в которое он никогда не смел поверить. Впервые на русском!

Часть I

1

Я сперва услышал его и лишь потом увидел.

Карл вернулся. Не знаю, почему я вспомнил Дога, с тех пор двадцать лет прошло, но, возможно, я заподозрил, что внезапным возвращением Карла я обязан тому же, что и в тот раз. Что и всегда. Хочет, чтобы старший братец помог ему. Я стоял во дворе, поглядывая на часы. Половина третьего. Он прислал мне сообщение и этим ограничился, сказал, что подъедет к двум. Однако мой младший братишка всегда был оптимистом и обещал чуть больше, чем делал. Я обвел взглядом окрестности. Те, что не заволокло туманом. Горный склон по другую сторону долины словно высовывался из серого моря. Деревья там, наверху, уже становились по-осеннему красноватыми. Небо надо мной было синим и ясным, как взгляд невинной девушки. Воздух чистый и вкусный, и если я резко вдыхал его, то в легких покалывало. Казалось, будто, кроме меня, в мире никого нет и целый мир в моем распоряжении. Хотя, скорее, не вот прямо весь мир, а гора Арарат и ферма на ней. Порой туристы поднимаются по извилистой дороге из деревни, чтобы посмотреть, какой отсюда открывается вид, и тогда они рано или поздно оказываются у меня во дворе. И часто спрашивают, сажаю ли я что-нибудь в огороде. Придурки называют мою ферму огородом, потому что, видать, думают, что настоящая ферма — это такая, как в долинах, с огромными полями, амбарами-переростками и здоровенными, бросающимися в глаза домами. Они не представляют, во что буря в горах способна превратить излишне высокую крышу или чего стоит протопить просторное помещение, когда за окном минус тридцать и ветер. Они не соображают, чем возделываемая земля отличается от пастбища, не знают, что высокогорная ферма — это прежде всего пастбище для скота, настоящее пустынное королевство, намного более привольное, чем золотые от зерновых поля — предмет тщеславной гордости низинных фермеров.

Я пятнадцать лет жил тут один, но теперь моему одиночеству, получается, пришел конец. Внизу, в тумане, заревел восьмицилиндровый двигатель — довольно близко, значит они уже проехали Японский поворот в середине дороги. Водитель давил на газ, потом резко сбавлял ход, поворачивал на следующий виток серпантина и снова давил на газ. Ближе и ближе. Было очевидно, что с этими поворотами он знаком. А сейчас, вслушиваясь в шум мотора, в глубокие вздохи, когда водитель газовал, низкое бурчание, свойственное лишь «кадиллакам», я узнавал «девиль». Такой же, как та здоровенная отцовская колымага. Ну, ясное дело.

Наконец из-за Козьего поворота показалась сердитая решетчатая морда «девиля». Черный, но модель поновее, по моим прикидкам — года 1985-го. А звук, ты глянь, такой же.

Машина остановилась около меня, и стекло возле водительского сиденья опустилось. Я надеялся, что мне удалось не подать виду, но сердце мое взволнованно отштамповывало ритм. Сколько за эти годы отправили мы друг дружке писем, эсэмэсок и мейлов? Сколько раз перезванивались? Немного. И тем не менее ни единого дня не проходило, чтобы я не думал о Карле. Так и есть. Но лучше уж тосковать по нему, чем разгребать Карловы проблемы. Он постарел — это первое, что бросилось мне в глаза.

— Прошу прощения, господин хороший, это ферма знаменитых братьев Опгард?

И он широко улыбнулся. Улыбнулся своей доброй, неотразимой улыбкой, которая словно стерла с его лица все эти годы, а календарь перелистнулся на пятнадцать лет назад. Вот только взгляд был каким-то выжидающим, как будто Карл проверял, стоит ли заходить в воду. Мне улыбаться не хотелось. Пока еще рано. Но удержаться не получилось.

Дверца распахнулась. Он раскинул руки и принял меня в свои объятия. Что-то подсказывало мне, что надо бы наоборот: это я, старший брат, должен распахнуть объятия тому, кто вернулся в родовое гнездо. Однако по пути наши с Карлом роли утратили ясность. Он вырос крупнее меня — и телом, и как личность, — по крайней мере, когда мы оказывались в компании других людей, тон задавал Карл. Я прикрыл глаза, вздрогнул и втянул носом воздух, запах осени, «кадиллака» и моего младшего братишки. От него пахло, как это называется, мужским парфюмом.

Пассажирская дверца открылась.

Карл выпустил меня из объятий и, обойдя длинный капот, подвел к девушке, вставшей лицом к долине.

— Здесь очень красиво, — проговорила она.

Фигурка маленькая и щуплая, зато голос низкий. Говорила она с акцентом и с интонацией ошиблась, ну хоть по-норвежски, и то ладно. Интересно, не по пути ли сюда она эту фразу отрепетировала — решила небось, что непременно ее произнесет, даже если думать будет иначе. Потом она повернулась ко мне и улыбнулась. Первое, что я увидел, — это белое лицо. Не бледное, а белое как снег, который отражает свет, так что контуры разглядеть сложновато. Второе — это веко. Веко на одном глазу было опущено, точно штора, как будто девушка наполовину спала. Но другая половина казалась вполне себе бодрой. Из-под коротенькой огненно-рыжей челки на меня смотрел живой карий глаз. На девушке было простое черное пальто, даже не приталенное, да и под пальто никаких особых форм не угадывалось. Из-под него выглядывал высокий воротник черного свитера. Если особо не вглядываться, то ни дать ни взять парнишка, сфотографированный на черно-белую пленку, только волосы потом раскрасили. Женщин себе Карл выбирал тщательно, поэтому я, честно сказать, слегка удивился. Не то чтобы она уродина была, нет, вполне себе миленькая, но красивой бабенкой, как у нас тут говорят, ее не назовешь. Она по-прежнему улыбалась, зубы на фоне кожи выделялись не очень, потому что тоже были белые. И Карл у нас белозубый, всегда такой был в отличие от меня. Он еще все юморил, мол, это потому, что он улыбчивый, вот зубы на солнце и выгорели. Может, эти двое и выбрали друг дружку благодаря зубам? Да и вообще они похожи были. Правда, Карл высокий и плотно сбитый, однако сходство я сразу углядел. В обоих было нечто — как там это называется — жизнеутверждающее. Нечто радостное, будто они жаждут видеть в окружающих и в самих себе только самое лучшее. Впрочем, чего это я разошелся, я же даже незнаком с этой девчонкой-то.

— Это… — начал Карл.

— Шеннон Аллейн, — прозвучал альт, и она протянула мне руку, такую крошечную, прямо как куриная лапка.

— Опгард, — гордо добавил Карл.

Шеннон Аллейн Опгард сжимала мою руку дольше, чем мне того хотелось. В этом я тоже узнал Карла. Некоторые желают нравиться другим.

— Джетлаг? — спросил я и сразу же пожалел, почувствовав себя идиотом. Не потому, что я не знаю, что такое джетлаг, просто Карлу-то известно, что я в других часовых поясах сроду не бывал, поэтому ответ для меня все равно прозвучит бессмысленно.

Карл покачал головой:

— Мы два дня назад приземлились. Машину ждали — она паромом пришла.

Я кивнул и взглянул на номера. MC. Монако. Экзотика, но не настолько, чтобы просить его отдать мне номерной знак, когда Карл решит перерегистрировать машину. На заправке, у меня в кабинете, висят старые автомобильные номера Французской Экваториальной Африки, Бирмы, Басутоленда, Британского Гондураса и Джохора. Не комар чихнул.

Шеннон перевела взгляд с Карла на меня и снова на Карла. Улыбнулась. Уж не знаю чему, может, ей просто приятно было, что Карл со своим старшим братом, единственным его близким родственником, смеются. И что едва заметное напряжение исчезло. Что его — что их — с радостью примут в родном доме.

— Покажешь Шеннон дом, пока я чемоданы вытащу? — спросил Карл и открыл, как папа называл его, задок.

— Пока вытаскиваешь, как раз весь дом и покажу, — пробормотал я, и Шеннон зашагала следом.

Мы обогнули дом с северной стороны и подошли к главному входу. Честно говоря, не знаю, почему папа не сделал дверь со стороны двора и дороги. Может, потому, что любил каждое утро смотреть на наши пастбища. Или потому, что лучше уж солнечной пусть будет кухня, а не коридор. Мы перешагнули через порог, и я открыл первую из трех дверей в коридоре.

— Кухня, — сказал я и заметил вдруг, как сильно тут пахнет прогорклым жиром. Неужто здесь всегда так?

— Чудесно! — восхитилась она.

Ну, вообще-то, я слегка прибрался и даже пол помыл, но «чудесно» от этого там не стало. Вытаращив глаза и, кажется, слегка встревоженно она оглядела трубу, которая тянулась от печки к выпиленной в потолке дыре и уходила на второй этаж. Вокруг трубы был оставлен зазор, чтобы доски не загорелись, причем отверстие было таким круглым, что папа называл его столярным шедевром. Шедевров таких на ферме три штуки — эта и еще две такие же круглые дыры в уличном сортире.

Я щелкнул выключателем — показать, что у нас тут, несмотря ни на что, имеется электричество.

— Кофе? — предложил я и открыл кран.

— Спасибо, лучше чуть позже.

По крайней мере, вежливые фразы освоила.

— Тогда для Карла сварю.

Я открыл дверцу шкафа, порылся внутри и вытащил кофейник. Я, между прочим, настоящий молотый кофе купил впервые за… за долгое время. Мне самому и растворимого хватало. Я сунул кофейник под кран и понял, что по привычке открыл горячую воду. Уши у меня запылали. Но кто, собственно, сказал, что растворимый кофе, залитый горячей водой из-под крана, — это тоска зеленая? Кофе — он и есть кофе, а вода — она и есть вода.

Я поставил кофейник на плиту, повернул выключатель и, сделав два шага, оказался в одной из двух комнат, между которыми воткнулась кухня. С западной стороны расположилась столовая, зимой запертая и таким образом защищавшая дом от западного ветра, так что ели мы в это время на кухне. На восточную сторону выходили окна гостиной, где у нас стояли шкафы с книгами, телевизор и еще одна печка. С юга же папа соорудил помещение, ставшее единственной в нашем доме изюминкой, — застекленную террасу, которую он сам называл балконом, а мама — зимним садом, хотя зимой, ясное дело, террасу запирали, а ставни там закрывали. Зато летом папа частенько сидел там, посасывая снюс «Берри» и выпивая пару «Будвайзеров» — иногда он и такую слабость себе позволял. За этим бесцветным американским пивом он ездил в город, а порционный жевательный «Берри» ему один наш американский родственник аж из-за океана присылал. Папа довольно рано объяснил мне, что, в отличие от шведского дерьмеца, американский снюс во время обработки проходит процесс брожения, поэтому и вкус чувствуется. «Это как бурбон», — говорил папа. По его словам, норвежцы употребляют шведское дерьмецо только оттого, что ничего не понимают. А вот я теперь понимаю, поэтому когда начал жевать снюс, то сразу «Берри». Мы с Карлом обычно подсчитывали пустые бутылки, которые папа ставил на подоконник. Мы знали, что выпей он больше четырех — вполне может зареветь, а видеть своего отца плачущим никому неохота. И если подумать, наверное, поэтому я редко выпиваю больше чем пару пива. Не хочу разреветься. Карл от спиртного делался веселым, поэтому ему ограничивать себя не приходилось.

Я думал об этом, пока мы поднимались по лестнице, но вслух ничего не сказал. Я показал Шеннон большую спальню, которую папа называл «the master bedroom»^[1].

— Фантастика, — похвалила она.

Потом я продемонстрировал ей новую ванную, — вообще-то, она не особо новая, но в доме у меня ничего новее все равно нет. Расскажи я ей, что выросли мы без ванной, она, наверное, не поверила бы мне. А ведь мылись мы на кухне и воду грели на печке. Ванная появилась после того, как появилась дорога. Если написанное Карлом правда, что она родом с Барбадоса, из семьи, у которой хватило денег отправить ее в колледж в Канаде, ей, разумеется, будет сложно представить, каково это — зима, холодрыга, а вы с братом стоите над корытом и моетесь в одной воде одновременно. Зато у папы, как это ни удивительно, во дворе стоял «кадиллак-девиль», машина шикарная, даже чересчур.

Дверь в нашу с Карлом спальню, видать, рассохлась, и я с силой дернул за ручку. В нос нам ударил поселившийся в спертом воздухе запах воспоминаний, какой бывает в платяном шкафу со старой одеждой, о которой давным-давно позабыли. У одной стены стоял письменный стол, а с двух его сторон, друг против друга, два стула. У противоположной стены — двухъярусная кровать во всю стену, а ближе к изножью кровати из пола торчала труба — та, что тянулась из кухни.

— Вот тут мы с Карлом жили, — сказал я.

Шеннон кивнула на кровать:

— И кто спал наверху?

— Я, — ответил я, — потому что я старший. — И провел пальцем по пыльной спинке стула. — Сегодня сюда перееду. А большая спальня тогда ваша.

Она испуганно уставилась на меня:

— Но, Рой, дорогой, мы же не хотели…

Я старался смотреть на ее открытый глаз. Карие глаза, когда у тебя рыжие волосы и белая кожа, — это как-то странновато, нет?

— Вас двое, а я один, так что все путем. Пойдет?

Шеннон снова обвела взглядом комнату.

— Спасибо, — поблагодарила она.

Я вышел и прошел вперед, в комнату мамы с папой. Тут я хорошенько проветрил. Как бы от людей замечательно ни пахло, мне такие запахи не нравятся. Кроме как у Карла. Запах у Карла если и не приятный, то правильный. От него пахнет мной. Нами. Зимой, когда Карл болел — а это то и дело случалось, — я ложился к нему под бок. И запах у него был такой же, как обычно, хоть кожа и была в засохшей испарине, а изо рта пахло рвотой. Я вдыхал запах Карла и, дрожа, прижимался к его раскаленному телу, восполняя тепло, которого моей собственной тушке так недоставало. Когда у одного жар, для другого это вроде печки-буржуйки.

Шеннон подошла к окну и посмотрела наружу. Пальто она не расстегивала — ей, видать, в доме было холодно. В сентябре. Чего же тогда зимой-то ждать? Я слышал, как Карл затаскивает чемоданы наверх по узенькой лестнице.

— Карл говорит, вы небогатые, — сказала она, — но все, что видно из окна, принадлежит тебе и ему.

— Так и есть. Но это ж все пастбище.

— Пастбище?

— Эта земля не обрабатывается, — на пороге, улыбаясь и отдуваясь, стоял Карл, — тут разве что овец с козами пасти можно. На горных фермах мало чего вырастишь. Как видишь, тут и деревьев негусто. Но мы горизонт оживим. Что скажешь, Рой?

Я медленно кивнул. Медленно — так, как, помнится, кивали взрослые фермеры в моем детстве, и я еще думал, будто внутри, за их морщинистыми лбами, происходит столько всего сложного, что нашего убогого сельского языка просто не хватает, чтобы это выразить. К тому же казалось, что они друг дружку и без слов понимают, эти взрослые кивающие мужчины, иначе почему если один закивает, то вскоре и другой кивать принимается? А теперь я и сам так же медленно киваю. Вот только соображаю я не намного лучше, чем тогда.

Я, естественно, мог бы спросить Карла напрямую, но ответа все равно не дождался бы. Ответами он меня засыпал бы, но честного ответа я бы не получил. И возможно, мне он и не требовался, я был лишь рад, что Карл вернулся, и не собирался задалбывать его этим вопросом. С чего ему вообще вздумалось вернуться?

— Рой такой добрый, — сказала Шеннон, — поселил нас в этой комнате.

— Ты же вряд ли собирался жить в детской, — сказал я.

Карл кивнул. Медленно.

— У меня для тебя подарок не такой шикарный. — Он протянул мне здоровенную коробку.

Что в ней, я понял сразу. Американский порционный снюс.

— Черт, как же я рад тебя видеть, братишка…

Голос у Карла сорвался, а сам он подошел и обнял меня. На этот раз по-настоящему. Я тоже его обнял. Он стал мягче и рыхлее. Карл прижался ко мне щекой, слегка царапнув щетиной по коже, хотя он явно недавно брился. Пиджак шерстяной, на ощупь плотный и приятный. И рубашка — их он вообще прежде не носил. Даже речь изменилась, теперь он говорил, как горожанин. Когда-то мы с ним, подражая маме, тоже пытались так говорить.

Но ничего страшного в этом не было. Пахло от него, как прежде. Он пах Карлом. Отстранившись, он оглядел меня. В его по-девчоночьи красивых глазах блестели слезы. Черт, да у меня самого глаза тоже были на мокром месте.

— Я там кофе затеял, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал, и зашагал к лестнице.

Тем вечером, улегшись спать, я прислушивался. Сейчас, когда в доме опять люди, зазвучит ли он иначе? Но нет. Дом, как обычно, поскрипывал, покряхтывал и посвистывал. Еще я прислушивался к голосам в хозяйской спальне. Слышимость тут хорошая, поэтому, хотя между нашими комнатами и была ванная, голоса я все равно слышал. Говорили ли они обо мне? Всегда ли его брат такой молчун — не об этом ли спросила Шеннон у Карла? И, как ему показалось, — понравилось ли Рою приготовленное ею чили кон карне? И понравился ли этому молчуну подарок, который она с таким трудом достала через родственников, — старый автомобильный знак с Барбадоса? И она сама — неужто его брату она вообще не понравилась? И Карл отвечал, что Рой со всеми такой, ему лишь требуется время, чтобы привыкнуть. Она, как она сама сказала, думает, что Рой ревнует, он наверняка считает ее разлучницей, отнявшей у него единственную ценность — младшего брата. А Карл рассмеялся и, погладив ее по щеке, сказал, что она тут всего день, а для подобных подозрений этого недостаточно и что все пройдет. И она положила голову ему на плечо и сказала, что он наверняка прав, но хорошо, однако, что он, Карл, на брата не похож. Странно, что в такой стране, как Норвегия, где и преступности-то, считай что, нет, люди бывают такими подозрительными, словно боятся, что их со всех сторон облапошат.

А может, они трахались.

В маминой и папиной кровати.

Мне бы утром за завтраком спросить: «И кто был сверху? Небось, тот, кто старше?» — и посмотреть, как они рот разинут. А потом выйти на улицу, на резкий утренний холод, сесть в машину, поднять ручной тормоз, взяться за руль и смотреть, как приближается Козий поворот.

Снаружи послышалась птичья трель, красивая и печальная. Ржанка. Одинокая горная птичка, маленькая и серьезная. Птичка, которая летит следом, присматривает за тобой, но всегда держится на безопасном расстоянии. Как будто боится подружиться с кем-то, но при этом ей нужен кто-то, кому можно будет спеть про одиночество.

2

На заправку я приехал в половине шестого, на полчаса раньше, чем обычно по понедельникам.

Эгиль стоял за стойкой. Судя по виду, он совсем вымотался.

— Здоро́во, начальник, — сказал он невыразительно. Эгиль — прямо как ржанка, у него все слова на одной ноте.

— Доброе утро. Тяжелая ночь?

— Нет.

Он как будто не понимал, что вопрос, как говорится, риторический. Я-то знал, что дачники разъезжаются в воскресенье вечером, а ночью бывает спокойно, и спросил я только потому, что пол возле бензоколонок был грязный. На круглосуточных заправках есть правило, согласно которому если дежурный один, то из здания он не выходит, но я терпеть не могу беспорядок и грязь, а тут есть кодла малолеток-лихачей — они у нас на заправке и хот-догами закидываются, и курят, и телочек клеят, так что после них и окурки валяются, и обертки, и даже на презервативы, бывает, наткнешься.

Впрочем, и хот-доги, и сигареты, и презервативы они на нашей же заправке и покупают, поэтому я малолеток не гоняю, пускай себе сидят в машинах и смотрят, как мир проносится мимо. Вместо этого я обязал ночную смену по возможности прибираться. В туалете для сотрудников я повесил плакат, в который утыкаешься, когда садишься на унитаз. СДЕЛАЙ ТО, ЧТО ДОЛЖЕН. ВСЕ ЗАВИСИТ ОТ ТЕБЯ. СДЕЛАЙ ЭТО СЕЙЧАС. Эгиль, видать, думает, что это про дерьмо, — мол, смой за собой, но я столько раз повторял про уборку и про ответственность, что он, скорее всего, мой намек про тяжелую ночь понял. Однако Эгиль мало того что устал — он обычный паренек лет двадцати, которого так часто шпыняют, что ему уже все по барабану. А когда хочешь, чтоб от тебя отвязались, то притвориться слегка тупоумным — тактика не самая глупая. Поэтому не исключено, что Эгиль не особо и тупой.

— Рано вы, начальник.

«Да уж, не успел ты возле колонок помыть, а теперь обмануть меня и сказать, что так всю ночь и было, не получится», — подумал я.

— Не спалось, — ответил я, после чего подошел к кассе и нажал кнопки учета выручки — так я закрыл кассовую смену. У меня в кабинете заработал принтер. — Иди домой отсыпаться.

— Спасибо.

Я прошел в кабинет и взглянул на вылезающий из принтера отчет. Неплохо. Похоже, работы в воскресенье было порядочно. Шоссе тут, может, и не самое оживленное в стране, но до следующей заправки по тридцать пять километров в любую сторону, поэтому мы — настоящий оазис для тех, кто мимо едет, особенно для возвращающихся домой дачников с детьми. Под березами, откуда открывался вид на озеро Будалсваннет, я поставил пару столов со скамейками, и дачники ели там бургеры и булочки, запивая их газировкой, — как говорится, за обе щеки уплетали. Вчера мы почти три сотни булочек продали. Мне за выбросы углекислого газа не так стыдно, как за весь тот глютен, что я скормил этому миру. Я пробежался глазами по чеку и заметил, что Эгиль выбросил довольно много хот-догов. Это нестрашно, но, если сравнить с количеством проданных, получалось многовато. Эгиль уже переоделся и направился к двери.

— Эгиль?

Он вздрогнул и замер:

— Да?

— Там около второй колонки кто-то салфеток накидал.

— Сейчас все приберу. — Он заулыбался и вышел.

Я вздохнул. Найти толковых работников в такой крошечной деревушке — дело непростое. Умные уезжают учиться в Осло или Берген, деловые — зарабатывать в Нотодден, Шиен или Конгсберг. А у тех, кто остается, таких как Эгиль, выбор небольшой. Выгони я его — и он сядет на пособие по безработице. Меньше хот-догов от этого он есть не станет, но ему придется за них платить. Говорят, что ожирение — проблема деревень. Оно и неудивительно — так и тянет утешить себя чем-нибудь съестным, когда топчешься на заправке, видишь тех, кто проезжает мимо, представляешь себе, в какие чудесные места они направляются, машины у них такие, на какие у тебя сроду денег не будет, а с такими девчонками, как у них, тебе и заговорить смелости не хватит, разве что на деревенских танцах, да и то если напьешься в дымину. И все же придется мне с Эгилем поговорить. В головном офисе на всяких Эгилей плевать, им выручку подавай. И ничего не поделаешь. В 1969-м в Норвегии было чуть больше миллиона автомобилей и тысячи четыре автозаправок. Сорок пять лет спустя количество машин выросло в пять раз, а число заправок сократилось больше чем вполовину. В те времена жилось нелегко, да и нам не проще. И статистику я видел: в Швеции и Дании половина заправок — тех, что выжили, — уже полностью автоматизированы, и персонала там нет. Норвегия заселена так, что мы пока держимся, но заправщики и тут раса вымирающая. Вообще-то, нас и так стало мало. Когда в последний раз кто-то из нас заправлял вам машину? Вместо этого мы впариваем вам хот-доги, колу, надувные мячики для плавания, уголь для гриля, жидкость для мытья стекол и воду в бутылках, которая ничем не лучше той, что течет из крана, но эту зато прислали сюда из-за границы, и стоит она дороже, чем видеофильмы у нас на распродаже. Но я не жалуюсь. Когда мне было двадцать три, я получил в наследство автомастерскую, а потом компания, владеющая сетью заправок, проявила к ней интерес — вовсе не потому, что у меня там две бензоколонки стояли, а благодаря расположению. Они сказали, что я молодец, долго продержался, все остальные автомастерские в окрестностях давно кони двинули. А после предложили мне работу начальника заправочной станции и кое-какую мелочовку за мастерскую. Наверное, можно было и побольше выручить, но мы, Опгарды, не торгуемся. Мне тогда еще и тридцати не было, а чувствовал я себя так, будто наконец в отставку ухожу. На деньги с продажи я оборудовал на ферме ванную и переехал обратно из крошечной квартирки, которую устроил прямо в здании мастерской. На территории возле мастерской места было достаточно, поэтому компания отстроила рядом автозаправку, а старую автомойку переделала в современную.

Дверь за Эгилем захлопнулась, и я вспомнил, что компания обещала мне установить автоматические двери. На следующей неделе поставят. Начальство нами довольно — они сами сказали. Директор по продажам каждые две недели приезжает, расплывается в улыбке, травит скверные анекдоты, время от времени кладет мне руку на плечо и вроде как доверительно говорит, что они мной довольны. Ясное дело, довольны. Они же на выручку смотрят. И видят, что мы успешно боремся за выживание. Несмотря на то, что в смену Эгиля возле бензоколонок и бывает намусорено.

Без пятнадцати шесть. Я смазал маслом булочки, которые за ночь оттаяли и поднялись, и вспомнил те счастливые годы, которые провел в смотровой яме, смазывая двигатели. К мойке подъехал трактор. Я знал, что, когда фермер помоет своего железного коня, наступит мой черед мыть на мойке пол. Будучи начальником, я отвечал за трудоустройство, бухгалтерию, беседы с работниками, безопасность и прочую муть, но угадайте-ка, на что начальник тратит больше всего времени? На уборку. А на втором месте — выпечка булочек.

Я прислушался к тишине. Хотя нет — полной тишины здесь никогда не бывает, вместо нее — тихая симфония звуков, которые стихают, лишь когда заканчиваются выходные, дачники разъезжаются и мы снова закрываем магазин на ночь. Музыканты в этой симфонии — кофеварки, грили, холодильники и морозильные установки. У каждого свое, непохожее на остальные, звучание, но самые необычные звуки издает печка, где мы разогреваем булочки для гамбургеров. Она добродушно ворчит, и если закрыть глаза и перенестись в прошлое, то кажется, будто слышишь ворчание хорошо смазанного двигателя. В прошлый раз, когда ко мне заглядывал директор по продажам, он предложил включать в магазине тихую музыку. Сослался на какое-то исследование, согласно которому правильно подобранные звуки стимулируют не только голод, но и желание покупать. Я медленно покивал, но ничего не сказал. Я люблю тишину. Вскоре дверь откроется — наверняка какой-нибудь работяга приедет заправиться или кофе взять. Они всегда успевают до семи.

Я видел, что фермер залил в трактор дизель — тот самый, который сборами не облагается. Я знал, что когда фермер вернется домой, то перельет чуток дизеля в свою легковушку, но с этим пускай полицейские разбираются, а мне недосуг.

Мой взгляд скользнул по колонкам, шоссе и велосипедной дорожке и уперся в один из ничем не примечательных деревянных домов. Трехэтажный, построен сразу после войны. Веранда выходит на озеро Будалсваннет, окна грязные от пыли, а на стене — здоровенный плакат с рекламой парикмахерской и солярия. Судя по этому плакату, тут тебя одновременно и стригут, и поджаривают. Причем прямо в гостиной. Я ни разу не видел, чтобы в этот салон заходил кто-нибудь, кроме местных, а в деревне все и так знали, где живет Грета, поэтому назначение этого плаката для меня так и осталось неясным.

Сейчас дрожащая Грета стояла на обочине, в кроксах и футболке. Наконец она посмотрела направо и налево и ринулась через дорогу в сторону моей заправки.

Всего полгода прошло с того дня, как один водила из Осло, утверждавший, будто не видел, что быстрее пятидесяти в час тут разгоняться нельзя, сбил нашего учителя норвежского. У заправки в деревне есть свои преимущества и недостатки. Преимущества заключаются в том, что местные ходят к тебе за продуктами и всякой мелочовкой и что благодаря ограничению скорости к тебе время от времени заворачивают и неместные. Когда у меня была мастерская, мы также укрепляли местную экономику, потому что те, чьей машине нужен был основательный ремонт, ели в нашем кафе и ночевали в кемпинге на берегу. Минус в том, что рано или поздно машин станет меньше. Водители любят прямые шоссе, на которых можно выжимать девяносто и не красться через каждую дурацкую деревушку, попадающуюся на пути. Проект нового скоростного шоссе за пределами Уса составили уже давно, но на выручку нам приходила география: пробивать туннель через местные горы — затея недешевая. Но туннель все-таки появится. Это так же точно, как тот факт, что через два миллиарда лет Солнце разнесет нашу Солнечную систему на кусочки, вот только у нас все произойдет существенно быстрее. Когда мы окажемся на отшибе, закроются не только те, кто живет за счет проезжающих мимо машин, — для всех в деревне последствия будут примерно такими же, как когда Солнце решит с нами расквитаться. Фермеры, разумеется, по-прежнему будут доить коров и выращивать то, что можно вырастить в горах, но остальным-то чем заняться, если шоссе тут не будет? Станем друг дружку стричь и загорать до черноты?

Дверь распахнулась. В юности Грета была мертвенно-бледной, с безжизненными жиденькими волосенками. Сейчас же на голове у нее перманент, из-за которого она, как по мне, выглядит жутковато. Быть красивым никто не обязан, это верно, вот только с Гретой Создатель и впрямь обошелся крутовато. Спина, шея, колени — все какое-то скрюченное, даже огромный сгорбленный нос казался чужим, словно его прилепили к узенькому лицу с немалым трудом. Но если с носом Создатель не пожадничал, то всем остальным Грету обделил: брови, ресницы, грудь, задница, щеки, подбородок — ничего этого у нее не имелось. Губы тонкие и смахивают на червяков. В юности она мазала этих розоватых червяков толстым слоем ядрено-красной помады, и ее это даже красило. Но потом она вдруг краситься перестала — это случилось примерно в то время, когда Карл уехал из деревни.

Может, другие видели Грету Смитт иной, может, она по-своему даже и привлекательная, просто я, глядя на нее снаружи, сразу вспоминал, какая она внутри. Явно злой я ее не назову — уверен, у психиатров найдется какой-нибудь подходящий диагноз, как уж там это называется? Щадящий?

— Сегодня прямо ледяной он чего-то, — сказала Грета.

«Он» — это, видать, про северный ветер. Когда он налетал на долину, то всегда приносил с собой запах ледника и напоминание о том, что лето не вечно. Сама Грета выросла у нас в деревне, но заменять «ветер» на «он» явно научилась у родителей. Те приехали из Северной Норвегии, и сперва у них тут был кемпинг, однако потом они разорились и получили пособие по инвалидности — это уже после того, как у обоих нашли редкую форму периферической нейропатии, возникшей из-за диабета. Насколько я понимаю, при ней возникает ощущение, будто ходишь по осколкам. Сосед Греты рассказывал мне, что такая нейропатия незаразна и что это, видно, статистическое чудо. Впрочем, статистические чудеса происходят на каждом шагу, и сейчас родители Греты живут на третьем этаже, прямо над плакатом «Парикмахерская и солярий у Греты», а на улицу выходят нечасто.

— Что, Карл вернулся?

— Да, — ответил я, понимая, что ответ тут предполагается не утвердительный и не отрицательный. Ее вопрос на самом деле представлял собой утверждение и просьбу выложить все, что мне известно. Но этого у меня и в мыслях не было. У Греты к Карлу и так какие-то нездоровые чувства. — Чего желаешь?

— Я думала, у него в Канаде дела отлично идут.

— Иногда люди возвращаются домой, даже если дела у них неплохи.

— Говорят, рынок недвижимости в тех краях очень непредсказуемый.

— Да, недвижимость там либо очень быстро дорожает, либо чуть медленнее. Кофе возьмешь? И булочку с кремом?

— Интересно, что привлекло такую важную птицу из Торонто в нашу-то деревню?

— Люди, — ответил я.

Она пристально вглядывалась в мое лицо, но я сделал морду кирпичом.

— Может, и так, — согласилась она, — но я слыхала, он с собой кубинку привез?

В этот момент Грету вроде как надо бы пожалеть. Родители-инвалиды, нос размером с метеорит, клиентов нету, ресниц тоже, ни мужа, ни Карла, и, похоже, ни о ком другом она не мечтает. Однако злоба в ней — как подводный камень, который замечаешь, лишь когда он пробьет твоей лодке дно. Может, это закон Ньютона, и каждое действие вызывает противодействие, а значит, все зло, какое причинили Грете, она причиняет другим. Если бы Карл в молодости не трахнул ее спьяну под деревом на каком-то сельском празднике, то она, возможно, такой не сделалась бы. А может, и сделалась.

— Кубинка… — я протер стойку, — прямо как сигара.

— Ага, так и есть! — Она склонилась над стойкой, будто собиралась сказать что-то противозаконное. — Коричневая, сама лезет в рот и…

Легко вспыхивает, — пришло мне в голову, хотя больше всего мне хотелось засунуть Грете в глотку булочку и заткнуть этот поток дерьма.

–…вонючая, — проговорила Грета. Ее червеобразные губы скривились в усмешке. Метафорой она была явно довольна.

— Только она не с Кубы, — сказал я, — она с Барбадоса.

— Ну да, ну да, — подхватила Грета, — тайская шлюшка, русская жена. Наверняка послушная.

Я проиграл — скрывать, что ее слова меня задели, я больше не мог:

— Ну-ка повтори!

— Наверняка чудесная телочка, — торжествующе ухмыльнулась Грета.

Я переступил с ноги на ногу:

— Так чего тебе, Грета?

Грета окинула взглядом полки у меня за спиной:

— Мамаше нужны новые батарейки для пульта.

В этом я сомневался, потому что мамаша ее сама заходила за батарейками два дня назад и шагала так, будто под ногами у нее раскаленная лава. Я протянул Грете батарейки и пробил чек.

— Шеннон, — проговорила Грета, вытаскивая карточку, — я видела в «Инстаграме» фотки. С ней, небось, что-то не так, да?

— Не заметил, — сказал я.

— Да брось, если она с Барбадоса, то чего такая белая? И что у нее с глазом?

— Ну вот, пульт у твоей мамаши теперь хоть в космос полетит.

Грета вытащила карточку из считывающего устройства и сунула ее в кошелек.

— Увидимся, Рой.

Я медленно кивнул. Ясное дело, увидимся. Как и со всеми остальными в этой деревне. Однако Грета тем самым пыталась донести до меня еще кое-что, потому я кивнул так, будто все понял, — уж больно неохота было ее и дальше слушать.

Дверь за ней закрылась, но не до конца, хотя я уж и пружины подтягивал. Да, пора автоматические устанавливать.

В девять на смену заступил еще один заправщик, и у меня появилось время прибраться после фермера с трактором. Как я и ожидал, на полу валялись комки земли и глины. Я всегда держу при себе готовое средство для мытья пола, которое выводит почти любую грязь, а протирая пол, вспоминал те времена, когда мы были подростками и верили, будто жизнь в любой момент может перевернуться с ног на голову, да жизнь и правда каждый день переворачивалась вверх тормашками. Между лопатками у меня вдруг кольнуло. Типа лазерной указки, какая бывает у полицейских из группы захвата. Поэтому, когда сзади послышалось покашливание, я не удивился и не вздрогнул. Я обернулся.

— У тебя тут что, соревнования по борьбе в грязи проводились? — спросил ленсман.

— Трактор мылся, — объяснил я.

Он кивнул:

— Значит, твой брат вернулся?

Ленсман Курт Ольсен, худощавый, с впалыми щеками и загнутыми книзу усами, он ходил в тесных джинсах и древних сапогах с разводами, которые еще его отец носил. Курт вообще все больше походил на Сигмунда Ольсена, старого ленсмана, — тот тоже был длинноволосым блондином, а еще мне вспоминался Деннис Хоппер в «Беспечном ездоке». Ноги у Курта Ольсена колесом, как бывает у футболистов, а сам он на два года моложе меня и в свое время был капитаном местной четвертой лиги. Технически подкованный, отличный тактик, а бегать мог полтора часа без остановки. Все говорили, что Курту Ольсену надо бы играть в лигах повыше. Но тогда ему пришлось бы переехать в город побольше, где он вполне мог бы оказаться на скамье запасных. Кто согласится променять на это славу местного героя?

— Карл вчера приехал, — подтвердил я, — а ты откуда знаешь?

— Отсюда. — И он развернул передо мной какой-то плакат.

Я перекрыл шланг с водой. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В СКАЗКУ! — было написано сверху. А ниже — ВЫСОКОГОРНЫЙ СПА-ОТЕЛЬ. Я вглядывался в строчки под этими словами. Ленсман меня не торопил. Мы с ним почти ровесники, и он, возможно, помнил, как в школе классный руководитель говорил, будто у меня слабая форма дислексии. Когда классный руководитель сообщил об этом моим родителям и заодно упомянул, что дислексия передается по наследству, отец взвился: он что же, намекает, будто мальчишку на стороне нагуляли? Но тогда мама напомнила ему про одного из папиных двоюродных братьев, некоего Улава из Осло, страдавшего словесной слепотой, отчего судьба у него сложилась печально. Когда Карл узнал обо всем, то предложил стать моим, как он сам это назвал, учителем чтения. Намерения у него были самые добрые, это я знаю, и он и впрямь постарался бы. Однако я отказался. Кому охота учиться у младшего брата? Вместо этого моей учительницей стала моя тайная любовница, а школой — избушка на горном пастбище, но произошло это спустя много лет.

В плакате все желающие приглашались на собрание инвесторов в доме культуры в Ортуне. Присутствие ни к чему не обязывает, а всех пришедших ждет кофе с вафлями.

Я понял это, еще не дойдя до имени и подписи внизу плаката. Вот она — причина, по которой Карл вернулся домой.

После имени Карл Абель Опгард была указана степень. Master of Business. Ни больше ни меньше.

Что я точно знал, так это то, что мороки с этой затеей не оберешься.

— Это висит на всех автобусных остановках и на каждом столбе вдоль шоссе, — сказал ленсман.

Карл, видать, тоже рано встал.

Ленсман свернул плакат:

— А если у тебя нет разрешения, то это противоречит параграфу тридцать три Закона об автомобильных дорогах. Попросишь его снять плакаты, ладно?

— А сам ты чего не попросишь?

— У меня нет его номера, и… — сунув плакат под мышку, а большие пальцы за пояс, он посмотрел на север, — кататься туда лишний раз неохота. Так передашь?

Я медленно кивнул и взглянул туда, куда нашему ленсману неохота было лишний раз кататься. С заправки ферму Опгард не видно, только Козий поворот разглядеть можно и серую скалу у обрыва. Дома же, расположенного на плато, не видать. Хотя сегодня взгляд мой за что-то зацепился. Нечто красное. И до меня вдруг дошло, что это такое. Норвежский флаг. Ну охренеть — Карл поднял флаг в понедельник. Кажется, именно так поступает король, желая продемонстрировать, что он дома? Я едва не заржал.

— Он может оставить заявку, — ленсман посмотрел на часы, — и мы ее рассмотрим.

— Ну разумеется.

— Именно так. — Ленсман приложил два пальца к воображаемой ковбойской шляпе.

Мы оба знали, что снимут плакаты только в конце дня и к тому времени они уже свою службу сослужат. Даже если кто-то приглашения и не увидит, то уж наверняка про него услышит.

Я развернулся и снова пустил воду.

Вот только покалывание между лопатками никуда не делось. Оно оставалось там же, где было все эти годы. Подозрения Курта Ольсена прожигали на мне одежду и въедались в кожу, в плоть. Но натыкались на толстые кости. На волю и упрямство. На недостаток доказательств и фактов.

— Это что? — снова раздался голос Курта Ольсена.

Я обернулся и сделал вид, будто удивлен, что он еще не ушел. Он кивнул на металлическую решетку над стоком для воды. На лежавшие там комочки.

— Хм! — подал я голос.

Ленсман опустился на корточки.

— На них кровь, — сказал он, — это мясо.

— Да, пожалуй, — согласился я.

Он взглянул на меня.

— Лось, — объяснил я, — на дороге сбили. Мясо застряло в решетке. А потом они приехали сюда и смыли с себя эту дрянь.

— Ты же, Рой, вроде говорил, что тут трактор мылся.

— Думаю, это еще с ночи осталось, — сказал я, — если хочешь, могу Эгиля спросить — если желаешь провести… — я направил струю на решетку, ленсман отскочил, а кусочек мяса оторвало от решетки и отбросило в сторону, — …расследование.

Глаза у Курта Ольсена сверкнули, он наклонился и отряхнул штанину, хоть та и была сухой. Не знаю, заподозрил ли он что-нибудь. И это ли слово сказал в тот раз. Расследование. Что необходимо провести расследование. Неприязни к Курту Ольсену я не питал — он обычный трудяга, который делает свою работу. А вот расследования его мне однозначно не нравятся. И не уверен, что он так зашустрил бы, будь на плакате вместо Опгарда какое-нибудь другое имя.

Когда я вернулся в магазинчик, там уже паслись две девчонки-подростка. Одна из них — Юлия — у меня работала и заступила на смену после Эгиля. Вторая девушка, покупательница, стояла ко мне спиной, повесив голову, и не думала поворачиваться, даже когда я хлопнул дверью. Однако я ее все равно узнал. Дочка жестянщика по фамилии Му. Наталия. Я иногда видел ее в компании отирающихся тут лихачей. Если Юлия была открытая, искренняя и, что называется, без претензий, то Наталия Му казалась чувствительной, но в то же время скрытной, словно боялась, что, покажи она свои чувства, их тотчас же растопчут или высмеют. Возраст, что поделаешь. Она, наверное, сейчас в старшем классе? К тому же, как я понял, ей было стыдно — и Юлия это подтвердила, потому что, поманив меня рукой, она одновременно кивнула в сторону полки с противозачаточными таблетками. Просто Юлии всего семнадцать, и поэтому продавать лекарства и табак она не имеет права.

Я прошел за стойку, стараясь побыстрее распрощаться с дочкой Му и не издеваться над беднягой.

— «Элла-один»? — спросил я и поставил перед ней белую коробочку.

— Чего? — переспросила Наталия Му.

— Противозачаточные твои, — безжалостно бросила Юлия.

Я провел покупку в кассе так, чтобы было понятно: продавец — человек взрослый и, очевидно, ответственный. Дочка Му скрылась за дверью.

— Она спит с Трондом Бертилем, — Юлия надула пузырь из жвачки, — ему за тридцатник, у него жена и дети.

— Молоденькая совсем, — сказал я.

— Для чего молоденькая? — Юлия уставилась на меня. Девчонка она довольно мелкая, но все в ней почему-то кажется несоразмерно большим. Кудрявые волосы, грубые руки, полная грудь и широкие плечи. Почти вульгарный рот. И глаза — крупные круглые гляделки, бесстрашно смотревшие на меня. — Для того, чтобы трахаться с тридцатилетним мужиком?

— Слишком молоденькая, чтобы самой принимать разумные решения, — ответил я, — возможно, еще научится.

Юлия фыркнула:

— Противозачаточные так называются не потому, что тот, кто трахается, в принципе против зачатия. А если девчонка молодая, это вовсе не означает, что она не знает, чего хочет.

— Может, ты и права.

— Но когда мы делаем вот такую невинную рожу, как у этой, вы, мужики, сразу думаете: вот бедняжечка! А нам только того и надо. — Она рассмеялась. — Какие ж вы примитивные!

Я надел перчатки и принялся смазывать маслом багеты.

— А у вас есть секретное общество? — поинтересовался я.

— Чего-о?

— Ну, женщины, которые считают, будто знают всех остальных женщин как облупленных. Вы друг дружке хоть рассказываете, как вы сами устроены, чтобы уж наверняка знать? Потому что я, например, про мужчин ни хрена не знаю. Каких только среди них не бывает. Мне кажется, будто я его насквозь вижу, а правдой оказывается всего процентов сорок, не больше, — я сунул в багет салями и яйца — все это доставляют уже порезанным, — а ведь мы-то примитивными считаемся. Так что вам повезло — вы изучили половину человечества.

Юлия не ответила. Но я заметил, как она сглотнула. Сильно я, видать, не выспался, если вдруг взял и вот так набросился на девчонку, которая недавно из школы вылетела. Такие, как она, слишком рано берутся за плохое, а к хорошему идут долго. Но это вопрос времени. Она, как отец говорил, с головой. Бунтует, это да, но поддержка ей будет полезнее, чем тычки. Разумеется, и то и другое сгодится, но поддержка важнее.

— А ты, похоже, неплохо научилась резину-то менять, — сказал я.

Сейчас сентябрь, но те, у кого дачи на самой вершине, увидели снег еще на прошлой неделе. И хотя мы не продаем шины и не предлагаем свои услуги по их замене, горожане на своих кроссоверах, бывает, заглядывают к нам и умоляют помочь. И мужчины, и женщины. Они даже простейшие действия сами не способны осуществить. Если какая-нибудь солнечная буря выведет из строя электричество, то не пройдет и недели, как все эти бедолаги вымрут.

Юлия весело улыбнулась. Даже чересчур весело. Погода там, у нее в голове, переменчива.

— Эти городские думают, что сейчас скользко, — сказала Юлия, — а что же будет, когда настоящие холода стукнут — минус двадцать или тридцать.

— Тогда будет уже не так скользко, — возразил я.

Она удивленно посмотрела на меня.

— Чем ближе температура к точке таяния, тем сильнее гололед, — пояснил я. — Самая скользкая пора — это когда на улице примерно минус семь. Именно такую температуру стараются поддерживать на хоккейном поле. И субстанция, на которой мы поскальзываемся, — это вовсе не тонкий слой замерзшей воды под давлением, как считалось прежде, а газ, возникающий благодаря молекулам, освобождающимся при этой температуре.

Она посмотрела на меня глазами, полными восхищения:

— Откуда ты все это знаешь, а, Рой?

От этого я почувствовал себя одним из тех придурков, которых не выношу, — нахватаются по верхам, а потом блещут эрудицией.

— Мы же продаем журналы, в которых такого полно. — Я показал на полки, где рядом с журналами об автомобилях, лодках, охоте и рыбалке, детективными романами и парой глянцевых изданий, на которых директор по продажам особо настаивал, была выставлена и «Популярная наука».

Но Юлия не позволила мне отказаться от лавров героя:

— А по-моему, тридцатник — это немного. Уж всяко лучше, чем двадцатилетние сопляки. Думают, что если на права сдали, значит они взрослые.

— Юлия, мне давно не тридцать.

— Да ладно? А брату твоему сколько?

— Тридцать пять.

— Он вчера у нас заправлялся, — сообщила она.

— Так не твоя же смена была.

— А мы с подружками как раз в Кнертен ездили. Это он сам сказал, что твой брат. И знаешь, что мои подружки сказали? Что твой брат — ЯБВ.

Я промолчал.

— Но знаешь что? Мне кажется, что это ты ЯБВ.

Я смерил ее строгим взглядом, но она лишь ухмыльнулась, после чего едва заметно выпрямилась и расправила свои широкие плечи.

— ЯБВ означает…

— Спасибо, я знаю, что это означает, Юлия. Там доставка приехала — встретишь?

На заправку въехал грузовик с товарами. Минералка и сладости. Юлия наградила меня хорошо отрепетированным взглядом, в котором читалось «ох-я-сейчас-умру-со-скуки», и надула из жвачки пузырь, а когда он лопнул, тряхнула головой и вышла.

3

— Здесь? — Я недоверчиво оглядел пастбище.

— Здесь, — подтвердил Карл.

Поросшие вереском кочки. Гора с заснеженной вершиной. Вид сногсшибательный, не поспоришь, со всех сторон — синеватые горные вершины, а внизу, в озере, блестит солнце. И тем не менее.

— Сюда придется проложить дорогу, — сказал я, — провести водопровод. Канализацию. Электричество подключить.

— Ага, — рассмеялся Карл.

— И поддерживать порядок. Поддерживать порядок в зданиях, которые ты отстроишь на… на самой вершине этой чертовой горы!

— Это же необычно, верно?

— И красиво, — добавила Шеннон. Она стояла позади, скрестив на груди руки, и дрожала в своем черном пальто. — Это будет красиво.

Я вернулся домой пораньше и прямо с порога выругал Карла за плакаты.

— Ты почему мне ни слова не сказал? — спросил я. — Ты хоть представляешь, сколько народа меня сегодня вопросами замучило?

— И сколько же? А настроены люди хорошо? — Судя по тому, с каким интересом Карл спрашивал, плевать он хотел на мои чувства — подумаешь, отодвинул в сторону собственного брата!

— Да ты охренел, что ли? — возмутился я. — Ты почему мне не сказал, что за этим и вернулся?

Карл приобнял меня за плечи и улыбнулся своей дьявольски обаятельной улыбкой:

— Потому что не хотел, чтобы ты узнал только половину всей истории, Рой. Не хотел, чтобы ты ходил тут и придумывал всякие отмазки. Ты же вечно сомневаешься во всем, да ты и сам это понимаешь. Поэтому сейчас мы сядем ужинать, и ты все узнаешь. Идет?

И да — я, разумеется, размяк, но, может, еще и оттого, что сегодня, впервые с тех пор, как не стало мамы с папой, я вернулся домой к накрытому столу. Мы заправились едой, а затем Карл показал мне проект отеля. Если на луне поставить юрту, получится точь-в-точь этот отель. Вот только по нашей луне бродят олени. Изображая окрестный пейзаж, архитектор ограничился этими оленями и кучками мха, в остальном же все выглядело пустовато и по-модернистски. Странновато, что мне понравилось, однако это, наверное, оттого, что больше было похоже на автозаправку где-нибудь на Марсе, а не на отель, в котором будут отдыхать всякие бездельники. По-моему, от подобных мест чаще всего ожидают красоты и уюта: национал-романтизм, намалеванные на стенах традиционные розочки, поросшая травой крыша, дома сказочных конунгов и хрен знает что еще.

После мы прошли с километр до клочка земли, где закатное солнце золотило вереск, а гранитные вершины вокруг казались до блеска отполированными.

— Смотри, как в пейзаж впишется. — Карл нарисовал пальцем в воздухе контуры отеля, который мы уже видели в нашей домашней столовой. — Решающие факторы — пейзаж и функциональность, а не сложившиеся представления о высокогорном отеле. Этот отель будет формировать восприятие архитектуры, а подражать мы никому не станем.

— Ясно. — В это слово я вложил все накопившееся во мне недоверие.

Карл объяснил, что в отеле предполагается двести номеров, общая площадь — одиннадцать тысяч квадратных метров, а готов он будет через два года после того, как в землю тут воткнут лопату. Или начнут взрывать — земли здесь негусто. По самым, как сказал Карл, пессимистичным подсчетам, обойдется все это в четыреста миллионов.

Пришел черед задать главный вопрос:

— Где ты собираешься взять четыреста миллионов?

Я еще не договорил, а у Карла уже готов был ответ:

— В банке.

— В местном? В Спар-банке Уса?

— Нет-нет, — он засмеялся, — этот слишком мелкий. Поедем в город, в DNB.

— И с какого это перепугу они дадут тебе кредит на четыреста миллионов на эту… — Я удержался и не сказал «херню», но, так как слова «отель» и «проект» мужского рода, все и так было ясно.

— С такого, что мы организуем не акционерное общество, а компанию с неограниченной имущественной ответственностью.

— С неограниченной имущественной ответственностью?

— У деревенских тут денег мало, но их фермы и земля — это их собственность. Чтобы войти в компанию с неограниченной имущественной ответственностью, им ни кроны не понадобится заплатить. И всем, кто захочет поучаствовать, будь ты тощий или толстый, достанутся одинаковые доли, и получат они тоже все поровну. Им останется только сидеть дома в кресле и бабло пересчитывать. Любой банк удавится ради возможности вложиться в такое дело. Их деньги будут обеспечены так, что надежнее и не придумаешь. Ведь в залог-то они получат целую деревню, причем в буквальном смысле.

Я почесал голову:

— Тебя послушать, так если все накроется, тогда…

— Тогда каждому пайщику придется выложить только свою долю. Если нас наберется сотня, а предприятие обанкротится, то общий долг составит сто тысяч и каждый из пайщиков раскошелится всего на тысячу. А не сможет кто-то выложить тысячу — это тоже проблема не твоя, а кредиторов.

— Ух ты!

— Элегантно, да? То есть чем больше народа в деле, тем меньше каждый рискует. Но естественно, тем меньше они будут зарабатывать, когда дело пойдет в гору.

Такое надо переварить. Модель общества, в котором с тебя ни единой кроны не требуют, зато если все идет как надо, то знай себе снимай урожай. А если все накроется медным тазом, то платишь лишь свою долю.

— Ладно. — Я пытался сообразить, в чем кроется подвох. — Тогда почему ты приглашаешь на собрание инвесторов, хотя никто ничего инвестировать не должен?

— Потому что инвестор звучит намного лучше, чем просто пайщик, ты разве не согласен? — Карл засунул большие пальцы за пояс и заговорил по-местному: — Да я ж не только фермер, я еще и в гостиничном бизнесе кручусь. — Он расхохотался. — Чистая психология. Когда половина деревни войдет в долю, вторая половина удавится от страха, что соседи начнут вдруг разъезжать на «ауди» и величать себя инвесторами. Они гораздо охотнее пару крон выложат, чтобы от соседей не отставать.

Я медленно кивнул. С психологией он, пожалуй, попал в точку.

— Проект шикарный, сложность в том, чтобы сдвинуть его с мертвой точки, — Карл топнул по скале под ногами, — привлечь на свою сторону тех, кто покажет остальным, что считает наш проект привлекательным. Если у нас получится, за ними пойдут и другие, а оставшиеся потянутся сами собой.

— Ясно. И чем ты собираешься заманить этих первых?

— Хочешь сказать, что раз уж мне собственного брата убедить не удается, что о других говорить? — Он улыбнулся, по-доброму, открыто, вот только в глазах оставалась грустинка. — Достаточно будет одного.

Моего ответа Карл дожидаться не стал.

— И это…

— Баран-вожак. Ос.

Естественно. Бывший мэр. Отец Мари. Он был мэром больше двадцати лет, твердой рукой управляя этим муниципалитетом, где основная часть населения поддерживает Рабочую партию, в печали и радости, пока сам не решил, что пора и честь знать. Сейчас ему перевалило за семьдесят, и он в основном хозяйничал у себя на ферме. Однако время от времени старый Ос писал статейки в местную газету «Ус блад», и статейки эти пользовались популярностью. Даже те, чья точка зрения изначально не совпадала с мнением старика, рассматривали тему в новом свете. Свете, который загорался благодаря присущему старому мэру мастерству формулировок, мудрости и способности всегда принимать правильные решения. Местные на полном серьезе верили, что планы проложить дорогу в обход деревни сроду не осуществились бы, будь Ос по-прежнему мэром: уж он-то растолковал бы всем, каким образом подобная идея все разрушит, отняв у деревни жизненно важный приработок, который дают ей проезжающие автомобили, сотрут с карты наш небольшой поселок и превратят его в призрак, где выживут лишь несколько получающих государственную поддержку фермеров. И некоторые даже предлагали снарядить делегацию во главе с Осом — а не с новым мэром — и отправить ее в столицу, чтобы там толком обсудить все с министром транспорта.

Я плюнул. Да, чтоб вы знали: на языке наших деревенских пентюхов плевок, в противоположность медленному киванию, означает, что ты не согласен.

— Ты чего ж, думаешь, Ос спит и видит, как бы ему пожертвовать фермой и землей ради спа-отеля на голой скале? И он доверит свою судьбу типу, который изменил его дочери и свалил за границу?

Карл покачал головой:

— Ты не понимаешь, Рой. Осу я нравился. Для него я был не просто будущим зятем — я стал ему сыном, которого у него никогда не было.

— Карл, ты всем нравился. Но когда трахаешь лучшую подругу своей девушки… — Карл предостерегающе посмотрел на меня, и я удостоверился, что Шеннон, присев на корточки, рассматривает что-то на кустиках вереска и не слышит нас, — популярность рискуешь утратить.

— Ос ничего не знает про нас с Гретой, — сказал Карл, — он думает, что его дочь просто меня бросила.

— Вон оно что? — недоверчиво протянул я. Впрочем, не особо недоверчиво.

Мари, которая всегда казалась уверенной в себе, предпочитала официальную версию, по которой это она сама бросила первого парня на деревне, якобы потому, что сын горного фермера Опгарда — для нее сошка мелкая.

— Как только мы с Мари расстались, Ос пригласил меня к себе и сказал, что ему очень жаль, — признался Карл. — Да, мол, он знает, что между мной и Мари пробежала кошка, но не собираемся ли мы в скором времени помириться? Говорил, что у них с женой тоже бывали размолвки, а все же прожили они вместе больше сорока лет. Я ответил, что помириться хотел бы, однако прямо сейчас лучше мне ненадолго уехать. А он сказал, что понимает, и даже предложил кое-что. Оценки у меня в школе были хорошие, об этом он у Мари узнал, так, может, помочь мне со стипендией в каком-нибудь университете в Штатах?

— Значит, Миннесота — это все Ос устроил?

— У него имелись связи в тамошнем Норвежско-американском обществе.

— Ты никогда об этом не говорил.

Карл пожал плечами:

— Мне неловко было. Я сперва его дочке изменил, а потом еще и помощь от него принял. Но по-моему, он тоже неспроста все это придумал. Наверняка надеялся, что я вернусь с университетским дипломом и получу в награду принцессу и полцарства в придачу.

— И теперь ты хочешь, чтоб он тебя опять выручил?

— Не меня, — возразил Карл, — деревню.

— Естественно, — кивнул я, — деревню. И когда это ты воспылал к местным такой любовью?

— И когда это ты стал таким холодным циником?

Я улыбнулся. Дату я вполне мог ему назвать. «Ночь „Фритца“», — вот как окрестил я ее у себя в голове.

Карл вздохнул:

— Когда живешь на противоположном конце земли, с тобой что-то происходит. Начинаешь думать, кто ты на самом деле такой. Откуда ты родом. К какой общности принадлежишь. И кого можешь назвать своим.

— И до тебя, значит, дошло, что эти вот — свои? — Я кивнул в сторону деревни, раскинувшейся внизу, в километре от нас.

— В печали и радости, да. Это как наследство, от которого не можешь отказаться. Оно возвращается к тебе, хочешь ты того или нет.

— Это потому ты по-городскому заговорил? Не хочешь, видать, наследство-то получать.

— Такая речь досталась мне в наследство от мамы.

— Она говорила по-городскому, потому что слишком долго проработала в городе экономкой, а не потому, что говорила так с детства.

— Скажем так: я унаследовал от нее умение приспосабливаться, — выкрутился Карл. — В Миннесоте много норвежцев, и меня серьезнее воспринимали, особенно потенциальные инвесторы, если я говорил как образованный. — Последние слова он проговорил чуть в нос, по-маминому, с такой интонацией, какая бывает у жителей Западного Осло.

Мы рассмеялись.

— Со временем я опять заговорю как прежде, — сказал Карл, — я же из Уса. А если точнее, то из Опгарда. И свои для меня — это прежде всего ты, Рой. Если шоссе проложат в обход деревни и здесь не появится ничего, привлекающего сюда людей, то твоя автозаправка…

— Это не моя заправка, Карл. Я просто там работаю. А заправок повсюду полно, у этой компании пятьсот заправок, поэтому спасать меня вовсе не обязательно.

— Я перед тобой в долгу.

— Говорю же — мне ничего не надо…

— Надо. Еще как надо. Тебе нужна собственная заправка.

Я промолчал. Ладно. Тут он попал в точку. В конце концов, он мой брат, и лучше его меня никто не знает.

— А этот проект принесет тебе нужный капитал, Рой. Купишь себе заправку — хоть тут, хоть еще где-нибудь.

Я копил деньги. Откладывал каждую поганую крону, если та не уходила на оплату электричества — без электричества замороженную пиццу никак не разогреть, а именно ими я питался, когда ужинал дома, а не на заправке, — на бензин для старенького «вольво» и на то, чтобы поддерживать дом в мало-мальски жилом виде. Я обсуждал это с головным офисом, предлагал им подписать договор франшизы, и они даже не отказали — еще бы, теперь-то, когда автомобилей здесь скоро поубавится. Вот только я надеялся, что цену они назначат ниже, но я ошибся, а ведь это, как ни странно, по моей вине, потому что выручку мы им делали прямо-таки отличную.

— Допустим, я соглашусь заняться этим твоим отелем…

— Да! — заорал Карл, будто я уже был в деле.

Я сердито замотал головой:

— До того времени, когда отель твой откроется, еще два года. Да еще года два, пока он доход начнет приносить. Если он вообще медным тазом не накроется. А захоти я в это время купить заправку и взять под это дело кредит, банк мне, естественно, откажет, потому что у меня с этой твоей неограниченной имущественной ответственностью и так долгов будет по уши.

Карл даже не потрудился притвориться, будто верит моей болтовне. Пайщики или нет — ни один банк не даст кредит на покупку автозаправки с таким безнадежным будущим, какое нас ждет.

— Значит, ты в деле, Рой. А деньги на покупку заправки ты получишь до того, как мы вообще начнем строить отель.

Я уставился на него:

— Это еще что за херня?

— Общество с неограниченной имущественной ответственностью должно приобрести землю, на которой будет построен отель. А кто, по-твоему, владеет этой землей?

— Ты и я, — ответил я, — и что с того? С продажи голой скалы особо не разбогатеешь.

— Смотря кто будет назначать цену, — не согласился Карл.

В практичности и логике мне не откажешь, но, вынужден признать, доходило до меня несколько секунд.

То есть…

— То есть проект принадлежит мне, именно мне. Это означает, что статьи бюджета тоже определяю я. О чем я и сообщу на собрании инвесторов. Разумеется, завышать цену я не стану, но предлагаю запросить двадцать миллионов.

— Двадцать миллионов! — Я недоверчиво обвел рукой жалкие кустики вокруг. — Вот за это?

— В любом случае это довольно мало, если сравнить с общим капиталом в четыреста миллионов, так что стоимость земли можно разделить и включить в другие статьи бюджета. Одна статья — дорога и придорожная зона, другая — парковочная площадка, третья — непосредственно участок под строительство…

— А если кто-нибудь спросит про стоимость одного мола?^[2]

— Спросят — ответим, мы же не бандиты.

— И кто же мы… — Я осекся. Мы? Как ему удалось втянуть меня в это? Хотя ладно, потом разберемся. — И кто же мы тогда?

— Мы деловые люди, занимающиеся серьезным делом.

— Серьезным делом? Местные в подобных делах ничего не смыслят, Карл.

— Хочешь сказать, что тут сплошь легковерные простачки? Да-да, мы-то знаем, ведь мы тоже местные, — он сплюнул, — как в тот раз, когда папа купил «кадиллак». Народ тогда разволновался. — Карл криво улыбнулся. — Благодаря этому проекту цены на землю здесь взлетят до небес, Рой. А когда вложимся в отель, перейдем ко второму этапу. Горнолыжный склон, дачи и апартаменты. Вот где настоящая прибыль. Поэтому с какой стати нам продавать дешево, если мы знаем, что вскоре цены тут до небес взлетят? Мы сами об этом и позаботимся. Рой, мы никого не обманываем — просто вовсе не обязательно болтать, что братья Опгард первые миллионы прикарманили. Так что, — он посмотрел на меня, — нужны тебе деньги на заправку или нет?

Я задумался.

— Я пойду отолью, а ты решай пока, — сказал Карл.

Он развернулся и двинулся к валуну на вершине горы — видать, думал, что с другой стороны его ветер не достанет.

Значит, Карл считает, что за время, которое ему нужно, чтобы отлить, я должен решить, хочу ли продать имущество, находившееся в собственности нашей семьи на протяжении четырех поколений? По цене, которая при других обстоятельствах считалась бы грабительской. Чего тут думать-то? Класть я хотел на поколения, по крайней мере на моих предков-то уж точно. Эта земля не плодородная и никакой ценности не имеет — ни фактической, ни еще какой, разве что тут вдруг найдут месторождения каких-нибудь редких металлов. И если Карл прав и миллионы, которые мы можем получить, — это только верхушка кулича, который со временем укусят все наши деревенские, то мне в самый раз. Двадцать миллионов. Десять мне. За десять миллионов шикарную заправку можно отхватить. Высшего уровня, в отличном месте и без долгов. С полностью автоматизированной мойкой. И отдельной зоной для кафе.

— Рой?

Я обернулся. Из-за ветра я не слышал, как сзади подошла Шеннон. Она смотрела на меня.

— Она, похоже, заболела, — сказала Шеннон.

На секунду я решил было, что она о себе говорит: такой она казалась замерзшей и нахохлившейся, большие карие глаза выглядывали из-под старой вязаной шапки — эту шапку я еще мальчишкой носил. Но потом я заметил, что она держит что-то в руке. Она подошла поближе.

На ладони у нее лежала маленькая птичка. Черная шапочка на белой голове, светло-коричневое горлышко. Оперение неяркое, значит, скорее всего, самец. И похоже, не жилец.

— Хрустан, — сказал я. — Ты на гнездо наступила?

— На гнездо? Нет!

— Я спросил потому, что, когда кто-то подходит к гнезду, он не улетает. Он позволяет на себя наступить, но с яиц не поднимается.

— Он?

— Да, на яйцах сидит самец, и он же птенцов выкармливает, — я погладил птицу пальцем по груди и почувствовал быстрое сердцебиение, — притворяется мертвым. Отвлекает внимание от яиц.

Шеннон огляделась:

— Где они? И где самка?

— Самка мутит с другим самцом.

— Мутит?

— Спаривается. Занимается сексом.

— А-а… — Она, похоже, заподозрила, что я над ней подшучиваю.

— Это называется «полиандрия», — сказал я. А так как она мне, похоже, по-прежнему не верила, добавил: — Редко, но встречается.

— Самец, жертвующий собой ради детей, поддерживающий семью, когда мать неверна ему, — она погладила птичку пальцем, — и правда редко.

— Вообще-то, полиандрия не это означает, — сказал я, — это…

–…форма супружества, позволяющая одной женщине иметь нескольких мужей, — договорила она за меня.

— А-а, — протянул я.

— Да. Встречается в разных странах, но особенно распространена в Индии и на Тибете.

— Надо же. А… — Я чуть не спросил, откуда она об этом знает, но передумал и вместо этого поинтересовался: — А зачем им это?

— Обычно братья женятся на одной женщине, чтобы не делить фамильную усадьбу.

— Этого я не знал.

Она чуть склонила голову:

— Ты, наверное, о птицах знаешь больше, чем о людях?

Я не ответил. Тогда она рассмеялась и подбросила птицу высоко в воздух. Хрустан расправил крылья и полетел прочь. Мы провожали его взглядом, пока я краем глаза не заметил какое-то движение внизу, на земле, и решил сперва, что это змея. Я обернулся и увидел, как по камням к нам ползет темная извилистая полоска. Подняв глаза, я увидел на вершине Карла — он напоминал статую Христа в Рио, только писающую. Я отступил и кашлянул, а Шеннон, увидев ручеек мочи, последовала моему примеру. Ручеек зажурчал дальше вниз, к деревне.

— Если мы продадим эту землю за двадцать миллионов крон — что скажешь? — спросил я.

— Кажется, это много. Как думаешь, где его гнездо?

— Это два с половиной миллиона американских долларов. Мы тут построим дом на двести кроватей.

Она улыбнулась, развернулась и пошла по тропинке, по которой мы пришли сюда.

— Это много. Но хрустан построился тут первым.

Я уже собирался ложиться спать, когда вырубился свет.

Я как раз сидел на кухне и изучал последние бухгалтерские отчеты. Подсчитывал, как будущий возможный доход может повлиять на цену, которую компания запросит за заправку. Я пришел к выводу, что десять миллионов мне хватит не только на десятилетнюю франшизу, но и на землю с постройками. И я стану настоящим владельцем.

Я поднялся и взглянул в окно. В деревне тоже ни единого огонька. Отлично, значит, это не у нас проблемы. Я сделал два шага до двери в гостиную, открыл ее и заглянул внутрь, в кромешную темноту.

— Эй, привет, — позвал я.

— Привет, — хором ответили Карл и Шеннон.

Я добрел до маминого кресла-качалки. И сел. Полозья скрипнули. Шеннон хихикнула. Они с Карлом чуток выпили.

— Простите, — сказал я, — это не у нас. Это… это у них.

— Ерунда, — откликнулась Шеннон, — когда я была маленькой, у нас то и дело свет отключался.

— Барбадос — бедная страна? — проговорил я в темноту.

— Нет, — ответила Шеннон, — это один из богатейших Карибских островов, — но там, где я выросла, многие занимались… хм, cable hooking — как это по-норвежски?

— По-моему, у нас и слова-то такого нет, — сказал Карл.

— Когда подключаются к основному кабелю и воруют электричество. От этого ток временами исчезал. Я привыкла. Просто живешь и знаешь, что все в любой момент может исчезнуть.

Мне отчего-то почудилось, что говорит она не только про электричество. Возможно, еще и про дом с семьей? Гнездо хрустана она все-таки нашла, а найдя, воткнула рядом палочку, чтобы мы нечаянно на него не наступили.

— Расскажи, — попросил я.

На несколько секунд в темноте повисла гробовая тишина.

Затем Шеннон рассмеялась — тихо, вроде как извиняясь:

— Давай лучше ты расскажешь, Рой?

Чудно́, но хотя в словах она никогда не ошибалась и предложения тоже строила правильно, акцент не позволял забыть, что она не отсюда. А может, это потому, что сегодня она приготовила какое-то карибское блюдо — мофонго, что ли.

— Да, пускай Рой расскажет, — согласился Карл, — он в темноте отлично рассказывает. Когда мне в детстве не спалось, он непременно мне что-нибудь рассказывал.

«Когда тебе не спалось, потому что ты плакал, — подумал я. — Когда я спускался вниз, ложился к тебе в кровать, обхватывал тебя руками, кожа у тебя еще была такой горячей, и я говорил: не думай об этом, вот я тебе сейчас расскажу кое-что, и ты уснешь». И едва я подумал об этом, как до меня дошло, что не в акценте дело и не в мофонго. Дело в самом ее присутствии здесь, в темноте, рядом со мной и с Карлом. В нашем темном доме, который принадлежал мне и ему — и никому больше.

4

Карл уже стоял на пороге, готовый приветствовать гостей. Мы слышали, как поднимаются к Козьему повороту первые машины. Сбрасывают ход. И еще. Шеннон держала чашу с пуншем и, когда я подлил туда спирта, вопросительно взглянула на меня.

— Спирт им больше по вкусу, чем фрукты, — объяснил я и посмотрел в окно.

Возле дома остановился «пассат», и из пятиместной машины вылезли шестеро. Все как обычно: они все вместе набиваются в машину, а за руль сажают женщин. Не знаю, почему мужики считают, будто имеют право напиться, и почему женщины подписываются их развозить, впрочем женщин никто не спрашивает, просто так уж оно повелось. Мужики, неженатые или те, чьи жены остались присматривать за детьми, кидали жребий — вспоминали игру «камень-ножницы-бумага». Когда мы с Карлом были маленькими, многие садились за руль пьяными. Но теперь больше никто пьяным не водит. Жен они по-прежнему поколачивают, а вот пьяными — поди ж ты — за руль не садятся!

В гостиной висел плакат: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ. По-моему, странновато как-то: в Америке вроде праздник устраивают друзья и родственники, а не тот, кто вернулся домой. Но Шеннон лишь посмеялась и сказала, что если никто больше этого не сделал, значит придется самим подсуетиться.

— Давай я начну разносить пунш, — предложила Шеннон.

Я как раз наполнял бокалы смесью самогонки с фруктовым коктейлем. Шеннон оделась так же, как в день приезда, — черный свитер с высокой горловиной и черные брюки. То есть одежда была уже другая, но очень похожая. В тряпках я не спец, но у меня было такое чувство, что одевается она дорого, хоть и неброско.

— Спасибо, но я и сам могу разнести, — сказал я.

— Нет. — И эта пигалица оттолкнула меня в сторону. — Твое дело — беседовать со старыми друзьями, а я буду разливать пунш и постепенно знакомиться со всеми.

— Ладно, — согласился я. Объяснять, что это друзья Карла, а не мои, я не стал.

Впрочем, смотреть было приятно: все они обнимали Карла, хлопали его по спине, словно в горле у него что-то застряло, ухмылялись и выдавали какую-нибудь по-дружески грубоватую фразу, которую они придумали по дороге сюда. Взбудораженные, слегка смущенные и готовые выпить.

Мне они жали руку.

Мы с братом много в чем не похожи, но это различие, наверное, самое заметное. Карла деревенские пятнадцать лет не видали, а со мной каждый божий день на заправке виделись все эти годы. Теперь, когда я стоял и смотрел, как он тает от дружеского тепла и заботы — я же вечно был этим обделен, — завидовал ли я ему? Хм. Каждому из нас охота, чтоб его любили. Но готов ли я поменяться? Соглашусь ли я подпустить к себе людей так близко, как Карл? Ему это, судя по всему, ничего не стоит. Мне же обошлось дорого.

— Привет, Рой. Нечасто тебя с пивом увидишь.

Мари Ос. Выглядела она неплохо. Мари всегда хорошо выглядит, даже когда при ней коляска, в которой орут близнецы с коликами. И я знаю, что пара теток у нас в деревне от этого прямо из себя выходят: они-то надеялись, что Мисс Безупречность спустится с небес и примкнет к простым смертным. Девчонка, которой досталось все. Родилась в богатой семье, от природы сообразительная, поэтому и училась лучше других, носит фамилию Ос, благодаря которой ее особенно уважали, но мало этого: Господь ее еще и внешностью не обделил. От матери Мари Ос унаследовала смугловатый румянец и женственную фигуру, а от отца — светлые волосы и холодные голубые глаза, глаза волчицы. Возможно, из-за этих глаз, острого язычка и чуть высокомерной холодности парни держались от нее дальше, чем можно было ожидать.

— Мы так редко с тобой видимся — прямо удивительно, — сказала Мари. — Как у тебя вообще дела-то?

«Вообще» означает, что обычного «у меня все хорошо» ей недостаточно, Мари на меня не наплевать, и она хочет услышать все начистоту. И похоже, она интересовалась совершенно искренне. В глубине души Мари добрая и отзывчивая. Просто со стороны кажется, будто она смотрит на тебя слегка сверху вниз. Может, это, конечно, оттого, что росту в ней метр восемьдесят, однако помню, как однажды мы втроем возвращались с танцев — я за рулем, Карл в дымину пьяный, а Мари злая как черт, — и она тогда заявила: «Карл, я не могу встречаться с парнем, который тянет меня вниз, на один уровень с деревенскими, ясно тебе?»

Впрочем, если местный уровень ее и не устраивал, уезжать отсюда она, судя по всему, не хотела. В школе она училась даже лучше Карла, но, в отличие от него, никогда не горела жаждой уехать и чего-нибудь добиться. Может, потому, что у нее все и так уже было и оставалось лишь наслаждаться жизнью. Поэтому ей и здесь было неплохо. Возможно, именно поэтому она, распрощавшись с Карлом, быстренько поступила на факультет политологии — или, как наши деревенские говорили, болтологии — и вернулась с кольцом на пальце, притащив с собой Дана Кране. Он тут устроился редактором в местную газету от Рабочей партии, а вот она, похоже, до сих пор писала диплом, а закончить что-то никак не могла.

— У меня все хорошо, — сказал я. — Ты одна приехала?

— Дан с мальчишками остался.

Я кивнул. Думаю, живущие по соседству бабушка с дедушкой наверняка с радостью посидели бы с внуками, однако Дан сам отказался ехать. Он заезжал к нам на заправку — подкачать колеса своего вызывающе дорогого велосипеда, на котором собирался проехать велогонку «Биркен», и я прекрасно помню его бесстрастное лицо — он делал вид, будто не знает, кто я такой, однако от него едва искры не летели, а все из-за того, что в ДНК у меня много общего с чуваком, который трахал его жену до того, как он сам получил на нее права. Нет, Дан вряд ли рвался праздновать возвращение блудного сына нашей деревни и бывшего парня своей жены.

— Вы с Шеннон уже познакомились? — спросил я.

— Нет. — Мари огляделась. Народу в гостиной уже набилось столько, что не протолкнуться, хотя мебель мы сдвинули в стороны. — Но Карл падок на внешность, а значит, я ее вряд ли прогляжу. — По тону Мари сразу становилось ясно, что именно она думает о разговорах про внешность.

На выпускном в школе Мари должна была выступать с речью от лица выпускников, и директриса имела неосторожность охарактеризовать Мари как «не только умницу, но и потрясающую красавицу». Свою речь Мари начала так: «Благодарю вас. Я хотела бы самым лучшим образом отозваться о поддержке, которую вы оказывали нам последние три года, но не знаю, какие слова подобрать, поэтому лучше скажу, что вам очень повезло с внешностью». В зале послышались смешки, но слабые, с сарказмом она переборщила, и никто так и не понял, комплимент это или как.

— Ты, должно быть, Мари.

Мари посмотрела направо-налево и лишь потом вниз. Там, на три головы ниже, она увидела бледное лицо Шеннон и ее белоснежную улыбку.

— Пунша?

Мари вздернула одну бровь — видать, думала, что Шеннон вызывает ее на боксерский поединок, но потом Шеннон подняла поднос повыше.

— Спасибо, — поблагодарила Мари, — но нет.

— О нет! Ты проиграла в «камень-ножницы-бумага»?

Мари растерянно смотрела на нее.

Я кашлянул:

— Я рассказал Шеннон про местный обычай, когда решают, кому за руль садиться…

— А, вон оно как, — Мари натянуто улыбнулась, — нет, мы с мужем не пьем.

— Ясно, — сказала Шеннон. — Потому, что вы завязавшие алкоголики, или потому, что это для здоровья вредно?

Лицо у Мари вытянулось.

— Мы не алкоголики, но от алкоголя ежегодно гибнет больше народа, чем от всех войн, убийств и наркотиков, вместе взятых.

— Что ж, спасибо, — заулыбалась Шеннон, — что избавляете нас от войн, убийств и наркотиков.

— Я просто хочу сказать, что спиртное употреблять не следует, — пробормотала Мари.

— Наверняка ты права, — согласилась Шеннон, — но благодаря ему те, кто сегодня приехал к нам, хоть разговорились толком. Ты на машине?

— Разумеется. Там, откуда ты родом, женщины не водят машину?

— Водят, но ездят по левой стороне.

Мари неуверенно посмотрела на меня, будто спрашивая, нет ли тут подвоха.

Я опять кашлянул:

— В Барбадосе правостороннее движение.

Шеннон громко рассмеялась, а Мари снисходительно улыбнулась, как будто услышала неуклюжую детскую шутку.

— Ты, наверное, много времени и сил потратила, чтобы выучить язык своего мужа, Шеннон. Вы с ним не обсуждали: может, лучше ему было твой выучить?

— Хороший вопрос, Мари, но на Барбадосе говорят по-английски. А мне, естественно, хочется понимать, о чем вы тут шепчетесь за моей спиной. — Шеннон опять засмеялась.

Что вы, женщины, хотите сказать, когда говорите, до меня иногда не доходит, но сейчас я понимал: передо мной что-то вроде петушиных боев и мне лучше не влезать.

— К тому же норвежский мне нравится лучше английского. Английский — самый безнадежный язык в мире.

— То есть нравится больше английского, да?

— Идея латинского алфавита заключается в том, что графический символ передает определенный звук. Если, например, в норвежском, немецком, испанском, итальянском и других языках написать «а», то и читаться оно будет как «а». А вот в английском «а» может означать все, что угодно. Car, care, cat, call, ABC. Полная анархия. Эфраим Чемберс еще в восемнадцатом веке считал, что ни в одном языке нет настолько нелогичной орфографии, как в английском. А я, когда еще ни слова не знала по-норвежски, читала вслух Сигрид Унсет, и Карл все понимал! — Шеннон рассмеялась и посмотрела на меня. — Это норвежский следовало бы сделать языком международного общения, а не английский!

— Хм, — откликнулась Мари, — но если для тебя равноправие не пустой звук, зря ты Сигрид Унсет читаешь. Она — реакционная антифеминистка.

— О, а у меня сложилось впечатление, что Унсет — феминистка второй волны, как Эрика Лонг, но опередившая свое время. Спасибо за совет, но я стараюсь читать и тех авторов, с чьим пунктом зрения я не согласна.

— Точкой зрения, — снова поправила ее Мари. — На язык и литературу у тебя немало времени уходит — это я прекрасно понимаю, Шеннон. Тебе, наверное, лучше будет пообщаться с Ритой Виллумсен и нашим доктором Стэнли Спиндом.

— Лучше? Лучше, чем что?..

Мари ненатурально улыбнулась:

— Или, возможно, твой норвежский еще где-нибудь пригодится — например, работу найдешь. Вольешься в местное общество?

— К счастью, работу искать мне не понадобится.

— Да, пожалуй, ты права, — согласилась Мари, и я понял, что она опять готовится напасть. В ее взгляде читалось высокомерие и презрение — все то, что она так хорошо скрывала от односельчан. — У тебя же есть… муж.

Я посмотрел на Шеннон. Пока мы тут стояли, кто-то взял несколько бокалов у нее с подноса, и сейчас она переставляла оставшиеся, чтобы поднос не перевернулся.

— Мне не понадобится искать работу, потому что она у меня уже есть. Я могу работать дома.

Мари сперва удивилась, но потом удивление сменилось разочарованием.

— И что это за работа?

— Я рисую.

Мари снова просияла.

— Рисуешь! — повторила она с напускным воодушевлением, словно, если уж тебе настолько не повезло с профессией, тебя необходимо поддержать. — Ты художница, — с сочувствием в голосе заключила она.

— Не уверена. Возможно, в хорошие дни — да. А ты чем занимаешься, Мари?

Мари на секунду растерялась:

— Я политолог.

— Потрясающе! А здесь, в Усе, это востребованная профессия?

Мари улыбалась так, как улыбаются, когда что-то болит:

— Прямо сейчас я мама. У меня близнецы.

Шеннон недоверчиво ахнула:

— Неужели правда?!

— Да, я не вр…

— А фотографии?! Есть у тебя фотографии?

Мари искоса, сверху вниз взглянула на Шеннон. И замешкалась. Возможно, ее волчий взгляд оценивал, стоит ли отказать. Крошечная, похожая на птенца одноглазая женщина — насколько она опасна? Мари вытащила телефон, нажала пару кнопок и протянула его Шеннон, а та издала восхищенное «о-о-о» и всучила мне поднос с бокалами, чтобы взять телефон поудобнее и лучше разглядеть близнецов.

— А скажи, Мари, что надо сделать, чтобы родить вот таких?

Не знаю, искренне ли говорила Шеннон, но если и нет, то сыграла она первоклассно. По крайней мере достаточно хорошо, чтобы Мари Ос пошла на перемирие.

— А еще есть? — спросила Шеннон. — Можно полистать?

— Э-хм, да, пожалуйста.

— Обойдешь гостей, Рой? — попросила Шеннон, не сводя глаз с телефона.

Я обошел гостиную, проталкиваясь между гостями, но бокалы разбирали быстро, так что мне и беседовать ни с кем не пришлось.

Когда поднос опустел, я вернулся на кухню, где тоже топтался народ.

— Привет, Рой. Я у тебя там коробку со снюсом видел — возьму одну штучку, ладно?

Это был Эрик Нерелл. Зажав в руке бутылку пива, он привалился к холодильнику. Эрик тягал штангу, а его голова на толстой, накачанной шее была такой крошечной, что казалась каким-то шейным отростком, на котором торчал густой светлый ежик упругих, как спагетти, волос. Плечи плавно переходили в два, словно наполненных воздухом, бицепса. Эрик служил в парашютных войсках, а теперь владел единственным приличным заведением в деревне — «Свободное падение». В помещении, где раньше располагалась кофейня, он оборудовал бар с дискотекой и караоке, где по понедельникам играли в бинго, а по средам проводились викторины.

Вытащив из кармана коробочку «Берри», я протянул ее Эрику. Тот сунул пакетик под верхнюю губу.

— Просто интересно, какой у него вкус, — сказал он, — я американский снюс больше ни у кого не видел. Ты его где вообще берешь?

Я пожал плечами:

— Да много где. Если кто-то едет оттуда, прошу прихватить.

— Прикольная коробочка, — он вернул ее мне, — а сам ты в Штатах не бывал?

— Не-а.

— Я еще все хотел тебя спросить: почему ты кладешь снюс под нижнюю губу?

— The American way^[3], — ответил я, — папа так делал. Он говорил, что под верхнюю губу снюс кладут только шведы, а каждому известно, что во время войны шведы в штаны наложили.

Эрик Нерелл засмеялся, отчего верхняя губа у него оттопырилась еще сильнее.

— Ну и телочку братец твой отхватил.

Я не ответил.

— И по-норвежски она так шпарит, что аж страшно.

— Ты что, разговаривал с ней?

— Спросил только, танцует ли она.

— Спросил, танцует ли она? С какой стати?

Эрик пожал плечами:

— Да она на балерину похожа. На такую фарфоровую — разве нет? И родом с Барбадоса. Калипсо, все дела… Как уж этот танец называется? Вспомнил — сока!

Видать, лицо у меня сделалось такое, что он заржал:

— Да ладно тебе, Рой, расслабься! Она не обиделась, сказала даже, что попозже нас научит. Ты видал, как соку танцуют? Сплошной секс!

— Ладно. — Я решил, что совет полезный. Надо и впрямь расслабиться.

Эрик отхлебнул пива и тихо рыгнул в кулак. Вот что брак с людьми творит.

— Не знаешь, сейчас камнепады в Хукене часто бывают?

— Без понятия, — ответил я, — а ты почему спрашиваешь?

— Тебе никто не сказал, что ли?

— О чем не сказал? — На меня дохнуло холодом, будто сквозь потемневшие оконные рамы в дом просочился ветер.

— Ленсман собирается запустить к стене дрона и рассмотреть получше. И если там все безопасно, то спустимся по веревке к обломкам. Пару лет назад я бы и глазом не моргнул, но сейчас Гру вот-вот родит, это наш первенец, так что я пас.

Нет, это не просто холодный сквозняк. Это ведро ледяной воды мне на голову. Обломки. «Кадиллак». Он там восемнадцать лет пролежал. Я покачал головой:

— Со стороны-то оно, может, все как надо, но я слыхал, там и камнепады случаются. Причем то и дело.

Эрик вроде посмотрел на меня — и вроде как задумчиво. Не знаю уж, о чем он там думал — о камнепадах или правду ли я говорю, а может, обо всем сразу. Он ведь слыхал, что случилось, когда из Хукена доставали тела мамы с папой. Тогда вниз спустились двое альпинистов из службы спасения в горах и положили тела на носилки — носилки ударялись о скалу, но выдержали, все обошлось. Несчастье случилось, когда они сами вверх полезли. Тот, кто полез первым, расшатал камень, он упал вниз и раздробил плечевой сустав второму — тому, кто страховал. Мы с Карлом стояли на Козьем повороте, за врачами из скорой помощи, спасателями и ленсманом, и лучше всего мне запомнились крики. Самого альпиниста я не видел, а крики его в чистом, тихом вечернем воздухе слышно было хорошо. Медленные, размеренные, даже словно бы тихие по сравнению с болью, они отскакивали, пружиня, от скал там, внизу, похожие на деловитое карканье воронов.

— Охренеть, это ж он речь говорит! — ахнул Эрик.

В гостиной послышался голос Карла, и народ потянулся туда. Я нашел себе местечко в дверях. Хотя Карл был на голову выше остальных, он все равно встал на стул.

— Дорогие, дорогие друзья! — громко проговорил он. — Как же круто вас всех снова видеть. Пятнадцать лет… — Он умолк, чтоб все мы оценили услышанное. — Большинство из вас видели друг дружку каждый день, поэтому вы не замечали, как постепенно меняетесь. Как мы постарели. И скажу раз и навсегда: глядя на вас, ребята… — он перевел дыхание и весело оглядел собравшихся, — я понимаю, что сохранился намного лучше.

Смех и громкие возмущенные выкрики.

— Да-да! — заявил Карл. — И это вдвойне странно, если учесть, что я тут единственный, за чью внешность вообще стоило опасаться.

Снова смех, свист и выкрики. Кто-то попытался стащить его со стула.

— Но, — какая-то добрая душа помогла Карлу устоять на стуле, — с женщинами дело обстоит иначе. Сейчас вы намного краше, чем были.

Женщины ликуют и хлопают.

Мужской голос:

— Даже не думай, Карл!

Я обернулся и поискал глазами Мари — это вышло как-то машинально, по старой привычке. Шеннон уселась на кухонную стойку — иначе ей было не видно. Сидела она, чуть ссутулившись. Стоявший возле холодильника Эрик Нерелл внимательно разглядывал ее. Я вышел из гостиной, поднялся по лестнице в нашу детскую, прикрыл дверь и забрался на верхнюю койку. Благодаря печной трубе голос Карла здесь был прекрасно слышен. Некоторых слов я не разобрал, но общий смысл понял. Потом кто-то назвал мое имя. И все стихло.

Мужской голос:

— Да он, поди, в сортир пошел.

Смех.

Кто-то окликнул Шеннон. Я услышал ее низкий грудной голос. Воробушек с совиным клекотом. Несколько слов, а затем — вежливые хлопки.

Глядя в потолок, я отхлебнул пива. И закрыл глаза.

Когда я их снова открыл, было почти совсем тихо.

И я понял, что весь праздник продрых, а последние гости уже разъезжаются. Они рассаживались по машинам и заводили двигатели, под колесами шуршал гравий, и, когда автомобиль доезжал до Козьего поворота, на шторах плясал красный отсвет.

После все стихло. С кухни доносилось лишь шарканье ног и тихие голоса. Голоса взрослых, которые обсуждали повседневные заботы, переговаривались о мелочах. Под такие звуки я засыпал ребенком. Надежные. Надежность, которая, как тебе кажется, никуда не денется, такая правильная и неизменная.

Мне что-то приснилось. Машина, которая на секунду зависает в воздухе, словно вот-вот улетит прямо в космос. Но сила тяжести побеждает, и машина — ее передняя часть, капот, — медленно кренится вниз. В темноту. В Хукен. Раздается крик. Это кричит не папа. И не мама. И не альпинист. Это мой крик.

Из-за двери донеслось хихиканье. Шеннон.

— Нет! — прошептала она.

— Рою нравится. Я тебе сейчас покажу, как у нас все было устроено. — Это уже Карл, он явно хорошенько принял на грудь.

Я окаменел, хотя и понимал, что он не об этом. Как у нас на самом деле все было устроено, он ей показывать не станет.

Дверь открылась.

— Дрыхнешь, братишка?

В нос мне ударил запах перегара.

— Да, — ответил я.

— Пойдем, — шепнула Шеннон, но кровать качнулась — это Карл повалился на нижнюю койку и потянул за собой Шеннон.

— Нам тебя на празднике не хватало, — сказал Карл.

— Прости, — извинился я, — я решил отдохнуть чуток и заснул.

— Круто! Эти дрочилы там орали как резаные, а ты взял и отрубился.

— Да. — Другого ответа у меня не нашлось.

— Дрочилы — это кто? — спросила Шеннон.

— Шумные придурки с примитивными развлечениями, — пробормотал Карл, — они еще любят американские тачки и трейлеры, — он шумно отхлебнул чего-то из бутылки, — но те, кто сегодня к нам приходил, таким больше не занимаются — их телки им не разрешают. Впрочем, есть и продолжатели традиции — они обычно пасутся на заправке у Роя.

— Значит, дрочила — это… — недопоняла Шеннон.

— Свинья, — сказал я, — свинья-самец. Похотливый и опасный.

— Прямо-таки опасный?

— Ну, его можно кастрировать. Получится боров.

— Боров, — повторила она.

— Строго говоря, сегодня у нас тут как раз стадо боровов и пировало, — хохотнул Карл, — женатые, респектабельные и кастрированные. Но репродуктивная функция у них все равно работает.

— Это называется боров-производитель, — сообщил я, — кастрированный, но сам этого не понимает.

Карл громко рассмеялся.

— Боров-производитель, — повторила Шеннон. Подозреваю, что каждое сказанное нами слово отпечатывалось у нее в мозгу. — Ездят на американских тачках.

— Шеннон обожает американские машины, — сказал Карл, — она на собственном «бьюике» начала ездить, когда ей одиннадцать исполнилось. Ой!

Я услышал сердитый шепот Шеннон.

— «Бьюик», — удивился я, — неплохо.

— Он врет, сама я не водила, — возразила Шеннон, — просто бабушка давала мне порулить. И машина была древняя и ржавая, а бабушке досталась от ее брата, дяди Лео. Его убили на Кубе, где он воевал против Кастро и Батисты. Автомобиль прислали с Кубы по частям, и бабушка сама его собрала.

Карл засмеялся:

— Лео, значит, было уже не собрать?

— А это какой «бьюик» был? — заинтересовался я.

— «Роудмастер», модель пятьдесят четвертого года, — ответила Шеннон. — Когда я училась в университете, бабушка каждый день отвозила меня на нем в Бриджтаун.

Я, видать, сильно устал, а может, до сих пор похмелье не стряхнул после пунша с пивом, потому что сказал вдруг вслух, что «бьюик» этой модели — один из самых красивых автомобилей в мире.

— Жаль, что ты весь праздник проспал, Рой, — сказала Шеннон.

— О, да ему же лучше, — не согласился с ней Карл, — видишь ли, Рой особо людей не жалует. Ну, кроме меня.

— Рой, ты правда ему жизнь спас? — спросила Шеннон.

— Нет, — ответил я.

— А вот и да! — уперся Карл. — В тот раз, когда мы у Виллумсена купили подержанное снаряжение для дайвинга, а на курсы денег у нас не было, мы его просто напялили и полезли в воду, хотя ни хрена не знали.

— Это я виноват, — сказал я, — я думал, там все просто и достаточно головой подумать.

— У него-то все получилось, — не унимался Карл, — а когда очередь до меня дошла, я напустил в маску воды, труханул и выплюнул трубку. Если б не Рой…

— Да я-то чего, я ж только высунулся из лодки и вытащил тебя из воды.

— В тот же вечер я откупился от этих прибамбасов — мне на них даже смотреть тошно было. Сколько ты мне дал? Сотню крон?

Губы у меня сами собой растянулись в улыбке.

— Помню только, что ты в кои-то веки назначил честную цену.

— Зря ты эту сотню на него потратил! — воскликнула Шеннон. — А ты, Карл, отблагодарил брата за свое спасение?

— Нет, — признался Карл, — Рой — брат намного лучше, чем я.

Шеннон громко рассмеялась, — по-моему, Карл ее пощекотал, потому что даже кровать закачалась.

— Это правда? — спросила Шеннон.

Ответа не последовало, и я понял, что спрашивает она меня.

— Нет, — сказал я, — он врет.

— Вон оно что? И что же он для тебя сделал?

— Он проверял мои сочинения.

— А вот и нет! — возмутился Карл.

— Перед тем как мне надо было сдавать сочинение, он посреди ночи просыпался, крался к моему портфелю, доставал тетрадку, прятался в туалете и исправлял все ошибки. А потом клал тетрадку на место и опять ложился в кровать. И никогда ничего мне не говорил.

— Да это, наверное, один раз всего и было! — сказал Карл.

— Каждый раз это было. И я тоже молчал.

— А почему? — Шепот Шеннон будто сливался с темнотой.

— Не мог же я признаться, что позволяю своему младшему брату за мной дерьмо разгребать, — объяснил я, — а с другой стороны, хорошие оценки мне тоже нужны были.

— Ну ладно, раза два, — уступил Карл, — может, три.

Мы замолчали. Делили молчание на троих. Я прислушивался к дыханию Карла — такому знакомому, словно мое собственное. Но я слышал и дыхание еще одного человека. И ощутил укол ревности — не я сейчас лежу внизу и обнимаю его. Снаружи вдруг донесся леденящий крик. Кажется, кричали где-то на пустоши. Или в Хукене. Шеннон что-то пробормотала.

— Она спрашивает, что это за зверь, — сказал Карл, — ворон, верно ведь?

— Ага. — Я выждал еще пару секунд. Во́роны, по крайней мере местные, обычно кричат дважды. Но второго крика не последовало.

— Он предвещает опасность? — спросила Шеннон.

— Может, и так, — не стал возражать я, — а может, где-нибудь километрах в пяти отсюда сидит еще один ворон, которого мы не слышим, и эти двое просто переговариваются.

— И кричат они по-разному?

— Да, — сказал я, — если подойти близко к гнезду, то кричат они иначе. И самки в основном кричат чаще. Иногда так заведутся, хотя и повода-то нету.

Карл хохотнул. Обожаю, как он смеется. Смех у него теплый и добрый.

— Рой о птицах знает больше, чем обо всем остальном. Разве что о машинах столько же. И о заправках.

— Но не про людей, — добавила Шеннон.

По интонации я так и не понял, вопрос это или утверждение.

— Именно, — подхватил Карл, — поэтому он и давал людям названия птиц. Папа был рогатым жаворонком. А мама — каменкой. Дядя Бернард — болотной овсянкой, потому что сперва учился на священника и лишь потом передумал и стал автомехаником, а у болотных овсянок белый воротничок.

Шеннон засмеялась:

— А ты, дорогой, — ты кем был?

— Я был… Кем уж я был-то?

— Луговым коньком, — тихо проговорил я.

— Значит, луговой конек красивый, сильный и умный? — хихикнула Шеннон.

— Может, и так, — поддакнул я.

— Это потому, что он летает выше других, — объяснил Карл, — а еще он громкоголосый и совершает… как уж это называется?

— Вокальные полеты, — подсказал я.

— Вокальные полеты, — повторила Шеннон, — как красиво. А это что такое?

Я вздохнул, будто мне уже осточертело объяснять каждое слово.

— Взлетев как можно выше, он принимается петь, чтобы все видели, как высоко он взлетел, а потом расправляет крылья и опускается — медленно, чтобы лишний раз покрасоваться и показать, какие штуки он умеет.

— Выбитый Карл! — возликовала Шеннон.

— Вылитый, — поправил Карл.

— Вылитый, — повторила она.

— Но даже несмотря на то, что луговой конек любит покрасоваться, хитрецом его не назовешь, — добавил я, — а вот его самого обмануть проще простого. Поэтому его так кукушки и любят — именно в его гнездо они подкладывают свои яйца.

— Бедняжка Карл! — Судя по звуку, Шеннон наградила его смачным поцелуем. — А скажи, Рой, как по-твоему, я — какая птица?

Я задумался.

— Не знаю.

— Да ладно, — не поверил мне Карл.

— Честно, не знаю. Может, колибри? Я, вообще-то, только в горных птицах и разбираюсь.

— Не хочу быть колибри! — запротестовала Шеннон. — Мелкие, сладкоежки — ничего интересного. А можно, я буду та птица, которую я нашла? Как уж там — хрустан?

Я вспомнил белую головку хрустана. Темные глаза. Похожий на короткую стрижку хохолок.

— Ладно, — я не стал возражать, — будешь хрустаном.

— А ты, Рой, — ты сам-то кто?

— Я? Да никто.

— Каждый — какая-нибудь птица. Давай колись.

Я не ответил.

— Рой — рассказчик, который распределяет роли, — пришел мне на помощь Карл, — он никто и сразу все. Он безымянная горная птица.

— Одинокая горная птица без имени, — проговорила Шеннон. — А какие песни поют самцы таких безымянных птиц, когда подыскивают себе пару?

Карл рассмеялся:

— Да уж, Рой, пока ты душу наизнанку не вывернешь, эта девчонка не успокоится.

— Ладно, — уступил я, — главная особенность самца горной птицы в том, что он для самки не поет. Нечего попусту выделываться — так он считает, к тому же в горах и деревьев нет, на которые присесть можно. Так что вместо этого он, желая понравиться, строит гнезда.

— Отели? — поинтересовалась Шеннон. — Или автозаправки?

— Похоже, отели у него получаются лучше, — ответил я.

Они оба засмеялись.

— Ну что ж, пора нашему белозобому дрозду на боковую, — сказал Карл.

Они поднялись с кровати.

— Спокойной ночи. — Карл погладил меня по голове.

Дверь за ними захлопнулась, а я остался лежать, вслушиваясь в тишину.

Он запомнил. Однажды, давным-давно, я рассказал ему, что я — белозобый дрозд. Скромная и осторожная птица, которая прячется между камнями. Карл говорил, что это лишнее, что бояться мне в этом мире нечего. А я ответил, что знаю. Но что все равно боюсь.

Я уснул. Мне приснился прежний сон, его будто поставили на паузу, и он все время дожидался. Услышав крик альпиниста, я проснулся и понял, что кричала Шеннон. Она снова закричала. И еще раз. Карл хорошо ее трахает. Это он молодец. Только спать рядом с ними сложновато. Я прислушался. По-моему, ей уже было достаточно, но они не остановились. Я сунул голову под подушку. А спустя некоторое время вылез из-под нее. Все стихло. Похоже, уснули. Зато ко мне сон больше не шел. Я ворочался в скрипучей кровати и все раздумывал над словами Эрика Нерелла о том, что ленсман собирается снарядить альпинистов осмотреть «кадиллак».

А потом наконец раздался он.

Второй крик ворона.

И теперь я знал: он предвещает опасность. Не вот прямо сейчас — он, скорее, предсказывает судьбу. Которая ждала меня. И ждала давно. Она терпеливая. Но никогда не забывает. И она припасла для меня хлопоты.

Примечания

1

«Хозяйская спальня» (англ.).

2

Мол — норвежская мера земельной площади, равная 1000 кв. м.

3

По-американски (англ.).