И прольется кровь

Ю Несбё, 2015

Я – наемный убийца-неудачник. Я обманул заказчика, но мой обман раскрылся, и я был вынужден бежать, спасая свою жизнь. Та, из-за которой я решился взяться за это дело, умерла, не дождавшись моей помощи, так что все было впустую. И теперь я оказался на самом краю земли, где меня никто не знает и где мне не от кого ждать помощи. А между тем преследователи дышат мне в затылок… Впервые на русском языке! «Кровь на снегу», «И прольется кровь»… Эти два романа связаны некими сюжетными нитями. Но связь их может оказаться глубже, чем нам кажется. Что же ожидает читателя дальше?

Глава 2

Я продолжал дышать и чувствовал, как успокаивается сердцебиение. Мое тело поняло то, до чего еще не дошел разум: если бы это были они, они не стали бы толкать меня, а просто содрали бы с головы рясу, убедились, что я тот, кто им нужен, и проперчили бы меня, как протухший голубец.

Я осторожно сдвинул рясу с лица.

Лицо, глядевшее на меня сверху, было веснушчатым, курносым, с пластырем над бровью и светлыми ресницами вокруг необыкновенно голубых глаз. Оно было обрамлено жестким ежиком рыжих волос. Сколько ему может быть лет? Девять? Тринадцать? Понятия не имею, я вообще плохо разбираюсь в детях.

— Тебе нельзя здесь лежать.

Я огляделся. Кажется, он один.

— Почему это? — невнятно пробормотал я.

— Потому что мама будет здесь мыть.

Я поднялся на ноги, свернул рясу, снял с ограды пиджак, ощутив тяжесть пистолета в кармане. Левое плечо пронзила боль, когда я стал засовывать его в рукав.

— Ты с юга? — спросил мальчик.

— Смотря что называть югом.

— То, что находится к югу отсюда.

— Отсюда все находится к югу.

Мальчишка склонил голову набок:

— Меня зовут Кнут. Мне десять лет. А тебя как зовут?

Я собирался назвать какое-нибудь имя, и решил остановиться на вчерашнем варианте. Ульф.

— Сколько тебе лет, Ульф?

— Много, — ответил я, потягивая шею.

— Больше тридцати?

Дверь в ризницу открылась. Я повернулся. Вошедшая женщина остановилась и уставилась на меня. Первое, о чем я подумал: «Она слишком молода для уборщицы». Женщина выглядела крепкой. На ее руке, в которой она держала наполненное до краев ведро, проступали вены. У нее были широкие плечи, но тонкая талия. Ноги ее были скрыты старомодной черной широкой юбкой. Второе, что бросилось мне в глаза, — это волосы. Длинные и такие темные, что блестели в свете, попадавшем в помещение через высокие окна. Они были прихвачены простенькой заколкой.

Женщина снова начала движение в мою сторону, стуча башмаками по полу. Когда она подошла достаточно близко, я увидел, что у нее рот красивой формы со шрамом от операции по исправлению заячьей губы. Трудно было поверить, что у такой смуглой женщины с такими темными волосами могут быть такие голубые глаза.

— Доброе утро, — произнесла она.

— Доброе утро. Я приехал сегодня ночью на автобусе. И мне было некуда…

— Ладно, — сказала она. — Здесь дверь высока, а ворота широки.

Она произнесла это без всякой теплоты в голосе, поставила на пол ведро и швабру и протянула ко мне руку.

— Ульф, — сказал я, собираясь обменяться с ней рукопожатием.

— Рясу, — произнесла она, указывая на мою руку.

Я опустил глаза на комок ткани, который сжимал в ладони.

— Я не нашел одеяла, — стал оправдываться я, протягивая ей рясу.

— И никакой еды, кроме той, что мы используем для причастия, — ответила она, разворачивая и проверяя тяжелое белое одеяние.

— Прошу прощения, я, конечно, заплачу за…

— От этого ты освобождаешься, с благословением или без. Но в следующий раз не плюй на нашего губернатора, будь так добр.

Не знаю, была ли это улыбка, но шрам над ее верхней губой шевельнулся. Не сказав больше ни слова, она развернулась и ушла в ризницу.

Я подхватил сумку и перелез через ограду алтаря.

— Куда ты пойдешь? — спросил мальчик.

— На улицу.

— Почему?

— Почему? Потому что я здесь не живу.

— Мама не такая сердитая, как кажется.

— Передавай ей привет.

— От кого? — раздался голос женщины.

Она уже топала обратно к алтарю.

— От Ульфа. — Я начал привыкать к этому имени.

— А что тебе нужно здесь, в Косунде, Ульф? — Она отжала тряпку над ведром.

— Охота. — Я подумал, что в таком маленьком поселке лучше всего придерживаться одной версии.

Женщина намотала тряпку на швабру.

— На кого?

— На куропаток, — наугад произнес я. Водятся ли куропатки так далеко на севере? — И на все остальное, в чем бьется сердце, — добавил я.

— В этом году совсем мало мышей и леммингов, — сказала женщина.

Я ухмыльнулся:

— Хорошо, но, вообще-то, я охочусь на зверей чуть-чуть покрупнее.

Она приподняла бровь:

— Я всего лишь хотела сказать, что куропаток в этом году немного.

Возникла минутная тишина.

Ее нарушил Кнут, выпаливший:

— Когда хищникам не хватает мышей и леммингов, они начинают питаться яйцами куропаток.

— Ах вот оно что, — сказал я, кивнул и почувствовал, как по моей спине потек пот. Мне надо было помыться и постирать рубашку и пояс для денег. Да и пиджак требовал стирки. — Надеюсь, я найду, во что выстрелить. Проблема в том, что я приехал слишком рано. Как известно, охотничий сезон начнется только на следующей неделе, так что до тех пор буду пристреливаться.

Я надеялся, что саам сообщил мне верную информацию.

— Сезон сезоном, — сказала женщина, проводя тряпкой по тому месту, где я лежал, с таким нажимом, что резиновая подушка швабры заскрипела. — Это вы, южане, думаете, что решаете, когда ему начинаться. Мы здесь охотимся, когда нам нужна пища, и не охотимся, когда она нам не нужна.

— Кстати, насчет «нужен — не нужен», — произнес я. — Не знаешь ли ты места в поселке, где я мог бы пожить?

Она перестала мыть пол и оперлась на швабру:

— Надо просто постучать в какую-нибудь дверь, и для тебя отыщется постель.

— В любую?

— Думаю, да. Но сейчас, конечно, далеко не все дома.

— Вот как? — Я кивнул в сторону Кнута. — Летние каникулы?

Женщина с улыбкой покачала головой:

— Летние пастбища. Все, у кого есть олени, живут в палатках и автоприцепах на пастбищах вдоль побережья. Кто-то еще не вернулся с лова сайды. Многие на летнем фестивале в Каутокейно.

— Понятно. А есть ли какая-нибудь возможность арендовать кровать в твоем доме? — Увидев ее замешательство, я поспешил добавить: — Я хорошо заплачу. Очень хорошо.

— Здесь никто не позволил бы тебе переплатить. Но моего мужа нет дома, так что это неприлично.

Неприлично? Я посмотрел на ее юбку. На длинные волосы.

— Понимаю. А есть ли какой-нибудь дом не… не в центре? Где можно побыть в тишине и покое. И с хорошим видом.

Откуда можно увидеть приближение чужака — вот что я имел в виду.

— Ну… — произнесла она, — поскольку ты собираешься охотиться, ты мог бы поселиться в охотничьей хижине. Ею все пользуются. Она находится на некотором расстоянии от поселка, там тесновато и не слишком уютно, но зато тихо и спокойно. И вид на все стороны света, это уж совершенно точно.

— Кажется, отличное место.

— Кнут может проводить тебя туда.

— Не стоит. Наверное, я смогу ее найти.

— Нет! — воскликнул Кнут. — Пожалуйста!

Я посмотрел на него сверху вниз. Летние каникулы. Все разъехались. Так скучно, что он пришел с мамой убирать в церкви. И вот наконец что-то начало происходить.

— Конечно, — сказал я. — Тогда пошли?

— Да!

— А вот что мне интересно, — произнесла темноволосая женщина, ополаскивая тряпку в ведре. — Из чего это ты собираешься стрелять. Вряд ли в твою сумку уместилось ружье.

Я уставился на свою сумку, измеряя ее взглядом, будто решал, согласен ли я с женщиной.

— Забыл его в поезде, — ответил я. — Я позвонил, и мне обещали прислать его с автобусом через пару дней.

— Но тебе же надо из чего-то стрелять, — сказала она и улыбнулась, — пока не начался сезон.

— Я….

— Я одолжу тебе дробовик моего мужа. Можешь подождать меня на улице, я скоро закончу.

Дробовик? Да, черт возьми, почему бы и нет? И поскольку ни одно из произнесенных ею предложений не заканчивалось вопросительным знаком, я просто кивнул и пошел к дверям. Позади я услышал быстрое дыхание и немного притормозил. Мальчик наступил мне на пятку.

— Ульф…

— Что?

— Ты анекдоты знаешь?

Я сидел у южной стены церкви и курил. Я не очень хорошо понимаю, почему я курю. Это не зависимость. Я хочу сказать, моя кровь не требует никотина. Дело не в этом, здесь что-то другое, связанное с самим процессом. Курение успокаивает меня. Я мог бы с тем же успехом курить сено. Есть ли у меня наркотическая зависимость? Нет, уверен, что нет. Возможно, я алкоголик, но в этом я тоже не совсем уверен. Но мне нравится быть под кайфом, возбужденным, пьяным, это точно. И валиум. Мне нравится принимать валиум. Или, вернее, мне не нравится не принимать валиум. И поэтому я чувствовал, что это единственное вещество, от которого мне надо, приложив определенные усилия, отказаться.

Я начал продавать травку, чтобы оплачивать то, что потребляю сам. Это настолько же просто, насколько логично: ты покупаешь такое количество граммов, чтобы можно было сторговаться о выгодной цене, потом продаешь две трети меньшими дозами, но дороже, и — вуаля — бесплатный косяк у тебя в кармане. А от этого до полноценной работы дилером — дорога короткая. Длинной была дорога к первой продаже. Длинной, извилистой, с парой развилок, на которых мне стоило повернуть в другую сторону. Но в итоге я оказался посреди Дворцового парка, где стоял и бубнил короткую рекламу своего товара («Кому косячок?»), выискивая тех, кто был достаточно волосат или одет в хипповатую одежду. Так со всем в жизни: первый раз — самый трудный. И когда передо мной остановился парень в синей рубашке со стрижкой ежиком и попросил продать два грамма, я развернулся и убежал.

Я знал, что этот парень не был полицейским агентом: у агентов много волос и одеваются они как хиппи. Я боялся, что он — один из людей Рыбака. Но со временем я понял, что Рыбаку нет дела до мелкой рыбешки вроде меня, надо было только постараться не увеличивать свой бизнес и не вторгаться на его рынок амфетаминов и героина. Как Хоффманн. Хоффманн кончил плохо: не было больше никакого Хоффманна.

Я швырнул окурок на гравийную дорожку.

У тебя есть немного времени, пока ты не догоришь до фильтра, а потом наступит неумолимый конец. Но весь смысл в том, чтобы догореть до фильтра, не потухнуть раньше времени. Вообще-то, я не уверен насчет смысла, но такова была моя цель. На смысл мне по большому счету плевать. И не каждый день после похорон я был настолько уверен в своей цели.

Я закрыл глаза и сосредоточился на солнце, на том, как оно согревает кожу. На наслаждении. Гедон. Греческий бог. Или идол, как говорят здесь, на освященных землях. Большая наглость называть чужих богов — не тех, каких выдумал сам, — идолами. «Ты не должен знать другого бога, кроме Меня»^[1]. Естественное предписание любого диктатора своим подданным. Забавно только, что христиане сами этого не понимали, не видели механизмов, силы регенерации и самодостаточности, благодаря которым эти суеверия смогли пережить две тысячи лет, и думали, что ключ к спасению предназначался тем, кому невероятно повезло родиться в тот самый промежуток времени, по сути краткий миг в истории человечества, да еще и в той небольшой части земного шара, где когда-либо звучал короткий призыв «кому в рай?».

Тепло закончилось. На солнце набежало облако.

— Там бабушка.

Я открыл глаза. Это не облако. Солнце создавало ореол над рыжими волосами мальчика. Неужели та женщина действительно приходится ему бабушкой?

— Что, прости?

Он вытянул руку:

— Могила, на которую ты бросил окурок.

Я посмотрел в ту сторону, куда он указывал, и увидел, что из клумбы у черного камня поднимается небольшой дымок.

— Извини. Я целился на дорожку.

Он скрестил руки на груди:

— В самом деле? Как же ты попадешь в куропатку, если даже на дорожку попасть не способен?

— Хороший вопрос.

— Ну что, вспомнил какой-нибудь анекдот?

— Нет, я же говорил, что могу долго вспоминать.

— Но уже прошло… — он посмотрел на часы, которых у него не было, — двадцать пять минут.

Он сильно преувеличивал. Мне пришло в голову, что дорога до хижины может оказаться долгой.

— Кнут! Не мучай человека, — раздался голос его матери.

Она вышла из церкви и направилась к воротам.

Я встал и пошел за ней. Она шла упругой походкой, держа спину прямо, чем напомнила мне лебедя. Гравийная дорожка, проходившая мимо церкви, бежала дальше среди скопища домов, которое и было Косундом. Тишина казалась почти неприятной. До сих пор я не видел других людей, кроме этих двоих и вчерашнего саама.

— Почему в домах нет занавесок? — спросил я.

— Потому что Лестадиус учит нас, что мы должны позволить свету Божьему проникать в наши жилища, — ответила она.

— Лестадиус?

— Ларс Леви Лестадиус. Ты что, правда не знаком с его учением?

Я отрицательно покачал головой. Кажется, я что-то читал об этом шведском священнике прошлого века, который боролся с распутством среди местных жителей, но учения его я не знал, да и вообще думал, что эти древние вещи уже давно никого не интересуют.

— Ты не лестадианец? — спросил мальчик. — Тогда ты сгоришь в аду.

— Кнут!

— А что, так дедушка говорит! Уж он-то знает, он был странствующим проповедником в Финнмарке и Северном Тромсе, вот так!

— А еще дедушка говорит, что о своей вере не надо кричать на каждом углу. — Женщина посмотрела на меня извиняющимся взглядом. — Иногда наш Кнут увлекается. Ты из Осло?

— Там родился и вырос.

— Есть семья?

Я покачал головой.

— Уверен?

— Что?

Она улыбнулась:

— Ты замешкался. Может быть, разведен?

— Тогда ты точно сгоришь! — закричал Кнут и зашевелил пальцами, изображая, по всей видимости, адское пламя.

— Не разведен.

Я заметил, как она исподтишка бросила на меня взгляд.

— Одинокий охотник вдали от дома, вот, значит, как. А чем ты занимаешься?

— Я продавец, — сказал я. Какое-то движение заставило меня посмотреть наверх, и за мгновение до того, как задернулись занавески, я увидел мужское лицо. — Но только что уволился. Постараюсь найти что-нибудь новое.

— Что-нибудь новое, — повторила женщина и, как мне показалось, вздохнула.

— А ты моешь полы? — спросил я больше для поддержания разговора.

— Мама — звонарь и церковный служка, — вмешался Кнут. — Дедушка говорит, что она могла бы взять на себя и обязанности священника. Ну, если бы была мужчиной.

— А разве уже не приняли закон, разрешающий женщинам становиться священниками?

Она рассмеялась:

— Женщина-священник в Косунде?

Мальчик пальцами изобразил пламя.

— Вот мы и пришли. — Она свернула к маленькому домику без занавесок.

Во дворе на бетонных блоках стоял автомобиль «вольво» без колес, а рядом с ним приютилась тележка, в которой лежали два ржавых обода.

— Это папина машина, — сказал Кнут. — А это — мамина. — Он указал на маленький горбатый «фольксваген» в темном гараже.

Мы вошли в незапертый дом, и женщина проводила меня в гостиную, а сама отправилась искать ружье. Мы с Кнутом остались стоять. Обстановка была спартанской, но в доме было красиво, чисто и прибрано. Прочная мебель, но ни телевизора, ни стереоустановки, никаких домашних растений, из картинок на стенах только Иисус с ягненком на руках и свадебная фотография.

Я подошел ближе. Это она, никаких сомнений. Она была хорошенькой, почти красавицей в своем белом платье. Рядом с ней стоял высокий широкоплечий мужчина. Взгляд на его улыбающееся, но одновременно суровое, замкнутое лицо по какой-то причине заставил меня задуматься о том, что я только что видел на улице, посмотрев в чужое окно.

— Иди сюда, Ульф!

Я пошел по коридору на голос и попал в помещение, похожее на мастерскую. Самодельная скамейка, заржавелые автомобильные запчасти на ней, поломанные детские игрушки, которые явно оказались здесь не вчера, и другие незавершенные проекты.

Женщина нашла коробку патронов и указала на дробовик, висевший рядом с винтовкой на вбитых в стену гвоздях так высоко, что ей было не дотянуться. Я начал подозревать, что она держала меня в гостиной, чтобы немного прибраться в этой комнате. Я увидел отпечатки бутылочных донышек и отчетливо различил запах сивухи, спирта и табака.

— А пули для винтовки у тебя есть? — спросил я.

— Конечно, — ответила она. — Но ты вроде на куропаток собирался охотиться?

— С винтовкой будет сложнее, но интереснее, — сказал я, потянулся и снял оружие со стены. Я выглянул на улицу. Занавеска в окне соседнего дома шевельнулась. — Да и дробь из дичи не придется выковыривать. Как заряжать?

Она внимательно посмотрела на меня, совершенно серьезно раздумывая над тем, шучу я или нет, а потом показала как. Учитывая мою профессию, может сложиться впечатление, что я много знаю об оружии, но на самом деле я только слегка разбираюсь в пистолетах. Женщина вставила магазин, показала, как он заряжается, и объяснила, что винтовка полуавтоматическая, поэтому по закону при охоте в магазине должно находиться не более трех зарядов, плюс один в патроннике.

— Ну ясное дело, — сказал я, повторяя за ней операцию по заряжанию винтовки.

Что мне нравится в оружии, так это звук смазанного железа, звук точнейшего инженерного искусства. Но на этом все заканчивается.

— Это тоже может тебе пригодиться, — сказала женщина.

Я повернулся. Она протягивала мне бинокль. Модель Б-8, советский военный бинокль. Мой дед добыл такой благодаря своим связям, он пользовался им для изучения деталей церковных фасадов. Он рассказывал мне, что до и во время войны всю хорошую оптику делали в Германии, и, захватив восточную часть Германии, Советы первым делом похитили промышленные секреты и стали делать дешевые, но чертовски хорошие копии немецкого оборудования. Одному богу известно, как здесь оказался Б-8. Я отложил винтовку и посмотрел в бинокль на дом, где иногда появлялось лицо. Сейчас там никого не было.

— Я, конечно, заплачу за аренду.

— Глупости. — Она заменила патронташ другим и положила его передо мной. — Хуго наверняка посчитает, что будет достаточно платы за потраченные патроны.

— А где он?

— Ловит сайду.

Возможно, спрашивать об этом было бесцеремонно, поскольку лицо ее нахмурилось.

— У тебя есть еда и питье? — спросила она.

Я покачал головой. Я даже не подумал об этом. Сколько же раз я ел после отъезда из Осло?

— Могу сделать тебе бутерброды, а остальное купишь в магазине у Пирьо. Кнут тебя проводит.

Мы снова вышли на крыльцо. Женщина посмотрела на часы, наверное, хотела убедиться, что я пробыл у нее совсем недолго и соседям не о чем будет сплетничать. Кнут носился взад-вперед по двору, как собака перед прогулкой.

— До хижины около получаса, даже, скорее, час, — сказала женщина. — Все зависит от скорости ходьбы.

— Хм. Я не знаю точно, когда прибудет мое ружье.

— Я не спешу. Хуго не часто охотится.

Я кивнул, подтянул ремень на винтовке и повесил ее через плечо. Боже мой. Я бросил взгляд на деревню и попытался придумать, что сказать на прощание. Женщина склонила голову набок, совсем как сын, и убрала несколько прядей со лба.

— Не такая уж красота, по твоему мнению, правда?

Наверное, вид у меня был смущенный, потому что она засмеялась и ее высокие скулы покраснели:

— Косунд, я говорю о нем. О наших домах. Но здесь было красиво. До войны. Но когда в тысяча девятьсот сорок пятом пришли русские, а немцы бежали, при отступлении они сожгли все полностью. Все, кроме церкви.

— Тактика выжженной земли.

— Людям нужны дома. Мы построили их быстро. И некрасиво.

— Не так уж и некрасиво, — соврал я.

— Да ладно, — рассмеялась она. — Дома ужасные, чего нельзя сказать о людях, которые в них живут.

Я посмотрел на ее шрам:

— Верю тебе. Тогда мы пошли. Спасибо.

Я протянул ей руку. На этот раз она ее пожала. Ее рука была твердой и теплой, как нагретый солнцем гладкий камень.

— Благослови тебя Господь.

Я посмотрел на нее. Похоже, она говорила совершенно искренне.

Магазин Пирьо располагался в подвале одного из домов. Внутри было темно, а сама хозяйка не появилась, пока Кнут трижды не проорал: «Пирьо!» Она оказалась большой и круглой, на голове у нее был платок. Она произнесла писклявым голосом:

— Jumalan terve.

— Прошу прощения? — сказал я.

Она повернулась в сторону Кнута.

— Благослови тебя Господь, — перевел мальчик. — Пирьо говорит по-фински, но она знает, как ее товары называются по-норвежски.

Товары располагались позади прилавка, Пирьо доставала их по мере того, как я заказывал. Мясные фрикадельки «Йойка» в банках, консервированные рыбные котлеты, колбаса, сыр, пшеничный хлеб грубого помола.

Пирьо складывала стоимость товаров в уме, потому что, когда я закончил, она просто написала на бумажке цифру и показала ее мне. До меня дошло, что мне надо было достать несколько купюр из пояса с деньгами, прежде чем заходить в магазин, а поскольку в мои намерения не входило оповещать всех о том, что я разгуливаю здесь со значительной суммой денег, примерно со ста тринадцатью тысячами крон, я повернулся спиной к Пирьо и Кнуту, подошел к стене и расстегнул две нижние пуговицы на рубашке.

— Здесь нельзя писать, Ульф, — сказал Кнут.

Я повернул к нему голову и посмотрел на него.

— Это я пошутил, — засмеялся он.

Пирьо жестами показала, что не может дать сдачу со стокроновой бумажки, которую я ей протянул.

— Все в порядке, — сказал я. — Оставь себе на чай.

Она ответила что-то на своем жестком непонятном языке.

— Она говорит, что ты можешь вернуться и взять что-нибудь еще, — перевел Кнут.

— Тогда ей следовало бы записать сумму.

— Она все помнит, — сказал Кнут. — Пошли.

Кнут приплясывал на тропе передо мной. Вереск бился о наши брюки, вокруг наших голов летали комары. Тундра.

— Ульф…

— Да?

— Почему у тебя такие длинные волосы?

— Потому что их никто не подстриг.

— А-а-а.

Прошло двадцать секунд.

— Ульф…

— Мм?

— Ты совсем ничего не знаешь по-фински?

— Нет.

— А по-саамски?

— Ни слова.

— Ты говоришь только по-норвежски?

— И по-английски.

— В Осло много англичан?

Я сощурился на солнце. Если сейчас полдень, значит мы идем четко на запад.

— В общем-то, нет, — ответил я. — Но это всемирный язык.

— Ага, всемирный. Дедушка тоже так говорит. Он говорит, что норвежский — язык разума, а саамский — язык сердца. А финский — это святой язык.

— Ну, раз он так говорит…

— Ульф…

— Да?

— Я знаю один анекдот.

— Хорошо.

Он остановился, подождал меня и зашагал по вересковым зарослям рядом со мной:

— Что это такое: ходит и ходит и никак не дойдет до дверей?

— Это вроде бы загадка?

— Сказать отгадку?

— Да, придется.

Мальчик заслонился ладонью от солнца и посмотрел на меня:

— Ты врешь, Ульф.

— Прости, что?

— Ты знаешь ответ.

— Правда?

— Все знают ответ на эту загадку. Почему же вы всегда врете? Вы будете…

— Гореть в аду?

— Да!

— А кто такие эти «вы»?

— Папа. И дядя Уве. И мама.

— Ну да? А мама-то про что врет?

— Она говорит, что я не должен бояться папу. Теперь твоя очередь рассказывать анекдоты.

— Я не очень-то умею рассказывать анекдоты.

Кнут застонал, повесил голову и стал теребить руками вереск.

— Ты не можешь ни во что попасть, ты ничего не знаешь о куропатках, и ты не помнишь анекдотов. А ты вообще что-нибудь можешь?

— Ну… — произнес я и тут заметил одинокую птицу, летевшую высоко над нами. Она охотилась, выискивала добычу. Ее жесткие, застывшие в одном положении крылья напоминали военный самолет. — Я умею прятаться.

— Да? — Голова его снова поднялась. — Давай поиграем в прятки. Кто водит? Эники-беники, ели…

— Беги вперед и прячься.

Он пробежал три шага и резко остановился.

— Что случилось?

— Ты сказал это, только чтобы от меня избавиться.

— Избавиться от тебя? Да ты что!

— Ты снова врешь!

Я пожал плечами:

— Можем поиграть в молчанку. Кто не будет молчать, получит пулю в голову.

Он странно посмотрел на меня.

— Понарошку, — уточнил я. — Хорошо?

Он кивнул, плотно сжав губы.

Мы шли и шли. Ландшафт, казавшийся на расстоянии совершенно монотонным, постоянно менялся: от мягкой волнистой поверхности, поросшей зеленым и коричневым вереском, до каменистого, растрескавшегося лунного пейзажа. С момента моего прибытия солнце сделало уже полоборота вокруг меня, и внезапно в его свете, в свете оранжевого диска, создалось ощущение, что весь пейзаж сияет, словно по пологим равнинам течет лава. И над всем этим — огромное широкое небо. Не знаю, почему здесь оно кажется таким огромным, почему мне почудилось, что земля изогнулась. Может быть, все дело в недостатке сна. Я читал о людях, которые после двух суток без сна становились психопатами.

Кнут молча шагал, плохо скрывая ожесточение и готовность к борьбе на веснушчатом лице. Комариные рои налетали все чаще, и сейчас мы попали в один из них и никак не могли вырваться. Я перестал бить садящихся на меня насекомых. Они прокусывали кожу, применяя обезболивающее, и все происходило так мягко, что я позволил им продолжать свое занятие. Сейчас самым важным было то, что метр за метром, километр за километром расстояние между мной и цивилизацией увеличивалось. И все же вскоре мне предстояло составить план.

«Рыбак всегда находит то, что ищет».

До сих пор моим планом было не иметь никакого плана, потому что Рыбак способен разгадать любой логичный план, какой бы я ни придумал. Единственным моим шансом была непредсказуемость. Нужно было стать настолько нелогичным, чтобы даже самому не знать, каким будет мой следующий шаг. Но позже следовало что-то придумать. Если вообще будет какое-нибудь «позже».

— Часы, — выпалил Кнут. — Разгадка — часы.

Я кивнул. Это был лишь вопрос времени.

— А теперь можешь прострелить мне голову, Ульф.

— Хорошо.

— Давай стреляй!

— Зачем?

— Чтобы не ждать. Нет ничего хуже, чем пуля, которая неизвестно когда прилетит.

— Пуф!

— Тебя дразнили в школе, Ульф?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Ты странно говоришь.

— Там, где я вырос, все так говорят.

— Ой. И что, всех дразнили?

Я не мог не рассмеяться:

— Ладно, меня изредка дразнили. Когда мне было десять лет, умерли мои родители и я переехал из бедной восточной части города в богатую западную, к моему дедушке Бассе. Другие дети дразнили меня Оливером Твистом и придурком с восточной помойки.

— Но ты не такой.

— Спасибо.

— Ты с южной помойки! — Он рассмеялся. — Это была шутка! Теперь с тебя три шутки.

— Хотел бы я знать, откуда ты их берешь, Кнут.

Он прищурил один глаз и посмотрел на меня:

— А можно я понесу ружье?

— Нет.

— Оно же папино.

— Я сказал, нет.

Он застонал и на несколько секунд безвольно свесил голову и руки, но потом снова выпрямился. Мы продолжали брести. Кнут что-то тихо напевал. Не могу утверждать с уверенностью, но его мелодия была похожа на псалом. Мне захотелось спросить, как зовут его мать: будет нелишним знать ее имя, когда я вернусь в деревню, если, например, забуду, где находится ее дом. Однако по какой-то причине я ничего не спросил.

— Вот и хижина, — сказал Кнут, махнув рукой.

Я достал бинокль и сфокусировал — на Б-8 надо фокусировать каждый окуляр отдельно. За облаком пляшущей мошкары виднелось нечто напоминавшее скорее маленький дровник, чем хижину. Без окон, насколько я мог разглядеть; просто череда некрашеных серых высохших досок вокруг тонкой черной печной трубы.

Мы шли дальше, и я думал о своем, когда мой глаз заметил движение. Двигалось что-то гораздо большее по размерам, чем комар. Это «что-то» внезапно нарушило монотонность пейзажа метрах в ста от нас. Мне показалось, что сердце на секунду остановилось. Когда животное с огромными рогами понеслось по вереску, раздалось удивительное цоканье.

— Самец, — уверенно произнес Кнут.

Мое сердцебиение постепенно замедлялось.

— А откуда ты знаешь, что… э-э-э, именно самец?

Он снова окинул меня удивленным взглядом.

— В Осло не так много оленей, — пояснил я.

— Не самка. Потому что у самцов большие рога. Смотри, вон он чешется.

Олень остановился в зарослях позади хижины и стал тереться рогами о ствол березы.

— Отковыривает кору, чтобы ее съесть?

Кнут рассмеялся:

— Олени питаются ягелем.

Ну конечно, ягель. Мы проходили в школе, что ягель — это такой мох, который растет здесь, неподалеку от Северного полюса. Что йойк — это традиционное саамское горловое пение, что лавво — это жилище, похожее на индейский вигвам, и что расстояние от Осло до Финнмарка больше, чем до Лондона и Парижа. И мы проходили еще одно правило, при помощи которого можно запомнить названия фьордов, но это правило никто не запомнил. Во всяком случае, я, умудрившийся отучиться пятнадцать лет, и два из них даже в университете, хватая материал только по верхам.

— Чесаться — значит чистить рога, — сказал Кнут. — Это делают в августе. Когда я был маленьким, дедушка говорил, что рога чистят, потому что они очень чешутся.

Он говорил, по-стариковски причмокивая, будто сокрушаясь по поводу того, каким наивным он был когда-то. Я мог бы запросто рассказать ему, что некоторые из нас остаются наивными всю жизнь.

Хижина стояла на четырех больших камнях. Она была не заперта, но мне пришлось сильно подергать за ручку, чтобы дверь отлепилась от косяка. Внутри находились двухъярусная койка с шерстяными одеялами, дровяная плита (на двух конфорках которой стояли помятые чайник и кастрюля), оранжевый шкаф, красное пластиковое ведро, два стула и стол, съехавшие в западную сторону — то ли потому, что сами были кривыми, то ли потому, что кривым был пол.

В хижине имелись окна. Раньше я не смог разглядеть их, потому что они представляли собой маленькие слуховые оконца на каждой стене, кроме той, где находилась дверь. Но тем не менее они пропускали внутрь достаточно света, и я мог увидеть того, кто будет приближаться к хижине с любой стороны. Бойницы. Даже когда я сделал три шага от одной стены до другой, ощутив при этом, как вся постройка покачивается вроде французского кофейного столика, мое мнение не изменилось: хижина была великолепной.

Я огляделся и вспомнил первые слова деда после того, как он занес в дом чемодан своего десятилетнего внука и закрыл за собой дверь: «Mi casa es su casa»^[2]. Я не понял ни одного слова, но понял, что он хотел сказать.

— Хочешь выпить кофе перед обратной дорогой? — спросил я добродушно и открыл дверку топки.

Наружу вылетел серый пепел.

— Мне десять лет, — сказал Кнут. — Я не пью кофе. Тебе нужны дрова. И вода.

— Понятно. Как насчет бутерброда?

— У тебя есть топор? Или нож?

Я молча посмотрел на него. Он закатил глаза: охотник без ножа.

— Можешь пока пользоваться этим, — сказал Кнут, завел руку за спину и вытащил огромный нож с широким лезвием и позолоченной деревянной рукояткой.

Я взвесил нож в руке. Тяжелый, но не слишком, хорошо сбалансированный. Почти так же должен ощущаться пистолет.

— Подарок отца?

— Дедушки. Это саамский нож.

Мы решили, что он раздобудет дрова, а я — воду. Явно гордясь тем, что ему поручили взрослую работу, Кнут схватил нож и убежал. Я нашел доску, неплотно прилегающую к стене. За ней находилась своего рода изоляция изо мха и торфа. Я вдавил в нее пояс с деньгами. Набирая в ведро воду из ручья, струящегося всего метрах в ста от хижины, я услышал, как в лесу металл стучит по дереву.

Пока Кнут закладывал в топку тонкие сучья и кору, я выгреб мышиный помет из шкафа и убрал в него продукты. Я дал мальчику свой коробок спичек, и сразу после этого в плите запылал огонь, а чайник начал посвистывать. В хижину проникло немного дыма, и я заметил, что комары от него разлетелись. Я воспользовался моментом, снял рубашку и побрызгал водой на лицо и тело.

— Что это? — спросил Кнут.

— Это? — переспросил я и взял в руку именной жетон, болтавшийся у меня на шее. — Имя и личный номер, выгравированные на металле, способном пережить ядерный взрыв, чтобы было понятно, кого убили.

— А зачем это нужно?

— Чтобы знать, куда отсылать скелеты.

— Ха-ха, — сухо произнес он. — За анекдот не считается.

Посвистывание чайника перешло в предупредительное бульканье. Когда я наполнил две потрескавшиеся чашки, Кнут уже одолел бо́льшую часть второго толстого бутерброда с печеночным паштетом. Я подул на черную маслянистую поверхность.

— А какой кофе на вкус? — спросил Кнут с набитым ртом.

— Противный только в первый раз, — сказал я, сделав пробный глоток. — Доедай и беги домой, пока мама не начала волноваться.

— Она знает, где я. — Он поставил на стол оба локтя и подпер голову ладонями так, что щеки поднялись к глазам. — Анекдот.

Кофе был прекрасным на вкус, а кружка приятно согревала руку.

— Ты слышал о том, как норвежец, датчанин и швед поспорили, кто дальше сможет высунуться из окна?

Руки исчезли со стола. Кнут с интересом посмотрел на меня:

— Нет.

— Они встали у окна. И внезапно норвежец победил.

В наступившей за этим тишине я сделал еще один глоток. По любопытному выражению на лице мальчика я понял: он не сообразил, что анекдот уже закончился.

— Как же он победил? — спросил наконец Кнут.

— А ты как думаешь? Норвежец выпал из окна.

— Значит, он спорил сам на себя?

— Естественно.

— Это не естественно, и ты должен был сказать это в самом начале.

— Ладно. Но теперь ты понял юмор, — вздохнул я. — Так что скажешь?

Он коснулся пальцем веснушчатого подбородка и задумчиво уставился в никуда. Затем последовали две вспышки смеха и снова задумчивое созерцание.

— Коротковато, — сказал Кнут. — Но поэтому и смешно. Ведь бац — и все закончилось. Да, мне смешно. — Он снова хихикнул.

— Кстати, насчет «все»…

— Конечно, — сказал он и вскочил. — Я вернусь завтра.

— Да? Почему ты так думаешь?

— Мазь от комаров.

— Мазь от комаров?

Он взял мою руку и приложил к моему лбу. Мне показалось, что я коснулся пупырчатой пленки — одни волдыри.

— Ладно, — кивнул я. — Принеси мазь от комаров. И пива.

— Пива? Но тогда…

–…я сгорю в аду.

–…надо ехать в Альту.

Я вспомнил спертый воздух в мастерской отца мальчика.

— Самогонка.

— Чего?

— Самогон. Спиртное. То, что пьет твой отец. Где он его берет?

Переминаясь с ноги на ногу, Кнут ответил:

— У Маттиса.

— Хм. Это такой кривоногий коротышка в рваной куртке?

— Да.

Я вынул из кармана купюру:

— Посмотри, сколько сможешь получить за это, а себе купи мороженое. Если это, конечно, не грех.

Он помотал головой и взял деньги.

— Пока, Ульф. И держи дверь на замке.

Он шутит?

Когда он ушел, я достал винтовку и положил дуло на подоконник. Я посмотрел в прицел, обводя взглядом линию горизонта, нашел спину Кнута, весело бегущего по дорожке, перевел прицел дальше, на лес. Нашел оленя. Он в ту же секунду поднял голову, как будто учуял меня. Насколько мне известно, северные олени — стадные животные, значит этого выгнали. Как и меня.

Я вышел на улицу, присел у хижины и допил кофе. Жар и дым от плиты вызвали у меня пульсирующую головную боль.

Я посмотрел на часы. Часы пролетали один за другим. Скоро уже минует сто часов. Сто часов с того момента, когда я должен был умереть. Сто бонусных часов.

Когда я снова посмотрел в прицел, то увидел, что олень подошел ближе.

Примечания

1

Книга пророка Осии, 13: 4.

2

Мой дом — твой дом (исп.).