Искусство воскрешения

Эрнан Ривера Летельер, 2010

Герой романа «Искусство воскрешения» (2010) – Доминго Сарате Вега, более известный как Христос из Эльки, – «народный святой», проповедник и мистик, один из самых загадочных чилийцев ХХ века. Провидение приводит его на захудалый прииск Вошка, где обитает легендарная благочестивая блудница Магалена Меркадо. Гротескная и нежная история их отношений, протекающая в сюрреалистичных пейзажах пампы, подобна, по словам критика, первому чуду Христа – «превращению селитры чилийской пустыни в чистое золото слова». Эрнан Ривера Летельер (род. в 1950) – самое яркое имя в новой чилийской литературе; обладатель многочисленных национальных и международных литературных премий, кавалер ордена Искусств и литературы Франции (2001).

1

Маленькая каменная площадь плыла в гудящем жарком мареве полудня. Коленопреклоненный Христос из Эльки^[2] уставил лицо ввысь — черные космы блестели под солнцем Атакамы — и ощутил, что впадает в экстаз. И немудрено: он только что воскресил мертвого.

За все годы, что он проповедовал, давал советы и делился здравыми помыслами на благо Человечества — а заодно предсказывал приближение Судного дня, он ведь не за горами, покайтесь, грешники, не то поздно будет, — ему впервые довелось пережить столь величественное и важное событие. Чудо свершилось в, казалось бы, неподходящем для этого месте: в засушливой пустыне Атакама, точнее, на пустыре, почитаемом на одном селитряном прииске за площадь. В довершение всего покойника звали Лазарем.

Бродя по дорогам и тропам родины, он действительно исцелял людей от многочисленных хворей и недугов и даже поднял со зловонного смертного ложа не одного умирающего, отвергнутого медицинской наукой. На его пути роились самые разношерстные страдальцы — а вдобавок к ним целая уйма слепых, расслабленных, увечных и калечных, которые прибывали за чудом несомыми на носилках или приползали по-пластунски, — и он помазывал и благословлял всех вне зависимости от убеждений, веры или общественного положения. И ежели наложением рук либо посредством самостоятельно изготовленного из лекарственных трав зелья, — он и такими не гнушался, — Отец Небесный являл Свою волю и возвращал здоровье какому-нибудь горемыке: аллилуйя, брат! а ежели нет — все равно аллилуйя! Кто он такой, чтобы одобрять или оспаривать священные решения Всемогущего?

Но воскрешение мертвого — совсем другое дело. Высокое искусство. До сих пор всякий раз, когда кто-то с рыданиями подходил к нему и просил смилостивиться, зайти и взглянуть на сыночка, преставившегося во сне, сеньор дон Христос, или совершить обряд помазания над давеча скончавшейся от туберкулеза матушкой, вот ведь несчастье, и подчас намекал, что расплатится за визит некоей семейной реликвией, раз уж он, как известно, не берет денег, всякий раз Христос из Эльки непременно повторял одни и те же слова, замусоленные, как фишка, которой вместо денег шахтеры расплачиваются в приисковой лавке-пульперии: «Прости, возлюбленный брат, возлюбленная сестра, прости великодушно, но благородное искусство воскрешения — в исключительном ведении Божественного Мастера».

Так он сказал и запыленным забойщикам, притащившим на руках труп товарища, пока он, исполненный благодати, распространялся о дьявольском воздействии некоторых изобретений человечества на дух примерных католиков, да и всех верующих в Бога и Пресвятую Деву. В толпу слушателей врезался клин шахтеров, которые дружно несли покойника, скончавшегося, по всей видимости, от сердечного приступа, как пояснили они, аккуратно укладывая его на раскаленную землю.

Огорченные и взволнованные солнцебитые — так в пампе принято было называть забойщиков, — перекрикивая друг друга, рассказали, что, умяв по тарелке четверговой фасоли со свиными шкварками, гурьбой направлялись в распивочную «залить харчи», как вдруг случилась беда: их товарищ схватился обеими руками за грудь и как подкошенный повалился на землю, не успев и пикнуть.

— Вот мы и решили принести его вам, дон, — сказал один шахтер. — Вы, поди, лучше знаете, как управиться, чем наш лодырь-фельдшер. У него, кроме марганцовки и пластыря, и лекарств не водится.

Толпа загорелась любопытством, но Христос из Эльки не изменился в лице. Завернувшись в плащ из лиловой тафты, яростно сверкавшей на солнце, он устремил на мертвеца отсутствующий прозрачный взгляд, словно смотрел на порожденный жаждой мираж в пустыне. И как будто принимал тяжелое, очень тяжелое решение. Мгновение длилось вечность. После он детским движением шлепнул ладонями по глазам, открыл рот и изрек с бесконечной печалью в голосе:

— Простите, братья, ничего не могу поделать; благородное искусство воскрешения — в исключительном ведении Божественного Мастера.

Но шахтеры пришли не затем, чтобы слушать отговорки, обернутые в красивые словечки. Они обступили его, едва не касаясь проволочной бороды, и стали просить, требовать, умолять Господом Боженькой, сеньор дон Христос, вы хотя бы попробуйте. Вам ведь ничего не стоит. Всего и делов: возложить святые руки на тело нашего друга — они ведь видели, как он поступает с больными на прииске, — да прочесть раз-другой «Богородице Дево, радуйся» или «Отче наш». Или что придет на ум. Он лучше их знает, как убедительней разговаривать с этим, наверху. Вдруг Боженька как раз в добром расположении духа и смилуется над их товарищем, человеком работящим и порядочным, у которого в сей юдоли слез остается молодая еще вдова да ровным счетом семеро по лавкам. Семеро ртов в натуральную величину, вдумайтесь, сеньор, и все несовершеннолетние.

— Бедняга Лазарь, бренно присутствующий здесь, — заговорил другой шахтер, падая на колени подле покойника и скрещивая ему руки на груди, — был, можно сказать, ваш земляк, дон, потому как, подобно вам, — это мы в газетах вычитали, — появился на свет на хуторе в провинции Кокимбо.

Христос из Эльки поднял глаза к восточному краю неба. Некоторое время зачарованно следил за стаей стервятников, медленными похоронными кругами паривших над щебневым отвалом, за которым лежало пыльное приисковое кладбище. После запустил пальцы в разделенную надвое бороду, словно бы взвесил все, что собирался сказать, и проговорил извиняющимся тоном:

— Все мы знаем, где родились, братья, да не знаем, где упокоятся наши кости.

Еще один солнцебитый, самый толстый, с жирной красной родинкой над пышными усами, с виду — бригадир, — остальные уважительно величали его Лис Гутьеррес — торжественно снял рабочую шляпу и, упирая на всем известную болезненную и трепетную любовь проповедника к покойной матери, печально завел, буравя его хитрыми глазками лиса из басни:

— Бедный Лазарь, смею вас уверить, Учитель, был не только добрым христианином, примерным супругом и ласковым отцом. Он также превыше всего на свете почитал свою матушку, привез ее сюда с юга и приходился ей единственной опорой.

Слова пришлись точно в цель. Человек, уважающий отца и в особенности мать, «царицу и владычицу домашнего очага», — так он проповедовал и писал в брошюрах, — достоин продления дней его на земле. К тому же покойного звать Лазарем. Это ли не божественный знак?

Он приблизился к распростертому на земле телу. Долго смотрел на него. Покойник был одет в пыльную, кислую от пота робу, крепкие, словно подбитые рудничными стойками, штаны и башмаки с двойной подошвой. Кожа на лице, выдубленная солнцем и селитряным ветром, будто повторяла сухой рельеф пампы. Лет сорок — сорок пять, смуглый, низкорослый, волосы жесткие и торчащие — самый обыкновенный работяга, каких он тысячи перевидал в хорошо ему знакомых селитряных лагерях: еще до того, как начать проповедовать благую весть, и задолго до того, как Отец Небесный прибрал его драгоценную матушку, в юности он пару лет отработал на прииске.

Пав на колени рядом с усопшим, Христос из Эльки понял, что смерть наступила не у входа в распивочную, как утверждали друзья, а скорее у выхода. Спиртным разило вовсю. Кто знает, сколько бутылок червивого вина или злой сивухи на техническом спирту, какую гонят некоторые сволочи-лавочники, влили ему в глотку недотепистые шахтеры. Такой уж народ в пампе, что греха таить. Выносливый, всякое повидавший, с сильными почками и огромным, словно дом, сердцем. Он с лихвой заслуживает кратких минут радости, порождаемых таким сомнительным времяпрепровождением, как пьянство. Всевышний знает, что спиртное, а на безрыбье — и английский одеколон помогает шахтерам выносить скуку и преступную сирость этих адских равнин; опьянение притупляет горечь беспощадного угнетения, которому подвергает их ненасытная свора иностранных хозяев.

Христос из Эльки приехал в Дары несколько дней назад. Местные жители выказали себя истинными добрыми самаритянами, особенно женщины — каждый день они угощали обедом или чаем его и двух его апостолов, безработных, обращенных им в истинную веру в порту Тальталь. Босяки-апостолы за месяц так и не выучились креститься, ели за шестерых, смолили папиросы, как смертники, и тайком, полагая, будто он ни о чем не догадывается, с завидной частотой и регулярностью закладывали за воротник.

Он же, памятуя, что должен нести свет в мир, не пил и не курил. Стакана вина за обедом, учил он, вполне довольно. И едва прикасался к еде, ибо среди грехов моих, ведь и я, братья и сестры, не безгрешен, чревоугодие никогда не значилось. Иногда по простой забывчивости он по нескольку дней не вкушал пищи. Скромность отличала его не только в питании: обычно, чтобы не беспокоить приютивших его хозяев, он укладывался спать на грубой деревянной скамье — такая мебель больше другой была в ходу у рабочих — или, как собака, ютился на полу у теплой кирпичной плиты, имевшейся в пампе в каждом доме. Всегда старался отблагодарить хозяев, совершая помазания, даря утешительным словом и парой брошюрок со своими изречениями и здравыми помыслами на благо Человечества. И разумеется, оставлял рецепты снадобий из лекарственных трав от всех недомоганий, это уж всенепременно.

Под жадными взглядами желающих взглянуть на чудо из первого ряда партера Христос из Эльки, все еще стоявший на коленях, утер пот со лба, поправил плащ из тафты и закатал рукава туники. Отрепетированным истовым движением возложил одну руку на лоб покойного, вторую — с распятием из дерева, называемого «святым», — протянул ввысь, обратил лицо к солнцу и, закрыв глаза, принялся громогласно призывать Господа, если будет на то Его священная воля, Отче Предвечный, Отче Пресвятой, Отче Небесный, пусть явится во всей Своей силе и во имя неизмеримой милости возвратит жизнь сыну Своему Лазарю, продлит дни его на земле, ибо, по свидетельствам присутствующих здесь товарищей, он и человек хороший, и христианин каких поискать, и усердно исполнял самые священные божественные заветы: в поте лица своего добывал хлеб, любил супругу и детей и, что очень важно, Отче, почитал и берег свою благочестивую маменьку.

Стояла середина декабря, из дня будто выкачали воздух, и белое солнце шкворчало на цинковых крышах. Но любопытство собравшихся пересиливало воцарившийся зной, и никто не хотел уходить. Воскрешение проводилось в углу площади, у пульперии.

Пока Христос из Эльки молился — иногда по-иностранному, поскольку сподобился дара языков, — на мир снизошла сверхъестественная тишь. Никто не слышал жужжания моторов, визга шкивов, хода поршней с соседнего завода и аккордов мексиканского революционного корридо^[3] из граммофона в баре на углу. В этот миг Христос из Эльки, взывающий к небесам, полностью слившийся с Господом, был центром вселенной.

Вдруг зеваки из первого ряда — в основном хозяйки с набитыми сумками из мешковины — подпрыгнули от изумления. Они не верили своим глазам: мертвый пошевелил пальцем. Или, по крайней мере, многим так показалось, и они радостно вскричали:

— Пальцем пошевелил! Чудо! Чудо!

Сердце у Христа из Эльки екнуло. Не прерывая молитвы, он открыл один глаз и искоса глянул на скрещенные на груди руки покойника. И почувствовал, будто его поднимают над землей за длинные назарейские космы. И вправду! Мертвец двигал руками! Свершилось то, о чем он мечтал все время, что проповедовал Евангелие в честь своей обожаемой матушки.

Он воскресил мертвого!

Аллилуйя! Благословен Царь Царей!

И все же, когда покойник продрал глаза, медленно-премедленно сел на земле и ошарашенно осмотрелся, — женщины вокруг плакали, били себя в грудь и голосили «чудо! чудо!», — одного взгляда на блестящие зрачки воскрешенного ему достало, чтобы понять: таких глаз не бывает у того, кто вернулся из сернистой смертной тьмы. Он догадался о розыгрыше за секунду до того, как горе-Лазарь, не в силах больше сдерживаться, вскочил на ноги и расхохотался во все горло, обнимаясь с дружками.

Свидетели кощунственной выходки сперва возмутились неподобающим шуточкам бессовестных забойщиков, готовых и родную мать облапошить, но потом стали потихоньку тыкать друг дружку в бок и прыскать. Даже некоторые дамы, минуту назад заливавшиеся горючими набожными слезами, присоединились к остальным и нахваливали шутку. Все потонуло в нелепой какофонии хохота, всхлипов и зычного сморкания. Всеобщее веселье достигло даже самих апостолов, которые старались сохранять серьезный вид, отворачивались и прикрывали ладонями рты, не давая пробиться наружу непростительному взрыву смеха, клокотавшего и сотрясавшего их изнутри.

Христос из Эльки, не опустив руки с распятием, замер на несколько бесконечных мгновений. Словно окаменел. Потом поморгал, будто желая спугнуть хлопаньем ресниц нечестивую действительность, и повел себя, как всякий человек, чья гордость оказалась уязвлена. Лицо его исказилось гневом, и, ругая на чем свет стоит треклятых фарисеев, смеющих издеваться над святым учением Божиим, он развязал пеньковый шнур на поясе и напустился с ним на забойщиков. Те, не переставая гоготать, кинулись в ближайший переулок, уставленный мусорными баками и увешанный бельем на проволоках, и исчезли — наверняка в недрах какого-нибудь кабака.

Апостолы струхнули. Они никогда не видали Учителя таким. В него словно вселился дьявол. Пока народ разбредался по домам, проповедник присел на каменную скамью перевести дух. Черные глаза полыхали бешенством. Душу саднило. Даже туника и плащ из тафты драли кожу, словно власяница. Вот он, час испытаний, когда сильно искушение послать все к лешему. Он откинулся назад и, уставив взгляд в невидимую точку, принялся ковырять в носу то указательным пальцем, то мизинцем — этому занятию он неосознанно, но старательно предавался в минуты тягчайшей духовной тревоги. Лицо при этом начинало лучиться блаженством.

Прошло несколько минут с тех пор, как он испил «горькую чашу поругания», — так он называл розыгрыши, жертвой которых то и дело становился, — и Христос из Эльки, все еще не изымая пальцев из носа, вдруг встрепенулся, будто от ангельского подзатыльника.

Со скамьи он огляделся, пытаясь понять, где находится, обтер пальцы о тунику, вскочил на ноги и зашагал к бару на углу, откуда доносилось (теперь он ясно слышал слова) мексиканское корридо о славных подвигах Семи-Лиг, любимого коня Панчо Вильи^[4].

«Пойдемте выпьем», — позвал он апостолов на ходу.

Изумленные апостолы пошли следом. В проповедях и нравоучениях он всегда предостерегал от потребления спиртного. Но он успокоил их. Они не станут напиваться пьяными. Он просто заглушит немного ярость и прополощет спиртом рот, а то зуб снова разболелся. Остановившись перед хлопающими дверями, он повернулся к апостолам, воздел поучительный перст и больше себе в утешение громко произнес:

— Не забывайте, братья, гвоздь, возвышающийся над доской, так и нарывается получить молотком.

Примечания

2

Христос из Эльки (настоящее имя Доминго Сарате Вега; 1897–1971) — чилийский проповедник, мистик, писатель. Его биография описана в романе довольно точно.

3

Корридо — мексиканский песенный жанр. Расцвет корридо приходится на период Мексиканской революции (1910–1917).

4

Панчо Вилья (1878–1932) — легендарный герой Мексиканской революции.