По дорогам жизни и смерти

Эмма Устинович, 2007

«Едва что-то живое проклюнется в жизнь, как тут же начинает осваивать окружающий мир, изучать его и приспосабливать к своему существованию. Посмотрите, с какой радостью и изумлением смотрит на нас распустившийся цветок или пробившийся из земли росток. Люди рождаются разумными. Но даже гениями становятся от того, что общаются с себе подобными, постигая их опыт, знания, изучая природу…»

А в наше время есть рыцари?

Если задать вопрос современным женщинам, что они думают о мужчинах, то в ответ эти милые приятные создания скажут Вам такое… что никакая бумага не выдержит, а самые интеллигентные и воспитанные дамы ответят междометиями: «А-а-а… или У-у-у…

Но я склонна думать, что в наше время встречаются настоящие рыцари, и как не странно чаще всего — среди сельских мужиков.

Я помню случай в белорусской деревне. В сентябре девочки музыкального училища работали на уборке картофеля. Юные пианистки, не привыкшие к сельской грязи, решили вымыться, не дожидаясь воскресенья. Весело натаскали воды, взяли дрова, привезённые для кухни, натопили сельскую баню и давай мыться… и все угорели. Благо, мимо проходил какой-то парень, совершенно дремучий, конюх; он увидел, как из бани выползла, будто пьяная, голая девочка и рухнула на землю. В одно мгновение, сообразив в чём дело, он ринулся прямо в угар, рискуя собственной жизнью, и стал по одной вытаскивать их оттуда, укладывая потерявших сознание красавиц рядами. Вытащив последнюю, пятнадцатую, он сам потерял сознание. Девочки от свежего воздуха и земли стали постепенно приходить в себя. Увидев на земле совершенно бесчувственного парня, взялись отхаживать его. Отыскали нашатырь, оттирали его до тех пор, пока у него не порозовели губы, и он открыл глаза. Через день они были уже трудоспособны, а парень тяжело заболел, и его надолго положили в больницу. Чем этот парень ни рыцарь?

Но и я запомнила две встречи, которые укрепили моё уважение к отдельным представителям мужского пола.

Первый день отпуска

Вот уже несколько лет к ряду я не вижу и не чувствую весны, потому что в мае и июне у меня много работы. Май — время семестровых и годовых контрольных работ, сочинений по литературе и языку. В мае я пишу экзаменационные билеты для учащихся и абитуриентов, поступающих в наше музыкальное училище. В мае я должна подготовить доклад и методразработу, чтобы выступить на городском методобъединении; в мае я сдаю экзамены в вечернем Университете марксизма-ленинизма, куда меня направили на два года учиться, не знаю за какие грехи. Коме всего прочего я ежедневно пишу поурочные планы и планы календарные к следующему году. Я с облегчением вздыхаю, узнав, что мне на май не запланирован открытый урок. В июне я пишу отчёты за все свои пятёрки, четвёрки, тройки и двойки и готовлюсь к итоговому педсовету, итоговым партсобранию и профсоюзному собранию. С утра до позднего вечера сижу на экзаменах то в качестве экзаменатора, то в качестве ассистента. Я встаю в 6 часов, чтобы выглядеть прилично, съесть наспех какой-нибудь бутерброд и запить горячим чаем. А потом бегу, не глядя по сторонам, чтобы не опоздать к звонку. А прихожу к программе «Время». В 9 часов сажусь у телевизора и ем ливерную колбасу и какой-нибудь овощной салат или рагу, купленные перед закрытием магазина; и одновременно просматриваю центральные и местные газеты, чтобы не опозорится перед слушателями-музыкантами на политзанятиях, особенно перед мужчинами, очень дотошными в вопросах политики. Я — пропагандист высшего звена. Всё это время я таскаю стопки тетрадей домой, а потом из дому. Проверяю их везде: на переменах, в учительской, на заседаниях и совещаниях, во время еды, в будни, и праздники. И вот, наконец, 2-ого июля — итоговый педсовет, где меня, как правило, всегда подвергают критике, потому что народ у нас с положением, их нельзя трогать, а критиковать кого-то надо. Одинокую женщину можно!

Характер у меня от такой жизни — скверный. Я всегда отдуплюсь; с пылающими щеками и глазами громким резким учительским голосом низвергаю «врагов». Итоговый педсовет удался, начальство довольно, потому что он был критическим и целенаправленным. Все устремляются в кассу получать зарплату и отпускные.

Утром на следующий день я просыпаюсь, как обычно, но понимаю, что я — в отпуске и мне не надо торопиться. В теле у меня — тяжесть; я отекла, голова шумит, в сердце — боль. Значит, повысилось давление… Я встаю и иду на кухню, чтобы выпить таблетку, потом подхожу к зеркалу… На меня смотрит ещё молодая женщина, с приятным, но усталым и бледным до желтизны лицом, с покрасневшими глазами… Я вглядываюсь и думаю: «Разве можно быть иной, годы работая в полуподвальном, плохо проветриваемом классе?» Иду к окну, открываю форточку и снова ложусь…

Но едва я закрыла глаза, как в дверь резко позвонили… Я встаю и думаю раздражённо: «Кого несёт с утра пораньше?»

Открываю дверь — это моя подруга, журналистка областного телевидения Татьяна. Она входит и поздоровавшись, решительно заявляет: «Скорей одевайся, мы едем на съёмку туда, где похоронен твой муж, можем подбросить тебя на кладбище к могиле».

Такое предложение вмиг снимает с меня усталость, я давно не была на могиле мужа, а добираться туда сложно. Наспех заплетаю свою тяжёлую косу, закрепляю её на затылке шпильками и, плеснув в лицо водой, быстро одеваюсь. Через 20 минут мы сидим в телевизионной машине и за стёклами уже пролетают улицы моего родного города, а мне кажется, что я вижу его впервые… Потом замелькали пейзажи; я оживилась, вглядываясь в пролетающие картины: поле, лес, луга, опять лес и снова луга. Вдали работают сенокосилки. Старший оператор, очень опытный телевизионщик, обращаясь ко всем, сказал: «А вот начинаются угодья совхоза, куда мы едем снимать». Шофёр затормозил и остановил машину у края дороги.

Сенокосилки тоже подходили к краю луга: впереди шла машина, которая рядами срезала траву, а другая вслед подбирала её для силоса. Не дойдя до дороги, они остановились. Два механизатора: один — средних лет, а другой — парнишка, соскочили на землю и подошли к телевизионной машине. Операторы, наконец, выгрузили оборудование для съёмки, и я смогла выйти из машины. Я вылезла и мои лёгкие заполнились кислородом со свежим ароматом скошенных трав. Я, как сомнамбула, двинулась прямо к траве, наклонилась к ряду и захватила пучок двумя руками, поднесла к лицу и, наслаждаясь ароматом, ни к кому не обращаясь, воскликнула: «Господи, как хорошо пахнет!» Моё зрение зафиксировало изумлённые взгляды механизаторов, насмешливый и высокомерный взгляд моей подруги и любопытный интерес операторов, но я не воспринимала это ни умом, ни сердцем, а опустила бережно пучок и, наклонившись над рядом, стала медленно выбирать из травы липкие, розовые, луговые гвоздички.

Всем известно: крестьяне считают горожан бездельниками; особенно в страду им не до сантиментов. И моя подруга, чтобы не разрушить уважение к телевизионной бригаде в глазах этих вечных тружеников, взяла из аппаратуры какой-то тяжёлый деревянный ящик с широким ремнём и, подойдя ко мне, с явным подтекстом сказала: «На-ко вот поноси!» Я положила маленький букетик на сидение машины, взяла тяжёлый ящик и, глядя на весь этот прекрасный распахнутый мир, улыбающаяся и счастливая, пошла вслед… Татьяна брала у механизаторов интервью; операторы снимали, но во взглядах их я всё время чувствовала какую-то лёгкую иронию. Механизаторы, напротив, смотрели тепло и дружелюбно, особенно старший, жилистый, высокий и широкий в плечах мужик, с красным от загара лицом, немного скуластый, в выгоревшей, как у всех крестьян, бесцветной одежде. Как только закончилось интервью и съёмка, телевизионщики направились к машине, захватив аппаратуру… И тут случилось нечто непредсказуемое…

Старший механизатор бегом направился к скошенному ряду, быстро наклонился и стал с неуловимой скоростью своими заскорузлыми пальцами перебирать траву. Мы опешили, ничего не понимая, и с недоумением смотрели на его действия. Считанные секунды, музыканты не играют с такой скоростью, — он распрямился, держа в руках пышный красивый букет розовых гвоздичек и, подойдя ко мне, протянул: «Возьмите, на память». Я приложила его букет к своему маленькому и поблагодарила. Когда мы сели в машину и направились к кладбищу, находившемуся в трёх километрах от большой дороги, операторы вдруг ни с того — ни с сего заговорили о женской красоте, о красавицах-киноартистках. А я подумала: «Может, пример этого сельского рыцаря разбудил в них мужское достоинство и уважение к женщине».

Машина остановилась. Обычное, ничем не огороженное маленькое сельское кладбище; сразу за ним — начинались огороды. Я вышла, взяла букет цветов, поднялась по склону к холмику с крестом у самого края погоста, под которым улеглись навечно самые лучшие и счастливые годы моей жизни, низко поклонилась до самой земли, постояла, пошептала, потом разделила букет надвое: одну часть положила на могилу, одну — оставила себе на память. Я не запомнила цвета глаз рыцаря, подарившего мне эти цветы, но то, что они светились умом, проницательностью, добротой и какой-то мужской восторженностью перед женщиной, запомнила навечно.

1983 год.

Не бойся, жанчынка!

Мне было чуть больше тридцати. Я работала летом в каком-то Полесском совхозе на уборке овощей и петрушки с учащимися музыкального училища. Всю неделю мы трудились, а в воскресенье нам давали отдых: помыться, убраться; но своенравные пианистки, 15 — 16 лет, захотели пойти в лес. От этого возраста ожидать можно, что угодно… Они обратились к начальнику нашего отряда, молодому баянисту, и он был рад угодить таким милым девочкам, но посмотрев на моё лицо, сказал: «Вы пойдёте, если с вами пойдёт ваш руководитель…»

Я сразу же согласилась, мне хотелось найти черники, растереть её с сахаром для своей маленькой дочери, у которой ухудшилось зрение. Я взяла на кухне двухлитровый алюминиевый чайник, другой посуды не имелось, и пошла с ними. Лес недалеко, прямо за крестьянскими огородами; одно препятствие — надо переправляться через небольшую реку. Девочки при переходе явно игнорировали меня. Один берег с другим соединялся большим бревном; переходить его надо с длинным шестом, на самом глубоком месте упираясь в дно. Они шли, одиннадцать крепких девочек, передавая шест из рук в руки, но последняя забрала его с собой на другой берег. Я постояла на бревне и вернулась назад, отыскала длинную палку и пошла снова… Они стояли и злорадно смотрели; не отдавая себе отчёта, ожидали, когда я свалюсь в воду. Это была месть за то, что я требовала добросовестной работы в поле и постоянно упрекала их в лени и безответственности. Но мой возраст — вершина всех физических и духовных сил женщины. Я победила: легко и ловко перебралась на другой берег и вошла с ними в лес. Пройдя метров сто вглубь леса, девочки остановились и решили разжечь костёр. Я возразила: «Ну, можно ли в такую жару, когда горят торфяники, разжигать в лесу костёр?» Но моих слов они как будто не услышали и стали собирать сухие сучья. Набрав хвороста, разожгли костёр и сели вокруг, молча глядя на огонь. Я не могла понять этого ритуала: жара около сорока градусов, духота, а они сидят вокруг костра, смотрят на языки пламени и молчат. Странные необъяснимые потребности бывают у людей! Хворост быстро сгорел, а собирать снова не хотелось, их разморило. Они начали вставать, собираясь в лагерь. И тут я буквально приказала им: «Костёр хорошо погасить и засыпать землёй!» На этот раз они с чувством ответственности, руками собирая землю, забросали тлеющие угольки, и прислонясь к стволам деревьев, вяло заговорили о своих делах. Я с облегчением вздохнула: «Ну, что ж, дышите кислородом, отдыхайте от «доблестного» труда и от меня, а я отдохну от вас, поброжу вокруг, может ягод найду». Взяла чайник и пошла в сторону…

В августовском лесу земляники давно не было, но попадалась костяника, голубика, а потом кое-где черника… Я уже закрыла в чайнике дно и решила проверить, чем занимаются мои девицы. У погашенного костра их не оказалось, следы вели к реке. Шест они опять унесли на другой берег… «Что ж! Хорошо, — подумала я, — ритуал закончился!» До полдня далеко, и я решила вернуться туда, где я нашла чернику.

Моим подопечным не удалось испортить мне настроение. Я отдыхала: мыслей никаких, дышится легко и ягоды попадаются. Я набрала черники почти полный чайник, всё собрала, что встретилось, больше не было; решила вернуться в деревню. Взяла направление туда, где виднелись просветы между деревьями и вышла прямо к берегу, поросшему кустарниками и высокой травой. Огляделась: кладки не видно, но на другом берегу, километрах в трёх-четырёх с левой стороны виднелась деревня, где находился наш лагерь. Идти вдоль берега к переправе — тропы нет; по высокой траве, через кустарники — не имело смысла. Пойти лесом — легко потерять ориентир и времени уйдёт ещё больше, к тому ж я немного устала. Попробовать перейти малознакомую реку — рискованно: на той стороне — торфяные поля. Значит, здесь осушено болото и в реке могут быть глубокие ямы. Переплыть нельзя: в руке чайник с ягодами да сапоги на ногах. Справа, насколько хватал глаз, шли поля и луг. Только очень далеко виднелось что-то, похожее на деревню. «Не может быть, — подумала я, — чтобы на расстоянии трёх-четырёх километров не было переправы или брода!»

Решила пойти вдоль берега в противоположную от своего лагеря сторону. Пробираясь по высокой траве, прошла метров сто — ничего нет; вода тёмная, болотистая, с водоворотами. Снова иду вперёд упрямо ещё сто метров — ничего нет, но русло реки стало шире — значит, будет мель! И в самом деле: немного прошла — вижу брод, разбитый у берегов коровьими копытами. На той стороне вдоль берега откуда-то тянется дорога через брод в лес.

Я обрадовалась и осмотрелась: тишина, ни единой души, только над полем с другого берега слышится пение жаворонков. Стащила с ног резиновые сапоги, воткнула их один в один, а чтобы не замочить одежду, ещё раз хорошо оглядевшись, сняла с себя всё, свернула в жгут, завязала его выше груди узлом, дабы не упал в воду, взяла чайник в одну руку, в другую — сапоги — и вошла в реку…

Я двигалась медленно, тщательно ощупывая ногами дно и всматриваясь в него, чтобы не наскочить на корягу, всё выше поднимая к голове чайник и сапоги. Вода побиралась к груди; я дошла уже до середины, как вдруг почувствовала чей-то взгляд… Подняв голову, я застыла, как вкопанная: на берегу стоял мужчина, не более сорока лет, худощавый, невысокого роста, с загорелым лицом, с тонкими чертами, одетый в выгоревший от солнца пиджак и узкие брюки, заправленные в сапоги, на голове — кепка. Под одеждой угадывалось гибкое и сильное тело. В нём было что-то жокейское… Мужчины такого типа способны на очень решительные поступки. Всё это пронеслось в моём мозгу в доли секунды: «Откуда он взялся? Как из земли вырос… Может, он за мной давно наблюдал?»

Перепуганная, я стояла, не двигаясь. Мы смотрели друг на друга в упор.

И вдруг с берега раздался мягкий, полный музыки, приятный успокаивающий баритон: «Не бойся, жанчынка!» И чтобы не волновать меня, он повернулся вполоборота… Я почувствовала себя в безопасности и двинулась вперёд к берегу…

Может, я и не Венера Милосская, но и её скульптор лепил с земной женщины…

Едва я голая вышла на берег, он тут же, прямо в сапогах и одежде, собрав всю силу воли, как Христос, пошёл по воде… Я развязывала узел и смотрела ему вслед: сначала под воду ушли его сапоги, потом брюки, потом пиджак… Он вышел на тот берег, и не оглядываясь, так же прямо, как вошёл, даже не вылив из сапог воду, зашагал к лесу и исчез среди деревьев.

Я оделась, натянула сапоги, вздохнула легко и свободно и пошла прямиком через поле в свой лагерь… Но до сих пор в моих ушах звучит баритон, сказавший только одну фразу: «Не бойся, жанчынка!»

1983 год.

Загадка белого паруса

Я отдыхала в Крымском Приазовье, в рыбачьем посёлке Мысовое. Конец мыса — это обрывистые горы, в подножье которых рассыпаны домики рыбаков. А совсем недавно на краю посёлка воздвигли прекрасное большое здание Дома отдыха. На ракушечнике появились газоны и клумбы с цветами, южные кустарники, тоже в цвету, и пока ещё чахлые деревца. От Дома отдыха прямо по берегу со стороны Азовского моря проходит автомобильная дорога через Щёлково, посёлка атомщиков, к железнодорожной станции «Семь колодезев» и далее на Керчь. На другом берегу мыса со стороны Чёрного моря тянутся постройки детского лагеря и узкая полоса леса, посаженного атомщиками. Посёлок Щёлково пересекает мыс. Середина же мыса — пустынное пространство, солончаки, поросшее кое-где сухой растительностью; на нём — небольшое мелкое солёное озерцо. Через это лысое место от самого Дома отдыха напрямую протоптана тропа в Щёлково, потому что это современный красивый посёлок со всеми чертами цивилизации: есть телеграф, богатые магазины, кинотеатр, ресторан, парикмахерская; и со стороны Мысового на самом краю — рынок и автостанция.

Но с тех пор, как строительство атомной электростанции закрыли, жители занимаются, кто чем может; поговаривают, будто есть здесь контрабандисты: благо турецкий берег недалеко. И хотя работы нет, уезжать отсюда многим не хочется, успели прикипеть к этому месту. Ещё бы! С одной стороны посёлок омывается водами Азовского моря, с другой — Чёрного; небо сливается с горизонтом и такое впечатление, будто ты находишься в голубом шаре, где над головой летают и кричат большие белые птицы, морские чайки.

И мне понравилось это место. Я, искупавшись, часами смотрела вдаль и слушала, как у ног моих плещутся волны. На второй день пребывания я увидела, как из горизонта выплыл белый парус. С его появлением пейзаж стал ещё красивее и романтичнее. А к вечеру черты его обозначились: небольшое парусное судно вышло на рейд, а через день опять ушло в море. Этот парус возбуждал моё воображение, и всё время на память приходили Лермонтовские стихи:

«Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом…

Что ищет он в стране далёкой,

Что кинул он в краю родном?»

Каждое судно — всегда загадка. А парусник — невероятно волнующая загадка. И я всё время смотрела на парус, пока он не исчез из горизонта. Дня через два он снова появился на рейде, опять интригуя моё воображение.

Но после обеда мне расхотелось печься на солнце: штиль, жарко. Я решила пойти в Щёлково на рынок, купить внучке клубники.

Зять сказал мне: «Не ходите — жарко». Но я не послушалась, взяла корзинку, натянула шляпу от солнца и пошла тропой через солончаковую лысину. На рынке клубники не было и, посидев немного на скамейке в тени крайнего пятиэтажного дома, побрела назад.

У автостанции мне встретились два мальчика девяти-десяти лет… Меня поразило выражение их лиц. Они были бледны, испуганы, как будто им открылось в жизни что-то непонятное, грязное и непристойное. Мальчики шли быстро, оглядываясь в одном направлении. И я устремила свой взгляд туда же… И, о, ужас! Как на ладони, в ста метрах от станции, прямо у тропы на земле барахталась какая-то пара. Тело мужчины колыхалось, а из-под него в конвульсиях дёргались две женские ноги: «О, Боже! Скоты. Совсем обнаглели, детей перепугали…» — подумала я и в нерешительности остановилась: идти по автодороге лишних полтора километра мне не хотелось, я еле передвигала ноги. «А, пойду по тропе и отвернусь. — решила я. Отвернулась, обошла их и пошла дальше. Но не пройдя и ста метров, услышала за спиной душераздирающий детский крик: «Папочка, не надо!»

Я обернулась и увидела бегущего мужчину, с зажатым в руке ножом или кинжалом. За ним бежал мальчик, один из встреченных мною. Барахтающаяся пара не реагировала на детский крик. Блестящий на солнце нож в руке мужчины, как палочка гипнотизёра, приковывал моё внимание. Он сверкал в поднятой руке и приближался к лежащим телам. Я с ужасом ожидала, как это сверкающее жало воткнётся в спину мужчины. Но рука с ножом на мгновение повисла в воздухе, а отец мальчика начал ногами гвоздить лежащего по почкам с такой силой, что тот без звука, как мешок, свалился с женщины на землю. Вот тогда рука с лезвием, концентрируя в себе силу, приподнялась, чтобы нанести удар, но женщина мгновенно вскочила и схватила его за руку, закричав: «Не убивай, не убивай его, он ни в чём не виноват, это я во всём виновата, я — плохая!»

Они отчаянно сопротивлялись, а бедный ребёнок, почти натыкаясь на нож, с криками метался между ними: «Папочка! Папочка! Не надо! Мамочка, мамочка идём домой! Мамочка, мамочка, идём домой!»

Мгновение мне показалось, что его головка наткнётся на нож. И я не выдержала и крикнула: «Ты чего тут куражишься! Иди домой, иначе я вызову милицию». Мои слова прозвучали, как выстрел. Потому что женщина с силой толкнула своего мужа и рука с ножом опустилась вниз, а глаза его с недоумением устремились в мою сторону. В следующую секунду я увидела мчащуюся ко мне разъярённую женщину, а вслед за ней летел мальчик. На меня были устремлены её совершенно безумные, звериные, зелёные глаза…

Я почувствовала в ней зверя, гораздо более сильного и более жестокого, чем тигрица. «Убьёт! — мгновенно пронеслось в мозгу… И я в ужасе и страхе бросилась бежать… Но она, здоровая и молодая, в мгновение догнала меня и нанесла сильнейший удар по затылку, но я устояла на ногах. Шляпа моя свалилась… Благо, волосы ещё не покинули голову, тяжелая коса. уложенная на затылке, смягчала удары. Мальчик сзади терзал её и кричал: «Не бей эту тётю, не бей эту тётю!» По-видимому, крик сына подействовал на неё, потому что удары перестали сыпаться на мою голову. Но она сделала последний аккорд: схватив ворот моего платья, потянула его вниз, прихватив и нижнее бельё. Я почувствовала, как одежда сваливается с моего тела.

Её муж, опешивший от происходящего, не знал, что ему делать раньше: прикончить лежащего любовника или пойти на помощь сыну? Но он всё же медленно пошёл в нашу сторону. Я услышала: «Идиотка! — он оторвал её от меня и поволок к солёному озеру, она не сопротивлялась.

Я кое-как закрепила нижнее бельё, одела задом наперёд своё разорванное платье, прикрыла грудь, запахнувшись, как халатом, подобрала шляпу и корзинку и, шатаясь, направилась к автостанции… У озера ревнивый муж буквально макал свою бешеную бабу в солёную воду: макнёт, а потом полощет… «У, стерва, — думала я, — ты хотела отправить меня нагишом в Дом отдыха на посмешище людям… Так я тебе покажу, подлая тварь, ты ещё у меня попляшешь, как окунь на сковородке…»

Я не чувствовала боли, потому что гнев раздирал меня изнутри.

По другую сторону тропы на четвереньках, как собака, уже стоял незадачливый любовник, пытаясь оторваться от земли. По-видимому сильная боль мешала ему выпрямиться в рост.

Я зашла в будку охранника автостанции и попросила дежурную женщину вызвать милицию, но она отказалась: «Не могу. Звоните сами.»

— Вы только наберите номер. Я не вижу цифр.

Она набрала, а я сказала в трубку: «Меня возле автостанции избила незнакомая женщина, изорвав всю одежду.» Минуты через три (здесь всё рядом) появилась милицейская машина. Я кратко объяснила, указав на семейную группу у озера и на любовника, который, наконец, встал на ноги.

Милиционер приказал мне сесть в машину и привёл парня, усадив со мной рядом, а сам пошёл в сторону озера. Мы сидели плечо в плечо в милицейской машине, избитые и униженные, и молчали, не проявляя никакого интереса друг к другу, не до этого. Автоматически запечатлелся его облик: тёмный и худощавый, с правильными чертами, чуточку удлинённого, загорелого и обветренного лица… Но главное моё внимание направлялось к озеру. Каково же было моё изумление и разочарование оттого, что милиционер, поговорив с разбойниками, вернулся обратно один. Выходит, мы — арестанты, а истинные виновники оказались на свободе. Как только милиционер сел за руль, парень властно и требовательно сказал: «По какому праву вы арестовали меня и за какое преступление?» На что молоденький милиционер задиристо ответил: «Вот в милиции узнаешь по какому праву.» А парень высокомерно заявил: «Я — Вестник». И милиционер сразу весь съёжился и как-то сник, как от магического слова. Я возмутилась и заявила парню: «В следующий раз для своих любовных утех выбирайте места, менее людные.» И милиционер стал кричать на меня, стараясь перед ним загладить свою ошибку: «Что вы ему советы даёте!»

Как только машина остановилась, парень вылез из машины и ушёл. А меня, как злобную преступницу, завели к начальнику милиции, и он грозно сказал: «Что вы там натворили. Рассказывайте.» Я изложила суть дела.

— Ну, а теперь, как рассказ, напишите всё это на бумаге.

— Дайте мне сначала нитки и иголку, чтобы я могла прикрыть своё тело, а потом я всё напишу.

Мне принесли толстые чёрные нитки, большую иголку, бумагу и ручку. Я крупными стяжками сшила разорванное платье. Скрепила бельё и стала писать.

Анализируя события, которые, видимо, совершились в считанные минуты или секунды, потому что за более продолжительное время, кого-то из участников этой сцены уже не осталось бы в живых, я сделала вывод, что самым благородным существом оказался девятилетний мальчик, отчаянно и героически спасавший и папу, и маму от преступления, и чужую тётю от смерти. Я вспомнила его бледное перепуганное личико и удивилась, как он мгновенно и правильно принимал решения. Не будь этого мальчика, я не вернулась бы домой. И тут представила, что будет с ним, когда этому делу дадут ход, и сердце моё сжалось. Я написала в конце: «Мне жаль ребёнка этой безумной женщины, её можно простить… — но, глянув на изувеченное, единственное моё нарядное платье, дописала, — если мне оплатят стоимость изорванной одежды, так как я — человек бедный, и мне не за что купить новую».

Начальник милиции исчез, а дежурный, прочитав, сказал: «Вот это правильно.»

Между тем я почувствовала сильные головные боли и тошноту; попросила дать мне направление к врачу, на что тот ответил: «Без начальника милиции не могу».

— А когда он придёт?

— Не знаю.

— Вызовите скорую помощь.

— Без начальника милиции не могу.

— Но мне плохо. У меня болит голова.

Он открыл аптечку, показал присутствующим пачку цитрамона и подал мне. Я сильно страдала, но упорно ждала. Уже стало темнеть и дежурный сказал мне: «Не ждите. Он придёт только завтра утром. Я отвезу вас в Дом отдыха».

Зять, увидев тёщу в разорванной одежде, доставленную милицейской машиной, разводя руками, ехидно-весело сказал милиционерам: «С кем ни бывает…»

Ночью мне стало хуже, меня мучили приступы рвоты. Все признаки сотрясения мозга. Я с трудом дождалась рассвета и на цыпочках вышла из комнаты. Дом отдыха находился в глубоком предутреннем сне. Вахтёр спал, сидя в кресле. Я отодвинула задвижку и бесшумно выскользнула за дверь.

Над водной гладью вставало солнце, а белый парус уходил в открытое море. Но к этой потрясающей красоте я оставалась равнодушной, охватила тоска по дому в своей Белоруссии. Помимо боли я чувствовала направленную на меня, чью-то злую, враждебную энергию, которая давила и разрушала мою волю. Я шла по автодороге в страхе, всё время оглядываясь по сторонам и вздрагивая от малейшего шороха.

В милиции мне опять пришлось ждать. Но через некоторое время дежурный сказал мне: «С вами хотят поговорить. Идите на крыльцо».

Опершись на перила, меня ожидал моложавый мужчина лет за сорок, довольно стройный и подтянутый, интеллигентного вида. Я не сразу признала в нём вчерашнего разбойника с ножом в руке. Известно, что внутреннее состояние до неузнаваемости меняет облик людей. Я скорее догадалась, что это он.

Конец ознакомительного фрагмента.