Сочинения. Том 4. Антидепрессант

Эмануил Бланк

Редкое и бесценное по своей сути восприятие автором окружающей действительности увлекает читателя за собой. Погружает в особые, очень чувствительные, вибрации человеческой души. В процессе чтения возникают удивительный резонанс и сопереживание. Куда делись панические атаки, депрессия, неверие в собственные силы? Читатель книги вдруг начинает узнавать и познавать самого себя. А затем, с радостным удивлением, неожиданно обнаруживает, что впереди – только счастье…

СОКИРЯНСКИЕ ОБЛАКА…

В парке Шевченко, как и во всех Сокирянах, настоящее лето. Зеленый рай, составленный из роскошной мягкой травы, аккуратно подстриженного кустарника и многочисленных клёнов, начинался на небольшой асфальтированной площадке, у бюста Тарасу Григорьевичу Шевченко.

В перерывах между бесконечными контрольными, которые мой отец, как заочник Львовского универа, выполнял по воскресеньям, папа любил поразмяться. Картинно встав в позу декламатора, он, с выражением вселенской скорби, вызванной большими перегрузками, читал многочисленные стихи.

— Як умру, то поховайтэ мэнэ на могили… — раздавались драматические вирши Шевченко

Из подобранного мрачноватого репертуара чувствовалось, как нелегко, ой, как нелегко, доставалась отцу мало оплачиваемая должность учителя физкультуры и судьба студента-заочника.

Мизерные триста пятьдесят рублей зарплаты старыми дореформенными купюрами или всего тридцать пять карбованцев новыми, тяжеловато сочетались с большой загруженностью в школе, тяготами университетского обучения и бесконечной работой в огороде.

— Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю…, — с выражением продолжал отец

Многие, как и я, тогда считали, что замечательный вирш Михайло Петренко — необычного коллежского асессора, родившегося целых двести лет назад и ушедшего в заоблачные края в неполные пятьдесят, принадлежал перу великого Тараса.

— Чому ж, я не сокил… — Эта замечательная песня, в исполнении народного артиста Дмитро Гнатюка, лилась из нашей радиоточки, казалось, беспрерывно. С раннего утра и до позднего вечера. Большинство местных гулянок не проходили, никак не могли пройти, без ее дружного исполнения.

Особенно впечатляло окончание стиха, —

…орлом быстрокрылым у нэбо польнув

и в хмарах навики от свиту втонув

— Навеки утонуть в облаках от обычного Света? Либо сбежать из нашего мира? А может, скрыться от удовольствий?! Или от света, наполненного танцующими парами и бессмысленными светскими разговорами? — все это долго, очень долго, было для меня непонятным и завораживающе непостижимым

Трудности перевода? Или, скорее, раздумья, сопровождавшие обычный процесс взросления?

Когда лежишь в траве и любуешься облаками, главное, никуда не торопиться.

Важно, конечно, заранее наиграться в футбол с тезкой Миликом Айзенбергом, набегаться в ловитки с Аликом Березиным и в бесконечные прятки с неповоротливым, но азартным Ромкой Бортманом.

Затем, надо обязательно заглянуть к Ткачукам на диафильмы про храброго портняжку.

У Вовы и его младшего Леньки Ткачуков была лучшая в Сокирянах коллекция сказок.

Пленки с удивительными волшебными историями хранились в маленьких цилиндрических коробочках с названиями, напечатанными на салатовом, голубоватом и желтом фоне специальных наклеек. Когда коробочки открывались, изнутри доносился удивительный запах странствий, приключений и всяческих чудес. Также пахла пленка на больших бобинах у дяди Янкеля. В нашем старом Сокирянском кинотеатре он служил самым главным киномехаником.

После того, когда вся суета-сует оставалась позади, а мелкие желания были удовлетворены полностью, можно было, наконец, приступить к самому главному и интересному. Смотреть в небо. Следить за облаками.

Захватив пару бутылочных стеклышек, которыми была усыпана вся поверхность небольшого пустыря, возле буфета Яши-инвалида, я располагался под кустом. В родном парке. Со всеми удобствами. Оттуда были отлично видны, и небо, и большой холм, и все-все огромное пространство моей собственной Вселенной, от которой никто-никто не отвлекал.

Сквозь зеленое стеклышко мир казался унылым и постным, но через желтовато-коричневое — веселым и разнообразным.

— Вот! Вон там! Пролетел самый настоящий кукурузник

Говорили, что на нем можно было долететь аж до самых Черновиц. Не то, что до соседних Раскопинцев или Окницы, находившейся, всего-то, в семи километрах.

— Да-да, именно за той большой горой

Именно оттуда, да еще со стороны Шипота, наплывали самые красивые и самые удивительные облака

Даром, что эти скопления водяного пара большинству наблюдателей напоминали только корабли с лодками. От парусников эти облака позаимствовали, пожалуй, только плавность и величавость движения. Хотя некоторые, были, действительно, похожи на различные типы плавсредств.

Редко, среди туч, встречались настоящие великаны и разнообразные человеческие лица. В основном, это были формы, больше похожие на собак, лошадей и прочую живность. Их разнообразные головы, лапы, хвосты. Бывали, конечно, львы, почти настоящие жирафы и гигантские слоны. Особенно у края горизонта, перед самым закатом солнца.

Самое большое количество разных видений в облаках появлялось, почему-то, после какого-нибудь интересного фильма или громкого события.

Вон, к примеру, та здоровая туча. Знай, плывет себе плавненько. Такая, вся из себя белая и пушистая. Похожа на ту дворнягу, которой когда-то, во время облавы, выстрелами перебили лапы. Случилось это, прямо возле нашего дома.

В годы моего детства, в Сокирянах часто устраивали охоту на бродячих псов. Тогда, вдруг, по улицам начинали бегать взрослые дядьки с винтовками и грозными красными повязками.

Несмотря на обилие детворы, любившей понаблюдать за всем необычным, те дядьки отчаянно ругались матом и, тщательно выцеливая, беспощадно стреляли по всем собакам.

Убить животное сразу, не получалось. Переулки постепенно заполнялись страшными визгами и плачем раненых, умиравших дворняжек. Бедняги скулили и прятались по всем углам, куда удавалось заползти. Но их настигали, беспощадно добивая выстрелами в упор.

Затем, растрелянных, безжалостно и равнодушно забрасывали в обычную телегу. А после того, как она наполнялась, увозили. Увозили невесть куда. За телегами, по пыльной дороге, ещё долго тянулись бесконечные следы красных капель и струек. Кровь, у тех бедных собак, была, как у нас с Вами. Все того же, красного цвета. Будто у обычных кур, зарезанных шойхетом перед свадьбой старшей дочери Лойфманов — первого большого торжества, которое хорошо мною запомнилось.

Наверное, и в сорок первом, так же бегали охотники, гоняясь за евреями. То бишь, жидами. Так оскорбительно осклабившись, до сих пор, называли и называют нас словаки, поляки и украинцы. Называют, по их убеждению, только потому, что, видите ли, замены этим оскорблениям в их собственных языках, попросту, не существует. Не существовало и раньше. И нет до сих пор.

В тех местах, где евреев, в словакии, польше, прибалтике и украине (не буду писать названия этих территорий массовых убийств моих близких с большой буквы) называли жидами, их изничтожили, ограбили и изнасиловали, растерзали и сожгли, в намного больших количествах, чем в других странах.

Ни капли не сомневаюсь, что, если бы только захотели и покаялись, то могли бы, запросто, придумать другое слово, вместо оскорбительного и уничижительного слова, — Жид.

С каким удовольствием и маниакальной страстью его продолжают изрыгать из себя и сейчас, те, шипящие от злости, скворчащие от ненависти, раздвоенные змеиные антисемитские языки.

Догадались же в Америках с Европами, когда общественное мнение прижало, вместо запрещённого и унижавшего слова « Нигер», научиться произносить говорить слово «афроамериканцы». И ничего. Корона с тех наций не упала. За «Нигера», сейчас, даже в тюрьму сажают. А за Жида, нет.

С детства, хорошо помню, с каким омерзением, презрением и жаждой оскорбить, всегда произносилось ужасное слово, — Жид. Бросалось оно в меня довольно часто, иногда, перед, иногда, вслед за увесистым камнем.

Вы попробуйте. Просто попробуйте произнести слово Жид перед зеркалом. Даже, если Вы народный артист. Произнести уважительно, интеллигентно. Ласково так, — Жиденыш, ты мой. Что-то не получается? Правда?

В отличие от мужиков, отстреливавших собак в Сокирянах, у наци-полицаев повязки были не красными, а белыми. Матерились они, думаю, точно также. Также убивали, складывая в телеги замордованных, истерзанных жидов и жидовок. Как не хочется думать о том, что это были те же ловцы собак, хорошо знавшие дорогу на мыловарню.

Помню, как Борька Зайцев и Фройка «зуб давали», что слышали от кого-то, что собак убивали и отвозили именно на мыло. Долго, очень долго, я не мог смотреть на обмылки без чувства внутреннего содрогания.

Вот, проплывает облако с небольшим белым паром, по-соседству. Похоже на бородку моего славного прадеда Аврума и голову Цирл — моей прабабушки, Вслед за ними, движется облако побольше. Наверное, дед Мендель. В гетто, они с Аврумом, со слов моей бабушки Ривы, погибли один за другим. Маленькое облачко с более крупным — это двухлетняя Ревуся со своим папой Залманом, убитые там же. Кстати, маленькая Ревуся могла стать моей тетушкой

Тот песик, что похож на дворнягу, когда-то заползшую к нам во двор, скрываясь от охотников за собачьими головами, проплывает сейчас прямо надо мною. Движется он в виде маленького незамысловатого облачка.

Скулил, бедный, помнится, очень тихо и безнадежно. Свора злобных мужиков, окружённая облаками сивушных паров и грубых ругательств, вихрем пронеслась мимо нашей калитки.

— Недаром говорят, что заживает быстро, как на собаке, — удивился отец, увидев, что пёсик, прихрамывая на все четыре лапки, впервые встал на ноги, всего через неделю, после ужасной облавы

Шатаясь от слабости, он потянулся и пошел, пошкандыбал за вкусной куриной косточкой, которую я протянул ему после обеда.

С тех пор, собакевич привязался как банный лист, стараясь сопровождать меня по всему нашему небольшому местечку.

Ревниво распугивая девчонок, он, порой, раздражал. Ведь к некоторым представительницам очаровательного племени косичек и бантиков, я был всегда неравнодушен

Только начал посещать первый класс, как пёсик, тут же, стал провожать меня, аж до самых дверей школы. Ошивался там, вплоть до самого окончания занятий.

Радостно виляя хвостом на переменках, он резво подскакивал, норовя лизнуть прямо в лицо.

После занятий, друг гордо шёл рядом со мною, до самого дома, облаивая все многочисленные потенциальные опасности, которые могли бы, по его строгому разумению, угрожать по дороге.

— Милик! Милику! Гей эсн (иди кушать, идиш), — снова бабушка Рива со своей едой!, — возмутился я, очнувшись от пристального наблюдения за тучами и невольно стряхивая прекрасные разноцветные грезы

— Все! Конец мечтаниям. Конец облакам и зачарованным буйным фантазиям

Точно знаю, что теперь бабушку не угомонить, не утихомирить. Только и знает, что позорить меня перед всеми Сокирянами. Кричит с веранды, а слышно на весь парк. Орет на всю Ивановскую.

— И на тебе, пожалуйста. — Небольшая группка моих приятелей с подружками уже скалятся во весь рот

— Иди — иди, Милику, — передразнивает соседка Раечка, дочь Яши-инвалида, — тебя уже снова кушать зовут. Бедненький ты наш, худенький и голодненький

— Топай-топай, теперь все равно не отделаешься, — со смехом добавлял ее двоюродный братик Фимочка

Да и сам, я уже прекрасно все понимал,

— Деваться некуда

— До свидания, Облака! До свидания, дорогие мои. Плывите — плывите, себе вдаль, к речкам, океанам и далеким странам

Вы же вольные и свободные. Кушать Вас никто не заставляет

— Ладно. Не печальтесь, дорогие. Мы ещё обязательно, обязательно встретимся…