Вспышка

Элис Бродвей, 2018

Мир Леоры Флинт раскололся надвое, когда она узнала правду о своём происхождении. Она оказывается перед страшным выбором: работать на людей, которые безжалостно манипулировали её чувствами, или навсегда стать изгоем? Чтобы спасти близких, Леора уходит в город пустых, жителей которого ещё недавно считала злейшими врагами… Это история о правде и лжи, о старых врагах и новых друзьях, о предательстве и прощении. У медали всегда две стороны. Вы почувствуете это своей кожей.

Глава пятая

Мне снится, что уже ночь, и во сне я ныряю в чёрное озеро, посеребрённое лунным светом. В тёмной воде мои бледные руки тянутся в глубину. Нет ни камней, ни водорослей… Я касаюсь холодного и скользкого речного дна. Воздух в лёгких заканчивается, и я всплываю, мечтая сделать вдох. Однако вода не выпускает меня, я не могу добраться до поверхности.

Вижу себя откуда-то сверху — я в бутылочке чернил. Распластавшись по стеклянному боку сосуда изнутри, я открываю рот в безмолвном крике. Лёгкие заливает чернилами, и мои слёзы смешиваются с чёрной жидкостью… я тону.

Я вся в чернилах — снаружи и изнутри. Мы — одно целое… и я исчезаю во тьме.

Кто-то теребит меня за плечо. Ещё не открыв глаз, догадываюсь по запаху: я не дома. Пахнет лесной сыростью и дымом, и память услужливо откликается, напоминая, что произошло. Я торопливо проверяю, на месте ли кулон.

— Вставай, — произносит детский голосок. — Тебя ждут.

Повернув голову, я вижу высокую бледную девушку. Она стоит рядом и бесстрастно смотрит на меня. Её светлые волосы коротко подстрижены на висках, а на макушке растут свободно, спускаясь широкой полосой на шею. Девушка вся будто состоит из острых углов, в ней нет мягких округлостей, кожа у неё белая, пустая конечно же. Она стягивает с меня одеяло, и я в полусне сажусь, опускаю босые ноги на холодный деревянный пол. Оглядев себя, я удивлённо моргаю. На мне ночная рубашка. Ногам холодно.

Я встаю, и к горлу подкатывает тошнота. Прошлой ночью я потеряла сознание — это я помню. Голова гудит. Я хватаюсь за кровать, надеясь, что головокружение отступит.

— Кто меня ждёт? — глухо спрашиваю я, разглядывая девушку.

— Одевайся и приходи на кухню, — коротко отвечает она и уходит.

Чуть-чуть раздвинув шторы, чтобы впустить в комнату немного света, я оглядываюсь в поисках сумки. Её нигде нет. Одежда, которую я принесла с собой, лежит на стуле. Выходит, вчера ночью меня кто-то раздел. Не самая приятная мысль. Не хочу даже думать о том, как кто-то касался меня, видел моё тело, рассматривал татуировки. Завернувшись в простыню, я до конца открываю шторы. В запотевшее окно видны деревья. Людей нет — на меня никто не смотрит. Рама по краям покрыта чёрными дорожками плесени, стекло шатается. Голова больше не кружится, и меня вдруг окатывает жаркой волной страха. Что я здесь делаю? Ищу свои истоки, как советовал Обель, или шпионю, как учил мэр Лонгсайт? Прислонившись лбом к грязному стеклу, я встречаюсь взглядом с собакой на улице. Пёс безразлично отворачивается и ковыляет по дороге.

Пожалуй, я попала не к друзьям. Чего от них ждать? Оставят ли меня в живых? Заявись пустой в Сейнтстоун, он бы и до Дворца правосудия не дошёл — линчевали бы по дороге. Неужели со мной случится то же самое?

Покачав головой — болит, никак не проходит, — я медленно натягиваю одежду. Ботинки куда-то подевались. Носки я держу в руке. Такие знакомые — их связала мне мама, — в этом странном доме они кажутся чужими. Я рассматриваю петли, аккуратно вывязанную пятку и манжеты с ребристым отворотом, а в душе разрастается холодное отчаяние. Я здесь совсем никого не знаю! Ни души! Бессильно опустившись на кровать, я смахиваю жгучие слёзы. Надо вспомнить тех, кому я небезразлична. В памяти всплывает густой голос Обеля; вот мы с Оскаром в тёмном зале музея, он держит меня за руку; мамино лицо, её пальцы перебирают мои пряди; Верити смотрит на меня ясным взглядом и хитро улыбается.

Как они все далеко.

Татуировки нам с Верити сделали почти одновременно, в один день. Мы всегда хотели, чтобы так случилось, и даже записались к чернильщику, ещё когда были подругами. В тот день я пошла в студию одна. Это случилось примерно спустя неделю после того, что я натворила на чтении имён. Я сомневалась, что Верити придёт, и, увидев её возле студии чернильщика, очень удивилась. Мне вдруг показалось, что это наша последняя встреча — или одна из последних, — и я смотрела на Верити, буквально впитывая её облик. Стоит закрыть глаза, и я до сих пор её вижу: густые тёмные волосы заплетены в косу, смуглая кожа сияет даже в тени. На подруге великолепное шёлковое платье, однако шея закутана старым шарфом — Верити носит его уже много лет, это её талисман. Она надевает этот шарф, когда особенно волнуется.

— Я думала, ты не придёшь, — пролепетала я.

Верити смерила меня взглядом, в котором смешались недоверие и веселье.

— Я ведь обещала, — пожала она плечами.

И в этом вся Верити. Обещала — значит, не отступится от данного слова.

Обель позволил мне нанести татуировку Верити, а потом сделал рисунок на моей коже. Мы выбрали разные знаки, но смысл у них общий. И место тоже — мы нанесли их на верхнюю часть ступни, чтобы видеть, когда опускаешь голову. У меня теперь маленькое синее яичко, а у Верити — цветочный горшок с зёрнышком. Мы долго искали символы начала для следующих меток. У Верити из горшочка вырастет вьюнок, который обовьёт её тело, а у меня — яйцо, из него появится на свет птица, потому что моё тело выбрало темой для татуировок птиц.

Обель смотрел, как я наносила рисунок. Он ничего не сказал, не исправил, не посоветовал. Верити сидела в кресле, закрыв глаза, как будто наслаждалась прикосновениями иглы — она улыбалась. Это был её первый избранный знак. Я столько лет ждала возможности сделать подруге татуировку… И время пришло, она доверила мне нарисовать чернилами крошечное зёрнышко. Я старалась изо всех сил, даже молилась пращурам: «Оставьте для меня место на вьюнке, который покроет её кожу!»

С тех пор как умер папа, я не возносила молитв. Не знаю, стоит ли, но тогда мне казалось, что обратиться к пращурам за помощью не помешает. Обель разрешил Верити посидеть рядом, пока сам наносил мне татуировку. Боль пронзала меня огнём и холодом. Одновременно. Наконец рисунок был готов. Птичье яйцо — чёрное с серым, испещрённое крошечными точками и всполохами белого цвета. Целое. Идеальное.

— Всё? Готово? — спросила я.

Обель неуверенно нахмурился:

— Сейчас, Леора. Последний штрих.

Я выпрямилась, ожидая последних мгновений татуировки. И она появилась. Трещинка в идеальной скорлупе. Обель посмотрел на меня и широко улыбнулся:

— Я не мог иначе, Леора. Этого просила твоя душа.

Между чернильщиком и тем, на чьё тело он наносит знаки, устанавливается необыкновенная, почти волшебная связь. Некоторые метки куда больше, чем просто чернила на коже.

— Спасибо, — благодарно прошептала я.

Когда мой новый знак закрыли повязкой и Обель принялся убирать рабочее место, я подошла к подруге и, показывая на одинаковые белые бинты на ногах, заметила как можно радостнее:

— Первые знаки! Одинаковые! Как мы всегда хотели!

Верити улыбнулась, однако в её глазах затаилась печаль.

Трещинка в скорлупе. Свет проникал внутрь, а жизнь выходила наружу. Трещинка оказалась для нас шаровой молнией, перепутьем на дороге. Отныне мы пойдём в разные стороны. Прежняя жизнь не вернётся.

Окажись я сейчас в Сейнтстоуне, прежней Верити мне не найти. От нашей близости ничего не осталось. Не знаю, будем ли мы снова вместе. И теперь, в маленькой тёмной комнате незнакомого города, в окружении тех, кого привыкла считать врагами, меня тянет закрыть этот знак на ноге, спрятать его, защитить разбитую скорлупу. Надев носки, я медленно выхожу из комнаты.