Седьмая ложь

Элизабет Кей, 2020

Джейн и Марни с детских лет неразлучны. Они делят все на двоих. Им известны самые сокровенные тайны друг друга. Но Марни встречает Чарльза – и все меняется. Потому что Джейн сразу, или почти сразу, чувствует ненависть к нему, такому успешному, лощеному, самодовольному, умеющему и желающему нравиться всем… кроме нее самой. И когда Марни спрашивает, как ее подруга относится к Чарльзу, та решается на свою первую, ма-аленькую и вполне невинную, ложь. В конце концов, даже лучшие друзья держат кое-что при себе. Но если бы Джейн была честна, то, возможно, мужу ее подруги повезло бы чуть больше… Ибо первая ложь никогда не бывает последней. Это только начало. Она приводит к другой лжи, а та – к следующей, и эта цепочка неумолимо растет, приводя к сокрушительному финалу. Впервые на русском!

Elizabeth Kay

Seven Lies

© 2020 by Elizabeth Kay

© И. А. Тетерина, перевод, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2020

Издательство АЗБУКА®

* * *

Бобу и Энн Гудсмит — или, как я всегда их называла, папе и маме

Ложь первая

Глава первая

— Вот так я и завоевал ее сердце, — заключил он с улыбкой и, откинувшись на спинку кресла, заложил руки за голову и потянулся.

Ходячее воплощение самодовольства.

Он посмотрел на меня, потом на идиота за моей спиной, затем опять перевел взгляд на меня. Явно ожидал от нас какой-то реакции. Хотел увидеть на наших лицах улыбки, почувствовать наше восхищение, наш восторг.

Я ненавидела его. Ненавидела всепоглощающей, жгучей, прямо-таки библейской ненавистью. Как ненавидела эту историю, которую он повторял каждую пятницу, когда я приходила на ужин. Не важно, кого я приводила с собой. Не важно, с каким дегенератом я в тот момент встречалась.

Он всем рассказывал эту историю.

Еще бы! Ведь речь шла, понимаете ли, о его главном жизненном достижении. Для такого мужчины, как Чарльз, — успешного, состоятельного, обаятельного — красивая, умная и блистательная женщина, подобная Марни, была чем-то вроде медали высшей пробы в его коллекции. И поскольку чужое уважение и восхищение были необходимы ему как воздух, а от меня он ни того ни другого не получал, ему оставалось выжимать их из других гостей.

Меня каждый раз так и подмывало сказать в ответ (но, разумеется, я никогда этого не говорила), что у него пороху не хватит, чтобы завоевать сердце Марни. Сердце, если уж быть честной, а я наконец до этого дозрела, завоевать нельзя! Его можно только подарить и принять. Но ни в коем случае не похитить, не покорить, не разбить, не завладеть им, не украсть его, не приказать ему что-то. И уж точно не завоевать.

— Сливки? — спросила Марни.

Она стояла у обеденного стола с белым керамическим кувшинчиком в руках. Волосы ее были сколоты в аккуратный узел на затылке, выбившиеся локоны обрамляли лицо, цепочка перекрутилась, и подвеска оказалась рядом с застежкой в ложбинке между ключицами.

— Нет, спасибо, — покачала головой я.

— Тебе я и не предлагаю, — улыбнулась она в ответ. — Я же знаю твои вкусы.

Хочу кое-что сказать тебе, прежде чем мы начнем. Марни Грегори — самая яркая, впечатляющая, поразительная женщина из всех, кого я знаю. Она моя лучшая подруга вот уже восемнадцать с лишним лет — наши отношения официально достигли совершеннолетия, когда уже можно пить спиртное, вступать в брак и играть в азартные игры. Словом, мы подруги с того самого дня, как познакомились в школе.

Был первый учебный день, и все мы выстроились в длинном узком коридоре — вереница одиннадцатилетних ребятишек, по очереди подходивших к столу в дальнем конце холла. Некоторые сбивались в группки по несколько человек, как мыши внутри удава, нарушая упорядоченную цепочку.

Я нервничала, думая о том, что никого здесь не знаю, и морально готовилась провести бо́льшую часть следующих десяти лет в одиночестве. Разглядывая эти маленькие компании в коридоре, я пыталась убедить себя, что вовсе не хочу принадлежать к одной из них.

Поторопившись, я сделала слишком большой шаг вперед и наступила на пятки девочке, которая стояла передо мной. Она обернулась. Меня охватила паника; я была совершенно уверена, что сейчас раздастся крик и меня унизят и засмеют на глазах у будущих одноклассников. Но едва я увидела ее лицо, как от моего страха не осталось и следа. Знаю, это прозвучит смешно, но Марни Грегори похожа на солнце. Я сразу подумала об этом — такое сравнение нередко приходит мне в голову и сейчас. У нее ослепительная кожа, напоминающая сливочный фарфор. Щеки Марни лишь изредка окрашивает нежный розовый румянец — это бывает от физического напряжения или избытка веселья. Ее рыжие волосы вьются яркими красно-золотыми спиралями, а глаза на удивление светлые, разбеленного голубого оттенка.

— Извини, — пробормотала я, отступая на шаг назад, и уставилась на свои новенькие блестящие туфельки.

— Меня зовут Марни, — сказала она, — а тебя как?

Эта первая встреча символизирует наши с ней отношения в целом. Марни обладает той открытостью, той манерой держаться, которая мгновенно располагает к ней. Она безоговорочно уверена в себе, бесстрашна и не задумывается ни о каких камнях за пазухой у окружающих. В отличие от меня. Я боюсь любого проявления враждебности и всегда жду того, что в конечном счете (мне это слишком хорошо известно) обязательно произойдет. Жду, что меня высмеют. В тот день я боялась, что предметом осуждения и насмешек станут мои прыщи на лбу, волосы мышиного цвета, школьная форма, которая была мне явно велика. Теперь переживаю из-за другого — это вечно дрожащий голос, одежда, выбранная мной исключительно с точки зрения удобства, а вовсе не потому, что она мне идет, кроссовки, прическа, обгрызенные ногти…

Марни — свет, в то время как я — тьма.

Я сразу же это поняла. Теперь ты тоже об этом знаешь.

Итак, подошла наша очередь, и сидевшая за столом учительница в голубой блузке рявкнула:

— Имя?

— Марни Грегори, — ответила моя новая знакомая твердым и уверенным тоном.

— Б… В… Г… Грегори. Марни. Тебе — в тот класс, с буквой «C» на двери. Теперь ты, — бросила она мне. — Ты у нас кто?

— Джейн, — пролепетала я.

Учительница оторвалась от списка, который лежал перед ней на столе, и закатила глаза.

— Ой, — спохватилась я. — Простите. Я Бакстер. Джейн Бакстер.

Учительница сверилась со списком:

— В том же классе. Тебе в ту дверь. С буквой «C».

Кто-то мог бы возразить, что наша дружба была продиктована обстоятельствами и что я ухватилась бы за любого человека, проявившего ко мне мало-мальское участие, доброту, любовь. Вероятно, этот скептик оказался бы не так уж далек от истины. В таком случае можно считать, что встреча, а впоследствии дружба с Марни были предначертаны свыше, поскольку потом я тоже стала ей нужна.

Это кажется бредом, знаю. Возможно, это и есть бред. Но временами я могу в этом поклясться.

— Да, будьте добры, — сказал Стэнли. — Я с удовольствием выпью чая со сливками.

Стэнли был моложе меня на два года, однако же успел стать адвокатом с кучей всяких степеней. Светлые, почти белые волосы все время падали ему на глаза, а еще он постоянно ухмылялся, зачастую без особой причины. В отличие от большинства его сверстников, необходимость разговаривать с женщинами не вызывала у него немедленного приступа немоты, — видимо, сказывалось детство, проведенное в окружении сестер. Но в общем и целом он был невыносимо скучен.

Чарльз, судя по всему, наслаждался его обществом. Что ж, это было предсказуемо. И вызывало у меня еще большее отвращение к Стэнли.

Марни через стол передала ему сливочник, аккуратно придерживая блузку на животе. Не хотела, чтобы тонкая ткань — думаю, это был шелк — задела фрукты в вазе.

— Еще что-нибудь? — спросила она, посмотрев сначала на Стэнли, затем на меня и в последнюю очередь на Чарльза.

На нем была рубашка в бело-голубую полоску; несколько верхних пуговиц он расстегнул, и в вырезе виднелся треугольник черных волос. Взгляд Марни на некоторое время задержался на нем. Чарльз покачал головой, и его галстук — который он развязал да так и оставил болтаться на шее — скользнул влево.

— Отлично, — произнесла Марни и, присев к столу, взяла десертную ложку.

В разговоре, как обычно, задавал тон Чарльз. Стэнли мог бы с ним потягаться и при каждом удобном случае вставлял рассказ о каком-нибудь своем успехе, но я скучала, и, думаю, Марни тоже. Мы обе откинулись на спинки кресел, потягивая остатки вина, и каждая была поглощена собственным мысленным диалогом.

В половине одиннадцатого Марни, по своему обыкновению, поднялась и произнесла:

— Так, ладно.

— Так, ладно, — эхом отозвалась я и тоже встала.

Она собрала со стола тарелки и примостила их на сгибе левой руки. Розовая капелька сока вытекла из одинокой малинины, лежавшей на одной из тарелок, и запачкала белоснежный рукав блузки. Я взяла опустевшую вазу для фруктов — Марни сделала ее своими руками на каком-то мастер-классе по гончарному делу несколько лет назад, — захватила сливочник и последовала за подругой в кухню, расположенную в глубине квартиры.

Эта квартира — их квартира — была данью их отношениям. Платил за нее, как и за бо́льшую часть остальных вещей, Чарльз — по настоянию Марни. Пожалуй, за все три года, прошедшие со дня их знакомства, это был единственный раз, когда Чарльз поступил наперекор себе: он был не из тех людей, что поддаются на уговоры. А вот Марни, напротив, могла без труда уговорить кого угодно на что угодно.

Когда они сюда переехали, это была настоящая конура: тесная, темная, грязная, сырая, расположенная на двух этажах и отчаянно нелюбимая. Но Марни всегда обладала провидческим даром: она способна разглядеть жемчужину там, где ее не увидел бы никто другой. Она умудряется заметить лучик надежды в беспросветном мраке — по мнению Марни, даже я не безнадежна, как это ни смешно, — и твердо верит в свою способность соорудить из ничего нечто потрясающее. Я всегда завидовала подобной уверенности в себе. В случае с Марни эта уверенность проистекает из упорства. Она не испытывает страха потерпеть фиаско, но не потому, что в ее жизни никогда не было неудач, а потому, что неудача для нее всегда была лишь временной заминкой, небольшим препятствием на пути, который так или иначе приводил ее к успеху.

Она трудилась как про́клятая — по вечерам и выходным, во время отпуска, — чтобы сделать из этой квартиры конфетку. Своими маленькими ручками она отдирала старые обои, шкурила двери, красила шкафы, укладывала полы, стелила ковролин, шила шторы — делала буквально все. До тех пор, пока эти стены не начали излучать то же тепло, что и она сама, ту же спокойную уверенность, безошибочно распознаваемое и одновременно трудно поддающееся определению чувство дома.

Марни загрузила тарелки в посудомоечную машину, оставляя между ними большие промежутки.

— Так они лучше отмываются, — пояснила она.

— Я знаю, — отозвалась я, потому что она каждый раз говорила одно и то же. Потому что я каждый раз издавала один и тот же звук — негромкое фырканье. Потому что гонять полупустую машину казалось мне расточительством.

— У нас с Чарльзом все очень хорошо, — сказала она.

По спине у меня побежали мурашки, и я распрямилась, чувствуя, как в мои легкие врывается воздух.

До того мы обсуждали их отношения всего однажды, и это был разговор, отягощенный длинной и запутанной историей очень давней дружбы. С тех пор мы с Марни говорили на сугубо практические темы: об их планах на выходные, о доме, который они, возможно, в один прекрасный день купят подальше от Лондона, о матери Чарльза, умирающей медленной, мучительной и одинокой смертью от рака в Шотландии.

К примеру, мы ни разу не коснулись того обстоятельства, что они вместе уже три года и что несколькими месяцами ранее я неожиданно наткнулась в недрах прикроватной тумбочки Чарльза — да, я знаю, что мне не следовало совать туда нос! — на помолвочное кольцо с бриллиантом. Был оставлен без внимания и тот факт, что даже без этого злополучного кольца их совместный путь стремительно приближался к некой точке невозврата. Оба были готовы принять решение, которое свяжет их друг с другом навечно. И подобные узы — невзирая на дружбу почти двадцатилетней давности — нас с Марни не связывали никогда.

Не обсуждали мы и мою ненависть к Чарльзу.

— Угу, — выдавила я, потому что боялась, что развернутое предложение, да и вообще любой неодносложный ответ не оставит от нашей дружбы камня на камне.

— Что скажешь? — спросила Марни. — Думаешь, у нас хорошие перспективы?

Я кивнула и перелила остатки сливок из сливочника обратно в пластиковый контейнер из супермаркета.

— Как думаешь, мы ведь подходим друг другу, да?

Я открыла дверцу холодильника и, спрятавшись за ней, медленно — очень медленно — стала пристраивать контейнер со сливками на верхней полке.

— Джейн? — переспросила она.

— Да, — откликнулась я. — Думаю, да.

Это была первая неправда, которую я сказала Марни.

Теперь меня ежедневно мучает один вопрос: если бы я не солгала ей в самый первый раз, пришлось бы мне кривить душой и дальше? Я предпочитаю думать, что та первая ложь была самой незначительной из всех. Но ирония заключается в том, что это не так. Если бы в тот пятничный вечер я была честна с моей подругой, все могло бы быть — и было бы — по-другому.

Я хочу, чтобы ты это знала. Я полагала, что поступаю правильно. Старая дружба — как узловатая веревка, в одних местах истершаяся, в других — утолщенная, наподобие веретена. Я опасалась, что ниточка нашей любви окажется слишком тоненькой, слишком непрочной, чтобы выдержать груз моей правды. Потому что правда — которая заключалась в том, что я никогда и ни к кому не испытывала такой жгучей ненависти, как к Чарльзу, — без сомнения, разрушила бы нашу дружбу.

Если бы я была честна, если бы я пожертвовала нашей любовью ради их любви, он сейчас наверняка был бы жив.