Север и Юг

Элизабет Гаскелл, 1855

Богатый фабрикант с промышленного севера Англии Джон Торнтон и блестяще образованная дочь скромного священника с юга Маргарет Хейл возненавидели друг друга с первого взгляда. Кто Джон в глазах девушки? Невежественный нувориш, считающий, что все в этом мире продается и покупается. А кто для него Маргарет? Заносчивая кисейная барышня, слишком многое о себе возомнившая, – особенно если учесть, что у ее отца нет ни гроша. Однако не зря говорят, что от ненависти до любви – один шаг, – противостояние молодых людей, не уступающих друг другу умом, волей и характером, постепенно превращает их взаимную неприязнь в куда более теплое чувство. Чувство, в котором, и Маргарет, и Джон не смеют признаться даже самим себе… В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.

Глава 4. Сомнения и трудности

В бесприютном пустынном краю,

Где бушует холодный прибой,

О тебе свою песню пою,

Среди волн обретая покой.

Хабингтон У.

Он ушел. Дверь заперли до утра. Синее небо, алые листья и янтарные блики померкли. Маргарет отправилась переодеться к раннему чаю и нашла Диксон изрядно рассерженной вторжением незваного гостя в строгий распорядок напряженного дня. Гнев проявился в яростных рывках расчески сквозь густые волосы молодой госпожи, якобы вызванных необходимостью срочно явиться к миссис Хейл. И все же Маргарет пришлось долго сидеть в гостиной в ожидании матушки. Она устроилась возле камина, не зажигая свечей, и предалась воспоминаниям о прошедшем дне: о счастливой прогулке по лесу, плодотворном пленере, приятном мирном обеде и отчаянно неловком, оскорбительном разговоре в саду.

Насколько мужчины не похожи на женщин! Вот она сидит и глубоко страдает из-за того, что не смогла ответить иначе как решительным отказом, а мистер Леннокс, получив отрицательный ответ на самое важное, самое искреннее в жизни предложение, уже спустя несколько минут заговорил легко и непринужденно. Казалось, успешная карьера и ее поверхностные последствия в виде хорошего дома и блестящего общества составляли его единственный интерес. Ах как бы она могла его любить, будь он другим — таким, каким оставался в глубине души. Потом пришла другая мысль: за внешней беззаботностью вполне могла скрываться столь же острая горечь разочарования, какую испытала бы она сама, открыв чувства и не встретив взаимности.

Матушка вошла в гостиную прежде, чем вихрь сомнений успел стихнуть и приобрести видимость порядка. Пришлось стряхнуть воспоминания о событиях долгого дня и превратиться в сочувствующего слушателя. Маргарет узнала, как сокрушалась Диксон по поводу очередного прожженного одеяла для глаженья и как Сьюзен Лайтфут появилась с искусственными цветами на шляпке, чем доказала легкомыслие и отсутствие вкуса. Мистер Хейл пил чай в отрешенном молчании, так что надеяться на его участие в беседе не приходилось. Маргарет удивлялась, как родители могут проявлять такую забывчивость и равнодушие, чтобы ни разу не упомянуть о человеке, в чьем обществе провели день, пока не поняла: им-то он предложения не делал.

После чая мистер Хейл встал возле камина и, время от времени тяжело вздыхая, о чем-то глубоко задумался. Миссис Хейл вышла, чтобы обсудить с Диксон сбор зимней одежды для бедных. Маргарет готовилась к обычной нестерпимой скуке наполненного жалобами матери бесконечного вечера и мечтала поскорее подняться к себе, чтобы вновь предаться размышлениям.

— Маргарет! — неожиданно произнес мистер Хейл с таким откровенным отчаянием, что дочь вздрогнула. — Эта вышивка очень важна? Иными словами, ты можешь ее отложить и зайти ко мне в кабинет? Хочу обсудить кое-что крайне значительное для всех нас.

«Крайне значительное для всех нас». Получив отказ, мистер Леннокс никак не мог улучить минуту и поговорить с отцом наедине. Иначе дело действительно обстояло бы крайне серьезно. Во-первых, Маргарет стыдилась того обстоятельства, что до такой степени повзрослела и превратилась в женщину, что нашелся человек, пожелавший на ней жениться, а во-вторых, не знала, как отец отнесется к ее отказу принять предложение мистера Леннокса.

Вскоре стало ясно, что волновалась она зря: мистер Хейл намеревался обсудить вовсе не недавнее неожиданное событие, а что-то другое. Усадив дочь рядом, он поворошил угли в камине, задул свечи, несколько раз глубоко вздохнул и только после этого собрался с духом и, запинаясь, с трудом проговорил:

— Маргарет, я решил оставить Хелстон.

— Оставить Хелстон? Но почему, папа?

Мистер Хейл молчал рассеянно перекладывая с места на место бумаги на столе, несколько раз открывал рот, но, будто не осмеливался заговорить, снова закрывал. Маргарет, мучительно наблюдая за страданиями отца, переживала.

— Папа, милый! Почему? Ответь!

Внезапно в нем произошла разительная перемена: он прямо взглянул на дочь и медленно, с неестественным спокойствием произнес:

— Потому что я не могу больше служить священником англиканской церкви.

Маргарет не ожидала такого ответа, полагая, что вечное недовольство и бесконечные стенания матери в конце концов убедили отца покинуть любимый Хелстон и переехать в одно из величественных молчаливых пространств, которые время от времени доводилось видеть в городах вокруг соборов. Конечно, выглядели они солидно и торжественно, но если ради них требовалось покинуть Хелстон, то ничего, кроме печали и душевной боли, не вызывали. И все же самый ощутимый удар нанесли последние слова отца. Что он имел в виду и что пытался скрыть? Лицо его, искаженное страданием, едва ли не умоляло о сочувствии и пощаде, доставляя Маргарет нестерпимую боль. Что, если отец оказался каким-то образом замешан в истории с Фредериком? Брат нарушил закон. Неужели из-за естественной любви к нему отец потворствовал каким-то…

— Так в чем все же дело? Скажи, наконец, папа, почему ты не можешь продолжать служение? Если бы епископ услышал все, что нам известно о Фредерике и несправедливом, жестоком…

— Фредерик здесь ни при чем. Эта история епископа не интересует. Дело во мне. Я все тебе объясню, Маргарет, отвечу на любые вопросы, но обещай, что больше никогда не заговоришь на эту тему. Я готов принять последствия своих мучительных, отчаянных сомнений, однако обсуждать причину страданий невыносимо.

— Сомнения, папа! Твои сомнения касаются религии? — предположила Маргарет, совершенно потрясенная.

— Нет, религия не вызывает вопросов и не рождает смятения разума.

Он замолчал, и Маргарет судорожно вздохнула, ощутив приближение катастрофы. Но вот он заговорил снова — торопливо, сбивчиво, как будто спешил переступить роковую черту:

— Думаю, напрасно описывать давнюю тревогу, стремление понять, имею ли я право на служение, попытки заглушить затаенные сомнения авторитетом церкви. О, Маргарет! Как я люблю святую церковь, откуда должен быть изгнан!

Не в силах продолжать, отец закрыл лицо руками. Маргарет тоже не знала, что сказать; начало предвещало какую-то страшную тайну вроде решения обратиться в мусульманство.

Со слабой улыбкой отец проговорил:

— Сегодня я прочитал о двух тысячах священниках, оставивших церковь и пытавшихся вернуть себе доброе имя, однако все напрасно. Напрасно! Боль слишком остра.

— Но, папа, достаточно ли глубоко ты обдумал свой шаг — такой ужасный, такой опасный шаг? — воскликнула Маргарет, не в силах сдержать рыдания.

Главная опора дома: вера в несокрушимую, безусловную непогрешимость любимого отца — внезапно покачнулась и рассыпалась. Что можно сказать? Что предпринять?

Горе дочери заставило мистера Хейла собраться, чтобы найти слова утешения. Он подавил душившие, готовые пролиться слезы, встал и снял с полки книгу, которую часто читал в последнее время и где, как ему казалось, черпал силы, чтобы ступить на избранный путь.

— Это откровение человека, когда-то, подобно мне, служившего сельским викарием. Написано более полутора веков назад неким мистером Олдфилдом, священником прихода Карсингтон в графстве Дербишир. Его муки закончены. Он доблестно сражался.

Две последние фразы мистер Хейл произнес едва слышно, а потом начал читать вслух:

— «Когда невозможно далее продолжать работу, не принося бесчестия Господу и позора Церкви, не разрушая цельность собственной души, не раня совесть, не лишившись покоя, не утратив веру в возможность спасения, — иными словами, когда условия, в которых придется продолжить (если ты готов продолжить) труд, греховны и не угодны Богу, — верь. Да, верь, что Всевышний обратит твое молчание, отстраненность, лишения и потери во славу его и евангельской истины. Если Господь не найдет тебе применения в одном качестве, то обязательно использует в другом. Душа, готовая ему служить и его почитать, никогда не утратит возможности действовать. Ты не должен ограничивать безмерность Всевышнего, считая, что ему ведом лишь единственный способ обратить тебя в инструмент собственного прославления. Он сможет сделать это посредством твоего молчания точно так же, как посредством проповеди; через твое бездействие так же, как через усердную работу. Это не притворная попытка сослужить Господу величайшую службу или исполнить тяжкий долг, способная искупить малейший грех, хотя сам этот грех и позволил тебе исполнить долг. Поверь! Ты не добьешься благодарности, если, представ перед обвинениями в нарушении священной клятвы и измене Богу, ради продолжения службы попытаешься найти оправдание в суровой необходимости».

Читая вслух избранные строки и оставляя для себя многие другие, викарий Хейл стремился обрести уверенность и смелость на трудном пути, который считал единственно верным, но, едва замолчав, услышал приглушенные рыдания и сник, не в силах терпеть отчаяние дочери.

Неловко прижав ее к груди, он проговорил:

— Маргарет, дорогая! Подумай о первых мучениках, подумай о тысячах страстотерпцев!

— Но, папа, все они страдали за правду, — возразила дочь, внезапно подняв пылающее, мокрое от слез лицо, — в то время как ты… Милый, дорогой папа!

— Я страдаю по велению совести, дитя мое, — проговорил мистер Хейл с достоинством, едва заметно дрогнувшим из-за особой чувствительности характера голосом. — Поступаю так, как считаю должным, после многих дней, недель самобичевания, способного пробудить мозг и менее апатичный и трусливый, чем мой.

Покачав головой, он со вздохом продолжил:

— Заветное желание твоей бедной матушки, исполненное хотя бы тем насмешливым, полным иронии способом, каким слишком часто исполняются заветные желания, подобные яблокам Содома, в конце концов привело к этому кризису, за который я должен испытывать — и, надеюсь, испытываю — благодарность. Еще не прошло и месяца с того дня, когда епископ предложил мне другое место. Приняв лестное назначение, пришлось бы заново декларировать приверженность догмам англиканской церкви. Видит Бог, я пытался справиться: убедить себя скромно отказаться от повышения и тихо остаться здесь, тем самым окончательно задушив собственную совесть. Господи, прости меня, грешного!

Мистер Хейл встал и принялся мерить шагами комнату, бормоча под нос безжалостно унизительные слова, которых дочь, к счастью, почти не слышала. Наконец он остановился и заговорил снова:

— Маргарет, возвращаюсь к печальной теме: нам предстоит покинуть Хелстон.

— Да, понимаю. И как скоро?

— Я написал епископу… кажется, уже говорил об этом, но точно не помню: все забываю, — с отчаянием в голосе сказал отец. — Сообщил о намерении покинуть пост викария. Он проявил невероятную доброту и терпение, пытался увещевать, уговаривать и убеждать, но напрасно… напрасно! Те же аргументы я приводил себе сам, однако безуспешно. Так или иначе, придется уйти в отставку и лично явиться к епископу, чтобы проститься. Испытание предстоит нелегкое, но значительно тяжелее окажется расставание с любимыми прихожанами. Для чтения молитв уже назначен временный викарий — некто мистер Браун, — и завтра он к нам приедет. А в воскресенье у меня последняя, прощальная проповедь.

«Необходима ли такая поспешность?» — спросила себя Маргарет и тут же ответила, что промедление лишь обострит боль. Лучше уж получить один удар, сразу услышав о необходимости безотлагательных приготовлений.

— Что говорит мама?

К ее удивлению, прежде чем ответить, отец опять принялся ходить по комнате. Наконец остановился и заговорил:

— Видишь ли, я и в самом деле жалкий трус: не нахожу сил причинить боль. Мне понятно, что замужество не оправдало чаяний твоей матери и не принесло ей того, на что она имела право рассчитывать, поэтому не знаю, как нанести этот жестокий удар. Однако сообщить придется, причем немедленно.

Мистер Хейл в надежде взглянул на дочь, в то время как та не могла поверить, что матушка до сих пор пребывает в полном неведении.

— Действительно придется, — задумчиво проговорила наконец Маргарет. — Может, она даже… нет! Конечно, известие поразит ее!

Словно ощутив на себе силу ожидавшего матушку удара, она с трудом вымолвила:

— Куда же мы поедем?

— В Милтон-Нотерн, — обреченно обронил мистер Хейл с унылым безразличием, понимая, что, хоть дочерняя любовь и побуждала Маргарет утешать и поддерживать, душевная боль от этого становилась еще острее.

— Милтон-Нотерн! Промышленный город в Даркшире?

— Да, — подтвердил отец с тем же мрачным безразличием.

— Но почему именно туда, папа?

— Потому что там я смогу заработать для своей семьи кусок хлеба, потому что там я никого не знаю! В Милтон-Нотерне никто не слышал о Хелстоне и никогда о нем не заговорит.

— Кусок хлеба для семьи! Мне казалось, что у вас с мамой…

Заметив, как страдальчески поморщился отец, Маргарет умолкла, подавив естественный интерес, но мистер Хейл увидел с присущей ему интуицией на лице дочери отражение собственной ледяной обреченности и приложил усилие, чтобы ее развеять:

— Ты должна узнать все. Только помоги сказать маме. Кажется, я готов сделать что угодно, только не это: мысль о ее потрясении приводит в ужас. Если я ничего от тебя не утаю, то, возможно, завтра ты попробуешь с ней поговорить. Я уйду на весь день, чтобы проститься с фермером Добсоном и бедняками из Брейси-Коммон. Выручишь, или тебе будет очень тяжело и неприятно?

Маргарет чувствовала, что еще ни разу в жизни не стояла перед проблемой более сложной и мучительной, однако не находила сил это признать. Отец понял сам.

— Миссия ужасна, правда?

Она поборола минутную слабость и с ясным, открытым лицом ответила:

— Да, миссия тягостная, однако выполнить ее необходимо. Постараюсь справиться как можно лучше. У тебя много других дел, не менее болезненных.

Мистер Хейл горестно покачал головой и благодарно пожал дочери руку. Чувствуя, что того и гляди снова заплачет, Маргарет попыталась отвлечься:

— Так расскажи о наших планах, папа. Вы с мамой располагаете некоторой суммой, независимой от твоего жалованья. Так? Во всяком случае у тетушки Шоу такие деньги есть.

— Да. Кажется, наш постоянный доход составляет примерно сто семьдесят фунтов в год, из которых семьдесят неизменно отчисляются Фредерику, так как он живет за границей. Не знаю, правда, насколько он нуждается в этих деньгах, находясь на довольствии в испанской армии.

— Фредерик не должен испытывать нужду, — решительно заявила Маргарет, — тем более в чужой стране, несправедливо изгнанный с родины. Значит, остается сто фунтов. Разве мы втроем не проживем на эту сумму в каком-нибудь тихом, укромном, очень дешевом уголке Англии? По-моему, вполне проживем.

— Нет! — решительно отрезал мистер Хейл. — Это не выход. Я обязан что-то предпринять: найти себе занятие, чтобы отогнать дурные мысли. К тому же в сельской местности все будет мучительно напоминать о Хелстоне и службе. Я не вынесу страданий. Не забывай, что после необходимых расходов на обустройство от ста фунтов останется очень мало, а мама привыкла к относительному комфорту. Нет, надо ехать в Милтон. Иного пути нет.

Словно извиняясь за то, что успел многое обдумать, никому не сообщив о судьбоносном намерении, отец добавил:

— В одиночестве я способен принимать более разумные решения, чем под влиянием близких. Не выношу возражений: они окончательно сбивают с толку.

Маргарет решила не спорить: в конце концов, разве так уж важно, куда они поедут, особенно по сравнению с главным, ужасным ударом?

Мистер Хейл тем временем продолжил:

— Несколько месяцев назад, когда сомнения стали невыносимыми и возникла острая потребность с кем-нибудь поделиться, я написал мистеру Беллу. Ты помнишь мистера Белла?

— Нет, ни разу его не видела, но кто это такой, знаю: крестный отец Фредерика и твой наставник в Оксфорде. Верно?

— Да. Сейчас он член ученого совета колледжа в Плимуте, но, насколько мне известно, родился в Милтон-Нотерне. Во всяком случае, имеет там недвижимость, которая после бурного развития города значительно возросла в цене. Впрочем, полагаю, об этом я упомянул напрасно, хотя в искреннем расположении мистера Белла сомневаться не приходится. Нельзя сказать, что он придал мне силы, поскольку сам живет слишком легко, однако проявил сочувственное внимание. Именно благодаря ему мы и направляемся в Милтон.

— Почему?

— В этом городе мистеру Беллу принадлежат земли, дома и фабрики. Следовательно, несмотря на понятную неприязнь к слишком шумному месту, ему приходится поддерживать постоянную тесную связь с жителями. Так вот, по словам мистера Белла, там сложились благоприятные условия для частного преподавания.

— Частное преподавание! — с презрением повторила Маргарет. — Разве промышленникам есть дело до классической литературы или достоинств истинного джентльмена?

— О, некоторые из них отличные ребята, способные трезво оценить свои недостатки. Поверь, даже в Оксфорде такие встречаются не на каждом углу. Некоторые, несмотря на солидный возраст, стремятся восполнить пробелы в образовании. Другие хотят достойно учить детей. Во всяком случае, как я уже сказал, в Милтоне можно найти место частного наставника. Мистер Белл уже порекомендовал меня своему арендатору, мистеру Торнтону, — судя по письмам, весьма умному человеку. В Милтоне я смогу найти если не счастливую, то наполненную жизнь среди людей и пейзажей, даже отдаленно не напоминающих Хелстон.

Маргарет чувствовала, что тайный, решающий стимул заключался именно в этом обстоятельстве: все будет иным. При всем известном безобразии, внушающем едва ли не отвращение к северу Англии, к стремительно разбогатевшим промышленникам, к населению, к дикой унылой местности, Милтон-Нотерн обладал одним несокрушимым преимуществом: разительно отличался от Хелстона и ничем не мог напомнить родную деревню.

— Когда поедем? — уточнила Маргарет после короткого молчания.

— Пока не решил. Хотел сначала поговорить с тобой, поставить в известность маму. Думаю, через пару недель. Как только поступит акт об отставке, придется немедленно отправляться в путь: задерживаться нельзя.

Маргарет не смогла скрыть изумления.

— Через две недели:

— Это ориентировочно — точно еще ничего не известно, — поспешил успокоить отец, заметив внезапную бледность дочери и печаль в глазах, однако Маргарет сумела справиться с чувствами.

— Да, папа, лучше решить все и сразу. Ты прав. Вот только мамино неведение создает серьезное препятствие.

— Бедная Мария! — грустно вздохнул мистер Хейл. — Бедная, бедная Мария! О если бы только я не был женат, а принадлежал лишь самому себе! Как бы легко складывалась жизнь! А так… Маргарет, я не в силах ей сказать!

— И не надо, сама скажу. Завтра выберу подходящее время. — Она помолчала, потом вдруг со страстной мольбой воскликнула: — Скажи! Скажи, что это лишь кошмар, страшный сон, а не правда жизни! Ты не можешь всерьез стремиться оставить церковь, покинуть Хелстон, отгородиться от мамы и меня стеной заблуждения и искушения! Это невероятно!

Мистер Хейл выслушал дочь в упрямом молчании, а потом посмотрел в глаза и хриплым голосом произнес медленно, внятно:

— И все же так оно и есть. Не пытайся найти облегчение в недоверии к правдивости моих слов. Решение твердо и непреклонно.

Умолкнув, он еще несколько мгновений смотрел на нее: так же прямо и требовательно. Маргарет продолжала умолять его взглядом до тех пор, пока не поняла, что изменить ничего не сможет, а поняв, встала и без единого слова направилась к двери. Уже взявшись за ручку, услышала за спиной голос, обернулась и увидела, что отец стоит возле камина, безвольно ссутулившись. Маргарет тут же бросилась к нему, однако стоило ей подойти, он выпрямился во весь рост, возложил ладони на голову дочери и торжественно произнес:

— Да благословит тебя Господь, дитя мое!

— Да вернет он тебя в лоно своей церкви, — ответила Маргарет в душевном порыве, однако тут же испугалась, что назидание из уст дочери способно оскорбить, а потому крепко обняла отца.

Он прижал ее к груди и на несколько мгновений замер, а потом Маргарет услышала шепот:

— Мученики и исповедники претерпели несравнимо более тяжкие страдания. Я не отступлю.

К реальности вернул их обращенный к дочери голос миссис Хейл. Оба ясно представляли, что ждет впереди.

— Иди, милая, иди, — торопливо подтолкнул Маргарет отец. — Завтра, когда меня не будет дома, ты должна ей сказать.

— Да, — ответила Маргарет и нетвердой походкой направилась в гостиную.