Знак свыше

Элеонора Мандалян

Это история девушки из армянской глубинки, мистическим образом лишенной зрения в 13 лет и обретшей взамен дар целительства и ясновидения.

Роман

Свинцовые тучи придавили виноградники, цеплявшиеся за склон горы. Голые, выхолощенные ветрами и солнцем скалы, теснившиеся со всех сторон, напряженно застыли. Дождь мог хлынуть в любую минуту. Женщины, то и дело поглядывая на небо, спешили уложить собранный урожай в корзины, когда одна из них, застонав, схватилась за живот.

— Господи, только не здесь, не сейчас… — пробормотала она побелевшими от боли губами.

Но у Бога, очевидно, были на этот счет иные планы. Товарки, побросав работу, обступили ее. Не теряя времени на расспросы и причитания, они поспешно сдернули со своих голов платки, расстелив их на земле, и помогли стонущей роженице лечь.

— Не волнуйся, милая, не впервой ведь. И ахнуть не успеешь, как пробкой вылетит, — грубовато подбадривали они ее.

Но Сильвия уже голосила от души, благо слышать ее могли только подруги да горы. Кнарик, самая молодая и проворная из всех, сбегала с кувшином к ручью и принесла свежей воды. Женщина корчилась от боли, ненадолго затихала и снова начинала вопить с удвоенной силой. Промежутки между схватками становились все короче.

— А может как-нибудь дотерпишь до дома, а? — с надеждой проговорила Римма, незамужняя сорокалетняя женщина. От сорванного впопыхах платка ее густые, мелко вьющиеся волосы стояли дыбом.

— Так ведь терпела ж весь день. Схватит, а я все надеялась, авось не время еще, авось обойдется. На ж тебе, не обошлось… Ой, мамочки!

— Да не слушай ты ее! — махнула рукой в сторону старой девы Ануш, самая взрослая и многоопытная, мать пятерых детей. — Сама-то она никогда не рожала, вот и не знает, чего городит. Ребеночек как сдвинется с места, его уже ничем не остановишь. А машина за нами придет не раньше, чем через час.

— Кто ж теперь на полях-то рожает, — не унималась Римма. — Без врача, без акушерки без чистой постели…

— Не боись, подруга, — буркнула Ануш. — А мы на что?

Надтужный хрип заглушил ее слова… И тут произошло нечто необъяснимое, пугающее и странное. В тот самый момент, когда новый человек явился на свет, оторо-певшие от неожиданности женщины увидели огненный шар, величиной с головку новорожденного. Шар возник внезапно, из ниоткуда. Собственно никто и не смотрел по сторонам, не до того было. Но он завис совсем низко над роженицей, плавно покачиваясь и пульсируя, словно вполне осмысленно наблюдал за происходящим.

Боясь пошевелиться, женщины только с немым испугом переглядывались. Что делать? Как поступить? Не бросишь же подругу в такой ситуации. Да и опасно — от шаровой молнии убегать нельзя, она может тут же взорваться, они это хорошо знали.

Разгораясь все ярче и увеличиваясь в размерах, огненный самозванец начал медленно снижаться. Все затаили дыхание, окаменели. А он спустился совсем низко и… почти коснулся ребенка. Распростертая на земле Сильвия смотрела на него вытаращенными от ужаса глазами.

Плавно покачавшись, шар вдруг взмыл в небо и исчез — так же неожиданно, как появился. Какое-то время никто не мог вымолвить ни слова. Наконец Рима прошептала осипшим от пережитого голосом:

— Что это было, а? Я думала, он убьет всех нас… И ребеночка.

— Обыкновенная шаровая молния, — приходя в себя, передернула натруженным плечом Ануш.

— Не-а, — протестующе замотала головой Кнарик. — Шаровая-то шаровая, но какая-то особенная. Она вела себя как живая, будто наблюдала за родами и за всеми нами.

— Скажешь тоже, — отмахнулась четвертая женщина. — А по-моему так самая обыкновенная. Вон, гроза собирается. А они как раз из грозовых туч и появляются.

— Это знак Свыше, — проговорила Сильвия со странной убежденностью. — Это предзнаменование. И рожала я здесь, среди гор, не случайно — чтобы ОНА могла увидеть мое дитя. Я назову ребенка Ншан, что означает, как вы знаете, «знак».

— Но Ншан — мужское имя, — возразили ей женщины, — а у тебя родилась дочь.

— Как сказала, так и будет, — стояла на своем Сильвия. Сидя на земле, она разглядывала новорожденную с нежностью и любопытством. — Ну, здравствуй, Ншан.

* * *

Все это произошло неподалеку от маленькой горной деревушки, которая по-армянски так и называлась Саригюх — «Горная деревня». Но девочке, рожденной в виноградниках, предстояло родиться вторично и тоже в муках, куда более тяжких, чем первый вдох и первый крик. А все ее детство было лишь преддверием, прологом второго рождения, ради которого она, возможно, и появилась на свет.

Поначалу Ншан мало чем отличалась от других ребятишек. Играла вместе с ними, носилась по крутым пыльным тропам, каталась верхом на соседском ослике, лакомилась зелеными снаружи и нежными внутри грецкими орехами из сада деда Гегама, вместе с однолетками лазала по горам среди колючих жестких кустарников и нагромождения камней. Цепляясь за них, ловко спускалась на самое дно ущелья к крохотной, но очень шумной и проворной речушке. Там, среди корней деревьев, была сложена запруда из отполированных водой булыжников, в которой вся окрестная ребятня с наслаждением плескалась. В разморенный зноем полдень их веселые крики перекрывали шум ручья — холодная ключевая вода бодрила и освежала. А потом приходилось карабкаться вверх по крутому склону, снова покрываясь потом и пылью.

«Что поделаешь, — качали головами умудренные житейским опытом старухи, — здесь, в Саригюх, нет ни одной ровной дороги. Здесь все дается с трудом. Даже нашим детям.»

Очень скоро шумные игры наскучили Ншан. Она вдруг увидела окружающий мир другими глазами. И как-то по-особому остро ощутила свое присутствие в нем.

Когда по весне мокрые еще от талого снега склоны гор покрывались ковром из съедобных и очень целебных трав — урцем, мятой, авелюком, пипертом — мать брала ее и старшую дочь с собой, собирать их в большие холщевые мешки. Там, на самой верхотуре, воздух был такой особенный, напоенный солнцем, светом… самой жизнью, что Ншан, забывая обо всем, растворялась в нем мыслями и душой.

Она любила забраться на старое абрикосовое дерево, что шатром накрывало их дом, и лежала там часами, обхватив корявую смолистую ветку тоненькими, но сильными ручонками, вдыхая пьянящий аромат весеннего цветения или отправляя в рот крупные, мясистые и сочные плоды, цвета самого солнца. Любила уединяться на плоской земляной крыше своего дома. В первую половину лета крыша зарастала густой сочной травой. Отсюда, если найти просвет среди ветвей и лечь навзничь на зеленый ковер, можно до бесконечности всматриваться в дрожащую голубизну неба, представляя проплывающие мимо облака то чужеземными странниками, то причудли-выми сказочными существами.

Ншан не боялась ни скорпионов, ни змей. Обретя уверенность в себе и в своем теле, она часто убегала… (Да собственно и убегать не было нужды, здесь никто никого не ограничивал, ни за кем не следил, здесь каждый был себе хозяин, а природа вокруг — их общий дом.) в горы, в царство ширококрылых, плавно парящих в густой синеве орлов и разноцветных бабочек. А если случалось повстречаться гюрзой — самой ядовитой из всех змей, Ншан не теряла самообладания. Продолжая сидеть на камне, она со спокойным дружелюбием смотрела ей прямо в глаза. Девочка не смогла бы объяснить, откуда в ней возникала уверенность, что гюрза не тронет ее, что обе они — родные сестры и мать их — добрая земля.

Ншан была тоненькая, не по годам высокая, как хрупкий весенний побег. Коричневая от загара, с живым пытливым взглядом, излучавшим внутренний свет. И любовь. Она любила всех и всё. Не только однолетки, но и мальчики постарше, и даже взрослые парни уже по особому поглядывали на нее. Почему бы и нет, ведь их бабушек и прабабушек выдавали замуж уже в тринадцать лет. А Ншан шел тринадцатый год.

* * *

У Сильвии было четверо детей — два сына и две дочери. Они жили в маленьком домике на краю села. Впрочем, все дома стояли на краю, потому что селение притулилось над ущельем и за каждым двором таился обрыв.

Сыновья, Армен и Арам, с разницей в один год заканчивали школу, а Сусанна — восемнадцатилетняя девушка, работала на виноградниках вместе с матерью. Семье приходилось нелегко — дом без мужчины не дом. Муж Сильвии несколько лет назад погиб под камнепадом. Их сад, с таким трудом отвоеванный отцом у сорняков и вулканических завалов, теперь, после его смерти, тихо дичал, зарастая кустарником, изнывая в летнюю жару от жажды и сухостоя.

Сильвия едва успевала управляться по дому и с работой. Шутка ли поднимать в одиночку четверых! А сыновей не тянуло к земле. Они старательно учились, соревнуясь между собой в отметках, много читали… и так же старательно избегали физического труда, что для сельских жителей совсем нетипично. На старшую дочь тоже рассчитывать не приходилось. Наскоро перекусив после работы, подкрасившись и принарядившись, Сусанна спешила с подружками в райцентр. Там, в Доме культуры — танцы, музыка, кружки, веселье.

Сестра и братья часто отсутствовали по вечерам, а мать, намаявшись за день, рано ложилась спать. И Ншан оставалась предоставленной самой себе. Но скука не была ей знакома. Училась она неохотно, книг тоже не читала. Зачем ей книги, когда есть огромный и прекрасный мир, бездонный, бескрайний. Мир многоголосый, увле-кательный, таинственный и такой добрый. Все, что нужно, это слиться с ним, и тайны начинают раскрываться сами собой, как весенние почки. Мир полон красок, запахов, жизни. И этот мир принадлежит ей. А она — ему.

С наступлением ночи Ншан любила стоять одна в дальнем конце сада, на самом краю ущелья, вздрагивая от скрежещущих душу криков ослов, которым тоже не спалось в их стойлах, или глухого уханья вышедших на ночную охоту филинов. Любила слушать — как горы сонно перешептываются между собой, как дышит мать-земля, лаская ее босые ноги. Ншан знала все лунные фазы, отмеряя по ним время. Когда полная Луна, будто окно в неведомое, зажигалась в царстве тьмы, она, завороженная и тихая, глядела на нее, на облитые голубым сиянием горы, на потонувшее в жидком мраке ущелье, на черное кружево истрепанных облаков, несущих из дальних стран Луне свою усталость. Ншан знала — Луна утешит их, очистит, успокоит, и преображенными отпустит в новые странствия.

В тот день, что призван был навсегда изменить всю ее жизнь, оставшись в памяти односельчан, как нечто трагическое и непостижимое, Ншан исполнилось тринадцать лет.

День был воскресный, но ни братья, ни сестра, вопреки обыкновению, никуда не спешили. Никто не осмеливался посягать на традиции, заложенные дедами и прадедами. Мать испекла ее любимые пирожки с грибами. Братья, по такому случаю зарезали ягненка, впервые решившись на этот «чисто мужской» поступок. Прежде скотину мог забивать только отец. Они развели огонь во дворе, в сооруженном еще отцом мангале. Сильвия приготовила в большом чане баранью хашламу, а мальчики, нанизав лучшие куски мяса на шампури, взялись за хоровац.

Обычно знаменательные даты отмечались всем селом. Но положение вдовы позволяло Сильвии избежать пышных и накладных приготовлений. К тому же день рождения младшей дочери не бог весть какой праздник. Она пригласила только соседнее семейство, Миграна и Анаид с их двумя девочками и сыном.

Мигран в юности был пастухом. Деревенское стадо с той поры уже несколько раз переходило из рук в руки, но ни один пастух не играл на дудуке лучше и задушевнее Миграна. К тому же он обучил сынишку с малолетства барабанить на дхоле, и теперь они — незаменимые гости как на торжествах, так и на панихидах.

Сыну Миграна шел пятнадцатый год и он очень гордился первой шелковистой растительностью на лице и груди — ворот его рубашки был нарочито расстегнут. Слава первых музыкантов на селе обязывала его держаться чинно и с достоинством. Раз уж он с отцом выступает на равных, значит вполне может считать себя взрослым и самостоятельным. Он теперь никому, даже родителям, не позволял называть себя уменьшительно-ласкательным «Лёвик», только полным именем: Левон.

Ншан была единственной на селе, перед кем он не мог сохранять свой чванливо-независимый вид. Перед ней Левон предательски краснел, смущался, не знал, куда девать свои длинные костлявые руки с неухоженными ногтями и темными разводами, намертво впечатавшимися в загар. Его продолговатые серо-голубые глаза, колючие, насмешливо искрящиеся из-под густого частокола сросшихся на переносице бровей, умели светиться мягкостью и покорностью. Но об этом знала только Ншан.

Их дворы разделялись метровой стеной, сложенной отцами из обычных валунов. И с тех пор, как он начал обгонять забор ростом, он подсматривал за Ншан. Он знал, чем она занимается, знал все ее любимые места — у обрыва, на дереве, на крыше дома. Он любовался ею, не отдавая себе отчета, что любуется. Он обожал ее, не осознавая, что это его первая, единственная и глубоко трагичная любовь…

Не часто случалось Левону оказаться за одним столом с Ншан. Особенно, когда торжество устраивалось в ее честь. Сидя неподвижно с неестественно прямой спиной и аккуратно сложенными на коленях руками, он тайно мечтал оказаться с нею рядом, во главе стола, и чтобы стол тот был свадебным — волосы ее распущены и украшены белыми лилиями, которые он сам нарвал для нее на неприступно крутом склоне ущелья. После торжества он уведет свою Ншан в отчий дом, и никто уже не помешает ему любоваться ею, говорить с ней, смотреть в ее солнечные глаза. А потом, может быть, у них будет такая же девочка, как сейчас Ншан… Что, если все это уже случилось и он — законный глава семьи, а Ншан уже не Ншан, а их дочь? Жена и теща суетятся на кухне, потому что два дома, навеки объединившиеся в одну семью, собрались сегодня, чтобы отпраздновать ее день рождения…

— Левон джан! Берись-ка за дхол. — Окликнув сына, Мигран прервал его грезы. — Поздравим Ншан самой веселой мелодией из всех, нам известных. А она пусть нам станцует. Сильвия, где твоя дочь?

Появилась Ншан. Будто угадав мечты Левона, она предстала перед гостями этакой маленькой феей в воздушном белом платье, с цветком, приколотым к черным распущенным волосам. Левон обомлел от неожиданности. Перед ним был и ребенок, и девушка одновременно. Ее лицо порозовело от смущения, глаза горели.

— Давай, сынок, давай, — подначивал Мигран, поднося к губам древний как мир инструмент — дудочку с девятью отверстиями, сделанную им из корня абрикосового дерева.

И дудук, мало приспособленный для веселья, привыкший плакать и стенать, уводя в иные миры, надрывая сердца, проникая в самые дальние, самые заскорузлые уголки человеческой души, зазвучал вдруг радостно и торжественно, славя молодость и красоту жизни. Дхол, проснувшись, взволнованно включился в мелодию, будто удары человеческого сердца, его — Левона. Они то нарастали, то сливались в сплошную дробь, то почти замирали, рассыпаясь и опадая к босым ногам порхающей по дощатому полу девочки.

Взлетали густой волной ее длинные волосы, мелькали тоненькие руки и щиколотки, глаза искрились шальным задором… Никто никогда не видел Ншан такой раскованной и счастливой. В ней и в ее импровизированном танце было сейчас что-то цыганское, таборное — буйное, безудержное и прекрасное.

То был ее первый танец, апогей гармонии с музыкой, с людьми и жизнью. Мелодия еще не смолкла, а она, смущенная и запыхавшаяся, укрылась в своей комнате.

«Никому ее не отдам», беззвучно шевельнулись губы Левона.

Мигран опустил дудук на колени. Взгляды отца и сына встретились. Левон понял — отец подумал о том же: не найти ему невестки, краше и лучше Ншан.

— Играйте еще! — взбудораженная танцем сестры, попросила Сусанна.

— Хватит пока, — вмешалась Сильвия. — Гости ничего еще не ели. Хашлама стынет и хоровац уже на огне. Мигран джан, будь тамадой.

Подождав, когда все склонятся над тарелками, Ншан тихонько вернулась и села на единственный свободный стул рядом с Левоном. Поздравления соседа-музыканта выслушала с потупленным взором, совсем как взрослая девушка.

…Увлеченные едой, крепкими домашними напитками и разговорами, взрослые вскоре забыли о причине застолья. Они вспоминали молодость и покойного хозяина дома, вспоминали печальные и радостные события из нехитрой истории села. Сестры Левона сидели чинно, глазея по сторонам и прислушиваясь к разговорам взрослых.

— Я приготовил сюрприз к твоему дню, — улучив момент, шепнул Левон Ншан.

Ее глаза вспыхнули любопытством и нетерпением.

— Какой!?.

— Пойдем, покажу.

Они выскользнули через заднюю дверь в сад.

Хоть до вечера еще было далеко, им показалось, что наступили преждевремен-ные сумерки. Какая-то зловещая, вобравшая в себя все звуки, мгла дымными прядями свешивалась с наглухо затянутого низкими тучами неба, заполняя собою дно ущелья. Воздух застыл. Деревья окаменели. Птицы, собаки, ослы — все умолкло, затаилось, словно вымерло.

— Жутко как. — Ншан зябко обхватила руками плечи.

— Гроза собирается, — беспечно отмахнулся Левон. — Хорошо бы стороной не прошла. Давно дождя не было.

— Говорят, самые лютые грозы у нас в горах бывают.

— Боишься?

— Нисколечки. Я люблю грозу. Она как гнев матери, пошумит, погромыхает и успокоится. И сразу, будто виноватая, спешит приласкать солнышком… Знаешь, иногда мне хочется самой стать тучей. И дождем. И цветами. И даже гюрзой.

— Вот только гюрзой давай не надо! — Левон брезгливо передернулся.

— Ну почему же. Она такая гибкая, скорая, как ручей. Гордая и очень умная. Ты смотрел когда-нибудь в глаза гюрзе?

— Упаси Господь! — Левон полушутливо перекрестился.

— А зря. Она будто видит тебя насквозь. И знает заранее, злой ты или добрый, и чего от тебя ждать. Смотрит так, будто сказать чего хочет, но понимает — в этом нет смысла, потому что ты все равно ее не поймешь.

— Фантазерка. Подожди меня здесь. Я мигом.

Он лихо перемахнул через ограду, разделявшую их дворы. Ншан осталась в саду одна. Еще дымил мангал. Зажаренное на нем мясо давно унесли в дом и съели. Наверное дядя Мигран уже предложил свои услуги «зарезать арбуз» и гости приступили к десерту. Они там, в доме, не знают, что на улице так темно, что надвигается гроза.

Тишина, сковавшая все вокруг, угнетала, придавливала к земле. Ншан съежилась. Неясная тревога заползла внутрь, сдавила грудную клетку. Она физически ощущала, как дрожит от напряжения воздух. Будто накаченный до предела шарик перед тем как лопнуть.

Прошло несколько минут. Левон все не возвращался. Ежик, пойманный им накануне, куда-то задевался, и мальчик бросился разыскивать его. Не мог же он вернуться с пустыми руками. Но Ншан так никогда и не узнает, какой сюрприз он ей готовил. В ожидании его она подошла к краю обрыва, всматриваясь в предгрозовой сумрак, вслушиваясь в пугающую тишину.

Вдруг ею овладело неясное волнение. Ей показалось, что кто-то неведомый незримо приближается к ней, ближе… еще ближе. Он прячется за кустами боярышника или притаился за спиной, замышляя недоброе. Природа всегда была ее другом. Тогда откуда взялся этот непрошенный страх? А может Левон решил напугать ее? Нет, не Левон. Она ни разу в жизни не испытывала такой безотчетный, непреодолимый страх. Ей хотелось убежать домой, спрятаться, как сверчку, за печкой, в самом дальнем, самом надежном углу… Она не успела.

В воздухе, над ущельем неизвестно откуда возник голубоватый светящийся шар. Некоторое время он висел неподвижно на уровне ее глаз, лишь слегка покачиваясь, словно разглядывал ее, а потом неспеша двинулся к ней. Ншан завороженно следила за ним. А шар плыл и плыл, неотвратимо приближаясь, будто заранее избрал ее своей целью. И наконец замер в полуметре от ее лица, пульсируя, меняя цвет и очертания. Ншан показалось, что такое уже было однажды, и страх вдруг прошел сам собой. Теперь она с любопытством и интересом разглядывала призрачные язычки, вспыхивающие и пульсирующие в недрах шара, бегущие огненные оболочки на его поверхности и туманный светящийся ореол.

Ее распущенные волосы, наэлектризовавшись, тонкими светящимися нитями потянулись к таинственному гостю, а платье прилипло к телу. Воздух вокруг дрожал и светился. У Ншан возникло странное ощущение, будто перед ней живое существо, разглядывающее ее с неменьшим любопытством, чем она его. Ей даже захотелось спросить: «Ты прилетел, чтобы поздравить меня с днем рождения?»

А шар то ярко разгорался, то мерк, слегка подпрыгивая и раскачиваясь. Может он приглашал девочку поиграть с ним?

Она доверчиво протянула вперед руки и прошептала:

— Иди ко мне… Иди же!

Шар, кажется, и впрямь услышав приглашение, коснулся ее пальцев и, как ни странно, совсем не обжег их и не ударил током. Он стал бледным, почти прозрачным, словно специально пригасил себя, чтобы не причинить девочке вреда. Совсем осмелев, она раскрыла ладони, и он уютно устроился в предложенном ложе.

— Кто ты? — шепотом спросила Ншан, испытывая к светящейся, свернутой в комочек, неведомой субстанции необъяснимую нежность.

Шар только мягко и загадочно мерцал в ответ. Неизвестно, сколько бы все это продолжалось и чем закончилось, если бы не оклик Левона:

— Ншан! Я нашел его! Иди скорее сю…

Он не успел договорить. Огненный шар, вспыхнув нестерпимо ярким светом, взорвался… с испуга ли, исполняя ли предначертанное…

Привлеченный вспышкой Левон бросился к краю обрыва. От так сильно сдавил ежа, что его иглы впились ему в ладони. Опрокинутая навзничь Ншан неподвижно лежала на земле.

— Что с тобой? Что случилось? — озадаченно вопрошал он. — Ответь мне! Да очнись же!

Он тормошил ее странно окаменевшее тело, растерянно озирался по сторонам в поисках помощи. Наконец, поднял ее на руки, поразившись, какой непосильно тяжелой она ему показалась, и, шатаясь, понес к дому.

Возбужденно-веселые голоса разом смолкли, когда Левон с девочкой на руках появился на пороге. Дико вскрикнула мать, зажав себе рот рукой. Мигран подбежал первый. Взял Ншан из непослушных рук сына, уложил на тахту.

— Что с ней? — спросил деловито.

— Не знаю… кажется, молния… шаровая. — У Левона странным образом все дрожало внутри — и в груди, и в коленях. Ком, распиравший горло, душил, мешал говорить.

Разразилась гроза. Лил дождь. Все гремело и сверкало вокруг, будто небо задалось целью уничтожить крохотное селенье на краю обрыва. Но никто не обращал внимания на разгул стихии. Сильвия причитала и рвала на себе волосы. Обезумевшая от горя, она не в состоянии была оказать помощь дочери.

— Надо бы засыпать ее землей, — посоветовала Анаид, мать Левона, — чтобы электричество ушло в землю.

— Но она совсем не обгорела. На ней нет следов ожогов. — Сусанна, обтиравшая тело сестры мокрым полотенцем, приложила ухо к ее груди и тихонько прошептала: Оно бьется… Ншан дышит. — И, вскакивая, потребовала: — Армен! Арам! Несите холодной воды! У нее обморок.

Пострадавшую окатили водой прямо из ведра. Она вздрогнула. Глубоко вздохнула и открыла глаза.

— Ншан! Доченька моя! Очнулась! — Мать упала на колени перед тахтой, обвила руками тело девочки, зарылась мокрым от слез лицом в ее разметавшиеся волосы.

Левон боялся перевести дыхание.

— Где я? — еле слышно спросила Ншан.

— Дома, родная, дома! Среди своих. — Сильвия снова залилась слезами, на сей раз от счастья. Она щупала руки, ноги, тело дочери. — Живая. Целая. Нигде не болит?

— Не болит, — подтвердила Ншан. — Ничего не болит.

— Слава Богу! Слава Богу… — Сильвия плакала и смеялась одновременно. — Ну вставай же, вставай. Ты ведь можешь встать?

Никто уже не сомневался, что с Ншан все в порядке. Только у Левона вдруг защемило сердце. Он приблизился к девочке почти вплотную и тихим, сдавленным от волнения голосом окликнул:

— Нша-ан…

— А? — отозвалась девочка, вертя головой. — Кто позвал меня?

В комнате повисла глухая тишина.

— До-чень-ка… не пугай меня, — прошептала Сильвия бледнея.

— Погоди, соседка, — шикнула на нее Анаид и ласково обратилась к Ншан: — Скажи мне, азиз джан, что ты сейчас видишь.

— Очень темно. У нас выключили свет? — не сразу ответила она и вдруг спросила: — Я что, ослепла?

— О, нет, только не это! — вскрикнула Сильвия, пряча голову в больших натруженных ладонях. Будто от горя можно спрятаться или заслониться.

— Это временно. Это пройдет. Должно пройти, — неуверенно сказал Мигран. — Она испугалась. Она еще не пришла в себя. Ее ослепило.

— Уложите ее в постель, — посоветовала Анаид. — Напоите успокаивающими травами. Пусть поспит. Утро вечера мудренее. Глядишь, завтра и не вспомнит, что с ней стряслось.

* * *

Ночь или уже утро — Ншан не знала. Для нее теперь не существовало ни красок, ни света. Ее Солнце погасло, закатилось навсегда. Черная вязкая пустота отныне ее вечное прибежище. Спала Ншан или плакала от горя и страха, сама она не сознавала. Все смешалось в ее голове, обезличилось. Она открывала и закрывала глаза, вытягивала вперед руку, но не видела ничего — ни знакомых с рождения очертаний комнаты, ни проема окна, днем сияющего, ночью подсвеченного голубоватым светом Луны. Не видела кровати сестры у противоположной стенки и самотканного коврика с парой влюбленных оленей над своей постелью. Одна лишь тьма обступала ее со всех сторон.

Неужто это навсегда, вертелась волчком в голове одна и та же мысль. Неужто это конец? Ведь жизнь и вечная непроглядная тьма совместимы. Она жила в мире красок, образов, ощущений. Она чувствовала себя облаком, цветком, бабочкой, птицей. А сейчас даже холодная, скользкая, прячущаяся в камнях гюрза счастливее ее. Потому что она видит мир вокруг себя. Видит своих врагов, свою добычу, своих детенышей. Видит как восходит и заходит Солнце.

Нет, Ншан не могла в полной мере осознать свою трагедию. Она просто не верила в нее. Не желала верить. Ведь такого не может, не должно быть. Это несправед-ливо, незаслуженно. Разве мир не принадлежит ей наравне с Сусанной, Арамом, Арменом, Левоном? Разве могут у нее вот так, в один миг отнять все, чем она жила?

За одну эту страшную ночь Ншан стала старше вдвое. Беззаботное детство кончилось, будто его отсекли обоюдоострым кинжалом. Она вдруг узнала цену жизни и всего, что ее окружало, от ласковых и строгих глаз матери с преждевременными морщинками до необъятной голубизны бездонного неба.

Конечно же она не сомкнула глаз до утра… «Сомкнула глаза»… «утро»… Эти понятия и сотни, тысячи других навсегда утрачивали для нее смысл. Как же ей жить теперь? Воспоминаниями зрячих глаз? Рассказами окружающих? «Знаешь, Ншан, сегодня на небе ни облачка», «Ах, если б ты видела, какое на мне красивое платье!», «Как жаль, что ты не можешь увидеть невесту Арама, ты бы в нее влюбилась!»… «Как бы мне хотелось показать тебе моего первого сыночка, сестренка!»… Вот как она будет теперь воспринимать мир — чужими глазами и эмоциями.

«Нет! Нет!!! Не хочу!» Она рыдала. Она исступленно кричала, не открывая рта. А близкие думали, что бедняжка уснула.

Не видеть природу, домашние предметы, людей… но и это еще не все из того, что ей предстояло испытать. Ведь она теперь калека. Беспомощное беззащитное существо. Обуза! Ее должны водить за руку. Одевать, кормить с ложки. Ей никогда-никогда не выйти со двора самостоятельно. Да и зачем, если повсюду непроходимой стеной ее будет окружать мрак.

Она так и не увидит подарок, который ей приготовил Левон… Левон! Как он восхищался ею. Как робел в ее присутствии. Она видела это по его глазам и неловким движениям, по румянцу, алой зарей вспыхивавшему на его щеках… ВИ-ДЕ-ЛА… Он больше уже не будет восхищаться, не будет робеть. Одна только жалость поселится в его сердце. Нет, он просто перестанет о ней думать, перестанет замечать. Или, хуже того — будет презирать ее, как убогую. Но тогда зачем вообще жить?

Ншан молила немую пустоту вернуть ей зрение… И вдруг… пустота ожила. Девочка явственно ощутила, как кто-то склонился над ее постелью. То не могла быть ни сестра, ни мать, потому что не скрипнула ни одна половица. Не было ни шороха, ни дыхания. И все же ощущение постороннего присутствия заполнило ее всю… Посторон-него? Но разве под силу кому-то чужому в один миг погасить невыносимое горе, смятение, тоску? Разве может кто-то посторонний, явившись незванно, не вызвать в ней страха? Слезы сами собой высохли на щеках. Сердце, затихнув, ждало.

«Ншан… — умротворяюще окликнули ее. — Ншан…»

Она затаила дыхание.

«Не плачь. Никогда больше не плачь.»

«Как же мне не плакать, если глаза мои наполнились тьмой, — подумала она с горечью. — Я не хочу быть слепой.»

«Ты станешь самой зрячей из всех смертных», — услышала она в ответ.

«Так я буду снова видеть!!!»

«А что такое зрение?»

«…Это когда весь мир купается в тебе, а ты — в нем.»

«Умница. Но купаться нужно не глазами, а душой. Душа видит больше и дальше, чем глаза.»

«Не понимаю… Не могу понять!»

«Ты рождена, чтобы ВИДЕТЬ. Глаза тебе только мешали.»

«Как это?! Ведь я не могу даже узнать, утро теперь или вечер.»

— Ншан, детка! — вторгся из тьмы голос матери. — Ты проснулась? Как ты чувствуешь себя? Посмотри на меня. Ну посмотри же. Скажи, что ты меня видишь.

Было раннее утро. Косые лучи восходящего солнца веером лежали на дощатом полу.

— Нет, мама, не вижу.

Спокойствие, с которым девочка произнесла это, потрясло и испугало Сильвию. Ншан села на постели, свесив ноги, глядя перед собой невидящими глазами.

— Ты только пожалуйста не волнуйся, — сказала она незнакомым тоном. Всякое случается в жизни. Тебе досталась слепая дочь.

— Замолчи! Я не допущу этого! — вскричала в отчаянии мать. — Мы поедем в город. Врачи вернут тебе зрение.

— Нет, мама, не вернут. Каждому свое. Я должна была ослепнуть.

Сильвия опешила. Сестра и братья, столпившиеся позади нее, не верили своим ушам. Их младшая сестренка вдруг заговорила как маленькая старушка.

— Да что ж ты такое городишь! Я сделаю все…

Конец ознакомительного фрагмента.