Невеста на час

Людмила Толмачева

Героини Людмилы Толмачевой любят и любимы. Казалось бы, вот оно – счастье! Но судьба не гладкая магистраль с указателями, а нетореная тропа, идущая подчас по краю обрыва. Не растерять в пути, сберечь любовь в своем сердце – сверхзадача, которую решают героини романов из серии «Любовь и судьба». Красивая и обаятельная Светлана жила с мужем Филиппом словно во сне, «не чуя» меняющейся жизни. Испытав шок от мужниной измены, она словно прозрела. Теперь и мир изменился, и она сама стала иной. Отвергнутая мужем, но желанная для других…

1

Интерьер поражал обилием света и пространства.

«Филипп прав, — размышляла Светлана, с любопытством разглядывая холл частной женской клиники, — после ремонта как будто места прибавилось. И мебель чудесная».

Она остановилась возле двери с табличкой «Врач Троянов Ф. Д.» и, постучав, заглянула в кабинет.

— Филипп Данилович занят! Подождите, вас пригласят! — сообщила сидевшая за столом медсестра, сухопарая дама с глубокими носогубными складками на бесстрастном лице.

«Вредная, но в своем деле незаменима», — вспомнила Светлана характеристику этой особы, данную некогда Филиппом. Он даже побаивался своей помощницы, фанатично преданной профессии. Ничто не могло переубедить ее во мнении, что не существует на земле более важной стези для женщины, чем акушерство.

Светлана слегка пожала плечами, прикрыла дверь, оглянулась — в углу стоял кожаный диван, на котором сидели две молоденькие девушки, — и направилась в ту сторону. Устроившись с комфортом на мягком сиденье, как можно дальше от юных пациенток, оживленно беседующих между собой, она взяла со стеклянного столика журнал и, машинально перелистывая его, улыбнулась своим мыслям: «Хм! Представляю лицо Филиппа… Скажу, что не удержалась, пришла полюбоваться на «хоромы». И вообще… Почему бы не прогуляться после работы, побродить по улицам, поговорить… В последнее время мы мало общаемся, все как-то наспех, по привычке…»

Взрыв девичьего смеха на другом конце дивана расколол чопорную тишину клиники. Светлана вздрогнула, покосилась на девиц, но те, увлеченные разговором, не обращали на нее никакого внимания.

Чернявая, с пикантной родинкой на верхней губе, с виду девочка-старшеклассница, сквозь смех говорила своей подруге, русоголовой толстушке:

— Прикинь, Даринка, я даже папика совсем забросила. Бедняжка скулит по телефону: когда мы встретимся, когда у меня сессия закончится? Это я ему втираю, что у нас сессия началась, к экзаменам днем и ночью готовлюсь. Ха-ха-ха!

— И он верит в эти сказки? Смотри, с огнем играешь. Если узнает, тебе не позавидуешь…

— А! Мне по барабану! — скривилась чернявая, перекинув длинную точеную ножку на другую. — Надоел, старый козел! Не поверишь, мне и деньги его уже не нужны. Я, кажется, влюбилась.

— Да ты чо! Серьезно?

Черноволосая заерзала, придвигаясь поближе к подруге, и горячо зашептала. Но акустика в помещении была такова, что до Светланы долетало каждое слово.

— Ой, ты бы знала, Даринка, какие у Филечки руки! Я, прям, чуть не кончила у него в кресле! Помнишь, я про первое посещение тебе рассказывала? Ну, когда на аборт пришла…

— Ага!

— О-ой! Это что-то офигительное! Вначале естественно тряслась от страха… просто жуть. Эти ихние железяки… наверное, инквизиция придумала. Но с Филом — полный отпад! Он, такой, заходит в смотровую и тихо, даже ласково говорит: «Ну что вы так зажались, девушка? Давайте расслабимся. Не бойтесь, я вам не причиню вреда». И все в таком духе. Говорит, а сам делает, быстро, ловко, и нисколечко не больно, а даже наоборот.

— Как это, «наоборот»?

— Ну, понимаешь, мне по кайфу были его манипуляции. А голос у него такой…

— Какой?

— Такой, знаешь, усыпляющий…

— Гипнотический?

— Ага! А потом я еще несколько раз была… Короче, все закончилось, сама знаешь, чем.

— А где?

— Прямо там.

— Ну вы даете! А сестра, этот одуванчик из гербария, куда подевалась?

— Он ее в другой конец больницы послал, за каким-то инструментом.

Из кабинета вышла пациентка, коренастая шатенка на высоченных каблуках, за ней показалось сухое лицо «одуванчика из гербария».

— Госпожа Горохова! — скрипучим голосом объявил «одуванчик». — Прошу вас в кабинет!

Под холодным взглядом сестры чернявая суетливо вскочила, уронив при этом сумочку, неловко подхватила ее и шмыгнула в открытую дверь.

Журнал в руках Светланы мелко дрожал. Не помня себя, она поднялась, постояла какое-то время без движения, потом пошла сомнамбулическим шагом прочь от кабинета. У выхода чей-то голос участливо предупредил:

— Девушка, осторожно в дверях-то! Кто ж на ходу читает? Упадете, чего доброго!

Она повернула голову на этот голос, но никого не увидела — что-то мутное колыхалось перед глазами. И лишь на улице, пройдя по тротуару метров сто, опомнилась. Пальцы, державшие толстое глянцевое издание, онемели от напряжения. Светлана отшвырнула от себя скользкий предмет, словно жабу, и почти побежала, как можно дальше от того места, где ей причинили невыносимую боль.

* * *

Месяц прошел с того злополучного дня, открывшего ей глаза на собственного мужа, а боль не утихала. Через многое пришлось пройти за это время: напрасные попытки докопаться до причин, толкнувших мужа на путь порока; его хитрые недомолвки и откровенную ложь; громкие скандалы с хлопаньем дверями и крепкими выражениями; молчаливый раздел территории, когда она, покинув супружескую спальню, поселилась в гостиной.

Самым обидным для нее в этой истории было отсутствие у мужа чувства раскаяния. Он вел себя как нашкодивший кот — вину признавал, но в пределах допустимого, как некую шалость, свойственную любому нормальному мужику, и надеялся, что инцидент как-нибудь утрясется и забудется сам по себе.

Поначалу он все отрицал, называя обвинения в свой адрес «полным бредом», а юную пациентку Горохову — «маленькой потаскушкой, свихнувшейся на сексе». Но припертый к стенке такими железными уликами, как «посланная за инструментом медсестра» и «Филечка», был вынужден признать, что не сдержался, поддавшись на откровенные заигрывания старлетки. «Неужели это баловство можно назвать изменой? — искренне удивлялся Филипп. — Да в студенческие годы мы с ребятами еще не то… Кхм! Подумаешь, трахнул по ходу дела шлюшку, на которой пробы ставить негде, а ты мировой пожар раздула. Смешно!»

Но ей было не до смеха. По ночам она плакала, а при свете дня всматривалась в свое отражение в огромном зеркале шкафа-купе, выискивая причины мужниной неверности. Ей казалось, что она и в самом деле постарела, подурнела, да и вообще, никогда не была красивой и привлекательной.

Единственным существом, которое не позволяло ей без остатка погрузиться в темный мир переживаний, была дочь.

Яна заканчивала восьмой класс, но внешне выглядела старше — высокая, сформировавшаяся, с модной прической. На нее заглядывались и парни, и мужчины. Если раньше этот факт вызывал у матери горделивую улыбку, то теперь ничего, кроме горьких мыслей, не возникало. «А вдруг и она, ее Яна, станет яблоком раздора для какой-нибудь не очень молодой пары? Нет, только не это!»

Как ни старалась мать уберечь дочь от семейных скандалов, шила в мешке не утаишь. Перебранки в спальне, начинавшиеся с шепота, вскоре переходили в громкую ругань и порой заканчивались ее рыданиями, заглушаемыми подушкой. Муж при этом в сердцах хлопал дверью, выскакивал на лоджию и долго курил. Девочка все понимала, но реагировала своеобразно. Она закрывалась в своей комнате, и не выходила оттуда до утра. На следующий день Светлана готовила завтрак, виновато поглядывая на замкнутое лицо дочери, а та молча ела и торопливо убегала, не позволяя чмокнуть себя в щеку, как было заведено у них с незапамятных времен.

В конце мая Филипп отвез Яну к бабушке, в провинциальный городок Михалев, где она отдыхала каждое лето. С ее отъездом Светлана пережила одновременно и облегчение — дочь не будет больше свидетелем родительских ссор, и тоскливое чувство одиночества. Теперь она совсем одна, даже завтраки готовить некому — Филипп в последнее время уходил из дому натощак, очевидно, выпивал кофе где-нибудь по пути на работу.

В наброшенном на ночную сорочку халате, она бесцельно бродила по пустой квартире, вялым движением наливала в чашку остывший кофе, вставала возле окна и долго смотрела на жизнь улицы. Постепенно это занятие обрело для нее определенный смысл — она изучала людей: лица, повадки, походку и пыталась определять их характеры.

Вот, например, пожилой мужчина из соседнего подъезда, с седым ежиком, всегда ухоженный, в неизменных светлых брюках и безупречно сидящих рубашках. Неспешной походкой он пересекал двор, без суеты открывал дверь черной «Мазды» и садился за руль, но уезжать не торопился, ждал свою жену, тоже немолодую, полную, с хорошей осанкой и породистым лицом.

Светлана начинала нервничать, завидев эту вальяжную даму, которая аккуратно семенила, с достоинством неся свое крупное тело.

Вечером пара возвращалась: муж доставал из багажника пакеты с продуктами — всевозможными овощами и фруктами, свежей клубникой, огромными рыбинами семейства осетровых и прочей дорогой снедью, а жена невозмутимо ждала в сторонке. Затем они чинно, как королевская чета на приеме, шествовали к своему подъезду.

«Как не тошно идти с такой черепашьей скоростью?» — со злостью думала Светлана. К тому же ее ужасно раздражал волчий аппетит пожилых супругов.

Она не была мизантропкой, просто измена мужа разлилась в ней горькой желчью, превратила в злую завистницу. Да, она завидовала этой пожилой чете! Самой обыкновенной черной завистью.

Однажды Светлана по обыкновению стояла у окна и смотрела во двор. Ничего интересного не происходило: старушки на скамейке болтали о своем; трое малышей возились в песочнице; бритоголовый парень менял колесо на мотоцикле да еще какие-то пигалицы в потертых джинсах и коротких топах, с оголенными животами, стояли в тени сирени и покатывались со смеху.

Вдруг показалась «Тойота» Филиппа. Сверкнув черным лаком кузова, она остановилась напротив их крыльца. Светлана напряглась, ожидая появления мужа. Каждый вечер она безотчетно ждала этого момента, а затем с волнением провожала взглядом высокую мужнину фигуру. Вот открылась водительская дверь…

Но что она видит? Те пигалицы, что хохотали возле сирени, направились к автомобилю, вульгарно покачивая бедрами и кривляясь. Одна их них, долговязая, с гладкими черными волосами, в солнцезащитных очках, наполовину закрывавших лицо, что-то сказала Филиппу и ослепительно улыбнулась. Постой! Да ведь это… Как же она сразу не поняла?! Ну конечно, его пациентка! Госпожа Горохова, черт бы ее побрал! Ай да Филечка! Свидание под носом у жены!

Тем временем девицы нырнули в салон «Тойоты», и машина плавно выехала со двора.

Светлана не помнила, сколько просидела на диване. Уйдя в густой туман забытья, она ни о чем не думала, просто сидела, покачиваясь как китайский болванчик, с застывшим полубезумным взглядом на бледном лице.

* * *

Автобус свернул с магистрали на местное шоссе, и пассажиры сразу же «почувствовали разницу». Светлану вместе со всеми трясло на многочисленных промоинах, но это неудобство ее нисколько не задевало.

Всю дорогу она перебирала прошлое — далекое и близкое, вспоминала счастливые дни и ссоры первых лет их совместной жизни. Теперь эти ссоры казались наивными и мелкими, из разряда тех, когда «милые ругаются…». Разве можно сравнивать их с бедой, что обрушилась на нее тяжелой каменной плитой? Ведь больше ни о чем не думалось, кроме предательства Филиппа. Сколько она ни старалась гнать эти черные мысли, они возвращались вновь и с еще большим ожесточением терзали ее измученную душу.

Каких-то пару часов назад она сидела в своей квартире, раздавленная новой выходкой мужа. Вдруг что-то произошло с ней, что-то толкнуло на решительный поступок. Вскочив с дивана, она за десять минут переоделась и собрала вещи — просто скидала в дорожную сумку все, что попало под руку, не забыв прихватить деньги и документы.

И вот она едет междугородним рейсом в Михалев, к дочери, самому родному человеку на свете, с кем можно поделиться своей болью или просто помолчать, прижавшись щекой к щеке, нежной, упругой, пахнущей детским мылом.

Охваченная тяжелыми раздумьями, Светлана не заметила, как их автобус въехал в небольшой город, замечательный своим купеческим прошлым и архитектурой русского классицизма. Громоздкая машина развернулась на площади автовокзала и остановилась. Пассажиры зашевелились, вставая с насиженных мест; с шипением и лязгом открылась дверь. Соседка Светланы легонько толкнула ее в плечо, дескать, приехали, надо вставать. Она вздрогнула, словно спросонья, поспешно поднялась, шагнула в узкий проход салона. Но почему-то образовался затор — все стояли, переминаясь с ноги на ногу, и спрашивали, в чем дело? Задние напирали. Зажатая со всех сторон, уткнувшись лицом в чей-то серый пиджак, Светлана задыхалась. Не в силах больше сопротивляться нарастающему натиску, она закричала:

— Почему нас не выпускают? Что за бардак? Кто там у дверей, шевелитесь, в конце концов, вы же не одни тут!

Все разом загалдели. Какие-то парни с задних сидений, всю дорогу потягивавшие пиво, матерились и свистели. Наконец началось движение вперед.

Злая, распаренная давкой, с упавшими на лицо волосами, Светлана вырвалась на свежий воздух и заняла очередь за багажом. Первым стоял инвалид на костылях. Левая ступня у него отсутствовала, о чем красноречиво говорила подвернутая штанина брюк. Очевидно, из-за него эта пробка, догадалась Светлана и отвернулась, прикусив губу. Ей стало стыдно за свой гнев. До чего дошла в пылу ревности! Ведь она нормальный человек, совестливый и добросердечный. По крайней мере, такой она считала себя раньше. Неужели первое серьезное испытание судьбы сломило ее, сделало нетерпимой к людям, ожесточило настолько, что она способна нахамить инвалиду?

Подхватив свою сумку, Светлана заспешила с привокзальной площади — будто от позора бежала.

Дом находился недалеко, всего в одном квартале, и вскоре, запыхавшаяся от быстрой ходьбы, она стояла возле знакомой двери. На звонок открыла Ангелина Юрьевна, Светланина свекровь. По ее поджатым губам и укоризненному взгляду невестка догадалась, что та уже знает о раздорах в их семье.

Отношения со свекровью были хоть и ровными, без попреков и обид, но теплыми назвать их было сложно. Бывший главврач городской больницы, а ныне пенсионерка, Ангелина Юрьевна отличалась почти мужским характером, сильным, сдержанным, волевым. Овдовев еще в молодости, эта красивая женщина не вышла второй раз замуж, хотя от женихов отбоя не было. И даже от любовных связей отказалась. И все ради сына, ее дорогого Филиппа. Здравомыслящая, деловая и строгая с подчиненными, дома она становилась просто мамой, не в меру заботливой, опекающей каждый сыновний шаг, потакающей многим прихотям подрастающего дитяти. Филипп, и в самом деле, почти ни в чем не знал отказа. Ему и невдомек было, что мать берет дополнительные дежурства, подрабатывает частной практикой только для того, чтобы получше его одеть и накормить, дать денег на диски, плеер, новый мобильник и прочие юношеские забавы. Учеба Филиппа в медицинской академии также отняла у матери немало сил и средств, но зато с какой подкупающей гордостью она рассказывала сослуживцам об успехах сына, каким счастьем светились ее глаза, когда они вдвоем с Филиппом, дипломированным специалистом, шли по улицам родного города. Благодаря материнским хлопотам, он устроился в престижную областную клинику, на хороший оклад. Да и свадьба со Светланой, у которой родители, скромные учителя, жили на другом конце страны, и чтобы приехать в Михалев, потратили все свои сбережения, легла опять же на плечи Ангелины Юрьевны.

Словом, нечего было и надеяться на понимание свекрови, полностью растворившейся в своем любимом сыночке.

— А где Яна? — спросила Светлана, проходя в гостиную.

— Гуляет с подружкой, — сухо ответила пожилая женщина, садясь в кресло. — Присаживайся, отдохни с дороги.

— Спасибо, я не устала.

— Может, чаю?

— Не откажусь.

— Тогда пойдем на кухню. Я утром пирожки пекла, Яночке понравились.

Они расположились за большим кухонным столом, застеленным аккуратной клетчатой скатертью, и долго молчали, будто бы сосредоточенные на одном чаепитии. Светлана чувствовала на себе пристальные взгляды свекрови, ожидавшей, видимо, исповеди от невестки, но упорно молчала, не решаясь начинать трудный разговор.

— А с кем ушла Яна, с Машей, наверное? — нарушила молчание Светлана.

— Нет, с Лизой из соседнего подъезда. В кино пошли, на какой-то американский фильм.

— По вечерам она не поздно возвращается?

— Когда как. Вчера в десять пришла.

— Поздновато.

— Говорит, что у Лизы засиделась. Она в этом году как-то сразу повзрослела. Всё думает о чем-то. Лишнего слова от нее не дождешься. Отвечает односложно: да или нет. По ночам книжки читает, а утром не добудишься.

— Переходный возраст.

— Так оно, конечно… Света, что у вас произошло? Мне Яна рассказала, правда, очень скупо… Мне кажется, она очень переживает из-за вас, но в силу возраста, переходного, как ты говоришь, стесняется проявлять чувства. Или ей стыдно говорить о каких-то вещах, которые не для детского сознания… Ну ты понимаешь…

— Я понимаю. Да, мы по-идиотски себя вели, вернее, это я… Не надо было при девочке… Но, поймите, Ангелина Юрьевна, как можно контролировать свое поведение и слова, когда такое… Когда так больно…

Сдерживать эмоции не хватило воли, и Светлана зарыдала, упав на сложенные руки. Свекровь не шелохнулась и не произнесла ни слова, так и сидела, застыв каменным изваянием, пока невестка не успокоилась.

— Ты подозреваешь его в измене? — спокойным голосом, в котором Светлане слышались скептические нотки, спросила Ангелина Юрьевна.

— А в чем, по-вашему, я должна его подозревать? — с вызовом крикнула невестка. — Ведь я его с поличным поймала!

— Даже так? — не поверила свекровь.

— Именно так! Он предпочел мне свою пациентку, совсем еще девчонку, чуть старше нашей Яны. Причем развратничал прямо в кабинете, в рабочее время! Скажите, это совместимо с врачебной этикой?

— Если это было именно так, как ты описала, то, конечно, несовместимо. Но ведь у вас до сих пор были нормальные отношения. За пятнадцать лет ты ни разу не обмолвилась об изменах. Значит, появились серьезные причины для этого…

— О чем вы говорите? Какие причины? Единственная причина — мой возраст! Его банально потянуло на молоденьких девиц! Сексуально распущенных, с крепкими задницами и прочими достоинствами, которых не хватает мне. Я не умею так вульгарно хихикать, так распущенно вилять бедрами…

— Погоди, Светлана, успокойся, прошу тебя! По твоим словам выходит, что Филипп — отъявленный негодяй и развратник. Но ведь я его тоже знаю. И не хуже тебя. Не забывай, он мой сын.

— И поэтому вам не понять меня! Если бы я пожаловалась родной матери, она бы постаралась вникнуть, она бы поверила мне. А вы… А вам…

И вновь слезы душили ее, не давая говорить. Кусая губы, она отвернулась к окну, за которым цвел и благоухал молодой июнь. Но несчастной женщине было не до лирики. Ее сердце изнывало невыносимой болью, и никто на свете не мог и не желал унять эту боль. От этого одиночества на душе было еще горше, еще тяжелее.

— Вот что, Света, не будем делать скоропалительных выводов, — неожиданно заговорила Ангелина Юрьевна. — Как говорится, поживем-увидим. В семейных делах нельзя однозначно судить: кто прав, а кто виноват. Скорей, оба виноваты. Подождем Филиппа. Я думаю, он обязательно приедет. Здесь все-таки две его женщины, вернее, три. Встретитесь, в глаза посмотрите, может, и простите друг другу. А пока живи у меня. Сколько надо, столько и живи. Места на всех хватит.

* * *

После неприятного разговора Ангелина Юрьевна ушла в свою комнату и включила телевизор, звучавший чересчур громко, — по всей вероятности, со слухом у нее были проблемы, а Светлана прильнула к кухонному окну.

С третьего этажа обзор был отличным. Двор, такой же старый, как и дом, был похож на многие дворы провинциальных городков: сломанные скамейки, залатанный асфальт тротуара, ржавые грибки детской площадки да пыльные кусты акации в заросших дикой травой палисадниках.

С грустной улыбкой Светлана отметила про себя, что ее новый образ жизни можно назвать «оконносозерцательным». Она привязана к окну, как часовой к посту, и ничто не может отвлечь ее от нового занятия: ни книги, ни кино, ни досужие разговоры. Все, что когда-то представляло интерес, померкло, потеряло вкус и актуальность.

На этот раз ее наблюдения не были праздными — Светлана ждала прихода дочери. Нервничала, бросала короткий взгляд на часы и вновь всматривалась в глубину двора, откуда, по ее мнению, должна появиться ее девочка.

Когда терпение окончательно лопнуло, на горизонте показались две девичьи фигурки — Яна с подружкой шли под руку, поминутно оглядываясь и прыская от смеха. За ними следовали два парня: один — длинный, немного нескладный, в короткой пестрой рубашке навыпуск, другой — пониже, коренастый, в темной футболке.

Спрятавшись за складками шторы, чтобы ее не заметили с улицы, Светлана с замиранием сердца следила за этой четверкой. А те, похоже, никуда не торопились. Девочки, неумело кокетничая, уселись на скамейку, чудом сохранившуюся на детской площадке, парни встали напротив и, рисуясь, о чем-то балагурили, поощряемые приступами девичьего смеха.

Светлана попыталась определить возраст парней: по телосложению им можно дать от двадцати до двадцати трех лет, но, судя по одежде, они еще юнцы, не старше восемнадцати. В любом случае, негодовала она, для Яны они не пара — намного старше и опытнее, а значит, и запросы у них соответствующие. Сегодня же она поговорит с дочкой, откровенно, без обиняков. И даже приведет яркие примеры из жизни — тех соплячек из женской клиники, которые ходят на аборты, как на прививку от коклюша. Ведь молоко на губах не обсохло, а уже всё прошли, всё знают и умеют. Кому, спрашивается, нужны такие жены?

Ее даже передернуло от своих рассуждений. Разве можно ставить в один ряд ее Яну и этих проституток?

Она вдруг представила сценку, в которой ее собственная мать читает ей, четырнадцатилетней, мораль о девичьей чести, приправляя речь медицинскими терминами и цифрами из статистики, и внутри все взбунтовалось. Ее родители хоть и педагоги с огромным стажем, но нравоучениями не грешили. Она росла в любви и ласке, оберегаемая добрыми взглядами отца и матери. На всю оставшуюся жизнь ей хватит тепла морщинистых ладоней бабушки, заплетавшей ее косы. Ах, как уютно было по вечерам в их скромной квартире, с бедной обстановкой, сковородой жареной картошки на столе, со светом лампы над стопкой маминых тетрадей!

Уйдя в воспоминания, она не заметила, как площадка опустела — ни девочек, ни парней. Куда они так быстро исчезли? Почему Яна не торопится домой, ведь уже пол-одиннадцатого? Господи, совсем свихнулась из-за переживаний! А сотовый для чего?

Схватив трубку, Светлана едва дождалась дочериного «да» и возбужденно заговорила:

— Яна, это мама. Я у бабушки, в Михалеве. Сегодня приехала. Ты где? Уже поздно. Сейчас же домой, слышишь? Или я сама выйду во двор…

— Я сейчас, еще минутку с Лизой фотки посмотрим, и все. Я скоро!

— Никаких «скоро»! Срочно…

Связь отключилась, а Светлана так и осталась с открытым ртом, не успев закончить фразу.

В дверях кухни появилась Ангелина Юрьевна.

— Ты с Яной говорила? Где она?

— Похоже, у Лизы. Фотографии смотрят.

— Не нравится мне все это.

— Думаете, мне нравится?

— Такое надо на корню пресекать.

— Я поговорю с ней. Об этом как раз и думала…

— Надо отцу сообщить, пусть принимает меры, пока не поздно.

— О каких мерах вы говорите? И вообще, что он может? Нотации по телефону прочесть?

— Он может приехать на выходные и поговорить с девочкой по душам.

— Даже я не знаю, как и что ей говорить, а вы хотите, чтобы это сделал отец, который и раньше-то не утруждал себя воспитанием дочери, а теперь…

— Именно теперь и настала пора, когда с взрослеющей девочкой, почти девушкой, должен говорить мужчина, ее отец. У нее сейчас одни мальчики на уме, и очень легко ошибиться в выборе. Ведь девчонкам свойственно идеализировать юношей, приписывать им несуществующие достоинства. А отец…

— Поможет ей разобраться, что такое хорошо, и что такое плохо? Интересно, как он это сделает, если сам до сих пор путает эти понятия?

— За тебя говорит раненое самолюбие, Света. Я понимаю тебя…

— Не будем трогать эту тему, прошу вас! К тому же вы субъективны в отношении Филиппа…

— Хорошо, не будем. И все-таки я позвоню ему, предостерегу насчет Яны.

— Дело ваше.

Они одновременно кинулись в прихожую, когда раздался звонок в дверь. При виде дочери у Светланы вылетели из головы все «правильные» слова. Она крепко обняла свою дочурку, зарывшись лицом в пышную копну ее волос, но вместо аромата свежести почувствовала запах сигаретного дыма.

* * *

До рассвета она не сомкнула глаз — лежала, смотрела в небо, быстро менявшее цвет этой короткой июньской ночью, и думала о Яне.

Да, она повзрослела. И внешность, и внутренний мир ее сильно изменились. Об этом говорило многое: поведение, новые интересы, замкнутость.

Последнее особенно удручало Светлану. Ведь еще недавно дочь делилась с ней секретами и мечтами. И вдруг, откуда ни возьмись, эта невидимая стена, разорвавшая их союз. Уже нет того теплого, нежного существа, которое в любой момент можно приласкать и одновременно согреться его теплом. Вместо него ходит, дышит, о чем-то думает вытянувшаяся, изящная и красивая, но с отчужденным взглядом юная девушка. Но для матери она по-прежнему родная и необходимая, до боли, до крика…

Слезы вымочили подушку. Они текли проливным дождем, а впереди, казалось, ни голубого просвета, ни солнышка.

Утром ее разбудила свекровь и попросила сходить на рынок:

— Я бы сама сбегала, но что-то сердце давит. Мне отлежаться надо, а потом я опять как новая буду.

Вид у пожилой женщины действительно был больным — под глазами легли темные круги, щеки покрылись нехорошей бледностью. Она все время тяжело вздыхала, наверное, от недостатка воздуха.

Напуганная ее состоянием, Светлана предложила вызвать «скорую», от чего та категорически отказалась. Дескать, у «скорой» поважнее вызовы есть, зачем беспокоить людей почем зря. Она уже выпила все положенные лекарства, а теперь ляжет и будет ждать, когда они подействуют.

— Я о вас с Яночкой беспокоюсь. Мне самой много ли надо, чаю напилась и сыта, а вам и суп надо сварить, и котлет пожарить. Вот ты и сходи на рынок за мясом и зеленью.

Наскоро позавтракав, растормошив засоню-дочь и наказав ей приглядеть за бабушкой, Светлана пошла на рынок.

Летнее утро никого не оставляет равнодушным. Очарование благоухающей молодой зелени, ласкового ветерка и пока еще робких прикосновений солнечных лучей будоражит и одновременно томит душу. Но на Светлану эти чары не действовали. Не замечая чудесной погоды, она шла знакомым маршрутом, полностью погрузившись в свои невеселые мысли.

Что произошло с Филиппом? Когда он успел так измениться? Неужели он не осознает, что нанес ей смертельную рану? И при этом не сделал ни одного шага для примирения, не сказал ни одного теплого человеческого слова.

Если рассуждать здраво, то такое отношение со стороны мужчины объясняется примитивно: он разлюбил. Будь в нем хоть капля прежнего чувства, он бы забеспокоился, не обнаружив вечером жены и не дождавшись ее появления до самого утра. Он бы обязательно позвонил. Значит, ему все равно, где она и жива ли вообще? И больше того, она подозревает, что муж сам не был этой ночью дома. Те юные пираньи, поджидавшие его возле подъезда, вряд ли отпустят свою добычу.

Ну что ж, надо как-то жить дальше. Прежде всего, взять себя в руки и не травить душу трагическими монологами.

А собственно, что произошло из ряда вон выходящего? Две ее подруги успели дважды развестись, и ничего, не умерли, наоборот, с оптимизмом ищут новых мужей.

Нельзя сказать, что такие выводы утешали Светлану. Душа ее по-прежнему тосковала по неверному мужу. Ведь она любила его, просто раньше не догадывалась о том, насколько зависела от его спокойного, чуть насмешливого голоса, лучистых карих глаз, ласковых рук…

Внезапно ей вспомнились слова Гороховой: «Какие у Филечки руки!», и тут же поэтический образ любви погас, сердце пронзили ледяные иглы, с языка сорвалось: «Сволочь!».

— Женщина, вы покупаете или нет? Толкутся у прилавка, прям, не подойдешь, — услышала Светлана и, очнувшись от мыслей, огляделась.

Оказывается, она находилась в рыночном павильоне, куда ее сами собой привели ноги, причем в «мясном» ряду, то есть именно там, где нужно.

— Так вы стоите или нет? — раздался тот же истеричный женский голос.

Обернувшись на голос, Светлана натолкнулась на свирепый взгляд низкорослой тетки, у которой голова странным образом росла прямо из туловища, так как на шею не было и намека. «Тоже мне, снежная баба», — мелькнуло у Светланы. Дернув плечом, она молча отошла от прилавка.

— Вырезку берем! Свежая, только что по лужайке бегала! — кричала какая-то молодуха в клеенчатом фартуке и красной бейсболке.

— Свинина, нежирная, на шашлык и плов! Недорого! — вторил ей молодой мужчина в темных очках.

— И сколько же это, недорого, по-вашему? — сощурившись, спросила Светлана.

— Для вас, девушка, четыреста рублей, — осклабился мужчина.

— Ничего себе! Драть три шкуры сейчас называется «недорого»? — возмутилась Светлана. — Откуда такие астрономические цены?

— Гастрономические? — переспросил продавец. — Ну зачем же, рыночные у нас цены. А вам, если не нравится, в гастроном шагайте.

— Ага! — поддакнула молодуха с ехидной улыбкой. — Пускай там перемороженные кости по дешевке покупают.

Конец ознакомительного фрагмента.