Дорога за горизонт. Где ты, враг мой?

Эйрик Годвирдсон

Победа на Сизом Море завершила гаэльскую войну. Впереди сложная, но ясная и светлая дорога к миру и процветанию: так думали и Император Гаэли, и лорды кланов, и конунг Нордгарда, аргшетрон Амир.Но что, если враг притаился среди бывших соратников? Что, если ты потеряешь и друзей, и то, что давало тебе силы, и даже веру в себя? Потеряешь, где правда, а где ложь, и останешься один на один с болью и поиском ответа: где ты, враг? И где она – дорога в свет через тьму? Искать ответы предстоит каждому

Пролог

(76)

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам;

но смерти не ведает

громкая слава

деяний достойных

(77)

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам;

но знаю одно,

что вечно бессмертно:

умершего слава

(Старшая Эдда. «Речи Высокого»)

Доомммм! Эрраан-доомм, эрре-дооомм, эррае-дом, домм, домммм! Звук бубна становится все быстрее, точно разгоняясь — и шаман точно так же все быстрее крутится вокруг своей оси — мелькают крыльями ленты на парке, шуршат змеиной чешуей бусины, позванивают медные пластинки, сверкает пойманный в выпуклый круг толи отсвет неверной, прячущейся за взвесью облаков луны — точнее, нарождающегося только месяца.

Туман. Туман наползает, сгущается — и звук бубна точно ножом прорезает его, открывая тропинку в завесе. Сизый туман, блеклый неверный свет, и тропа — по обе стороны, и поросла волчецом, колючим, густым, серым, точно из железа откованы и каждый лист, и колючие головки, и жесткие стебли. За порослью — мелькнули холодные глаза, блеклое золото. Волчий дух, сивая грива — траву волчецом и зовут оттого. Дух травы — охранный дух. Следящий за тропами из нашего — в иное. Дорогу поставить за завесу тумана — дело непростое, но Кайлеви не привыкать. Кайлеви крепко знает свое дело — и крепко знает, как выстлать эту дорогу, как удержать ее, как пройти, не встревожив обладателя золотых тусклых глаз за колючими стеблями.

Тем более что травный волк понимает — надо. Сейчас старому тайале в самом деле — надо.

Как начала расти луна в этот раз — он заприметил ее. Унгээ невиданной силы повадилась бродить по его землям. Именно — она, дух-женщина. Незнакомая, черная, злая, сильная — видимая даже днем. Во всяком случае, Кайлеви видимая — сам заприметил, как тень маслянисто растекалась по-над ручьем, где женщины черпают воду для дома, как таилась в кронах лиственниц, как неслышно бродила у самых домов. Зачем? То неведомо. Но вряд ли друг придет вот так, не спросясь у него, у стоящего по обе стороны на этой земле! Недоброе дело, сразу ясно.

Что унгээ — именно женщина, он сообразил вовсе не в тот же миг, но уж когда услышал какой-то совиный, ухающий смешок ее, когда спросил прямо — кто ты, неведомое, зачем явилось? — понял это. Женщина-унгээ. Старая, сварливая ведьма, и явно пришедшая не с добром.

— Уу-эхээй! Выходи, старая сова! — голос шамана мешается с гулом бубна, множится, эхом рассыпается над призрачной серой тропой.

Снова ухающий смех, и даже не скрывает та издевательство в закатывающейся истеричной песне птичьего голоса:

— Ухахаха-кхаа! Ухххпахаха! Пугу-ахаа!

Мелькает тень — светлые перья, белые ленты, красные бусины — и личина. Птичья личина с острым клювом, белая, берестяная, грубо расписанная углем. От мертвяцкой только тем и отличающаяся, что с клювом — настоящим, как кажется. Во всяком случае, щелкает тот — будь здоров! И движения, что полет ночной птицы — то плавно-скользящие, то дерганые из стороны в сторону, не уследишь.

У ног Кайлеви надрывается Тойке — тоже видит, конечно. Бросается несколько раз вперед — но тень не дается. Кайлеви высоко подпрыгивает, на миг одеваясь коричневым пером коршуна — но тоже не успевает ухватить тень. А та шипит да машет костистой скрюченной кистью — рука ли, или уже птичья лапа? Не разглядел.

Он заходит на нее, оттесняя к дальним камням — загоняет, ровно дичь, гонит гулом разошедшегося, точно небесный гром-перекат, бубна да громкими вскриками. Как ни дразнится-издевается совиная тень, парящая над туманной тропкой — а все же отступает. До камней догнать — а уж через ту сеть, что еще дед самого Кайлеви над камнями натянул — ни один унгээ не пролезет. Не было еще такого на памяти Кайлеви — ни разу.

Птица-женщина поняла, что ее загоняют, изловчилась, выбрала паузу, спикировала вниз да изо всех сил полоснула кривыми когтями по держащей бубен, что щит, руке — разодрала рукав парки, выдрала несколько лент — и тут же набухли на предплечье шамана темные алые брусничины. Точно огнем ожгло! Сбился с ритма голос бубна, сияющего, что отражение луны на земле — даром, что небесный серебряный лик еще не кругл настолько!

Рассмеялась сова, уселась поодаль на землю, издевательски поднесла когтистую лапу-руку к клюву маски — точно облизать собралась.

— Граааа! — потеряв терпение, Кайлеви по-особому скособочился, притопнул, ударил трижды в бубен громко, сильно и зло — и волна-вихрь закрутила ведьму, а там уже и сам Кайлеви бросился вперед, прижал унгээ-сову к камню, и нож под обрез маски приставил:

— Кто такова, что по моей земле ходишь, не спросясь, а, лихоманка?

— Так возьми да посмотри, богатырь-шаман! — ответила пленная унгээ. Неожиданно голос оказался совершенно человеческим, низким, хрипловатым — но абсолютно лишенным этих самых ведьминых хохочуще-плачущих нот, что у ночной птицы.

Нож подцепляет шнурок маски — и приросшая, казалось, личина падает под ноги.

Обычная маска. Под ней — человеческое лицо. Женщина — неописуемо старая, даже, вернее, сказать — древняя. Черты тонкие, острые, глубокие — точно в мореном дубе резцом проложены, сама темноликая от прожитых лет, волосы же — две тугие длинные косы — как молоко. Глаза внимательные — синим огнем под пергаментно-тонкими веками светятся. На безумную ночную тварь никак не похожа. На мертвячку тоже не очень. Взгляд ясный, лицо спокойное. И на руках уже не когти — а нормальные человеческие ногти. Древние, как и вся она, руки лекарки — тонкопалые, сухие, перевитые нитями вен — но сильные. Совиное оперение к ногам осыпается прошлогодней листвой — одета старуха в шаманскую парку, иную, чем у тайале, но узнаваемую все равно. Ленты, бусины, перья, вышивка, бубенчики… Знакомо. Толи, шаманское зеркало на груди — молочно-мутное серебро. Шаманка! В самом деле — шаманка, а не нечистая тварь!

— Суров ты, Кайлеви Туну-Кайха, — тихо произносит она. — Нож-то убери, вояка! Ишь ты… не во внуки, так в сыны мне точно годишься по возрасту! Ну а какой боевитый — на старуху с ножом! Да с бубном! С зеркалом! И с собакою! Во-оин!

Интонации голоса становятся с каждым словом все ядовитее и злее. Не в духе старая шаманка, знать. Что одолели ее — ну так и понятно! Кто ж будет рад!

— Чего явилась, ровно как ночная тварь? — возражает Кайлеви, но руку с ножом опускает. — Спроситься, назваться — никак? За кого я тебя принять должен был, скажешь?

— Ну вот за это — прости, не подумавши то вышло. Правда, не чаяла я, что кто меня разглядит. Очень сильным быть надо, чтоб меня увидеть, буде я этого не хочу!

— Не жалуюсь. И люди мои не жалуются. И земля тако же. А зачем такой тенью непотребной прикинулась-то? Неужто проверяешь, а?

Старуха ехидно захехекала.

— Делать мне больше нечего! Еще скажи — на бой вызывала… Мертвая я, Кайлеви. Иначе не выходит у меня. Уже десяток зим, как мертвая.

— Не похожа!

— Ну да… здесь-то не похожа. Здесь, шаман, я дома. Вся та сторона за туманами, где есть мои люди — мой дом! А здесь есть — верно приметил, я других земель шаман. И народ мой зовется — Горскун.

— Ты за кем-то из них?

— И да… и нет. Понимаешь, Кайлеви, дело какое — выходила я зим двадцать назад рыжего волчонка. Великой судьбы был зверь, нарадоваться не могла… да сгинул он. Но после себя оставил сына — тому его дорогу продолжить нужно. Не продолжит — нам всем, всей земле, худо придется так, что и представить сложно.

— Ну так и что?

— Беда идет, Кайлеви, нюхом чую, даром, что глаза уже почти не видят. На поклон к вашему Исъян-Маано пришла. Он сейчас превыше прочих в этом уразумеет — да вот, старая наседка, захотела глянуть на нового волчонка-то… тебя всполошила, получается.

— Ну и что? Я, ты знаешь, старая сова — тоже на что-то гожусь.

— Вижу. Что ж, раз так — жди меня еще. И как самому понадоблюсь — только знать дай! Меня Бьяркой зовут, запомни!

Старуха мигом подобрала маску, нацепила ее — маска щелкнула клювом, и вновь одежда обернулась перьями, а старая женщина птицей — и растаяла та в туманной глубине темноты.

Кайлеви вновь поднял свой лунный щит-бубен.

Доооммммм…. Напев гулких ударов стал тих и медленен, как ленивая речная волна.

Дооомммм… Моргнул, поднимаясь, сивый волчище-травный дух. Махнул хвостом — пропала тропа. Второй раз махнул — истаяли клочьями тумана и заросли. Погасли в нем бледные золотые искорки глаз.

Доооомм. Растрепал ветер туман. Разогнал облака — молодой месяц залил светом поляну.

Кайлеви встряхнул головой, опустил бубен.

Свистнул собаке:

— Тойке! Идем домой. Думать надо.