Полное собрание стихотворений и поэм. Том I

Эдуард Лимонов, 2022

Эдуард Вениаминович Лимонов известен как прозаик, социальный философ, политик. Но начинал Лимонов как поэт. Именно так он представлял себя в самом знаменитом своём романе «Это я, Эдичка»: «Я – русский поэт». О поэзии Лимонова оставили самые высокие отзывы такие специалисты, как Александр Жолковский и Иосиф Бродский. Поэтический голос Лимонова уникален, а вклад в историю национальной и мировой словесности еще будет осмысливаться. Вернувшийся к сочинению стихов в последние два десятилетия своей жизни, Лимонов оставил огромное поэтическое наследие. До сих пор даже не предпринимались попытки собрать и классифицировать его. Данный том открывает первое уникальное собрание поэзии Лимонова. Помимо прижизненных книг здесь собраны неподцензурные самиздатовские сборники, стихотворения из отдельных рукописей и машинописей, прочие плоды архивных разысканий, начатых еще при жизни Лимонова и законченных только сейчас. Более двухсот образцов малой и крупной поэтической формы будет опубликовано в составе данного собрания впервые. Читателю предстоит уникальная возможность уже после ухода автора ознакомиться с неизвестными сочинениями безусловного классика. Собрание сопровождено полновесными культурологическими комментариями. Публикуется с сохранением авторской орфографии и пунктуации. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Из сборника «Некоторые стихотворения»

(архив Александра Морозова)

«Тихо-тихо этим летом я проснулся…»

Тихо-тихо этим летом я проснулся

Встал, умывшись, продовольствия покушал

Надушился благовонными духами

И пошёл мягкими шагами

В окончательно спокойное пространство

В окончательно спокойном я пространстве

Увидал ворон висящих

И воронам я сказал гудяще:

«О вороны это утро веще!»

И вороны отвечали мне: «Мы знаем!

Потому висим, а не летаем

Дни твои пойдут — но также спящее

Окончательно спокойное пространство…»

«Птицы — ковровые тени безумных желаний…»

Птицы — ковровые тени безумных желаний

Мимо ваш самочий лёт и экстазность

Утром в погасшем сижу дорогом

Ночь уж свернулась как молоко пожилое

Смешно… ведь едва не мной играло

и едва не жизнь плясала в своё время

на весах… как мясо или как мясо

или как мясо… моя жизнь так была

в таком положении то есть страшном

Невольно я настилаю постели морщины

Счас спать то есть сейчас и видеть сны

Где мертвецы поджигают примус

и чай изготавливают душисто и хорошо

Мне спать… а птицы поехали плакать

«Чёрные мысли летели к далёкому краю…»

Чёрные мысли летели к далёкому краю

Берег виднелся у них как бы у птиц

На берегу сухие деревья находились

И соседствовала вода толстая и старая

Чёрные мысли летели к далёкому краю

Где девочки в шёлковых чулках

С кровью на ручках гуляли…

Они улыбнулись… на чулках цветы шумели

а также травы…

Затылки девочек колыхались впереди

Играла музыка верха

и слышалась музыка низа…

Старик в белой фуфайке

шёл между деревьев вдаль

Как стало известно… деревья даже без листьев

Значит не только сухие… а хуже того

Чёрные мысли летели к далёкому краю:

и десять женщин пронзали себя спицей

и десять мужчин вырезали себе глаз

и пять девочек резали себе шейки

при помощи ржавых ножей…

И десять мужчин вырезали второй глаз

и десять женщин вторично прокалывали себя спицей

они выдёргивали спицу…

и пять девочек резали шейки

и давали лизать кошкам…

Всё это время чёрные мысли

летели к далёкому краю.

«К вам однажды на изобретении…»

К вам однажды на изобретении

Прилетел усатый человек

Он спустился на розовую крышу

Где небу вы подставили герань

Он спустился сапогами топая

Изобретение к трубе он привязал

Душе он вашей преподнёс три слова

В салфетках из мучительных гримас

«Я склонен Вас!»…а вы ему ответили

Жестокая и в маленьких босых ногах

«Вы ноги мои видели заметили…

А вы пришли в звучащих сапогах…»

И постыдясь весь розовый и мокрый

Он выходил и усажался в шар

И высыхать летел летел разбиться

О водную опасность вдалеке…

Театр

Вот поющий и плачущий

Проезжаем мы театр

Там убит актёр страдающий

Да актёром нестрадающим

Зло подробно оно хвалится

И по сцене гордо бегает

Умирал актёр страдательный

С тихой верою печальною

Тот актёр что не страдающий

Он страдальца торопил

Натюрморт

Юхновская пищеварительная тетрадь

Какая кишка что переваривает

Какая розова переробит колбасу

Кака синенька пережжёт овощное

Вот и верёвка где висит кирпич

Вот крова которая лужа есть

Вот бритва от неё слетает голова

А это топор — он оттяпает палец мизинец

Вот пищалка — она запищит ребёнком

Кукла — её можно использовать для жечь

Вот килька — её выбросить в окно

Вон лимон — его покатать…

«Возникли домашние туфли…»

Возникли домашние туфли

Потом возникла ночь

Потом зародились паровозы

А воры стали обрезать сумки

Потом пирожное ели за пирожным

Спали в цветках адаманта

Говорили: риссель равно бритвель

И запивали портвейном низшего запоя

Стояли деревянные деревья в клюквенном соку

Земля улыбалась как маргарин

Было холодно как в мясорубке

Шёл ненормальный в кошачьей шубе

он сам её выдубил

Шла певица из горностая

Шёл ухо-горло-нос

нёс лисий хвост

Плакали и обнимались машины

Стройные куклы навсегда закрывали глаза

Военные люди спали навсегда

«Мы да вы» говорили украшая пушки

Лопатой выкопали ямы

— Тьпфу-тьпфу-тьпфу

плевались через левое плечо

Где ваш творческий ирис?

Где ваша гениальная калитка?

Моя талантливая корзинка

Переносит солнечный свет

А также лунный…

Где-то ехали на железной собаке

и кричали гулкое «Разойдись!»

«Ветер ходит возле Юрика…»

Ветер ходит возле Юрика

Юрик ходит возле ветра

Ночной человек Алик приходит к Юрику

Ночью как ему полагается

Произносит: «Давай дружить!»

И они дружат — то есть вместе умываются

Сажают розы

И размышляют

Кроме них размышляют насекомые

Смеются полевые мыши под луной

Молнию зубов показывая

Прыгает волк

и мысли прыгают с ним

Мысли как вата падают в воздухе…

Юрик и Алик идут в обнимку

Кар-кар-кар! — вороны отвлекают внимание

Юрик и Алик смеются и ловят козу

А пока поймали

Да пока белую козу привязывают

стареют в это самое время

«Склонный к радостному крику…»

Склонный к радостному крику

от природы от природы

я проснулся необычно

очень серо очень тускло

Дождь сиял на небесах

Мне сказали сёстры шёпотом

Дождь сиял всю ночь прошедшую

Я ответил сёстрам «Ах!»

Коридором в это время

Кто-то быстро пробежал

Тёмным нашим коридором

Что-то быстро пробежало

Склонный к радостному крику

Крикнул я: «О гость вернись!»

И услышал я «Хи-хи

Никогда я не вернусь!»

«Это не белый цветик…»

Это не белый цветик

от хладного ветру жмётся

это не тонкий клонится долу

плакает и причитает

Это маленькая малышка

тихонькая Алёнка

умирает от злой болезни

Зачем детей-то природа?

Этому я не согласен!..

Лучше меня возьми-ка

Вон я какой прекрасен…

«Мне сегодня день бы надо песней опеть…»

Мне сегодня день бы надо песней опеть

Ведь мороз же объявился

А у нас тёплым тепло от печи

Мне б сегодня печь бы опеть

Будто это печь мне жизнь так сделала

Я расселся чист и вымыт очень

За большим столом тоскую

Ясной и морозною тоскою

и прозрачной и ничем не чёрной

А народ в окне везёт поспешно угли

Вороны сидят на голых сучьях

и подмышку каркают себе

Тёплые надели все одежды

Забавляются своим пушистым видом

Пальцами тыкают и смеются

на лохматые уборы головы

Я цветастый тот платок поправлю

Что накинут на мне как старике

В ручку новое перо я вправлю

потянусь нагнусь и запишу…

только поздно вечером я кончу

вы тогда уже уснёте люди…

«При комнате растёт цветок…»

При комнате растёт цветок

А у цветка сидит студент

Студент пьёт чай

Студент уже старый

Борода студента неумолимо растёт

Студент любит половую Катю

Половая Катя не любит студента

«Это не я сижу и пишу босиком…»

Это не я сижу и пишу босиком

Это же «он» сидит

а я за ним наблюдаю

Это не кто-то пошёл

это пошёл со спины «он»

а я за ним наблюдаю

Это «он» ничего никому не сказал

А я молча за ним наблюдаю

Это «он» худенький как стебель

А я лишь за ним наблюдаю

Это «он» слёзы разлил страшны

Всего лишь за ним наблюдаю

Это «он» умрёт и навсегда

А я за ним понаблюдаю

или нет… это умру я…

А «он» за мной понаблюдает

Череп

На череп гражданина Эн

Могильщик стал ногою

Могильщика зовут Ефим

Он лысый молчаливый

«Вот череп гражданина Эн!» —

могильщик произносит

И сразу ногу убирает

И сразу череп вынимает

С него откалывает землю

Из глаз вытряхивает землю

И вытирает об штаны

И ставит пред собой для обозренья

— Ах череп череп — ты зачем

валяешься вот так

Где гражданин твой — славный Эн

Чего не заберёт?..

Могильщик мокрый говорил

В порватой майке красной

По лбу он черепу стучал

щелчками молодыми

Затем стучал себя по лбу

Оглядывался на кусты

На летний день… кусок лопаты

На темноту что скоро будет…

И снова череп положил

Туда где череп раньше был…

«В садах тюльпанных и бананных…»

В садах тюльпанных и бананных

Живёт Тельпуга Аляпур

Годами уж она стара

И любит капельки вина

Однажды к той что угадать

Прислали даром попугая

Спешила б попугая брать

Она ж отринула его

Другой держал бы вместе с пудрой

Или другая рядом с сном

Тельпуга Аляпур обратно ж

Сидит и видит за столом

Води же зреньем по далечням

Где гроздья лишь свисают тайн

Пусть оправдается окуляр

Одетый сбоку как пэнснэ

В садах тюльпанных окаянных

Тельпуга Аляпур живёт

Гремя костями утром ходит

И предсказания даёт

Кому прожить четыре года

Кому превратиться в виноград

А кто умрёт через неделю

Скажи Тельпуга на вине

С вином хотя бы ты скажи…

«О как любил как плескал я в ладони…»

О как любил как плескал я в ладони

Этим елям душистым на подставках!

О как встречал их эти ели!

Как подставлял ликующе

Свои плечи под их тяжесть

Как вонзал их летающий запах

В свой возбуждённый нос

Как придумывал сложно и тонко

Украшенья для елей и подарки…

Как распушивал ветви руками…

А потом…

Я всегда самолично и на коленях

Собирал их иголки с полу

И плакал на голый остов

Благородный скелет.

«Сегодня детский мир…»

Сегодня детский мир

разбил папа в подтяжках

Он что-то больно съел

и заходя к детям

упал он на игрушки

всей своей страшной тушей

А раньше написал в письме

что это он хотел…

Так высунул язык нам

наш папа в период детства

умер на наших игрушках

кровью своей их залил.

«Наступает свет на тьму…»

Наступает свет на тьму

Света луч скользнул в тюрьму

Антон Филиппович убийца

сидит сгорбленный на кровати

Ботинков старые тела

Двух длинных ног холода

Антон Филиппович ещё

один последний день прожил

Равнина

Краски любимые

Краски бедные нежные

Равнина любимая серая

тускло-зелёная

Радость горчайшая

в сыне гуляющем

кто он — не знающем

По что тут ходить?

Тут ходить не по что

Лишь для сердца ходить

для плача невольного

«В саду они встречались по…»

В саду они встречались по —

ка лето шло своим путём

И много раз под виноградом

он грудь её гладил руками

Но дальше лето кончилось

И море внизу загудело сильней

Он уехал в дождь далеко

Она осталась служанкой служить

Встретились только через десять лет

и стояли мешкая

Ах какой дождь и после него зелёный свет

Сколько до смерти дней

Конструкция

Стоит стол марки четырёх военнослужащих бывших слепых

что продают его и хотят энную сумму. иха компания

Где же вы делали? Адрес сарая дают и там они делали

Что им темно им всё равно /в военном ещё одетые/

Ладно что стол из ореха. красный ореховый

Выше же стул он из ореха. красный ореховый

ими поставлен и так стоит как поставлен военными ныне слепцами

Выше ещё один взобрался из них и сидит слепой пятый

Молча сидит и молчит даже если его окликают

так оно всё обстоит.

стол.

на нём стул

А на стуле слепой молчаливый.

«Спокойно еду поездом мерным в время иное…»

Спокойно еду поездом мерным в время иное

Спокойно вижу лежит на песке речном какой-то

И обращаясь к нему за дорогой вдруг узнаю я

Что это я сам — вольное солнце давно обнявший

Вокруг разместились пески и речка толпится

Нет ничего чтоб смутило лежащего чем-то

Длинные волосы и лицо птицы красивой

Я не покидаю говорит этого места

Десять лет он лежит уже так под солнцем

Не буду мешать ему — пусть он лежит навечно

«Как шумит узловатое море…»

Как шумит узловатое море

Как застелена криво скатерть

И закуски на ней посохли

в ожидании нас на ужин

Он всего вам всего приготовил

Он и каперсов вам и сыру

И такого хорошего мяса

И вина… а вас нет и нет

Он сидит… и спиною в стул давит

Этим он напряжение гонит

И один он бокал наливает

то и дело себе… пьёт быстро

Так он ждал так оделся блестяще

Хоть и каждый день ходит блестяще

Воротник его плещет в лицо ему

и красивым его объявляет

И ходил уже он дожидаясь

И сидел уже он… вновь бегал

На дорогу ведущую к морю

брал глаза он под козырёк

Но как будто кто-то по лестнице

Подымается… скрип ступенек

Весь натянут… открылись двери

Входит старый приятель Фрол

У него тут глаза помутились…

«В ответ глазам твоим…»

В ответ глазам твоим

На вопрос глаз твоих

я сказал: «А-а-а»

В ответ мне всему

Ты сказала губами: «Бэ-э-э»

извернулась всем телом влево

и

протянула мне солёную кильку

левою длинной рукой

приоткрыв приветливо рот

«Солнечный день. Беломрамор…»

Солнечный день. Беломрамор

Скованные мягкие волны

Круглые горные породы

Всё время выходят из волн

Солнечный день. Беломрамор

Кости коленей… Кости коленей…

Кости локтей… Кости лба…

Всё нагревает солнце…

«Родился и рос Бенедиктов…»

Родился и рос Бенедиктов

Волен он был в поступках

Мог что хотел делать

Но ничего не делал

Лишь только он спал в постели

И щёлкал на чёрных счета́х

Умер затем Бенедиктов

Детей больших он оставил

«О Вы кто некогда бывал…»

О Вы кто некогда бывал

И также ехал в поездах!

О Коркиной Литовцеве и Брянской

Которые проехали давно

По этой по железной по дороге

Я знал и вспоминал о них!

О Норкине который без вести пропал

Поехав этим поездом по этой ветке

Год одна тыща девятьсот десятый

Я тоже знал он в синем сюртуке был

И в сетках чемоданы цвета синь

Я также вспоминал в поля глядя́

На пыльную траву мелькающую

Что тут когда-то ехала Безумцева

Как будто она тоже отдыхающая

А с нею компаньон её — ты Кипарисов

С бородкой рыженький и задушевный

И вы вели глухие разговоры

Я помню вас на поезде поехав

О милые о милые мои!

Стул

Совместно с Петровым жил стул

Бок о бок всю жизнь день и новь

Спина о спину опирались

Совместно старились и сгинались

Однако Петров — он раньше

Ещё в декабре он умер

А стул лишь через три года

Вынес в чулан сын Петрова

Там стул постепенно доумер

В феврале он сожжён был в печке

В период больших морозов.

«Дали туманные груди тревожные…»

Дали туманные груди тревожные

Крики синичные о солнце-ватнике

Нету работы у Лебедяткина

Бросил работку — живёт у Красоткиной

Хлеб едят с маслом картошку сыры

В постели лежат не выходят в дворы

Жизнь иха тянется между собой

и не оглянутся худы собой

Что им правительство что им погода

Март уж в разгаре Любовь их уютная

Кушать соседка им носит за денежки

Всё ещё есть они. Кончатся. глянут тогда

видно там будет а ныне вдвоём

Лежат удивительно чудно

их бледные лица из-под одеяла…

«На металлическом подносе…»

На металлическом подносе

Лежат мои бывшие волосы

— Я теперь не имею кудрей

— Ты теперь не имеешь волос

— О спасибо посыпьте меня!..

— На здоровье посыпан уж ты

— Так посыпьте меня посильней

белой пудрой…

— Уж ты изменён… этой пудрой

никто не узнать…

— Измените меня совсем!

— Ты и так уже вовсе не ты…

«О любовник охваченный некоторым жаром…»

О любовник охваченный некоторым жаром

хватает даже зубами грудь любовницы

Осень стоит и их липкая комната

тени зелёных и жёлтых растений

в себе поселила

И как это мне странно

и как я это люблю

знать про двух людей

которые равны нулю!..

«Без возврата и воды текут и хозяева блекнут…»

Без возврата и воды текут и хозяева блекнут

Без умоления на этой земле заявляются вёсны и зимы

Проходно… помню ли я множество снега

Или же проходно… помню я листьев стога и тонны

В горизонте моего глазового угла

Вижу я один-единственный лист труп

О лист труп началися дожди началися

О лист труп опять перестановка опять переставляют…

Что же это… перчатки и шляпа… перчатки и шляпа

только на столике и больше ничего… только это

А где же овраг и белое платье еврейской любимой

сколопендры укус эта осень… и только… и только.

«Смешение…»

Смешение

Растопление

Ласковое сужение

глаз кошачьих любящих меня…

ехал я однажды на машине

видел низкорослые поля…

Вспомнил папу папочку папульку

ещё был он старший лейтенант

и погон его его фуражку

ещё был улыбкою богат…

Моя мама мама говорила

«От себя сынок не убежишь»

Как ты верно мама говорила…

Помню ехал и стояла тишь…

Были люди странные соседи

Вся семья не ела не пила

хорошо ещё что разделяло

Нас пространство толстого стекла…

Всякие кто видят низкорослые

русские и серые поля

Будто бы становятся крылатые

Далеко им всё же не летать…

…Праздник поздно… троица иль что-то

ветками украшена стена

выйдя за железные ворота

тихо кто-то старенький сидит…

Длинные горячие в пыли ещё

Дети постоянно возлежат

Длинные горячие в пыли ещё

говорят и дребезжат…

Вот цветок влекут с собою вместе

неплохой багряный весь цветок

Вот цветок влекут все дети

вот цветок…

Праздник… троица иль что-то

вижу непонятные поля

посидеть я вышел за ворота

и вокруг куски угля… угля…

«Я люблю темноокого Васю…»

Я люблю темноокого Васю

Этот мальчик знаком мне давно

Темноокий тот Вася любезен

Он приносит мне розы цветы

Розы в банке стоят как хотели

Медсестра да и только я есть

Концы роз средь воды зеленеют

Цветы молча глядят на луну

В час ночной всё становится сладко

Мальчик Вася стоящий в дверях

И огромная лежащая бархотка

И отец мой в портрете поляк

Я люблю темноокого Васю

Он уходит беззвучно за дверь

И луна повинуясь уходит

Цветы розы коровьего мяса красней.

«Я люблю тот шиповник младой…»

Я люблю тот шиповник младой

И тот папоротник под луной

Что когда-то стояли со мной

На огромной поляне пустой

Мне сложились их облики вновь

В отдалении лишь на метр

И я снова летучая мышь

Оседлавшая старый крест

«Школьница шепчет в корыте…»

Школьница шепчет в корыте

Купаясь левой рукой

Уже совершенно женская

Она своей красотой

И путь ей уже известен

белые руки текут

вздувается мыльная пена

и груди куда-то спешат

— Такая прекрасная девка —

подумала гладя себя

Была бы ещё мне радость

при жизни моей дана…

«Иван Сергеич опыт этих дней…»

Иван Сергеич опыт этих дней

И не забудет и не забудет

Он проводил в большой толпе людей

Свои все дни… его пьянили люди

Он только что работы был лишён

И для него случайная свобода

в пятьдесят лет обедал где-то он

стоя у стойки прямо возле входа

И пил вино стаканом шелестя

Впервые так борщом его заевши

И ложка отнимала у него

вниманье… но отчасти и соседка

Какая-то лет тридцати пяти

Ведь могут быть красивы люди!

Пред тем или во время как идти

кушала супом ветчиной на блюде

Иван Сергеич всколыхнулся весь

На ней была стоклеточная юбка

и бархатный берет что купленный не здесь

в руке ещё какая-то покупка

Возможно там одеколон или духи

Или другие мелкие предметы

А красота её руки!

Такие руки лишь хранят портреты!

Иван Сергеич извинился ей

и предложил пойти гулять по скверу

Она пошла с ним посреди аллей

Имело небо цвет ужасно серый

И голые почти что дерева

пород различных навевали мысли

что люди тоже некая трава

и он сказал ей это после

Всё было хорошо. Она сказала

и где живёт. Не нужно ей ничто

Иван Сергеич предложил ей выпить

хоть был в потёртых шляпе и пальто

И много пораскидывали денег

но их не жаль не жаль

Был первый час. Настал уж понедельник

Она себя завила в шаль

Она сказала что прощайте

И он сказал ей — всё прощай

Навек покинули друг друга

Иван Сергеич тяжко шёл.

«В уменьшенном виде…»

В уменьшенном виде

на зелёной лужайке

дети играют

Несколько умных цветных коров

к ним впотьмах подбегают

Большинство вспотелых глупых пастухов

смеются как дети

А дети убегают от степных коров

кто в шляпе кто в берете

проклиная всё на свете

Света острый белый луч

вдруг от луны отрывается

И блестит речка и гитара кричит

И дети исчезли в кустах забиваются.

«Оставлены дети без присмотра…»

Оставлены дети без присмотра

Заперты дети на железный замок

Дети боятся увидеть чорта

В ночное окно или в двери глазок

Дети российские двое со шлейками

Боречка детский и детский Андрей

Весь стол заполнили лампами трёхлинейками

И не сводят глаз диких с дверей

Вера нормальная в сто привидениев

И в безобразников руки в крови

Детский Андрей улыбается силится

Боречка сильно в слезах уронил

Чубчики сбилися. Тихо не скрипнут

Стулом поношенным телом своим

Да друг до друга испуганно липнут

Как защищаются телом другим

Вот в промежутке часы ударяют

Лица настолько испуг посетил

Что будто лица берут и тают

Кто так ужасно детей заманил

Мало-помалу за ихними спинами

Дверь отворяется та что на кухню

Видны там «кто-ты» с глазами звериными

И подкрадаются в сии минуты

«Когда мне бывало пятнадцать семнадцать…»

Когда мне бывало пятнадцать семнадцать

я часто невесту носил в уголке

и мне было мало кусаться смеяться

и мне было мало руки на плече

Чердак я любил своим зреньем и телом

Мы грелись здесь осенью было темно

Твоё что имелось под блузкой и юбкой

то всё для меня расцвело

Твоё что имелось то всё мне дрожало

Мне было тебя так роскошно так жаль

что мы потеряем что я не удержит

что Ваше взмахнёт и моё улетит

Красивая Таня зверок одинокий

Темно́ты лежат и бассейны молчат

Солома пушистая вид мой жестокий

В струе лу́нна света бутылка вина

Когда мне бывало гораздо моложе

то я и счастливый пожалуй что был

и я на чердак свой залазил с улыбкой

и девушку Таню туда подсадил

Дрожат мои ноги и в холодном поту они

О Таню я трусь и я Таню люблю

Потом на живот головою укладываюсь

и сплю и не сплю и сплю

Какая-то ветка большущей соломы

хрустела и мыши толкались в углах

и дивный был месяц в окне сухощавом

и дивный был месяц соломою пах

На крыше соседней какие-то люди

сидели в окошке наверное воры

огромная крыша под ними стучала

но очень немного. их тень. их носы

По краю печали взволнован всей жизнью

иду я теперь и я вижу опять

как Таня совместно со мною лежала

и надо ж мне было её потерять!..

«Последние лета огарки…»

Последние лета огарки

Листва. неприятные дни

И над головою довлеют

верхние потолки

К вечерней собаке привяжешь

верёвку и в двери иди

На корточках тихих тропинок

сидят папиросы одни

Продолжишь идти по окуркам

Увидишь окно в чердаке

Оно выделяется резко

живёт там больной в уголке

Ты крикнешь тихонько — Никола!

и тень заявилась в стекле

Повязано тряпкою че́ло

Висит поразительный нос

Тебе он нежен. беги

развей свои двое ноги

а он будет долго стоять

и всё о тебе разрешать.

«Лифтёрша Клевретова…»

Лифтёрша Клевретова

и член-корреспондент Парусинов

стояли в тёмном углу в паутине.

Следователь Пресловутов

и два сотрудника в зелёных шляпах

Выводили из лифта

человека и гражданина Добрякова тире Заботкина

который писал утопическую книгу.

Пенсионер Мерзавцев тире Костяшко

свесившись через красные перила

Кричал что это он вывел на чистую воду

Ребёнок Поздняков стоял с красным шаром в руке

Испуганно топорщил глаза и уши.

«Роза в семье родилась у евреев…»

Роза в семье родилась у евреев

Долго долго в семье жила

Евреи вечно ей говорили еле-еле

Серые зелёные паутинные еврейские слова

Роза вела себя так словно мальчик

Столько скакала и ела конфеты

Резко рукой шевелила портьеры

В малиновых складках сидела одна

Когда приходили она уходила

И только по носу её находили

Она отбивалась но делала молча

Она отбивалась хоть ей говорили

Она не хотела и на пол бросала

Всё что́ на столе в это время лежало

Конфеты и шапку цветы и мочалку

С картинками книжку и живую птицу

Когда ж уговором её доставали

То мясом кормили и яблок давали

Она же сидела они же с платочками

и кружевом тонким платочки комочками

И пальцы их длинны шкафы их сердиты

Их матовый свет на полу на столе

На кофтах поверху жилеты надеты

Барашек спускается вниз по поле́

Роза в семье на рояле стучала

Её приходя каждый раз обучала

А был уже вечер а завтра суббота

У Розы передник повысился что-то

Родился у Розы к себе интерес

В середине груди её ходит процесс

Сидит она молча в подушках дивана

Весна переходит сквозь форточку. Рано.