Полное собрание стихотворений и поэм. Том I

Эдуард Лимонов, 2022

Эдуард Вениаминович Лимонов известен как прозаик, социальный философ, политик. Но начинал Лимонов как поэт. Именно так он представлял себя в самом знаменитом своём романе «Это я, Эдичка»: «Я – русский поэт». О поэзии Лимонова оставили самые высокие отзывы такие специалисты, как Александр Жолковский и Иосиф Бродский. Поэтический голос Лимонова уникален, а вклад в историю национальной и мировой словесности еще будет осмысливаться. Вернувшийся к сочинению стихов в последние два десятилетия своей жизни, Лимонов оставил огромное поэтическое наследие. До сих пор даже не предпринимались попытки собрать и классифицировать его. Данный том открывает первое уникальное собрание поэзии Лимонова. Помимо прижизненных книг здесь собраны неподцензурные самиздатовские сборники, стихотворения из отдельных рукописей и машинописей, прочие плоды архивных разысканий, начатых еще при жизни Лимонова и законченных только сейчас. Более двухсот образцов малой и крупной поэтической формы будет опубликовано в составе данного собрания впервые. Читателю предстоит уникальная возможность уже после ухода автора ознакомиться с неизвестными сочинениями безусловного классика. Собрание сопровождено полновесными культурологическими комментариями. Публикуется с сохранением авторской орфографии и пунктуации. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Из сборника «Некоторые стихотворения»

(архив Александра Жолковского)

«Фердинанда сплошь любили…»

Фердинанда сплошь любили

Он красавицам был вровень

И ценили его до могилы

А уж после и не ценили

И все его нести не захотели

Только те кто его не любили

Посмотреть на то захотели

Им и пришлось нести его

«На горелке стоял чайник Филлипова…»

На горелке стоял чайник Филлипова

кастрюля с картошкой Варенцовой

Кастрюля с борщом стояла Ревенко

и кастрюля белая маленькая

с манною кашей для ребёнка Довгелло

На верёвке простыня рябела

Из кухни была дверь в комнату Прожектёрова

Который сидел за столом

лбиные мышцы напрягши

Вот первый прожект кладёт на бумагу рука

«Всё было всё теребилось рукою…»

Всё было всё теребилось рукою

Где же теперь же милые вещи те

И почему они заменились другими

Можно всё перепутать в темноте

Речь идёт о новых жильцах

на моей на её квартире

Ручки дверные даже сменили они

Там где я вешал

Бессменно пальто своё четыре года

Там у них пальма серая вся замерла

Прийдя вчера это всё я обнаружил

Множество также мелких вещей иных

Я пытался кричать «Где у вас суп с тарелками

Там стояла кровать

И она на ней видела сны!»

Но куда там… мне сразу закрыли рот

И выгнали силою двух мужчин на лестницу

Ах! Они там едят свой негодный парующий суп!

У неё там стояла кровать!

Там наша кровать стояла!

«Красивый брат кирпичный дом…»

Красивый брат кирпичный дом

Стоял наднад глухим прудом

И не двигалась вода

его наверно никогда

Жил некий дед и был он стар

В костюме белом в ночь ходил

И каждодневно грустный внук

В поля горячие пошёл

Была старинная жена

интеллигентная она

и на скамейке всё сидела

и в книги длинные смотрела

Блестел средь ночи высший свет

И на террасе внук и дед

Сидели в креслах грандиозных

В беседах страшных и нервозных

Внизу сапожник проходил

Носивший имя Клара

И что-то в сумке приносил

И следовал за ними

Они вели его к пруду

Не говоря ни слова

И филин ухал не к добру

И время полвторого

Красивый брат кирпичный дом

Стоял над высохшим прудом

И не сдвигалася вода

его наверно никогда

«И всегда на большом пространстве…»

И всегда на большом пространстве

Осенью бегает солнце

Все кухни залиты светом

И всё в мире недолговечно

Утром постель твоя плачет

Она требует она умирает

Скорый дождь всех убивает

И любой шляпу надевает

Я помню как по дороге

Бегут собака и бумага

А их догоняет грустный

Аляповатый Антон Петрович

«Граммофон играет у Петровых…»

Граммофон играет у Петровых

Плачет и терзает он меня

Я сижу средь кресла на балконе

Свою юность хороня

Боже я бывал тут лет в шестнадцать

Танцевал… впервые полюбил

и опять сижу я у Петровых

Потеряв фактически себя

Милые коричневые стены

Библьотека ихнего прадеда

Тёмные ветвящиеся руки

Ихнего отца среди стола

Кончил бал. Вернулся. Сел. Заплакал

Вот и всё чем этот свет манил

Вот тебе Париж и город Ницца

Вот тебе и море и корабль

А Петровы понимают чутко

Это состояние моё

Отошли. Когда же стало жутко

Подошёл отец их закурил

Сёстры! Я привез в подарок

Лишь географическую карту

И одну засушенную птицу

и её размеры черезмерны

Длинно я сижу и едет в пальцах

Стиранная сотню раз обшивка

Вашего потомственного кресла

Впитывает тёмную слезу!

«Когда бренчат часы в тёплой комнате Зои…»

Когда бренчат часы в тёплой комнате Зои

И Зоя сидит на ковре гола весела

И пьёт в одиночестве шипящие настои

Из бокалов душистых цветного стекла

То часы бренчат то Зоя встаёт

и по тёплой комнате тянет тело

то и дело мелькает Зоин белый зад

и жирком заложённые ноги смело

И привлекательных две груди больших

Висят подобно козьим таким же предметам

Пухлое одеяло пунцовое сохраняет ещё

Очертания Зоиных нежных и круглых веток

Тут Зоино пастбище — Зоин лужок

Охрана его — толстые двери

Сиеминутная Зоина жизнь — поясок

Вдруг одела и в зеркало смеётся боками вертит

Направляется к туалетному очагу

Сидит и моча журча вытекает

Она же заглядывает туда

От проснувшейся страсти тихо вздыхает

Евгения

Последнюю слезу и ветвь и червь. кору и белую косынку

Движений долгий стон такой томительный

Увидел от Евгении вечерних чувств посылку

Такой изогнутый был стан и длительный!

Ворсистые листы под действием дождя запахли

Ещё садовый стол хранил кусочки влаги

А белые чулки так медленно меняли

И положение своё передо мной дрожали

Не мог коснуться чтоб не отойти

Её волнистые после дождя движения!

Она сама мне доставала грудь уже свою

Движеньем рабским боковым — Евгения!

И я стал рвать —

собака идиот

Чтобы добраться к ляжкам —

привлекали жировые отложения

…Весь в складках предо мной лежал живот…

и волосы там грубые росли — Евгения

Я взял руками толстую обвил

ещё чулка хранившую пожатие

я ляжку твою жирную — проклятие…

В бездонную траву легли мы мне роскошество

Я лазаю в тебе под ног твоих мостом

Под мышку нос сую и нюхаю супружество…

«Вот идёт дорожкой сада…»

Вот идёт дорожкой сада

старый баловник

и ему служанка рада

и мальчишкин крик

Все к нему спешат толпою

шляпу принимают

Тащит вся семья пальто и

на диван сажают

«Тихо и славно сижу…»

Тихо и славно сижу

Мысль в голове возникая

Движется к дому родных

В нём и светло и тепло

Только мне злобен порой

Дом этот. Вижу в нём признак

жизни прожи́той отцом

А для чего для чего?

Служит неспешный закон

Книги там пыльные cве́тлы

Нет там никто не кричит

Жалко не слышно там слёз

«Уж третий час…»

Уж третий час

уже такой забвенный час

такой застылый во единой позе

Нет уж на стуле лучше не сидеть

В постели загнаны и там повеселее

Скорее сон с повязкою здоровой

сменить на этот третий час багровый

Но здесь и птиц замешано гнездо…

Ах ночью затрещали в стуле птицы

Мизе́рный звук! Как плачи ученицы

которая с такой тоской…

сидеть и жить ей в здании одной…

Нет! Третий час — обман всего на свете

и нет того что матерь жёна дети

Всего глядит на Вас

застылый времени ужасный дом

и тихо в нём и необычно в нём

Скорей в постель

здоровую повязку

наденет сон так мягкою рукой

А птиц гнездо

помрёт в средине стула

О душный праздник сна —

перемоги!

чтобы душа уснула

«Был вот и друг у меня…»

Был вот и друг у меня

А теперь как скончался он будто

Нету друзей никаких

Я один на дикой земле

Только стараюсь внести

В быт свой некий порядок

туфли почистил я взял…

снова поставил туда…

Всё-таки он от чего

Вдруг и покинул неясно

что-то я тут не пойму…

Очень окутан предмет

странным уму моему

чувственным синим туманом…

Уж не завидует ль мне?..

…Что я! чему тут зави…

«Во двор свои цветы…»

Во двор свои цветы

Свисает божье лето

Никто себе сказать

Не может «Для меня!»

А это для меня

Свисают вниз цветочки

И лица наклоня

Здесь бабочки ползут

И лица наклоня

Здесь бабочки ползут!

«Где же поэт быстроглазый…»

Где же поэт быстроглазый

То постигает в явленье

Скрытое что находилось

Долгое время лежало

Он открывает впервые

Мысли приходят ведь многим

Он же поэт в своих мыслях

Может искать и находит

Миру священную власть

Я не однажды вторгался

В дивный чертог муравьиный

и уподобил людскому

Но ошибался как я!

Страх меня нынче забрал

Как рассмотрел я подробно

Да. муравьина страна

ужасом многим полна!

Пусть нам их жизнь не даётся

Нет! не построим у нас

эти несчастные свойства

«Письмо я пишу своей матери…»

Письмо я пишу своей матери

Сам наблюдаю

как постепенно сын разрушается их

Год я назад написал

что один зуб сломался и раскрошился

Нынче пишу что лечу

ещё один чёрный зуб

«За кухонным столом занимаясь…»

За кухонным столом занимаясь

Работой моей бесполезной

Я думал с горькой улыбкой

ощупав холодные ноги

/ступни как мокрое мясо/

— что буду я знаменитым

сразу как только умру

«Добытое трудом конечно хорошо…»

Добытое трудом конечно хорошо

Но когда блеск талант — приятнее всего

Но когда блеск — талант — замру не шевелюсь

Так слово повернул — что сам его боюсь

У слова будто зуб

У слова будто глаз

и может быть рукой

качнёт оно сейчас

«Папочка ручку мне подарил…»

Папочка ручку мне подарил

Как мне грустно и стыдно

Столько живу столько живу

А что этой ручкой сделал?

Я сам для себя тюрьму сочинил

Я сам для себя и умер

Я этою ручкой могилу отрыл

опасный я выкинул нумер!

«Был я и молодой и здоровый. Да уж нет…»

Был я и молодой и здоровый. Да уж нет

И теперь я немощен милый друг. Я двигаюсь еле

А кто виноват — кто милый друг — кто виноват

Белая природа мой друг. только белая природа

Что ей нужно зачем произвела и родила

Меня смутный облик. неизвестное мясо. смутный облик

Это мясо глядит в окно — расплылось на стуле

Ты дурное мясо дурное дурное

Что я был жил жил жил

У окна в основном проводило мясо время

Пора уж мясу в землю назад. побыл

Откуда пришло туда дурное иди направляйся семя