Король гор

Эдмон Абу, 2023

Имя выдающегося французского писателя Эдмона Абу мало известно российскому читателю. Но на своей родине этот выдающийся мастер слова и гротеска считается одним из крупнейших писателей XIX века, чье имя стоит вровень с такими именами, как Мериме, Мопассан, Флобер. Роман "Король гор" по праву считается одним из шедевров автора. Это трагикомическая история двуногого волка, играющего в кошки-мышки со своими жертвами. Современный читатель найдет в нем немало откровений, которые имеют весьма актуальное звучание.

Глава III

Мери-Энн

В молодости я так усердно учился, что в итоге у меня возникла страсть, которая со временем возобладала над всеми остальными наклонностями. Я имею в виду страсть к познанию или, говоря другими словами, любопытство. До отъезда в Афины я был способен испытать наслаждение только когда узнавал что-то новое, а опечалить меня могло лишь мое невежество в каком-то вопросе. Науку я любил нежно и преданно, словно она была моей любовницей, и, кроме нее, никто даже не пытался завоевать мое сердце. При этом я не могу не признать, что мне никогда не была свойственна чувственность. По этой причине поэзия и Герман Шульц редко уживались между собой. Жизнь представлялась мне огромным музеем, по которому я расхаживал с лупой в руке. На радости и муки других людей я смотрел лишь как на достойные изучения научные объекты, не испытывая к ним ни зависти, ни жалости. Счастливым семьям я завидовал не больше, чем парочке пальм, склонившихся друг к другу на сильном ветру, а к сердцу, сгорающему от любви, я испытывал не больше сострадания, чем к побитой заморозком герани. Если вы когда-нибудь препарировали живое существо, то вас вряд ли тронет вопль страдающей плоти. Думаю, из меня получился бы отличный зритель, с интересом наблюдающий схватку гладиаторов.

Влюбленность Фотини в Джона Харриса могла бы растрогать кого угодно, но только не натуралиста. Эта бедняжка, как когда-то выразился Генрих IV, влюбилась «некстати и невпопад», и было очевидно, что сделала она это совершенно напрасно. Фотини была слишком застенчива, чтобы решиться заговорить о своей любви, а Джон был слишком толстокож, чтобы о чем-то догадываться. Кто знает, могла ли возникнуть хотя бы слабая надежда на то, что его заинтересует наивная дурнушка с берегов Илисоса²¹, будь он способен хоть что-то заметить? В апреле Фотини провела подле него все четыре воскресных дня. С утра и до позднего вечера она с безнадежным упорством не отводила от Джона своих томных глаз, но так и не решилась открыть рот в его присутствии. Харрис продолжал что-то спокойно насвистывать, Димитрий ворчал, как молодой дог, а я с улыбкой наблюдал за развитием этой болезни, от заражения которой меня всегда оберегала моя натура.

В один из дней я получил письмо от отца. Он писал, что дела идут крайне плохо, что клиентов мало, жизнь дорожает, что жившие напротив нас соседи подались в эмиграцию, а я, если отыщу русскую принцессу, то лучшее, что смогу сделать, это немедленно на ней жениться. Я ответил ему, что в настоящий момент соблазнять мне совершенно некого, если не считать дочери бедного греческого полковника, которая влюблена по уши, но не в меня, а я, если даже проявлю невероятную ловкость, смогу стать лишь ее наперсником, но никак не мужем. Между тем здоровье мое было в полном порядке, а гербарий к тому времени выглядел просто великолепно. Отныне в поисках новых растений я уже мог выходить далеко за пределы окрестностей Афин. Безопасность в стране заметно укрепилась, жандармерия разгромила бандитов, и все газеты сообщили, что с бандой Хаджи-Ставроса наконец покончено. Не позднее, чем через месяц, я собирался пуститься в обратный путь, а по возвращении домой намеревался потребовать для себя место профессора, которое дало бы возможность прокормиться всей нашей семье.

В воскресенье 28 апреля мы прочитали в афинской газете Век официальное сообщение, в котором говорилось, что Король гор потерпел крупное поражение. Он якобы потерял двадцать человек убитыми, лагерь его сожжен, банда рассеяна, а самого его преследовали до самых Марафонских болот. Эти новости обрадовали всех иностранцев, но грекам они пришлись не по душе и в особенности — нашим хозяевам. Лейтенант ополчения Христодул не демонстрировал никакого энтузиазма, а дочь полковника Жана чуть не плакала, когда читали вслух сообщение о разгроме банды. Харрис, который и принес эту газету, не скрывал своей радости. Что же касается меня, то я был просто счастлив: отныне все предместье было в моем распоряжении. В общем, я не стал терять время, и уже 30 апреля рано утром, вооружившись палкой и заплечной коробкой для сбора растений, отправился в путь. Димитрий по моей просьбе разбудил меня в четыре утра, а сам поплелся в Иностранный отель, где должен был выслушать распоряжения одной английской семьи, остановившейся в отеле несколько дней тому назад.

Я дошел по улице Гермеса до Великогреческого перекрестка и свернул на улицу Эола. Проходя мимо Пушечной площади, я поприветствовал скромную артиллерию королевства, мирно дремавшую в ангаре в ожидании будущей осады Константинополя, и довольно скоро добрался до бульвара Патисия, засаженного с обеих сторон мелиями, на которых уже начали распускаться ароматные цветочки. Светлеющее небо слабо мерцало между вершинами Гимета и Пентеликона. Далеко на горизонте виднелись вершины Парнаса, напоминавшего стену с выщербленными краями. Именно туда я и держал свой путь. Затем я спустился по боковой тропинке к дому графини Янте Теотоки, в котором разместилось французское посольство, пересек сады принца Мишеля Сутзо и академии Платона, разыгранные несколько лет тому назад в лотерею президентом ареопага, и вошел в оливковую рощу. Проснувшиеся дрозды вместе со своими сородичами скакали с ветки на ветку и весело щебетали над моей головой. За рощей простирались поля, засеянные овсом, на которых кони аттической породы, низкорослые и коренастые, лакомились сухой соломой, оставшейся после сбора урожая. Стаи горлиц, дружно воркуя, взлетали при моем приближении, а хохлатые жаворонки круто взмывали в небо, словно ракеты праздничного салюта. Иногда попадались черепахи, равнодушно тащившие через все поле свои дома. Одну такую черепаху я аккуратно перевернул на спину и двинулся дальше, предоставив ей возможность самой выпутываться из неловкого положения. Прошагав таким образом часа два, я оказался в пустынной местности. Все следы человеческой деятельности разом исчезли. Куда ни взглянешь, повсюду лишь высохшая земля, усеянная пучками тощей травы, луковицами птицемлечника и длинными засохшими стеблями асфоделя. Между тем солнце поднималось все выше, и я уже ясно различал ели, которыми ощетинился склон Парнаса. Тропинка, на которую я свернул, показалась мне не очень надежным проводником, но я тем не менее решительно двинулся в направлении россыпи домов, примостившейся на дальнем склоне горы, которая, по всей вероятности, была не чем иным, как деревней Кастия.

Между делом я перешел в брод речку к великому неудовольствию маленьких плоских черепашек, которые резво, словно лягушки, дружно попрыгали в воду. А затем через сто шагов тропинка затерялась в широком и глубоком овраге, намытом дождями за две, а то и за три тысячи зим. Подумав, я решил, что овраг — это и есть дорога. Во время моих предыдущих экскурсий я понял, что сами греки никогда не станут протаптывать тропинки, если за них это может сделать вода. В этой стране человек не мешает природе делать свое дело, и в результате мощные потоки воды формируют национальные дороги, ручьи прокладывают дороги областного значения, а из оросительных каналов получаются дороги проселочные. Бури здесь выполняют работу инженеров дорожного строительства, а дожди действуют, как дорожные смотрители, обслуживая по собственному разумению дороги национального и местного значения. В итоге я поплелся по дну оврага, продвигаясь между двух его берегов, за которыми не было видно ни равнины, ни горы, ни конечной цели моего путешествия. Неожиданно дорога раскапризничалась, стала выделывать бесчисленные повороты, и вскоре я перестал понимать, в какую сторону бреду, и не двигаюсь ли в обратном от Парнаса направлении. В таком положении самым разумным было бы подняться на один из берегов оврага и сориентироваться на местности, но откосы в этом месте были очень крутые, а я к тому времени сильно устал, проголодался и мне не хотелось выходить из тени на палящее солнце. Поэтому я уселся на мраморный валун, достал из заплечной коробки кусок хлеба, ломоть холодной баранины и фляжку с вином, о котором уже успел сказать много теплых слов. Устроившись таким образом, я подумал: «Если я и вправду нахожусь на дороге, то по ней обязательно кто-нибудь пройдет. Вот тогда я обо всем его расспрошу.»

И действительно, не успел я сложить свой нож, намереваясь улечься в тенечке, чтобы ощутить душевный покой, который после трапезы всегда нисходит на путешественников и змей, как мне показалось, что где-то вдалеке раздается топот копыт. Приложив ухо к земле, я понял, что ко мне приближаются два или три всадника. Я забросил коробку за спину и решил, что пойду за ними, если, конечно, они направляются в сторону Парнаса. Пять минут спустя появились две дамы, сидевшие на смирных лошадках и одетые так, как одеваются путешествующие англичанки. Вслед за ними пешим порядком двигался знакомый мне персонаж. Это был Димитрий.

Вот вы, сударь, человек бывалый, наверняка объездили много стран и не могли не заметить, что обычно путешественник, отправляясь в дорогу, ничуть не задумывается о состоянии своего туалета, но стоит ему повстречать даму, даже если она старая, как голубка с Ноева ковчега, то он тут же забывает о былой небрежности и начинает с беспокойством осматривать свою пропылившуюся оболочку. Вот и я, еще не успев различить за голубыми креповыми вуалями лица амазонок, уже начал оценивать свой внешний вид и нашел его вполне удовлетворительным. На мне была та же одежда, что и сейчас, которая, как вы видите, еще весьма презентабельна, хоть я и ношу ее, не снимая, почти два года. Сменил я только головной убор: моя нынешняя фуражка несмотря на ее красоту и добротность не в состоянии защитить путешественника от палящего солнца. В тот день на мне была серая фетровая шляпа с большими полями, прекрасная уже тем, что пыль на ней совершенно не заметна.

При виде дам я вежливо снял шляпу, но они, похоже, не заметили моего приветствия. Я протянул руку Димитрию, и он коротко ответил на все интересующие меня вопросы.

— Можно ли по этой дороге добраться до Парнаса? — спросил я его.

— Да, туда мы и держим путь.

— Могу я присоединиться к вам?

— Почему нет?

— Что это за дамы?

— Это мои англичанки. Их милорд остался в отеле.

— Кто они такие?

— О! Это лондонские банкирши. Та, что постарше, — миссис Саймонс из банкирского дома Барли и Ко, милорд — ее брат, а барышня — ее дочь.

— Симпатичная?

— Кому что нравится. Лично мне больше нравится Фотини.

— Вы собираетесь дойти до крепости в Филе?

— Да. Они наняли меня на неделю за десять франков в день плюс питание. Я должен организовывать их прогулки. Начал я с этого маршрута, потому что знал, что встречу вас по дороге. Но что за оса их укусила?

Старая дама, которой надоело смотреть, как я отвлекаю от работы ее слугу, пустила свою лошадь рысью, причем произошло это в таком месте, где прежде, по мнению лошади, ей не приходилось переходить на рысь. Другая лошадь решила, что ей предложили побегать наперегонки, и перешла на тот же аллюр. Если бы мы с Димитрием проговорили еще пару минут, то дамы успели бы удалиться на нежелательное расстояние. Димитрий помчался за ними вдогонку, и я услышал, как госпожа Саймонс сказала ему по-английски:

— Не отходите от нас. Я англичанка и желаю, чтобы меня обслуживали как положено. Я плачу вам не за то, чтобы вы беседовали со своими друзьями. Кто этот грек?

— Это немец, сударыня.

— О!.. Что он здесь делает?

— Он собирает травы.

— Значит, он аптекарь?

— Нет, сударыня, он ученый.

— О!.. Он говорит по-английски?

— Да, сударыня, он говорит, причем очень хорошо.

— О!..

Каждое «О!» было произнесено старой дамой в отдельной тональности, однако высоту их звучания я не смог определить, поскольку не разбираюсь в музыке. Незначительные изменения тональности свидетельствовали о том, что с каждым полученным ответом я как бы возвышался в глазах миссис Саймонс. Тем не менее, она не удостоила меня ни единым словом, и я поплелся в хвосте кавалькады, стараясь не нарушать заданную дистанцию. Димитрий больше не осмеливался общаться со мной и шагал ссутулившись, словно военнопленный. За все время он лишь пару раз позволил себе бросить на меня взгляд, смысл которого в переводе на французский язык звучал примерно так: «Эти англичанки много о себе полагают!»

Мисс Саймонс ни разу не повернула головы в мою сторону и оставалось лишь гадать, чем именно ее уродство отличается от уродства Фотини. Следя за ней, мне мало что удавалось разглядеть, не рискуя показаться нескромным. Молодая англичанка показалась мне высокорослой и прекрасно сложенной. У нее были широкие плечи, а талия выглядела округлой, как тростник, и казалась гибкой, как камыш. Созерцание ее шеи напомнило мне, как истинному натуралисту, шеи лебедей в зоологическом саду.

Мать девушки обернулась и о чем-то с ней заговорила, побудив меня ускорить шаг в надежде услышать голос дочери. Кажется, я уже говорил вам, что любопытство — это моя страсть. Я поспел как раз вовремя и успел прослушать обрывок их разговора.

— Мери-Энн!

— Да, мама?

— Я голодна.

— Неужели, мама?

— Да, это так.

— А мне, мама, жарко.

— Неужели?

— Да, это так.

Вы, наверное, подумали, что этот чисто английский диалог меня рассмешил? А вот и нет, сударь. Он меня очаровал. Голос Мери-Энн, пройдя не знаю каким путем, проник в сам не знаю какое место моего существа. Ясно было одно: слушая его, я испытал сладостное волнение и даже слегка задохнулся, причем самым восхитительным образом. Ни разу в жизни мне не приходилось слышать столь юного, свежего и звонкого голоса, звучание которого напоминало переливы серебряного колокольчика. Поверьте, если бы на крышу дома моего отца обрушился золотой дождь, его звучание показалось бы мне не таким приятным, как звук ее голоса. «Как печально, — подумалось мне, — что птицы, обладающие самыми мелодичными голосами, всегда отличаются самой непривлекательной внешностью!» В тот момент я боялся посмотреть ей в лицо, но одновременно умирал от желания заглянуть под ее вуаль. Вот видите, какую власть надо мной имеет присущее мне любопытство.

Димитрий намеревался накормить путешественниц завтраком в караван-сарае Каливии. Эта продуваемая ветром харчевня построена из плохо подогнанных досок, но зато в ней в любое время года вам предложат бурдюк смолистого вина, бутылку анисовой ракии, пеклеванный хлеб и яйца, а также зарежут в вашу честь целый полк почтенных несушек, которые после смерти в полном соответствии с законами переселения душ превращаются в молоденьких цыплят. Но, к сожалению, караван-сарай был пуст, а дверь в него была заколочена. Узнав об этом, миссис Саймонс закатила Димитрию страшный скандал, а поскольку при этом она все время оглядывалась назад, я успел увидеть ее лицо, острое, как лезвие шеффилдского ножа, а также два ряда зубов, напоминавших частокол. «Я англичанка, — несколько раз повторила она, — и имею право есть, когда голодна.»

— Мадам, — жалобно отозвался Димитрий, — через полчаса вы сможете позавтракать в деревне Кастия.

К тому времени я уже успел позавтракать и мне оставалось лишь предаваться унылым размышлениям по поводу отталкивающей внешности миссис Саймонс и бормотать сквозь зубы афоризм из учебника латинской грамматики Фрогмана: «Какова мать, такова и дочь.» Qualis mater, talis filia.

Дорога между караван-сараем и деревней просто ужасна. Это даже не дорога, а узкая тропа, вьющаяся между отвесной скалой и пропастью, заглянув в которую закружится голова у любого, даже у серны. Миссис Саймонс, прежде чем ступить на эту дьявольскую тропу, ширины которой едва хватало, чтобы лошади было куда поставить все четыре копыта, спросила, нет ли какой-нибудь другой дороги. «Я англичанка, — сказала она, — и не имею привычки сваливаться в пропасть.» В ответ Димитрий с большой похвалой отозвался об этой дороге. Он уверял, что в королевстве легко отыщутся дороги, которые в сто раз хуже, чем эта. «Тогда, — не унималась почтенная дама, — вам придется вести мою лошадь под уздцы. Но как быть с моей дочерью? Лучше ведите лошадь моей дочери! Но ведь нельзя допустить, чтобы я свернула себе шею. Не могли бы вы вести двух лошадей одновременно? По правде говоря, эта тропа просто отвратительна. Я готова признать, что для греков она достаточно хороша, но только не для англичан. Не так ли, сударь?» — добавила она и благосклонно обернулась в мою сторону.

Итак, я был представлен. Не знаю, было ли это сделано по правилам. В сложившейся ситуации на помощь мне пришел популярный персонаж средневековых романов, которого поэты XIV века именовали Опасностью. Я поклонился со всей доступной мне элегантностью и по-английски ответил:

— Сударыня, дорога не так плоха, как может показаться на первый взгляд. Ваши лошади держатся на ней вполне уверенно. Я это знаю, потому что мне доводилось ездить на них. В конце концов, с вами не один, а два проводника. Если вы позволите, Димитрий будет сопровождать вас, а я — молодую леди.

Завершив свой монолог, я не стал дожидаться ответа и решительно подошел к лошади Мери-Энн, взял ее под уздцы и посмотрел на девушку. В тот же момент ветер откинул голубую вуаль, и я увидел ее лицо, показавшееся мне самым очаровательным из всех лиц, способных взволновать душу немецкого натуралиста.

Один чудесный китайский поэт, знаменитый А-Шоль, утверждал, что каждый мужчина носит в своем сердце четки, собранные из особых яиц, и в каждом яйце скрывается ангел любви. Для того, чтобы ангел вылупился из яйца, достаточно, чтобы женщина один раз взглянула на вас. Я слишком ученый человек, чтобы не понимать, что данная гипотеза не имеет под собой надежной научной основы и, строго говоря, противоречит современным анатомическим представлениям. Тем не менее, я вынужден констатировать, что первый же взгляд мисс Саймонс нанес мне чувствительный удар в область сердца. Я испытал потрясение, весьма необычное для меня, хоть и совершенно безболезненное. Мне даже показалось, что в моей грудной клетке что-то сломалось, и произошло это немного ниже кости, именуемой грудина. В тот же момент кровь хлынула волнами по всем моим сосудам и так мощно застучала в височных артериях, что я легко смог бы измерить свой пульс.

Ах, сударь мой, какие у нее глаза! Я желаю вам, чтобы ради вашего же спокойствия вы никогда не встречали красавиц с такими глазами. Они не казались необычайно большими и не нарушали общей гармонии лица. Их нельзя было назвать ни голубыми, ни черными. Цвет ее глаз был особым, подобранным лично для нее, да так, словно художник специально намешал для этого краски где-то в уголке своей палитры. Я назвал бы его бархатистым жгуче-коричневым цветом, какой встречается только в сибирских гранатах и у очень редких садовых цветов. Отыщите скабиозу и очень редкую разновидность почти черных мальв, и эти цветы весьма приблизительно, не передавая всех нюансов, позволят вам представить себе великолепный цвет ее глаз. Если вам доводилось бывать в кузнице в полночь, то вы могли заметить сколь странное сияние исходит от раскаленной докрасна стальной пластины. Именно в таком цвете я и воспринял ее взгляд. Ну а очарование ее взгляда я, наверное, не сумею передать, потому что мне не с чем его сравнить. Очарование — это очень редкий дар, и обладают им весьма немногочисленные представители животного царства. В глазах Мери-Энн я обнаружил нечто наивное и одухотворенное, искреннюю живость, блеск молодости и здоровья и одновременно трогательную томность. Глядя в эти глаза, казалось, что вам, как в волшебной книге, открывается вся глубина женской тайны и детской невинности, но читать эту книгу следовало очень быстро, ибо от долгого чтения можно было ослепнуть. Ее взгляд прожег меня, и это так же верно, как то, что меня зовут Герман. Под ее взглядом на вашей шпалере мгновенно созрели бы все персики.

Подумать только, бедный Димитрий находил Мери-Энн не столь красивой, как Фотини! Недаром говорят, что любовь — это болезнь, от которой глупеет каждый, кто ее подхватывает. Вот я, например, никогда не терял рассудка и сужу обо всем с мудрым безразличием натуралиста, но при этом я твердо гарантирую, что во всем мире вы не найдете женщины, подобной Мери-Энн. Если бы я мог, то предъявил бы вам ее портрет в том виде, в каком он запечатлелся в глубинах моей памяти. Вот тогда вы смогли бы убедиться, до чего длинные у нее ресницы, увидели бы грациозный изгиб ее бровей и ее крохотный ротик, вас поразило бы, как блестят на солнце ее белоснежные зубы и как прозрачны ее розовые ушки. Я внимательно изучил все нюансы ее красоты. Для меня это не составило труда, потому что я обладаю аналитическим умом и наблюдательностью. Больше всего меня поразило, до чего прозрачна и тонка ее кожа. Кожный покров Мери-Энн нежнее бархатистой пленки, обволакивающей прекрасные плоды. Мне даже показалось, что щеки этой девушки расцвечены неосязаемой пыльцой, схожей с той, что покрывает крылья бабочек. Если бы я не был доктором естественных наук, то с тревогой прислушивался бы к шелесту ее вуали, опасаясь, что нежная ткань может повредить хрупкую красоту ее лица. Не знаю, нравятся ли вам бледные женщины. Я не собираюсь обсуждать ваши предпочтения и говорю об этом лишь на тот случай, если вам нравится та неживая элегантность, что совсем недавно была в моде. Меня же как ученого восхищает только здоровый внешний вид, символизирующий радость жизни. Если когда-нибудь я стану врачом, то, на радость родственникам больных, никогда не влюблюсь ни в одну мою пациентку. А все потому, что красивое лицо, пышущее здоровьем и жизнелюбием, доставляет мне такое же удовольствие, как созерцание красивого и мощного куста, весело цветущего под лучами солнца, листья которого не тронуты ни гусеницами, ни майским хрущом. Вот почему, впервые увидев лицо Мери-Энн, я испытал сильнейшее желание пожать ей руку и сказать: «Мадемуазель, какое счастье, что вы так хорошо себя чувствуете!»

Чуть не забыл вам сказать, что черты лица Мери-Энн нельзя назвать правильными, а ее профиль не имеет ничего общего с профилем античной статуи. Возможно, Фидий отказался бы ваять ее скульптурный портрет, но зато этот ваш Прадье²² на коленях вымаливал бы у нее хотя бы пару сеансов. Рискуя разрушить ваши иллюзии, готов признаться, что на левой щеке у нее была ямочка, а вот на правой щеке никакой ямочки не было и в помине, что противоречит законам симметрии. Скажу больше: нос ее не был ни прямым, ни орлиным. Он был откровенно вздернутым на французский манер. Но даже под страхом смертной казни я не признаю, что такое строение лица делало ее менее красивой. Она была так же красива, как греческие статуи, но красота ее была иной. Красота не является чем-то незыблемым, хотя Платон в своем заумном философствовании утверждал обратное. Критерии красоты меняются с течением времени, они зависят от состояния духовной культуры и народных предпочтений. Две тысячи лет тому назад самой красивой девушкой Греческого архипелага была Венера Милосская, но я не уверен, что в 1856 году ее признали бы самой красивой женщиной Парижа. Отведите ее к портнихе на Вандомскую площадь или к модистке на улицу Мира. Ни в одном салоне она не будет иметь такой же успех, как мадам Такая-то или мадам Сякая-то, хотя у них не такие прямые носы и менее правильные черты лица. Женщинами, красивыми в геометрическом смысле слова, восхищались в те времена, когда женщина была сродни произведению искусства, когда она предназначалась лишь для услады взора, но ничего не давала ни уму, ни сердцу, оставаясь этакой райской птицей, оперением которой все восхищаются, но которую никогда не попросят спеть. Прекрасная афинянка, воплощенная в камне, была так же пропорциональна, бела и холодна, как и колонна какого-нибудь храма. Господин Мерине даже прочитал мне выдержку из одной книги, в которой говорилось, что ионическая колонна есть не что иное, как переодетая женщина. Портик храма Эрехтейон²³ в афинском Акрополе и поныне покоится на четырех афинских женщинах времен Перикла. Но современные женщины не такие. Теперь это легкие, резвые, но главное — мыслящие существа, рожденные не для того, чтобы держать на своих головах храмы. Отныне их предназначение состоит в том, чтобы пробуждать от спячки человеческий гений, давать почувствовать радость труда, вдохновлять на подвиги и освещать наш мир ярким блеском своего ума. То, что теперь мы любим в женщинах, и что делает их прекрасными, не имеет ничего общего с выверенной правильностью их черт. Мы ценим современных женщин за живое и непосредственное выражение их чувств, более тонких, чем наши, мужские, чувства, за сияние мысли, исходящее из этой хрупкой оболочки, уже не способной удержать в себе столь богатое содержание, за живое выражение их бодрых лиц. Я, как вы знаете, не скульптор, но если бы я умел орудовать резцом и мне поручили бы создать аллегорическую статую нашей эпохи, то у этой статуи, могу поклясться, была бы ямочка на левой щеке и вздернутый нос.

Я вел лошадь Мери-Энн до самой деревни Кастия. То, что она говорила мне по пути, и то, что я пытался ей отвечать, оставило в моем сознании не более глубокий след, чем след от полета ласточки в голубом небе. Мне было до того приятно слышать ее нежный голос, что я даже не слушал, что она говорила. Мне казалось, что я нахожусь в оперном театре, и музыка, как это часто бывает, не позволяла понять произносимые актерами слова. Но несмотря ни на что все детали нашей первой встречи навсегда врезались в мою память. Стоит мне закрыть глаза, как я начинаю видеть их, словно наяву. Апрельское солнце пекло мою голову. Растущие над нами и под нами смолистые деревья наполняли воздух своими ароматами. Сосны, туи и терпентинные деревья, казалось, курили фимиам на всем пути следования Мери-Энн. Она с видимым удовольствием вдыхала бесконечные запахи окружавшей нас растительности. Крылья ее маленького носика шаловливо вздрагивали, прекрасные глаза с искрящейся радостью переводили взгляд с одного предмета на другой. Если бы вы увидели ее, такую красивую, оживленную, счастливую, то наверняка подумали бы, что встретили лесную нимфу, вылетевшую на простор из темного леса. А еще я вспоминаю ее белую лошадь из конюшни Циммермана по кличке Псари. Седло на ней было черное. А вот миссис Саймонс выбрала седло эксцентричного бутылочного цвета, что, как я понимаю, свидетельствовало о независимости ее вкуса. На голове миссис Саймонс была черная шляпа странной формы, столь же неуклюжая, как и шляпы, какие носят мужчины во всех странах мира. Зато ее дочь надела серую фетровую шляпку, какие носили героини Фронды. Руки у обеих были затянуты в замшевые перчатки. Руки Мери-Энн великоваты, но отличаются несомненным изяществом. Кстати, я никогда не мог носить перчатки. А вы, сударь?

В деревне Кастия, как и в караван-сарае, не было ни души. Димитрий ничего не мог понять. Мы добрались до родника, находившегося напротив церкви, и дамы спешились. Попытка до кого-нибудь достучаться ничего не дала. Нам не удалось обнаружить ни попа, ни пономаря. Деревню покинули не только жители, но и представители власти. Все дома в деревне были одинаковой конструкции: крыша и четыре стены с двумя прорубленными проемами, один из которых служил дверью, а другой окном. Бедный Димитрий решился даже высадить две или три двери и несколько ставен, чтобы убедиться, что жители не заснули в своих домах. В результате взлома удалось обнаружить лишь забытого в доме кота, который немедленно помчался в сторону леса.

Вот тут у миссис Саймонс лопнуло терпение. «Я англичанка, — заявила она, — и не позволю безнаказанно смеяться надо мной. Я буду жаловаться в английскую миссию. Что тут в конце концов творится? Я наняла вас, чтобы совершить поездку в горы, а вы загоняете меня в бездну! Я приказала вам обеспечить меня продуктами питания, а вы доводите меня до голодной смерти! Мы должны были позавтракать в караван-сарае, а он закрыт! У меня хватило выдержки на голодный желудок плестись за вами в эту кошмарную деревню, но выясняется, что все крестьяне сбежали! Все это выглядит неестественно. Возьмем, к примеру Швейцарию, где я не раз бывала. Швейцария тоже горная страна, но там я ни в чем не нуждалась. Там я завтракала в обычное время и кормили меня форелью. Можете вы это понять?»

Мери-Энн попыталась успокоить свою мать, но пожилая дама уже так разошлась, что слушать ничего не хотела. Димитрий, как мог, пытался ей объяснить, что все жители этой деревни зарабатывают себе на жизнь заготовкой угля и в силу такой профессии много времени проводят в горах. Как бы то ни было, уверял он, еще ничто не потеряно. «Сейчас только восемь часов, — уверенно сказал Димитрий, — и не более, чем в десяти минутах ходьбы от этой деревни мы отыщем жилье и уже готовый завтрак.»

— Какое еще жилье? — спросила миссис Саймонс.

— Недалеко отсюда находится монастырская ферма. Пентеликонские монахи владеют большими участками земли, которые расположены выше уровня Кастии. Там они разводят пчел. У доброго старика, хозяйничающего на этой ферме, всегда найдутся вино, хлеб, мед и куры. Он обязательно накормит вас завтраком.

— Я уверена, что он сбежал вместе со всеми.

— Если он куда-то и отошел, то недалеко. Скоро начнется сезон беглых роев, и он не может надолго оставлять свои ульи.

— Вот сами пойдите и проверьте. Я сегодня уже достаточно набегалась. Клянусь, что не сяду на лошадь, пока не поем.

— Мадам, вам нет необходимости садиться на лошадь, — спокойно, как и положено гиду, ответил Димитрий. — Мы можем привязать лошадей рядом с поилкой и гораздо быстрее дойдем пешком.

Мери-Энн довольно быстро удалось уговорить свою мать. Ей не терпелось увидеть доброго старика и его крылатое стадо. Димитрий оставил лошадей у родника, привязав к поводьям каждой из них большой тяжелый булыжник. Миссис Саймонс приказала снять с них седла, и наша компания двинулась по каменистой тропинке, которая наверняка пользовалась особым расположением местных коз. Все гревшиеся на солнце зеленые ящерицы бесшумно удалились при нашем приближении, при этом миссис Саймонс отреагировала на каждую из них орлиным клекотом. Оказалось, что она не переносит пресмыкающихся. Вопила она не меньше пятнадцати минут, по прошествии которых мы наконец обнаружили жилье и первую на нашем пути живую душу. Это и была ферма с жившим на ней добрым стариком.

Ферма представляла собой кирпичное строение, увенчанное пятью куполами. Глядя на нее, можно было подумать, что это деревенская мечеть, которая издалека казалась весьма элегантной. Своим обликом она полностью соответствовала одному из главных правил Востока: быть чистым снаружи и грязным внутри. Неподалеку от фермы, у подножия поросшего тимьяном холма, расположилась сотня соломенных ульев, расставленных кое-как и выровненных по натянутой веревке, словно палатки в туристском лагере. Королем в этом царстве и по совместительству добрым стариком оказался молодой человек двадцати пяти лет, на вид пухлый и добродушный. Все греческие монахи носят почетный титул доброго старика, и возраст тут не имеет никакого значения. Одет он был, как обычный крестьянин, но колпак на голове у него был не красный, а черный, что и дало возможность Димитрию понять, кто он такой.

При виде нашей компании добрый старик воздел руки к небу, показав тем самым, что он поражен до глубины души. «Какой он чудной, — заметила миссис Саймонс, — чему он так удивился? Можно подумать, что он никогда не видел англичан!»

Возглавлявший нашу процессию Димитрий поцеловал монаху руку и обрался к нему с короткой речью, содержание которой было одновременно почтительным и фамильярным:

— Благословите, святой отец. Зарежь по-быстрому двух цыплят, тебе за это хорошо заплатят.

— Несчастные! — произнес монах. — Что вы собираетесь тут делать?

— Завтракать.

— Ты что, не видел, что караван-сарай закрыт.

— Я видел это до того хорошо, что даже поцеловал дверь.

— А ты видел, что деревня опустела?

— Если бы я там кого-нибудь застал, то мне не пришлось бы карабкаться к тебе в гору.

— Так ты заодно с ними?

— С ними? Это с кем?

— С бандитами.

— А что, на Парнасе появились бандиты?

— С позавчерашнего дня.

— А где они?

— Везде.

Димитрий резко обернулся к нам и сказал: «Нельзя терять ни минуты. В горах появились бандиты. Бежим к лошадям. Смелее, дамы, и, пожалуйста, берите ноги в руки!»

— Это уже слишком! — воскликнула миссис Саймонс. — Мы что, не будем завтракать?

— Мадам, завтрак нам обойдется слишком дорого! Торопитесь, Богом вас прошу!

— Да это настоящий заговор! Вы поклялись уморить меня голодом! Теперь он толкует о каких-то бандитах! Можно подумать, что на свете существуют бандиты! Я не верю ни в каких бандитов. Все газеты пишут, что их больше нет! К тому же я англичанка, и, если с моей головы упадет хотя бы один волос!..

К счастью, Мери-Энн была не столь уверена в себе. Она оперлась на мою руку и спросила, верю ли я, что нам грозит смертельная опасность.

— Смертельная? Нет, — ответил я. — Но опасность быть ограбленными вполне реальна.

— А мне все равно! — не унималась миссис Саймонс, — Пусть украдут все, что у меня есть с собой, лишь бы дали позавтракать!

Позже я узнал, что несчастная женщина страдала весьма редкой болезнью, вульгарное название которой — волчий голод, а по-научному она именуется булимией. Когда на нее нападал голод, она за миску чечевицы была готова отдать все свое состояние.

Димитрий и Мери-Энн подхватили ее с двух сторон под руки и потащили в направлении тропинки, которая и привела нас в это проклятое место. Низенький монах бежал за ними, размахивая руками. Глядя на него, у меня возникло огромное желание дать ему хорошего пинка под зад. Но в этот момент кто-то отчетливо и требовательно свистнул. Услышав свист, все как один застыли на месте.

Я взглянул вверх. На одной стороне уходившей в гору тропы росло мастиковое дерево, а на другой стороне — земляничник, и из куп каждого из этих растений торчало по три или четыре ружейных ствола. Кто-то крикнул по-гречески: «Всем сесть на землю!» Выполнить эту команду оказалось нетрудно: ноги сами подкосились подо мной. Одно меня утешило. Я подумал, что Аякс, Агамемнон и неистовый Ахилл, окажись они в подобной ситуации, поступили бы точно так же.

Ружейные стволы нацелились точно на нас. Мне показалось, что они вдруг невероятно удлинились и почти уперлись в наши головы. И дело не в том, что у меня от страха случилась аберрация зрения. Просто я впервые понял, насколько длинные стволы у греческих ружей. Вскоре весь этот арсенал вывалился на дорогу, а вслед за ними показались ружейные приклады и их хозяева.

Различие между чертями и бандитами заключается лишь в том, что черти, что бы о них ни говорили, не такие черные, как бандиты, а бандиты оказались более грязными, чем можно было предположить. Восемь обступивших нас мазуриков были до того грязны, что мне захотелось передать им все свои деньги с помощью каминных щипцов. Нужно было сильно постараться, чтобы понять, что когда-то их головные уборы были красного цвета, правда, никакая стирка не помогла бы восстановить изначальный цвет их одежды. Каждая скала королевства оставила свой след на их перкалевых юбках, а на куртках бандитов можно было разглядеть образцы всех почв, на которых им приходилось валяться. Руки, лица и даже усы у этих людей были красновато-серого цвета, такого же, как носившая их земля. Каждое животное выбирает себе расцветку в соответствии с окружающим ландшафтом и сложившимися привычками: гренландская лиса бела, как снег, львы окрашены в цвет пустыни, цвет куропаток сливается с цветом полевой борозды, а цвет греческих бандитов — с цветом большой дороги.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

21

Река на Афинской равнине.

22

Жан-Жак Прадье — французский художник и скульптор.

23

Считается визитной карточкой афинского Акрополя, его самым красивым и мистическим храмом.