Тьма внутри нас

Эдда Фэй

В день до Апокалипсиса на Земле не останется ни одного человека. Многие ли устоят перед соблазном безнаказанно брать то, что им так не хватало? Многие ли решатся сделать то, о чём так мечтали? Кто перед лицом неминуемой гибели поддастся внутреннему Зверю, а кем будет двигать любовь и сострадание? Конец света уже наступил, он уже здесь. Потому что – ТЬМА ВНУТРИ НАС

Blodig farvel

КРОВАВОЕ ПРОЩАНИЕ

Странно, почему люди ни перед чем не впадают в такой ужас, как перед безмятежной улыбкой на лице угрожающего им злодея? Ведь если бы тот же самый злодей стоял перед ними, искажённый ненавистью, они наверняка испытывали бы отчаяние, ярость, желание отомстить, а перед ухмылкой убийцы жертвы бессильны, они цепенеют, как будто, то есть символ страшного суда, которого никому не удалось ещё избежать.

Как мерзко, униженно вёл себя этот идиот, когда я стоял, нависая над ним, с ножом и в маске смеющегося негодяя. Какой он был жалкий, отвратительный — подобие мужчины. Катался по полу, ползал, хватаясь за все подряд в поисках защиты, а сам ведь наверняка всё понимал. Понял, ещё когда я вошёл к нему, радостный от того, что наконец нашёл причину моих страданий, после стольких лет мучительных поисков. Жаль, что он был один…

Полиция наверняка уже окрестила это «убийством с особой жестокостью». О нет, дорогие стражи правосудия, это было милосердно. Я бы с гораздо большим удовольствием наблюдал, как он валяется, придавленный бетонной плитой дома, разрушенного наступающим концом света, и никто не желает его спасать, потому что все заботятся только о себе.

Однако шансы такого мучительного исхода невелики, я должен был подстраховаться, мне хотелось видеть всё собственными глазами и, более того, явиться причиной его страданий, как когда-то он стал причиной моих. Никогда вид крови не доставлял мне особого удовольствия, но вчера, глядя, как она растекается под изувеченным телом, я испытал отнюдь не отвращение, а что-то вроде возбуждения и триумфа, как будто звучал торжественный марш и тысячи людей аплодировали моему поступку.

Странно, мне всегда говорили, будто человек, совершивший преступление, неизбежно испытывает что-то вроде мук совести. Я же чувствовал лишь необыкновенный подъем, будто выполнил нечто нужное, к чему давно шёл, планировал, ждал.

Правда у меня было ещё одно дело, мысли о котором вызывали мучительное беспокойство, как перед походом к стоматологу.

Солнце тихо и величественно появлялось в окнах номера отеля. Это последний восход… Грустно, необыкновенно и грустно. И ты, Хенрик, идиот, его никогда больше не увидишь. Я слышал, многие переживали по поводу исчезновения каких-то там звёзд — кому понадобились эти едва заметные точки? Солнце — вот самая яркая, несравненная, могущественная звезда. Никогда не интересовался астрономией, но даже мне было понятно, что не будь солнца, исчезнем и мы. Вот он — конец света — во всех смыслах. Конец жизни.

И я завтра уйду в закат, в небытие. Я глубоко убеждён, что в том хаосе, который должен произойти на Земле, никому не будет дела до поступков отдельно взятого человека, пусть даже он — изощрённый мстительный убийца. Все мы окажемся в одной клоаке — среди разрушенных людских творений, создававшихся с любовью и уничтоженных с безграничной ненавистью Тех, кто будет следить за происходящим с более высокой точки.

Как я отношусь к концу света? Как к подарку Небес! Наконец я могу исполнить то, о чем беспомощно грезил давно. Исполню самому себе назначенную миссию. Как я отношусь к концу света? Да я просто ликую!

Расстраивала меня лишь одна мелочь. Она жила в ста милях отсюда и у меня в запасе по самым нескромным подсчётам было чуть меньше суток, а я привык воплощать свои мечты до конца.

Медлить было нельзя — скоро проснётся весь отель и в мой роскошный номер робко постучится горничная, каждое утро приносящая омлет и кофе. Обедать и ужинать я спускался вниз, в ресторан, важно кивая стоящему у входа в сверкающий помпезный зал дворецкому. Мне доставляло удовольствие любоваться теми излишествами, что в изобилии были представлены вокруг, начиная от блюд в меню, заканчивая бриллиантовыми ошейниками на маленьких бесполезных, вечно мешающихся под ногами собачках. Я любовался и представлял, как все это будет гореть, рушиться, как наряженные дамы будут визгливо кричать «Фифи, иди к мамочке!» — они ещё не знают, что их ждёт, не подозревают, что апокалипсис не пожалеет никого. Перед ними у меня было преимущество — я всё прекрасно себе представлял и мог выбирать, как поступить — встретиться со смертью, глядя ей в лицо, или обмануть её ожидания насчёт меня и пустить себе пулю в лоб. Эта свобода опьяняла. Был ли на свете другой такой человек, столь желающий конца света?

Итак, прощай нелепая роскошь и здравствуй солнце нового счастливого и, что важнее всего, последнего дня Земли. Поколениями люди тревожили твою твердь, и я рад, что удостоился чести видеть, какую месть ты придумала всем им. Я будто бы достал билеты на престижный спектакль и теперь жду с нетерпением начала, заняв место в первом ряду.

Костюм, который я обычно надевал, спускаясь вниз, теперь покоился на дне сумки. Вряд ли он когда-нибудь ещё понадобится. Оглядев осиротевший номер, который, впрочем, уже через несколько минут будет ожидать нового постояльца, я ступил на зелёное полотно дорожки, устилавшей пол коридора. Расплатившись с администратором, удивлённым моим скорым отъездом, я сел в свой видавший множество дорог автомобиль, и отправился по душу той, которой не суждено было увидеть закат сегодняшнего дня.

Просыпающийся город навевал на меня скуку — годами его жители вставали по утрам, наскоро позавтракав и перелистнув для вида пару страниц свежей газеты, книги или какого-нибудь отчёта, шли к своим машинам и катили на работу, где все также шло привычным, устоявшимся ходом. Магазины, маленькие кафе открывались в то же самое время, что и вчера, являя тот же ассортимент, на который всегда находились желающие.

Странно, но шоссе, куда я выехал вскоре, показалось мне гораздо оживлённее и разнообразнее, хотя в этот час машин почти не было.

Первые полчаса езды приносили радость. Затем скука возросла и предстоящее возбуждение от встречи с Ней куда-то выветрилось. Внезапное желание поделиться, рассказать о себе самом, о своей замечательной идее, о своём незабываемом будоражащем нервы слабаков поступке овладело мной. Зачем все это, в самом деле, если никто даже не догадывается о моей сладкой мести. Кто-то обязан разделить со мной радость.

На этой дороге попутчиков всегда было в достатке, но сегодня, как назло, то ли из-за раннего часа, то ли из-за хорошей погоды и соответствующего настроения подобревших водителей, обочины пустовали. Искать попутчика, говорил мой отец — водитель-дальнобойщик — это последнее дело, говорящее лишь о том, что ты чувствуешь себя безмерно одиноким.

А мне хотелось похвастаться! В конце концов я не так часто это делаю. Ни мои родители, ни друзья, ни Она не подозревали, насколько многогранен и необычен я был. Они возможно и гордились бы мной тогда, искали моей компании, но я всегда ставил скромность превыше всех своих добродетелей и оттого получал далеко не по заслугам.

Сегодня был не тот день. Он словно явился из другой жизни. Как если бы их было две: одна длиной в тридцать лет и другая — сегодняшний день. Нынче мне было можно всё, чего не позволялось в прошлой, вчерашней жизни.

Сегодня я буду хвастаться напропалую. А вот и тот, кто мне нужен. Э, да паренёк явно пьян, в такую-то рань. Или ему тоже всё сегодня можно? Некоторые люди довольно разговорчивы, когда пьяны, некоторые угрюмо молчат. В любом случае, не попробуешь — не узнаешь.

Я тормознул рядом с безвольно повесившим голову юношей лет двадцати. Он ловил машину, в каком-то отчаянии всё поднимая и поднимая большой палец. Меня он вроде и не заметил, или подумал, что я — очередной водила, который со злости швырнёт его на обочину, да ещё и наподдаст ногой в живот. Судя по его одежде, один такой на его душу уже нашёлся. Он безропотно стоял, смотря в противоположном направлении и все поднимал руку, вглядываясь в пустынную даль.

— Эй, друг! — я окликнул его. — Залезай, подвезу.

Я подождал, пока он медленно, словно не веря своим ушам, повернёт ко мне голову, и, шатаясь, побредёт, чуть приволакивая ноги, к моему авто. Вот он наконец уселся и с благодарностью уставился, улыбаясь. Не такой уж и пьяный. Видел я и похуже.

— Откуда так рано? — не то что бы мне было особо интересно, просто надо же с чего-то начать разговор.

— От подружки. Кинула меня. Говорит, не может меня полюбить, — парень грустно на меня взглянул, и я понял, что тема мне подходит.

— Ты ещё молодой, — начал я, как будто сам был стариком. Это бесило. — Когда-то это покажется просто сном. Только вот не ручаюсь за существование этого «когда-то», дружок, — злорадно усмехнулся я.

— Конец света. Слыхал? — пояснил я в ответ на его недоумевающий взгляд. — И ты и твоя подружка — все вы завтра уже и не вспомните друг о друге. На неё упадёт какое-нибудь дерево, тебя придавит автомобилем. Ну как в фильмах обычно бывает. Доходит?

Он усмехнулся, но по этой неуверенной гримасе совершенно нельзя было понять, верит он мне или считает идиотом.

— Не знаю, как ты собираешься прожить этот последний день, но я бы посоветовал тебе не распускать сопли, оторваться там, куда ты едешь, по полной. Другого шанса не будет, — оживлённо, взбираясь с ногами на свой конёк, начал я.

— Вот как бы ты провёл его, если б смог все заранее спланировать?

Парень явно призадумался и, казалось, даже протрезвел.

— Я бы сводил Кэти в тот ресторан, о котором она мечтала, — промямлил он.

Он был безнадёжен.

— А ещё? — не унимался я.

— Потом мы бы сидели в обнимку на диване, ели попкорн или печенье, целовались, ну потом, как водится, страстная ночь.

Не удивляюсь, что эта умница сбежала от него. Ну и зануда. Последний романтик. Сопляк. Надеюсь, я таким не был.

Он заметил выражение брезгливости на моём лице — так бывало всегда, когда меня что-либо не устраивало — и спросил несколько раздражённо:

— Ну а вы как бы провели?

Наконец-то!

— Для того, чтобы знать, как я провёл бы свой последний день, парень, нужно сначала знать, как я жил до него, не думаешь? Не бойся, я не буду тебе описывать, как повесился мой отец, когда я пешком ходил под стол. Этого не было. Мой отец застрелился, — сказал я и захохотал.

— Но, чтобы понять мои планы на мой последний день тебе явно надо знать мотивы, не так ли? Как там тебя зовут? — я специально говорил с долей пренебрежения. Этот сопляк большего не заслуживал.

— Арне, — промямлил он.

— Так вот, Арне, друг, до твоих лет я и думать не думал о девушках, сексе и уже тем более о диване с попкорном. Но тем не менее, когда однажды мы с моим другом Хенриком — он вечно был наголову выше меня во всем, и буквально и образно выражаясь — пришли в ту кафешку у вокзала, где делали обалденные гамбургеры, именно я заметил двух близняшек, вокруг которых все и завертелось. И крутится, надо тебе сказать, до сих пор.

— Они были как две куклы — одинаковые юбочки, блузки и кудряшки. И лица кукольные, румяные, с горящими глазами, как у восторженного пупса. И имена соответствовали внешности: Кэри и Мэри. Представляешь? Как будто их предки заранее знали, что из их малышек получится. Кэри стала моей. Несмотря на их сходство, что не удивительно для однояйцевых близнецов, я Кэри смог бы отличить и с расстояния в сто ярдов. Взгляд ее был угрюмым, она будто исподлобья разглядывала всё, что её окружало — оценивающе и толикой еле заметной зависти.

Мэри была другой. Лихорадочный блеск в глазах, задорных и хитрых. Щёки вечно пылают. Губы яркие. Генератор идей. Но такая живость не по мне — слишком уж ненастоящей казалась она мне. А вот Хенрику как раз по душе. Они и парой-то были картинной, как в рекламе. Высокий брутальный красавец-блондин и маленькая куколка с живыми глазами.

Она, малышка Мэри, сгорела так же стремительно, как и жила. И блеск в глазах, и лихорадочный румянец, и даже безумство идей — все это оказалось последствием туберкулеза.

Кэри была безутешна. Нам этого не понять, но у близнецов такая духовная связь, что почти ощущается физически. Это всё равно что, если бы твоя голова была там, на небесах, а тело оставалось на земле. Нет. Не так. Половина тебя сгнила. Ровно половина. Пусто. Ничто. А вторая живёт себе, как ни в чём не бывало. Конечно, Кэри так и не пришла в себя полностью. Хенрик же горевал недолго. Мэри вспыхнула в его жизни и угасла одинаково быстро. Как бабочка, залетевшая ненадолго в его дом, порадовавшая своей красотой и засохшая где-то в углу.

Я думал, причиной тому его легкомысленный характер, а оказалось, он просто не осознал в полной мере этой утраты, ведь у него был дубликат. Как если бы у каждого человека была копия и в случае его смерти можно было ей воспользоваться. Он и раньше-то путал сестёр, хотя на мой взгляд, на это был способен лишь полный идиот. Тогда Хенрик впервые доказал, что он именно идиот и есть. Был.

Отдав должное покойнице, он как ни в чём не бывало, переключился на Кэри, а она и впрямь рядом с ним стала чем-то неуловимо напоминать свою близняшку-сестру. Оживился взгляд, поменялась причёска, появилась искусственная импульсивность. Мэри словно передала сестре после смерти эстафетную палочку.

Я чувствовал себя гадко. Со мной её угрюмость никуда не исчезала, она продолжала сосредоточенно молчать, погруженная в свои мысли, и лишь иногда бурчала что-то в ответ, будто бы я её раздражал и сил не было меня выносить.

В конце концов мне надоел этот контраст, я все-таки как-никак обладал самолюбием, и однажды на свидании сказал ей, что пора бы прекратить нам так общаться. Она странно взглянула, словно я её ударил, а если точнее, отобрал любимую куклу, встала и молча покинула меня. Я ещё не осознал тогда, что навсегда.

Я злился первые три дня, потом жалел, потом мучительно корил себя за причинённую невинному сердцу обиду, потом репетировал речь раскаяния и наконец направился к ней.

— Дальше, как в дешёвом клипе. Ты, конечно, уже догадался, Арне, друг. Я к ней, а дверь мне открывает… Хенрик! Кто же ещё!

Я вошёл. Он всё же ещё был моим другом тогда. У них там свечи, розовое бельё в горошек, фильм — всё, как ты описывал, короче.

(Я вдруг понял, чем вызвала такое раздражение фантазия Арне о последнем дне перед концом света)

— Я вроде пробормотал извинение и вышел, будто меня бесы пинали к двери.

Они потом ещё долго были вместе. Он бросил её, когда она залетела. Она сделала аборт. Все так обыденно и скучно…

— Но, Арне, не думай, что всё так просто закончилось. После той неудачи жизнь моя пошатнулась, как пирамидка из карт — то там, то тут обвал. В себя я отказывался верить, многое стал отрицать, порой нанося себе умышленный вред. И вот вернулся я после череды неудач в наш городишко, в то кафе при вокзале. Гамбургеров тех я там не нашёл, зато нашёл Кэри — в переднике и за стойкой. Она обрадовалась мне, смотрела с каким-то отчаянным выражением в глазах, обняла, как за соломинку схватилась, щебетала, что вспоминала меня в последние годы каждый день, фантазировала, как бы все у нас сложилось, не будь Хенрика и поступи она иначе.

И я вдруг понял, что причина моих неудач вовсе не во мне. Она — в этой идиотской парочке, что внесла хаос в мою судьбу, нарушили ход моей жизни и даже не заметила этого. Они жили для себя, не видя, как разрушают меня. И тут, Арне, меня как молнией ударило — я понял, чего хотел все годы своего забытья. Я хотел их смерти, я хотел мести, хотел наказать их обоих, хотел остаться один без их отравляющего присутствия в этом мире.

Парень всё ещё пьяненько глядел на меня мутными глазами, но я видел, что ещё чуть и он полностью будет внимать мне. И я разорвал эту грань — я заставил его протрезветь.

— Конечно, мы переспали. На славу. Сбылась мечта этой тупой дуры — я был с ней. Она наверняка была уверена, что проснётся утром в моих объятиях или с чашкой кофе на своём заляпанном столике. Как же! Она проснулась одна, в давно остывшей кровати, а я уже посмеивался в это время по дороге в Берген — я ехал к этому придурку. Поздороваться. Поговорить. Объясниться. Позволить ему излить мне душу. Покаяться, так сказать.

Оказалось, такого известного человека как наш Хенрик — красавчик, найти можно было в любой паршивенькой газетёнке — он там мелькал в качестве директора какой-то фирмочки по изготовлению мебели. Наверняка отец помог — у самого Хенрика на такое мозгов бы не достало.

— Нашёл, в общем, я его через полчаса после приезда, но сразу, конечно, к нему не поехал. Приоделся, потратил все сбережения на ствол, нож с зазубренным лезвием — как для томатов, знаешь?

Я смаковал события, произошедшие со мной чуть более суток назад, а Арне, бедняжка, боялся дышать, слушая о моих приключениях.

— Не люблю, когда все просто, дружище Арне. Когда нож входит в человеческое тело как в масло, какой от этого кайф? Нужно чувствовать его ход, как он миллиметр за миллиметром рвёт плоть ненавистного тебе человека, продвигаясь медленно вперёд. Ты умеешь готовить, дружок?

В ответ — нервный кивок.

— И я умею. У меня матушка была знатным поваром в забегаловке напротив школы, где я учился. Я туда ходил обедать и все мне завидовали, потому что я никогда не платил.

— Так вот, дорогой Арне, чтоб ты представлял. Подобный нож входит в тело человека так же трудно, как если бы ты пытался порезать говядину поперёк волокон. Такой же треск распарываемой ткани, с натугой движущийся инструмент и ощущение такое же мерзкое. Будто ты виноват в смерти этой коровы. Будто готовишь стейк из ещё живого существа. Я, к слову, вегетарианец, а ты?

По его лицу я понял, что теперь он им точно стал.

— Но то корова, а тут был Хенрик. Так что я наслаждался, дрожа от восторга.

Ты в порядке, друг? Я всё последовательно хочу рассказать. Обещаю больше не скакать с места на место.

Быстрый затравленный взгляд. Кивок. Бледный он какой-то.

— Кроме ствола и ножа я купил себе стильный костюмчик, солнечные очки — ну ты их видишь, впрочем. Взял машину напрокат — свою-то так и не получилось купить и поехал на встречу к «дорогому приятелю».

— Хенрик вначале меня не узнал — наверное, из-за костюма. Но я думаю, он просто притворялся. Уж так это было наигранно — «Ой, Эрик! Как ты изменился! Сколько лет!» — и всё в таком роде. Я, безусловно, изобразил тёплую улыбку и с чувством пожал его холеную ладонь.

Затем наврал с три короба про свою процветающую компанию — так, для собственного удовольствия — и позвал его пообедать, как истинный друг и джентльмен.

Эта тварь мне отказала, представь? Я, говорит, работаю до утра и даже ночую в офисе, принялся мне расписывать, как хорошо у него идут дела, как много для этого приходится трудится, скольким жертвовать.

Я еле сдержался, чтоб не вмазать по его наглой самодовольной физиономии. Но нет, я взял себя в руки, пожал плечами, сухо пожелал ему всего хорошего и свалил.

Чтобы вернуться под утро — в его офис. Он ведь не врал, что ночует там — я видел в приоткрытую дверь кровать и ночной столик. Очень удобно, знаешь ли, когда нет семьи, так вот жить.

Тебе дальше интересно, Арне?

Я вновь обратился к парню. Он вздрогнул от неожиданности и опять молча кивнул. Бесит уже! Хоть слово скажи, тупица!

Рассказывать даже не хочется. Ошибся я в тебе, старина Арне — ты просто сопливый трус.

— В общем, вернулся я в холл его компании далеко за полночь и попросил охранника доложить обо мне, сказал, что дело неотложное, жизненной важности.

Что оставалось делать Хенрику? Он ждал меня с этакой удивлённой улыбкой. Ещё не ложился, по всей видимости.

— Я хотел сразу всё закончить, но любопытство, моё врождённое любопытство не позволило мне просто врезать ему ножом в живот. Я сыграл захмелевшего бывшего приятеля, у которого не ладится жизнь и так нужен совет друга в эту тоскливую ночь.

Я уселся на диван в его кабинете, начал сбивчиво вспоминать юность и ненавязчиво так упомянул.

«Помнишь, мы встречались с ней? А ты потом её увёл. А зачем, кстати, Смитти?»

Он снисходительно мне улыбнулся и говорит: «Эрик, да ты выпил. Пойди, проспись. Кэри и не против была. Я позвал. Она пошла. Дружба дружбой, а самочки не в счёт.»

— Дальше, Арне, дружище, я не помню, как, но я очутился рядом с этим мерзавцем в считанные секунды и, когда пришёл в себя, уже держал его мёртвой хваткой за волосы, да так, что он даже хрипеть не мог.

А потом вдруг спокойствие… Я медленно достаю из-под пиджака, заткнутый за брюки нож, откидываю ему голову, чтобы видел зубастое лезвие, затем рывком наклоняю его башку и, уже не раздумывая, прорываю его живот. Треск был такой жутковатый и неестественный. Будто куклу тряпичную вспарываешь.

— На Хенрика я уже не смотрел — он, без сомнений, в сопли ударился — глядел только на нож. Лезвие было то, что надо — длиннющее и я всё погружал его в живот, а там все лопалось — кожа, внутренности. Хотел ещё провернуть, как в фильмах мафиози делают, но как-то вдруг противно стало, что столько времени и денег на него потратил. Я рванул нож. Потом заботливо оглядел его тушку в поисках нового места и, наконец, плюнув, банально воткнул его в сердце. До сих пор поражаюсь, как я театрально поступил. Нож. В сердце. Прям песня какая-то.

Мой смех Арне не поддержал. Может сказать ему, что я — писатель, а то даст здесь дуба. Вроде неплохой паренёк. И не перебивает.

— Но Хенрик ещё минут пять подыхал, сказать всё что-то пытался. Я смотрел на него и думал, как он скучно мрёт. Ну точно драма в театре. Хотелось ему всадить ещё пулю в его милую мордашку. Я не стал. Усталость какая-то навалилась.

Оставил его, вымыл руки, да и поехал к себе в отель. Собрал вещи и вот еду уже полтора часа здесь с тобой, старина. Ну как тебе история?

Арне медленно повернул ко мне лицо, по которому ясно было видно, что он колеблется, улыбнуться мне или многозначительно, осуждающе промолчать. Ему было несказанно трудно определиться — с одной стороны, юношеский пыл подсказывал ему, что так нельзя и нужно обезвреживать всех злодеев, старик же, потихоньку занимающий с каждым днём его пока ещё молодое тело, трясся за жизнь. Я решил его больше не мучать:

— Да не парься так, друг — я ж писатель. Проверяю на таких вот, как ты, сюжетец свой. А ты и протрезвел, я смотрю. Значит, я имею успех.

Я жеманно поправил волосы и расхохотался. Нормальный парень. Не буду рассказывать ему свои планы на Кэри…

Арне недоумевающее вперил в меня взгляд, и я принялся наблюдать, как медленно обретает его лицо свой обычный цвет. Забавно это выглядело — как в замедленной съёмке. Потом он недоверчиво и как-то смущённо улыбнулся, а я решил сменить тему.

— Где тебя высадить? Ты так и не сказал.

Оказалось, он едет в тот же город к другу. Похоже, мои слова про конец света до него не дошли. Ну и дурак.

Через пять минут мы распрощались, ещё через десять я забыл его лицо, голос и, если так пойдёт, скоро я и имени его не вспомню. Скучная серая мышь.

Теперь время терять было не на что — всё что нужно, я купил, остановиться сегодня и навсегда я планировал у Кэри, потому и направился прямиком к ней на работу.

Кафе уже открылось, но на завтрак никто не спешил. Впрочем, как и всегда. Сложно, знаете ли, завтракать хот догами, пиццей и запивать это колой вместо привычных тостов с кофе. Я был здесь один. Чтобы не привлекать излишнего внимания я сделал вид, что долго и скрупулёзно изучаю меню, вывешенное справа под телевизором, горланящим какую-то весёлую утреннюю чушь. Телик я не смотрел уже года четыре.

Кэри не появлялась. Не её смена. Что ж, так даже удобнее.

Ничего не заказав, я оставил девушку с копной рыжих, как будто давно нечёсаных волос в задумчиво-скверном настроении. Что ж, для неё день начинался не сказать, чтобы удачно, но если бы она знала участь Кэри…

До конца света, по самым оптимистичным прогнозам оставалось четырнадцать часов. Спешить я не стал и медленно пошёл по улочкам забытого всеми городишки. Такого заброшенного и тусклого, что, апокалипсис точно пройдет мимо, подумав, что тут уже нечего делать. Я шёл знакомыми тропинками к дому некогда любимой женщины. Этим же маршрутом я пробирался к ней вечерами, когда мы планировали поход в кино или на дискотеку. Ничего с тех пор не изменилось в этом городишке, но не в моем сердце.

Конец ознакомительного фрагмента.