Отель «Большая Л»

Шурд Кёйпер, 2014

Мир тринадцатилетнего Коса в эти майские недели переворачивается вверх тормашками: папа опасно заболевает, девочка, в которую он влюблен, трижды порывает с ним, отель, которым он вместе с сестрами вынужден заниматься в отсутствие взро слых, могут отобрать за долги, и приходится одновременно участвовать в отборочном футбольном матче, чтобы попасть в команду своей мечты, и в девичьем конкурсе красоты, чтобы расплатиться с кредиторами. И все же эта книга не о злоключениях подростка, не о трудностях переходного возраста – она о любви. Здесь все пропитано любовью, здесь все любят и страдают, здесь любовь прорастает и расцветает на самой неподходящей почве, делает жизнь героев осмысленной и напоминает, что сердце – не мышца, которая качает кровь, а голос, который поет.

По-моему, белизна больничных постелей заразна

Когда умирала мама, меня не было рядом: все решили, что лучше мне при этом не присутствовать. Да я и сам струсил. С ней был папа. И Либби. По-моему, важно, чтобы кто-нибудь ласково на тебя смотрел, когда ты умираешь. Чтобы ты видел: этот человек рад, что ты жил. Чтобы этот человек поблагодарил тебя, даже если ты промолчишь в ответ, потому что не можешь ничего сказать. Но ты это видишь. Поэтому я обязан был быть рядом с папой. Он должен был видеть меня и то, что я его любил. Люблю. Я так рад, что все-таки успел в последний момент запрыгнуть в скорую! И папа был рад, я видел. Он мне улыбнулся. И взял меня за руку. И не отпускал, пока мы не приехали в больницу.

Там с папой стали делать всякие вещи, при которых присутствовать не разрешалось. Я сидел и ждал в коридоре. В футбольной форме, в бутсах, с грязными коленями. Только там я заметил медаль у себя на шее. Понятия не имею, кто мне ее повесил. Из папиной палаты доносились тихие голоса — папы, какого-то мужчины и женщины. Потом оттуда вышла медсестра. Я хотел ее обо всем расспросить, но она только сказала:

— Скоро придет врач.

И ушла.

Тогда я стал подглядывать. Дверь палаты была приоткрыта. Папа лежал в кровати у окна, от его тела к машинам бежали провода. В носу у него была такая штука для подачи кислорода. Выглядел он жутко больным. Но еще шевелился и разговаривал с медбратом.

— Надо было надеть кепку, — сказал он. — Это все от солнца.

— Через несколько дней мы узнаем больше, — ответил медбрат.

— Несколько дней? У меня же отель!

— У вас только одно сердце. Если оно не выдержит…

Так я и знал, я сразу понял: это инфаркт!

— Но мне было больно здесь, — папа показал на середину груди, — а сердце тут, — он ткнул пальцем левее.

— Это распространенное заблуждение, — ответил медбрат.

И папа вдруг так испугался! Он побелел как мел, серьезно. Казалось, ему лет сто.

— Пожалуйста, скажите моим детям, что все будет хорошо, — попросил он медбрата.

— Могу соврать.

— Спасибо.

Медбрат скользнул взглядом по двери и увидел меня.

— Тебя же попросили подождать в коридоре, — строго сказал он.

Я быстро помахал папе, и он помахал в ответ, не поднимая руку с кровати.

Опять я сидел в коридоре. Сестры еще не пришли. А что если они опоздают?

Мне так хотелось быть с папой! Он, конечно, не при смерти, но мама тоже долго не умирала, хотя мы уже знали, что это неизбежно. Тогда хочешь не хочешь, а становишься другим человеком. Иногда мы забывали об этом, но, когда она вдруг улыбалась, мы знали: улыбаться ей осталось недолго. Вот и теперь мне было страшно. В скорой папа мне улыбался и даже шутил, но видно было, что он тоже боится. И он отчего-то выглядел ужасно усталым. По-моему, белизна больничных постелей заразна.

«У вас только одно сердце», — сказал медбрат. Лучше бы у человека были два сердца и одна ноздря, но я тут не главный.

Если папа умрет, мы останемся сиротами: ни дядей, ни теть у нас нет. Мама и папа были единственными детьми, поэтому сами родили четверых. Если папа умрет, то кроме нас самих у нас никого не останется. Вот был бы у меня старший брат!..

Так думал я в коридоре, но не успел додумать, как явились сестры. Впереди, как полагается матери, шагала Либби. Рядом, держа ее за руку, скакала Пел. За ними следовала Брик в полном боевом облачении — размалеванная, со всеми своими цепями, браслетами и пирсингом. Все это блестело и переливалось в противном свете больничных ламп. Брик надела свою самую короткую юбку.

Пел подбежала ко мне.

— Папа уже умер? — поинтересовалась она чуть ли не с надеждой в голосе.

Я спросил, где они так долго пропадали.

— Брик надо было нарядиться, — сообщила Пел.

— Да вы сдурели? — рассердился я. — Не в театре же!

— Знаешь, что мы сейчас видели? — вступила в разговор Брик. — Палату, где мама…

Не в силах продолжать, она сжала зубы и показала туда, откуда они пришли. Она имела в виду палату, где мама лежала перед смертью.

— Мама не умерла, она изменилась, — заявила Пел.

Такое она говорит часто. И верит в это. Мы с Либби не хотим ее разочаровывать, но Брик подобные заявления на дух не переносит.

— Да уж, довольно сильно изменилась, — желчно ответила она.

Под глазами у нее растеклась тушь.

Медбрат поманил нас в палату.

— А ну соберитесь! — приказала Либби. — Брик, держи себя в руках, Пел, веди себя нормально.

Папа сидел в постели. Рубашки на нем не было, грудь была вся заклеена проводами. На лице у него играла широкая улыбка. Будто уголки его рта были подвешены на рыболовные крючки, а сверху кто-то тянул за леску. Боже, как папа старался!

Пел тут же подскочила к нему и чмокнула в нос.

— Привет, сокровище! — сказал папа.

Либби поцеловала его в щеку и спросила:

— Ты как, ничего?

— Мне прописали лекарства, — ответил папа. — А в худшем случае сделают пластику. И тогда… — Он взглянул на медбрата.

— Ваш папа ведет не слишком здоровый образ жизни, — принялся объяснять тот. — Мы боимся, что у него забилась артерия. Она должна быть вот такой ширины. — Он раздвинул большой и указательный палец на сантиметр. — Но, возможно, она теперь такая. — Он почти соединил пальцы. — Кровь дальше не проходит, сердцу не хватает кислорода, и…

— Не будем о мрачном, — перебил его папа.

— Но мы вставим в забитый сосуд металлическую трубочку — стент, это называется ангиопластика, и сосуд опять станет вот таким. — Сантиметр.

— И тогда… — папа угрожающе взглянул на медбрата.

Тот глубоко вздохнул и закончил:

— И тогда все будет хорошо.

— Нужно только вставить стент, и здоров наш пациент! — продекламировал папа.

— Пап, да ты поэт! — восхитилась Либби и нервно захихикала. — Смотри, как бы твоя поэтическая жилка тоже не забилась!

Она махнула все еще стоявшей на пороге Брик: мол, скажи что-нибудь тоже. Что-нибудь ободряющее.

— Иначе придется тебе переквалифицироваться в… стентап-комика.

Никто не засмеялся, кроме Пел, — та покатилась со смеху.

— Или в его ассистента! Ассистента! — заверещала она.

Сейчас я ненавидел их, всех трех.

Я отошел к окну и отвернулся: пускай по моей спине станет ясно, как я их ненавижу.

По улице шли люди в легкой одежде и улыбались. Нельзя умирать, когда на дворе весна.

— Не сердись, Кос, — сказал папа. — Они перепугались.

Я тоже перепугался, подумал я. Но промолчал и не обернулся.

Папа спросил, кто присматривает за отелем.

— Валпют, — ответила Либби.

— О боже! — вздохнул папа. — Вам нужно позвонить в страховую компанию и объяснить…

— Погодите! — осадил его медбрат. — Сейчас лучше не говорить о делах.

Но папа сказал, что это чрезвычайно важно: мы должны позвонить в страховую компанию, все объяснить, и они пришлют временного управляющего. Он попросил Пел подать ему пиджак. Все еще икая от смеха, она послушалась. Папа вынул из кармана бумажник, и вместе с ним оттуда выпала пачка сигарет. Надо было видеть лицо медбрата! Казалось, будто у него из ушей, из носа и изо рта пошел дым, так он рассердился. Словно каждое из его ребер закурило по сигарете.

Конец ознакомительного фрагмента.