Вокруг себя был никто

Яков Шехтер, 2004

Глубокое мистическое проникновение, которое не оставит равнодушными поклонников Пауло Коэльо и Карлоса Кастанеды. Путь от обычного человека – со всеми присущими ему недостатками и бытовыми проблемами – до Мастера, управляющего своей судьбой, доступен каждому из нас. Одна из главных сюжетных линий романа – история убийства Талгата Нигматулина, происшествия, потрясшего в восьмидесятые годы Вильнюс. Истинная причина этого загадочного убийства так и осталась непонятой. Героиня романа – здравомыслящая выпускница Тартуского университета – незаметно для себя самой вовлекается в секту и превращается в сексуальную рабыню. Вместе с героиней читатель погружается в самую сердцевину ощущений члена секты, видит Среднюю Азию изнутри, глазами дервиша, оказывается в таких местах, куда не пускают людей, разговаривающих по-русски. Другая линия романа рассказывает о представителе учения психометристов, обладающим необычным влиянием на человека. Герой приезжает в Одессу, разыскивая Мастера, имя которого выбито на одном из памятников старого кладбища. Поиски таинственной надписи приводят героя к рассказу о Реховотской крепости, последнем оплоте мамлюков, о страшных обычаях Хозяина башни, преемника Старца Горы, главы секты ассасинов. Главный герой романа, психометрист, распутывающий переплетения истории и психологии, пытающийся собрать разбросанные по разным странам и эпохам звенья единой цепи, находит в Одессе просветление и исчезает, словно растворившись в хрустальном воздухе черноморской осени.

История реховотской крепости

Луи де Кафарелли похоронен вместе со своими солдатами на въезде в Акко. Слава прошла мимо него, совсем рядом, но все-таки мимо. Он не успел стать ни королем Италии, как обещал ему Бонапарт, ни даже маршалом.

Незадолго до смерти генерал пришел в сознание. Возле постели никого не оказалось, штурм Акко был в самом разгаре. Кафарелли с трудом вытащил из-под подушки заряженный пистолет и выстрелил в окно. Денщик, прибежавший на звук выстрела, был последним, кто разговаривал с генералом. Кафарелли завещал оружие, ордена и имущество ветеранам своей дивизии, а бумаги попросил передать лично Талейрану. Благодаря исполнительности денщика, в архивах французского министерства иностранных дел оказался дневник Кафарелли.

«Я выехал из Яффо на арбе, влекомой двумя ослами, закутанный с ног до головы в арабскую одежду. Ткань хранила запах предыдущего хозяина, и к острому духу его пота я привыкал несколько томительных минут. Впрочем, мысли о предстоящих переговорах, постоянно сменяемые милым образом Клари, довольно быстро перевели мое внимание на другое.

Дорогу в Реховот, а вернее, колею в сером от пыли песке, иногда переходящем в землю неестественно красного цвета, мы одолели за световой день. На лошади этот путь занял бы не больше трех часов, но на войне медленный способ передвижения зачастую оказывается самым быстрым.

Под скрип громадных деревянных колес я разглядывал унылый пейзаж и от всего сердца благодарил судьбу, сделавшую меня итальянцем. Какое ужасное запустение прежде благословенной земли; повсюду, куда ни кинешь взгляд — следы тысячелетней смерти и разгрома. Изредка попадаются арабские деревеньки, об их приближении мой нос сообщает заблаговременно. Группки покосившихся одноэтажных мазанок, козы, густо облепленные пыльной шерстью, дети с губами, разъеденными мухами, женщины, затянутые в черное до носа. Над тканью блестят любопытные глаза, я натягиваю пониже куфию и отворачиваюсь.

Около полудня мой возница, до сих пор не обронивший ни одного звука, за исключением монотонного понукания ослов, вдруг остановился и, ткнув кнутом в сторону Реховота, довольно выразительно промычал несколько слов на местном диалекте арабского. После нескольких минут объяснений я понял, на что он хочет обратить мое внимание. Слева от дороги, там, где полоса песка пересекалась синей линией горизонта, чернело нечто, принятое мною за обугленный ствол дерева. Впрочем, свою ошибку я понял почти сразу — до таких размеров деревья не дорастают.

— Слон, слон, — повторял возница. — Там слон!

Слоном в этих краях называют восточную башню цитадели; по странной причуде строителей, из ее середины выступают два гигантских камня, действительно похожих на бивни слона. Об устрашающем применении «бивней» мне еще предстояло узнать.

С каждым оборотом колес башня вырастала над горизонтом. Ее черный силуэт будил самые зловещие мысли, и я приложил немало усилий, дабы отогнать их. Пришлось пустить в ход самое действенное средство: раскрыв медальон, я вдохнул запах духов Клари. Запах поверг меня сначала в блаженство, а затем, сразу же в бешенство. Черт их всех побери!!

По мере приближения проявились остальные башни цитадели, не столь гигантские, как «слон», но также весьма внушительных размеров. Местность вдруг невообразимо переменилась; безжизненный песок сменили ухоженные поля, дорога приобрела нормальный вид, превратившись сначала в плотно утрамбованную земляную полосу, а затем в мощенный булыжником тракт. Вдоль дороги живописно расположились уютные домики, почти полностью скрытые зеленью деревьев.

Впереди показалась группа всадников. Неспешно приблизившись, конники остановились, преградив дорогу. Холеные жеребцы с волнистыми хвостами до земли, полосы блеска на черной шерсти, сбруя подогнана и в прекрасном состоянии. Всадники сидят ладно, у каждого на боку короткий меч, палица, обернутая красной или черной шагренью, с круглым набалдашником, сборный персидский лук, кольчуга и кожаный щит. На дорогах Италии или Франции такая экипировка вызвала бы удивление или смех, но здесь, на этой древней земле, она кажется естественной и даже красивой.

— Мамлюки, — буркнул возница. Но это я уже и сам понял. Соскочив с арбы, я сдернул куфию и, вытащив фирман, протянул его ближайшему ко мне всаднику. Ловко наклонившись в седле, он подхватил его, мгновенно развернул и, пробежав глазами, спрятал за пазуху. Конники расступились. Я уселся на арбу, и мы заскрипели дальше.

Всадники разбились на две группки, расположившись по обе стороны дороги, образуя то ли почетный эскорт, то ли пикетирование. Во всяком случае, между мной и мамлюкскими деревушками возникла живая преграда. Спустя час мы оказались перед воротами реховотской крепости.

В ее стенах я провел почти неделю, и воспоминания об этих днях никогда не изгладятся из моей памяти. Я будто попал в ожившую восточную сказку, с ее султанами, рабами, палачами и гуриями. Собственно переговоры составили малую толику времени, проведенного в крепости, больше половины ушло на степенное возлежание на оттоманках, обитых алой парчой, неспешное вкушение истекающих медом сластей и дурманящего кофе. Ни вина, ни более крепких напитков мамлюки не употребляли, но после трех чашечек кофе я чувствовал себя, словно после бутылки бургундского.

Кроме эмира, решение о совместном выступлении должен был поддержать имам. Ни к тому, ни к другому меня сразу не пустили, а подвергли утонченной пытке восточных пиров. После первого из них, с начальником канцелярии эмира, я решил воздержаться от приема пищи, по меньшей мере, на ближайшие сутки, но спустя три часа меня с величайшей обходительностью пригласили к асфахсилару — правой руке визиря. Есть я уже не мог, и меня долго и осторожно расспрашивали о здоровье, семейном положении и прочих, сопутствующих общему недомоганию причинах. После пира у асфахсилара последовало приглашение к самому визирю, потом к эмиру. Затем к помощнику имама, к наследнику имама, к самому имаму, к наследнику эмира, к начальнику его гвардии. На третьем пиру я, наконец, обратил внимание на то, сколько едят мои сотрапезники, и понял свою ошибку. Блюда, уставленные самой изысканной снедью, уносили почти нетронутыми, за весь пир вельможи съедали по крохотному ломтику жареной баранины, несколько долек персика, две-три виноградины. Я принялся копировать жесты хозяев, величаво отклоняя предлагаемые яства, и к четвертому пиру смог перевести разговоры в интересующее меня русло.

Нет, о делах мы не говорили, но на мои расспросы об истории крепости, быте и обычаях мамлюков, мне отвечали с охотой и так подробно, что за несколько дней я стал неплохо разбираться в происходящем вокруг.

Несколько раз мне удалось совершить довольно продолжительные прогулки по крепости, продиктованные не совсем праздным любопытством. Сегодняшние союзники завтра могут оказаться врагами, а знакомство с фортификационными сооружениями потенциального противника никогда не бывает лишним.

Крепость представляет собой почти правильный треугольник, основание которого тянется с севера на юг, а вершина смотрит на восток. Высота стен первого и второго дворов — порядка десяти метров, цитадели — около сорока. Цитадель образует вершину треугольника, ее западная стена делит его на две неравные части. Оставшаяся трапеция в свою очередь также разделена на две части, именуемые первым и вторым дворами.

Восточную башню цитадели называют «слоном», северную «грибом», из-за куполообразной надстройки, издали похожей на шляпку гриба, южная безымянна. Разница в архитектуре цитадели и дворов огромна: цитадель — воистину циклопическое сооружение, сложенное из громадных черных блоков, стены и башни дворов — традиционная постройка крестоносцев. Зодчие принадлежали к совершенно разным народам и работали в разные исторические эпохи. Думаю, что между завершением цитадели и началом возведения дворов прошли века.

О строителях крепости у мамлюков не осталось почти никаких сведений, кроме смутных преданий и легенд. Все мои попытки разузнать примерный возраст строений, материалы, имена руководителей строительства ни к чему не привели. Жаль, такого рода сведения зачастую приносят немало пользы, иногда неожиданного свойства.

В стенах цитадели пробиты трое ворот и еще трое — в стенах первого и второго дворов. Ворота в юго-восточной стене цитадели называются «Салах ад-Дин», их створки покрыты слоем почерневших от времени и смолы расплющенных доспехов. Молва утверждает, будто доспехи принадлежали рыцарям, разгромленным Салах ад-Дином в решающей битве у Гинесаретского озера. Для предохранения от ржавчины доспехи обильно полили смолой, и ворота как нельзя лучше вписываются в мрачный фон стен цитадели.

Я простоял несколько минут перед створками, пытаясь угадать гербы, некогда украшавшие панцири и щиты, но время, и молот кузнеца сделали свое дело. Можно только гадать, какие славные имена носили их бывшие владельцы — цвет европейского рыцарства! Сколько прекрасных дам не дождались возлюбленных, сколько песен не спели благородные кавалеры под балконами своих избранниц! Если бы эта битва закончилась по-другому, сегодняшняя Европа приобрела бы иной вид. Более рыцарственный, более благородный, более духовный, наконец!

На северо-востоке располагаются «Царские ворота», сквозь них когда-то внесли тело последнего царя из династии, построившей крепость. Затем ворота замуровали. По легенде, в конце дней ангел-разрушитель крепости войдет именно через них. Несомненно, это должно быть существо иного порядка, потому что разрушить столь гигантское сооружение не в силах человеческих!

Створки ворот вытесаны из кусков скалы и вставлены в громадные каменные петли. Высота створок около десяти метров, толщина не меньше трех. Каменный засов, запирающий ворота изнутри, представляет собой колонну, диаметром около полутора метров и длиной не менее пятнадцати. Он располагается на высоте двух с половиной метров, и я не могу себе представить, кто и каким образом извлекал щеколду и как устанавливал обратно.

Посредине ворот выстроена небольшая башня, таким образом, створки оказались наглухо запертыми. В башне располагается темница для приговоренных к смерти. В ней они проводят свою последнюю ночь, а утром их выводят на вершину «Слона» и вешают на бивнях.

Третьи ворота цитадели — «Яффские», пробитые в западной, внутренней стене, соединяют ее со вторым двором. Видимо, в древности дорога, ведущая в Яффо, начиналась у этих ворот.

В сопровождении телохранителей я несколько вечеров бродил по улицам первого и второго дворов. Несмотря на скученность и множество лавочек, занимающих первые этажи, они чисты и опрятны, стены домов аккуратно побелены известкой. Невольники убирают мусор несколько раз в день и немедленно вывозят его за стены. Жители крепости — в основном воины асфахсилара и их семьи. Мужчины большую часть дня проводят в оттачивании боевых приемов, женщины торгуют в лавках. Приказом эмира жителям окрестных деревень запрещено заниматься торговлей, таким образом, все время феллахов посвящено обработке земли и скотоводству, а за покупками он приезжают в крепость.

Развлечений у мамлюков практически не существует. Они весьма набожны и каждую свободную минуту стараются провести в медресе, за изучением Корана. Театры и прочие, привычные для европейца зрелища, здесь отсутствуют начисто. Единственным видом общественных развлечений можно назвать публичные казни.

В день казни, когда первые лучи солнца освещают вершину «Слона», над крепостью раздается хриплый вой рогов. Из своего окна я каждое утро наблюдал удивительные метаморфозы камней главной башни. Черные ночью, они краснеют с появлением голубого сияния за горизонтом. Солнце еще не взошло, но небо начинает потихоньку приобретать перламутровый оттенок, словно чешуя рыбы, только что вытащенной из моря яффскими рыбаками. Несколько минут вершина «Слона» совершенно красна, затем, когда первые лучи выскальзывают из-под горизонта, камни желтеют, а выбоины между ними наливаются чернотой. С появлением краешка солнечного диска красный цвет исчезает, желтизна коричневеет, затем чернеет и, когда солнце полностью освещает башню, она приобретает свой естественный, черно-коричневый, с бурыми проплешинами, вид.

Приговоренного, мужчину или женщину, раздевают донага и выводят на вершину башни. Прямо под рогами прорублены небольшие двери, несчастного ставят на порог, вдевают шею в веревку, наброшенную на рог, и толкают. Рога сделаны из черного мрамора и слегка изогнуты в середине, а в конце снова приподняты, словно настоящие слоновьи бивни. Соскальзывая по полированному мрамору, жертва останавливается точно в центре выемки и начинает свой недолгий танец. Тела повешенных не снимают, и они висят на бивне до тех пор, пока не рвется гниющая плоть шеи, оставляя голову сушиться на безумном солнце. В конце концов головы тоже падают вниз, их собирают и за большие деньги продают родственникам повешенного. К тому времени голова превращается в мумию и может храниться десятки лет. По преданиям мамлюков, ее присутствие в доме приносит удачу, поэтому, если родственников не оказывается или они не в состоянии купить столь дорогой амулет, голова продается на рынке тому, кто предложит наибольшую цену.

Казни происходят довольно часто, поэтому жертва, как правило, ударяется с размаху о труп своего предшественника. Последние секунды жизни несчастных отравлены ужасным зловонием разлагающегося трупа.

Руки приговоренному не завязывают и иногда казнь продлевается необычным образом, из-за которого, собственно, и собираются под «слоном» толпы любопытных.

Особо ловким удается, ухватившись руками за веревку, распутать петлю и взобраться на бивень. Такое хоть и не часто, но происходит. Однако радость спасенного быстро сменяется жесточайшими муками; открыть дверь в башню снаружи невозможно, вскарабкаться вверх по ее камням — тоже. «Бивень» медленно раскаляется под солнцем, превращаясь в сковородку, на которой неторопливо поджариваются ступни и колени несчастного. Обоженная жертва проклинает то мгновение, когда решила выпутаться из петли, сменив быструю смерть на длительные мучения. После часов мольбы и плача, несчастный бросается с бивня и разбивается о камни.

Наиболее хватким удается заблаговременно распутать веревку, они подкладывают ее под себя и тем самым продлевают мучения еще дольше. Случалось, что приговоренный просиживал на «бивне» несколько суток и, настрадавшись от дневного зноя, ночного холода, голода и жажды, терял сознание и сваливался вниз. Впрочем, одна история закончилась относительно благополучно, и я не могу удержаться, чтобы не привести ее целиком.

Когда это произошло, уже никто толком не помнит, может быть пятьдесят лет тому назад, а может, и сто пятьдесят. В крепость привезли партию рабов и первым делом отобрали тех, из кого могли получиться мамлюки. Лучшим оказался славянин, огромного роста, жилистый, с клубящимся на обритой голове чубом. Ему дали кличку — Жила — и взяли в оборот. Спустя три месяца тренировок он уже мог выдерживать бой на деревянных мечах с начинающим мамлюком, а через полгода ему предложили принять ислам и выйти на волю. Жила согласился. Но на будущее, как выяснилось, у него были несколько иные планы.

Дело в том, что воины и рабы, готовящиеся стать воинами, тренировались внутри цитадели, на специальной арене перед домом эмира. Правитель, в прошлом лихой боец, любил занимаясь решением государственных проблем освежить взгляд рукопашной схваткой, а иногда и сам выходил размяться на деревянных мечах. Вместе с эмиром за боями наблюдала и его дочь, которой скоро предстояло выбрать лучшего из бойцов и стать его первой женой. Дочь выбрала Жилу и даже втайне переправила ему в знак о своем выборе расшитые бисером туфельки. По обычаю мамлюков, когда женщина снимает перед мужчиной обувь, она сдается, признавая свою покорность. В европейской культуре таким знаком, наверное, может служить снятие корсажа.

Все было бы прекрасно, если бы перед самой церемонией посвящения не открылось преступление Жилы. Войдя в сговор с другими рабами, он украдкой варил хмельное и продавал его воинам. Узнав о столь вопиющем нарушении законов шариата, эмир приказал повесить отступника.

Казнь состоялась на следующее же утро. Дочь эмира узнала обо всем лишь в ту минуту, когда вой рогов разрезал влажный воздух рассвета. Тысячи мамлюков наблюдали, как распахнулась дверь на вершине башни, и оттуда вывалилось тело преступника. Ловко подтянувшись на веревке, Жила уцепился одной рукой за «бивень», второй распутал петлю и взобрался верхом на рог. Вся операция заняла несколько секунд. Усевшись поудобнее, он приветственно помахал рукой толпе, развязал веревку и перебрался к телам двух повешенных, мерно покачивавшимся под утренним ветерком. Резкими ударами ног он разорвал полусгнившую плоть, и сбросил тела прямо на головы любопытным. Развязав веревки, Жила отправил головы несчастных вслед за телами, а сам переполз к основанию бивня.

Прошел час, другой, третий. Толпа не рассеивалась, ожидая, когда солнце раскалит бивень. К полудню Жила встал. Мамлюки завыли от предвкушения. Жила приветственно помахал им небольшим ковриком, сплетенным из добытых веревок, расстелил его на бивне, принял удобную позу и замер.

Больше ждать было нечего, Жила мог просидеть в таком положении много часов, если не дней. Толпа начала рассеиваться.

К вечеру дочь эмира передала отцу записку, заперлась в своей комнате и открыла окно. Прочитав послание, эмир прервал совещание с асфахсиларом и быстро прошел на женскую половину. Отослав слуг, он о чем-то долго разговаривал с дочерью через запертую дверь. Как потом выяснилось, в записке дочь эмира требовала немедленно освободить Жилу. В противном случае, она поклялась выброситься из окна на камни дворцовой площади.

После недолгих уговоров эмир сдался и пообещал оставить Жилу в живых. Зная коварный характер отца, дочь потребовала, что избранник всегда будет с ней. Эмир дал слово, и дочь отперла дверь.

Правитель не обманул: Жилу втащили обратно в башню, одели и привели к эмиру. А на следующий день правитель объявил о свадьбе дочери с асфахсиларом. Оскопленный Жила был приставлен к ней в качестве евнуха.

По европейским представлениям, эмир провел собственную дочь. Рассказ вызвал у меня гнев, но, присмотревшись к реакции собеседников и задав несколько вопросов, я понял, насколько мои представления далеки от мамлюкских.

Оскопив Жилу, эмир ввел его в состав дивана. По обычаям, заведенным в крепости, заниматься решением политических вопросов может только мужчина, освобожденный от давления главной страсти. Скопцы живут в отдельном дворце, примыкающем к дворцу эмира и, не испытывая ни в чем недостатка, спокойно предаются распутыванию государственных головоломок.

Жила оказался не только ловким воином, но и смышленым политиком. Довольно скоро он продвинулся в первый ряд советников эмира, а спустя несколько лет стал заместителем визиря. Власти, роскоши и покоя он получил куда больше, чем, если бы женился на дочери эмира. Жила прожил долгую жизнь и умер глубоким стариком, окруженный почетом и уважением. Останься он воином, его конец наступил бы куда раньше.

«Настоящий мамлюк не доживает до тридцати пяти», — гласит пословица. Вдовы, как правило, больше не выходят замуж и посвящают остаток дней воспитанию новых воинов. «Остаток дней» часто начинается в 19-20 лет, и участи мамлюкских женщин можно только посочувствовать.

Чем больше я погружаюсь в особенности культуры мамлюков, тем меньше я понимаю, для чего Франции понадобился этот поход. Мы никогда не станем для туземцев ни друзьями, ни наставниками, ни даже господами. Наши представления о нормах человеческих отношений бесконечно далеки друг от друга. Даже завоевав эту страну и поставив в каждой деревне гарнизон, мы не превратимся в хозяев, поскольку понятие собственности и владения у мамлюков совершенно иные. Иногда мне даже кажется, будто общее у нас с ними только физиологическое устройство.

Тут до сих пор царит рабство, и раб для господина просто вещь. Если хозяин приводит к себе на ночь невольницу, у законных жен этот поступок не вызывает чувства ревности: разве можно ревновать к ночному горшку? Обдумывая положение мамлюкских женщин, я могу только дивиться, насколько Европа отдалилась от Азии и какой невероятно длинный путь предстоит пройти туземцам, дабы хоть немного приблизиться к современной цивилизации.

Хотя, столь любезные нашему сердцу француженки куда коварнее простодушных обитательниц мамлюкских гаремов. Мы отплыли из Марселя в июне, и Клари специально примчалась из Парижа, с тем, чтобы одарить меня на прощание двумя ночами любви, которые, словно генеральские эполеты, вознесли меня на вершину блаженства. Сколько было клятв, слез и поцелуев! Она обещала писать, и я верил, верил каждому ее слову.

На пристань она явилась вместе с отцом, забавным пузаном Дезире, и так трогательно махала платочком, что даже Командующий не выдержал и наставил на нее свою подзорную трубу. Наверное, он подумал, будто она пришла провожать его, по старой памяти, опять его, но правда состояла в том, что на сей раз провожали меня!

Я получил одно короткое письмо, и после разгрома нашего флота в Абу-Нире связь с Францией прервалась. Месяц назад, прорвавшееся через английскую блокаду судно привезло пачку газет, и на первой же, случайно раскрытой странице я прочитал о ее свадьбе. Паршивка выскочила за Бернадота, парвеню и паркетного шаркуна, с трудом выигравшего два сражения. Но сегодня важно не сколько битв ты выиграл или проиграл, а скольким шаркунам сумел угодить. Какое низкое коварство, какая насмешка над простыми чувствами солдата! Пусть благодарит Провидение, что я не могу попасть в Париж, иначе я бы застрелил этого прощелыгу, как куропатку, а ей швырнул бы в лицо медальон, подаренный мне со слезами после ночи любви! Черт их всех побери!!