Агнцы Божьи

Александр Чиненков, 2021

Самара, начало XX века. Одна за другой следуют революции и войны, изменяя жизнь горожан чуть ли не ежедневно. Страх перед завтрашним днем порождает смятение умов и приводит людей в секты. Две секты – скопцы и хлысты – обладают кормчими, адептами, имеют свои обряды и живут по определенным правилам. Жертвами их притяжения становятся как простые самарцы – и взрослые, и дети, так и богатые купцы, не жалеющие для общины ни денег, ни связей. Люди безжалостно калечат себя в угоду «святым» идолам… В этом произведении получает свое развитие сюжетная линия предыдущего романа Александра Чиненкова «Христоверы» – события эпохи тесно переплетаются с судьбами персонажей.

© Чиненков А.В, 2021

© ООО «Издательство «Вече», 2021

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021

Часть первая. Белые голуби

Глава 1

Конец апреля 1917 года. Пригород Самары — Смышляевка. На окраине посёлка стоял наполовину скрытый фруктовыми деревьями большой дом — синодальная изба. Корабль скопцов представлял собой бревенчатый сруб с высокой тёсовой крышей. Сзади дома виднелся флигель, справа — надворные постройки и большая баня, а всю остальную территорию занимал сросшийся с огородом фруктовый сад.

На ступеньках крыльца грелся на солнышке старик лет восьмидесяти. Копна седых волос, крупный мясистый нос с очками на переносице, редкие усы и борода придавали ему вид мастерового.

Увлекшись починкой старого поношенного сапога и погрузившись в свои мысли, старик, казалось, не заметил, как открылась калитка и во двор вошёл мужчина лет пятидесяти.

Под подошвой сапога гостя хрустнула сухая ветка, и… Сидевший на крыльце старик поднял глаза, морщины на широком лбу разгладились, лицо посветлело, и губы растянулись в приветливой улыбке.

— А-а-а, брат Макар пожаловал! — сказал он. — А я ждал тебя ближе к вечеру. Уж очень ты мне понадобился нынче. Страсть как приспичило поговорить.

— Вижу, ты не просто меня ждал, а делом занимался, кормчий, — улыбнулся Макар. — Сапоги вон чинил… А не проще их на помойку выбросить да новые купить?

Старик вздохнул и покачал головой.

— Да этим сапогам ещё сносу нет, — сказал он. — Сейчас я их подлатаю, швы смолой промажу, а затем ваксой отчищу. Такие они у меня станут — от новых не отличишь. А новые я куплю, когда эти совсем развалятся: и денежки сохраню, и пользу себе принесу.

— А я вот прямо с базара приехал, — сказал Макар. — Нынче торговля бойкой была. Всё мясо продал подчистую и продукты закупил.

— Вижу, улыбаешься ты, — хмыкнул старик. — Так торговлей доволен или новости какие отрадные привёз?

— Да где ж их сейчас взять, — вздохнул Макар. — Я вот, на тебя глядя, развеселился маленько, Прокопий Силыч. Ты сейчас не на кормчего похож, а на ремесленника-мирянина.

— А что, я как-то иначе выглядеть должон? — усмехнулся старик. — Мы, агнцы Божьи, от людей простых не отделимы — все из народа вышли.

— А вот Андрон, кормчий христоверов, так не считает, — улыбнулся Макар. — Он всё больше предпочитает по двору туда-сюда слоняться, ничего не делать, а других работать заставлять.

Старец осмотрел сапог со всех сторон, удовлетворённо крякнул и поставил его на крыльцо.

— Что ж, айда в избу, Макар, — сказал он, всходя на крыльцо и открывая дверь. — Сейчас чаю попьём и посудачим о том о сём.

Прокопий Силыч провёл гостя в горницу, которая была меньше и беднее, чем синодальная горница хлыстов. Стены голые, посреди большой стол, у стен лавки, а кухонная утварь составлена в углу на полках. На столике в другом углу сложены стопки книг, над ними висели иконы.

Слева от входной двери за занавеской у примуса суетилась старушка-прислужница.

— Сейчас трапезу вкушать будем, — сказал Прокопий Силыч, усаживая Макара за стол. — Вкусим всего, чем нас Глафирушка попотчует.

— Да нет, Прокопий Силыч, — попытался отказаться Макар, — я покуда на базаре торговал, успел перекусить пирожками с капустой, потому и не голоден сейчас.

Старец укоризненно покачал головой.

— Тогда чаю полакаешь, ежели голода в себе не ощущаешь, — сказал он. — Тебе ещё в деревню возвращаться и бокал чаю лишним не будет.

На кораблях агнцев Божьих отношение к чаю было особое. Скопцы не употребляли в пищу мясные продукты, отвергали спиртное, курение табака, а вот чай они могли пить в любое время. Днём они проводили за чаепитием долгие часы, выпивая бесконечное количество чашек.

Старушка-прислужница внесла в горницу самовар и поставила его на стол. Она разбавляла заваренный душистыми травами чай молоком, и бокалы становились полными до краёв. И это называлось всклянь.

— Так вот, что касаемо Андрона, — заговорил Прокопий Силыч, продолжив начатый у крыльца разговор, — он что, уже объявился в Зубчаниновке?

— Объявился, — кивнул Макар, разглядывая выставленные прислужницей на стол кушанья. — Хлысты уже на базаре кучкуются и что-то обговаривают, я сам наблюдал.

— Мало ли чего могут обсуждать они и обговаривать, — вздохнул старец. — Сам знаешь, сейчас что ни день, то какие-нибудь события свершаются. Народ взбунтовался, царя скинул, дров наломал и, как быть, теперь не знает.

— Твоя правда, Прокопий Силыч, — тут же согласился с ним Макар. — Что творится вокруг, совсем не разберёшь. Я вот…

— Обожди, давай о другом потолкуем, Макарка, — догадавшись, что хочет сказать гость, остановил его, дуя на чай, старец. — Я вот гляжу, ты чай глыкаешь, а в рот ничего не кладёшь. Сдобнушку вот возьми, ватрушку, шанежку… Глафира нынче с утреца всё выпекла. Мазюкай всё мёдом да в рот отправляй. Сейчас она ещё расстегаи, калачи, пряники принесёт. Не хочешь медком разговеться, сахарок бери, цельная голова перед тобой!..

Макар вздохнул, откусил щипчиками пару кусочков от сахарной головы и под одобрительный взгляд старца положил их в чай.

— А вот теперь сказывай, как прознал, что Андрон снова в Зубчаниновке объявился? — спросил Прокопий Силыч, намазывая мёдом кусок шаньги. — С базарных слухов или каким-то иным, более достоверным, способом?

— Силашка Звонарёв мне о его объявлении поведал, — вздохнул Макар. — Он вчерась в Зубчаниновке бывал и Андрона видал.

— Выполз, значит, из норы этот греховодник, — улыбнулся старец. — А теперь на корабле своём будет брехать всем, как на Араратскую гору хаживал и с царём араратским беседовал.

— А ведь хлысты не разбежались, покуда Андрон отсутствовал, — пытливо глянул на старца Макар, наливая в бокал кипяток. — Агафья, оставленная им за себя, крепко за хозяйством приглядывала.

— И при его присутствии всем верховодит она, — хмыкнул Прокопий Силыч. — Уж кого-кого, а её-то я как облупленную знаю. Андрон исчез, опасность почуяв, а если объявился вновь, значит, прознал, что больше ничего не угрожает ему. Видать, власть новая, круша всё вокруг, дала ему какую-то надежду на безопасное сосуществование.

Так, разговор за чаем переключился на другую тему. Наступившая в России новая жизнь вызывала недоумение и опасение как у старца, так и у Макара. Но больше говорил Прокопий Силыч, а Макар только слушал его.

— Оно вроде живём эдак же, как и жили, — говорил старец, — а всё одно что-то не так в государстве нашем. От того и ума не приложу, как жить дальше.

— А нам-то какое дело до государства, батюшка? — пожал плечами Макар. — Мы и при царе жили не тужили и сейчас живём не тужим. Новая власть нас покуда не донимает и никаким боком не касается.

— Вот именно, пока, — вздохнул Прокопий Силыч. — Любая власть сначала окрепнуть должна, утвердиться, а потом уж и гайки закручивать возьмётся.

— А до нас добраться власти не захотят? — осторожно поинтересовался Макар. — Царские власти не очень-то нам жить давали. Андрона вон чуток на каторгу не упекли. Чую, и до нас дело бы дошло, ежели бы революция не подсобила.

— Дошло бы, всенепременно дошло, — сказал старец спокойным, рассудительным тоном. — Но, к счастью, не дошло. Андрона встряхнуть успели, а нас беда обошла стороной.

Выслушав его, Макар улыбнулся.

— Что ж, жить придётся с оглядкой, — сказал он. — И придётся учиться ладить с властью новой. Впрочем, нам не привыкать, мы и при царе-батюшке особливо не выпячивались.

— Да, ты прав, — согласился Прокопий Силыч, отставив бокал в сторону. — Как жили, как живём, так и жить будем. — Он посмотрел внимательно на Макара. — Ты больше ничего мне сказать не собираешься? Или надобность в том отпала за время нашего разговора?

— Нет, не отпала, но, может быть, в другой раз? — посмотрел на него с сомнением Макар. — Мы же и так о многом покалякали сегодня.

— О многом, но не обо всём, — нахмурился старец. — Говори, что сказать собирался, а потом и закончим наш разговор.

— Да я это… — замялся Макар, — да я об Силантии Звонарёве спросить хотел. Он давеча меня на базаре встретил, об Андроне поведал, и… Помнится, я говорил вам, что Силантий просится на корабль наш. Так вот, он нынче снова попросил меня об этом.

— Это ты об инвалиде том буйном? — вспомнил Прокопий Силыч. — А зачем он нужен нам, если бесяка в нём сидит и им верховодит?

— Так и я про то, не нужен он нам, — вздохнул Макар. — Только если я передам ему слова ваши, кормчий, так ведь он мне не поверит? Обозлится злыдень и проходу мне не даст. Вы бы приняли его, Прокопий Силыч, и объяснили бы свой отказ вразумительно? Вы же могёте говорить убедительно и внушительно с такими шалопаями, как он.

Старец, выслушав его, задумался.

— А что, ты прав, пожалуй, — растягивая слова, произнес он. — Я послухаю, что он мне скажет, а потом приму решение. Наверное, я ему откажу, но… Хотя кто знает, что он мне скажет и как сам мне покажется.

Разговор продолжился. Прислужница Глафира долила в самовар воду и вынесла его на улицу.

Обсуждая загадочную личность Силантия Звонарёва, Прокопий Силыч и Макар выпили ещё по нескольку бокалов чая.

Старец кряхтел, вытирал полотенцем с лица и шеи пот и делал вид, что очень заинтересован сведениями, высказываемыми гостем. А когда кипяток в самоваре закончился и встал вопрос, продолжать ли чаепитие, Макар перевернул бокал вверх дном:

— Прости, кормчий, но мне пора восвояси двигать. Сейчас выгружу продукты и в путь-дорожку буду собираться.

— Что ж, хорошего понемножку, — взглянув на опустевший самовар, вздохнул Прокопий Силыч. — Приводи Силантия на воскресное радение, Макарка. Вот там мы с ним поговорим и познакомимся.

* * *

В этот же день доктор Кольцов собрал на консилиум своих коллег.

— Вот он, человек-индивидуум, прямо перед вами, господа! — объявил Олег Карлович, указывая на лежащего на кровати больного. — Я уже не раз говорил вам про него и про его необычность, коллеги, но это были только слова. А сейчас… Сейчас вы можете рассмотреть этого уникального человека, ощупать, потрогать, и… И высказать каждый своё мнение о методах его лечения.

Врачи, как по команде, подошли к постели больного и, стараясь не мешать друг другу, приступили к осмотру. Олег Карлович, стоя в стороне, с интересом наблюдал за их удивлёнными лицами, слушал их высказывания, восклицания и делал выводы.

— Нет, это просто уму непостижимо! — удивлялся невысокого роста мужчина. — Как я наблюдаю своими глазами, у пациента ожоги третьей, нет, даже четвёртой степени, занимающие более шестидесяти процентов поверхности тела и, что самое поразительное, все ожоги не поверхностные, а глубокие! И они не совместимы с жизнью, коллеги?

— Да-а-а… — поддержал его седовласый мужчина с холёным лицом и очками на переносице. — Если обожжено более десяти-пятнадцати процентов поверхности тела, то изменения, возникающие при этом в организме, называют ожоговой болезнью. Наверняка после получения столь ужасных ожогов этот горемыка перенёс шок. Но как он выжил, коллеги? Это просто чудо из чудес, чёрт возьми?!

— И я понять не могу, как сеё возможно, — касаясь пальцами тела больного, принялся размышлять вслух профессор. — В основе ожогового шока лежит нарушение кровообращения в жизненно важных органах, обусловленное уменьшением объёма крови в кровеносном русле вследствие её сгущения. Это связано с выходом жидкой части крови из системы кровообращения и истечением её в области ожоговой поверхности. Позднее, после ожогового шока, как правило, наступает интоксикация организма продуктами распада обожженных тканей, а с момента нагноения ран токсичными веществами, продуктами жизнедеятельности болезнетворных бактерий…

Он замолчал, о чём-то задумавшись, и вместо него заговорил хирург Иосиф Борисович.

— Очевидно, коллеги, кожа этого, гм-м-м… человека, поражена на всю глубину, — сказал он задумчиво. — Самостоятельно, путём рубцевания такие ожоги могли бы зажить, если бы занимали один процент поверхности тела, но то, что видим мы…

— А не наблюдаем ли мы уникальный случай, господа, что у этого красавца погибли только поверхностные слои кожи, но сохранился ростковый слой и так называемые придатки кожи, — заговорил самый молодой из присутствующих доктор. — Я имею в виду волосяные луковицы, потовые и сальные железы. Из них потом идёт рост нового эпителия, и ожоговая рана заживает.

— Нет-нет, в нашем случае это совершенно исключено! — категорически возразил профессор. — Кожа несчастного однозначно превратилась в какой-то, гм-м-м… панцирь. Нет-нет, он просто не может быть живым, коллеги! Глядя на него, я начинаю верить в мистику, ибо без вмешательства какого-то колдовства этот несчастный уже давно должен гнить, гм-м-м… простите за неуместное выражение, в могиле!

— Прошу заметить, коллеги, обожжён он был больше года назад, — с усмешкой вступил в разговор Олег Карлович. — Сумел дойти из далёкого фронтового госпиталя до Самары, и вот… Невзирая на плачевное состояние, он всё ещё жив.

— Нет, это выше моего понимания, — пожал плечами Иосиф Борисович. — Он никак не мог выжить, никак! Да он же… Он же ходячий мертвец, господа, больше никакого объяснения сему феномену я не вижу!

— Вот и я сначала так же реагировал на этого человека, как вы сейчас, коллеги, — вздохнул Олег Карлович. — Я и вам про него рассказывал, но вы мне не верили. А я разговаривал с ним осенью, и то, что он рассказал мне…

— Что он рассказал тебе, коллега? — посмотрели на него доктора. — Говори, не томи, Олег Карлович?

Кольцов посмотрел в окно, вздохнул и пожал плечами.

— Там, на фронте, немцы солдат наших в окопе огнемётами пожгли, — заговорил он. — Из всех он один тогда выжил. В госпитале его даже лечить не стали и к безнадёжным в палату поместили. А оттуда его санитарка-старушка к себе в дом забрала и выходила.

— Надо же, — ухмыльнулся профессор, — хоть одним глазком взглянуть бы на эту чудесницу.

— Взгляни, если желание такое есть, — вздохнул Олег Карлович. — Такая же старушка богородицей у хлыстов в Зубчаниновке состоит. Вот у неё этот калека и лечится всё последнее время.

Выслушав его, доктора тут же вступили в дискуссию, бурно обсуждая услышанную новость.

— Я ещё пару человек назвать могу, кто у неё лечится! — немного повысив голос, сказал Олег Карлович. — И знаете что, они сейчас весьма неплохо выглядят.

— Вы так говорите, будто сами верите в эту чушь, Олег Карлович, — взглянул на него изумлённо профессор. — Вы что, ставите под сомнение изыскания медицины?

— С некоторых пор да, — вздохнул Кольцов. — Медицина достигла многого и достигнет ещё большего, господа, но не следует сбрасывать со счетов и народную медицину. Бабушки-целительницы чудеса творят, и от этого никуда не деться. Перед вами на кровати человек, который, как вы признаёте сами, давным-давно должен быть мёртв и его бренные останки должны догнивать в земле. Но он выжил благодаря снадобьям какой-то старушки, хотя в госпитале его лечить отказались. И здесь, в Самаре, он жив лишь благодаря лечению знахарки. Как долго он ещё протянет, судить не берусь, думаю, недолго. Но… Одно то, что он прожил в ужасном, совершенно не пригодном для жизни теле чуть больше года, уже говорит о многом! Или я не прав, коллеги, скажите мне?

— Да вы… Да вы… — Профессор даже задохнулся от возмущения, но подходящих для возражения слов так и не нашёл.

— Вы все думаете, что я не прав, господа? — обвёл взглядом остальных Олег Карлович. — Тогда я готов выслушать ваши возражения к моим выводам и даже обсудить их прямо здесь, в этой палате, коллеги.

Будто услышав его, лежавший неподвижно в постели Силантий Звонарёв пошевелился и вздохнул:

— Шли бы вы отсюда, господа лекари. Обсуждайте моё здоровье где-нибудь в другом месте, в моё отсутствие. Я не хочу слышать, сколько мне ещё осталось. И как жить дальше в ожидании конца, слушать тоже не желаю.

Глава 2

С первого дня начала революции семья Сафроновых жила в нервном напряжении. Марина Карповна даже слегла от постоянных переживаний.

Хотя в Самаре по сравнению с Питером и Москвой ничего страшного не происходило, но все чувствовали, что наступили ужасные дни — мучительных сомнений, подозрительности, страха. Казалось, началось светопреставление. Сведения о происходящем в городе и стране в основном черпали из газет и ужасались.

— Как можно жить в таком аду, господи? — вздыхала Марина Карповна. — Сколько нам ещё пребывать в муках неизвестности?

Иван Ильич всё больше молчал и не вступал в дискуссии на такую мучительную тему. «Хорошо хоть торговля в гору пошла, — утешал он сам себя. — Цены растут буквально на всё, и это меня радует…»

Улицы города производили тяжёлое, гнетущее впечатление. Дома, окна, фонари — всё выглядело уныло, невзрачно и действовало на психику угнетающе. Даже на лицах прохожих читались подавленность, безысходность и страх.

Войдя в столовую, Иван Ильич остановился и, заметив, что его никто не замечает, слегка покашлял.

Марина Карповна, подняв взгляд на мужа, даже вскрикнула от испуга. Вид хлопотавшей у стола кухарки тоже был не лучше.

— Ты не вошёл, а возник, как призрак, Ваня! На душе и так кошки скребут, а ты…

Всё это Марина Карповна высказала прерывающимся от гнева голосом, заломив руки. «Надо же, и в доме моём нервозность, как на городских улицах, — с унынием подумал Сафронов. — Ещё немного, и мы возненавидим друг друга со всеми вытекающими из этого последствиями…»

В этот день Марина Карповна была сама не своя. Гнев её против мужа был в самом разгаре, когда в дом вдруг вошла прилично одетая девушка и заявила, что хочет сказать хозяйке несколько слов наедине.

В мгновение ока в столовой воцарилась гнетущая тишина. Сафроновы переглянулись. Они были в тревоге, так как их дочь Анна ушла из дома с утра и до сих пор ещё не вернулась. Ни Иван Ильич, ни Марина Карповна не знали, где она, и им показалось, что незнакомка принесла какую-то плохую весть об Аннушке.

— Что-то случилось? — побледнела Марина Карповна. — Говори? Мы тебя слушаем. Мы её родители.

Девушка смутилась, покраснела и представилась.

— Я горничная из дома Шелестовых, — сказала она. — Меня прислала ваша дочь Анна. Она просила передать, чтобы вы не беспокоились, с ней всё в порядке, и она заночует у Аси.

Выслушав девушку, Иван Ильич облегчённо вздохнул, а Марина Карповна едва не подпрыгнула от радости.

— Но почему она решила заночевать у подруги? — забеспокоилась Марина Карповна.

— Я не знаю, как правильно сказать, — занервничала девушка. — Но-о-о… Анна Ивановна немного задержалась в гостях и теперь опасается возвращаться домой на ночь глядя. Она просила передать, что придёт завтра, рано утром.

— Послушай, милая, а чего боится наша дочь, она тебе не сказала? — хмуря лоб, поинтересовался Иван Ильич. — На улице ещё не так темно. Наняла бы извозчика, и…

— Вот ты и зови кучера, пусть готовит коляску, и сам поезжай за Анечкой, — строго посмотрела на него Марина Карповна. — Домой её привези, нечего ей в гостях ночевать. Сейчас в Самаре вон сколько бандитов развелось. Им и коляску остановить, чтобы ограбить, ничего не стоит.

— Да-да, я сейчас за ней поеду, — засобирался Иван Ильич. — Негоже нашей доченьке у людей чужих ночевать, тем более что Самара сейчас вовсе не безопасное место даже для дневных прогулок…

* * *

Как только так и не принявшие никакого решения доктора разошлись по своим отделениям, Олег Карлович вернулся в палату к больному.

— Как ты, Силантий? — спросил он, присаживаясь у изголовья его кровати. — Тебя что-то беспокоит, скажи?

— Что меня беспокоит? А то ты не знаешь, — ухмыльнулся Силантий, убирая марлю с лица. — Это я у тебя должен спросить. Вы же тут всем кагалом меня ощупывали и осматривали. А у того, кого вы профессором называли, прямо руки чесались от желания незамедлительно вскрыть меня и посмотреть, что под коркой, телом называемой, у меня запрятано.

— Значит, ты всё слышал, о чём мы здесь говорили? — удивился Олег Карлович. — А мы считали, что ты без сознания.

— Да вас, наверное, на соседней улице люди слышали, — вздохнул Силантий. — Так бурно обсуждали, живой я или мертвец, что у меня аж дух захватывало.

— Хорошо, пусть с трудом, но все уверовали, что ты жив, — усмехнулся Кольцов. — А вот как ты выжил и живёшь, в головах моих коллег никак не укладывается.

— Да что вы, у меня самого не укладывается, — хмыкнул Силантий. — Все, кто был со мной в окопе том треклятом, погибли в страшных муках, а я выжил. Как? Почему? Никак не поддаётся осмыслению моему.

— Вот и у моих коллег затруднения на этот счёт, — покачал головой Олег Карлович. — Впрочем, и у меня тоже. У тебя немыслимые ожоги, больше шестидесяти процентов тела! К тому же ожоги глубокие. А если точнее, твоё тело сгорело, оно обуглилось! Но почему ты жив? Мало того, жив, ты ещё самостоятельно передвигаешься!

— Что же, если я такая для всех загадка, так валяйте, разгадывайте, — вздохнул Силантий. — Но… Я не могу пообещать, что буду содействовать вам, лёжа на кровати. У меня слишком много дел, а времени жить, видимо, уже осталось мало. Кстати, а как я оказался здесь, в больнице, доктор? Помню только, что пошёл на базар, и…

— Тебя подобрали на базаре и привезли к нам добрые люди, — сказал Олег Карлович. — У одного из прилавков, во время покупки, ты лишился сознания.

— А что этому способствовало, вы разобрались? — поинтересовался уныло Силантий.

— Похоже, тебя подкосил сердечный приступ, — пожимая плечами, сказал Олег Карлович. — Хотя причина твоего обморока может быть какая угодно. Нам не известно, как чувствуют себя у тебя внутри органы. Но… Видимо, не совсем комфортно.

— Ты хочешь сказать, что любой орган может отказать в любой день, доктор? — спросил Силантий.

— В любой час и в любую минуту, — уточнил, вздыхая, Олег Карлович. — Я и мои коллеги пришли к такому печальному выводу. Сколько мы ни ломали головы, но так и не смогли уяснить, как они вообще ещё работают.

Прервав разговор, они молчали. Первым заговорил Силантий, посмотрев на пасмурное лицо доктора и поняв, что тот собирается уходить.

— Когда меня из госпиталя подыхать выдворили, чтобы не тратить время на уход за мной, меня взяла к себе сердобольная старушка-санитарка, — вздохнул Силантий. — Я не знаю, как и чем она меня лечила, но выходила. Когда я научился вставать с кровати и даже есть, Пелагея сказала мне, что больше ничем помочь не может. Ещё она добавила, что больше полугода я не проживу. Ну, максимум год, не больше. Настойки, которыми она меня лечила и выхаживала, сейчас перестали действовать на мой фактически погибший организм. Но я и за то ей по сей день благодарен.

— Как я понимаю, отпущенный тебе знахаркой срок уже заканчивается? — как только Звонарёв сделал паузу, уточнил Олег Карлович.

— Он полгода как уже закончился, — ответил Силантий. — Я не умер раньше и дожил до дня сегодняшнего потому, что нашёл здесь, в Самаре, другую знахарку. И лишь благодаря её настойкам я пока избежал смерти.

— Ты имеешь в виду богородицу хлыстов Агафью? — сузив глаза, поинтересовался Олег Карлович.

— Да, это её снадобья помогали мне жить всё последнее время, — ответил Силантий. — Но сдаётся мне, что и её настойки всё меньше и меньше помогают мне. Я начинаю чувствовать, как огнём горят все мои внутренности, а панцирь, который когда-то назывался моей кожей…

— Он трескается и из трещин сочится гной, — как только Звонарёв замолчал, продолжил Олег Карлович. — А это может означать только одно, что…

— Песенка моя спета, — перебил его Силантий. — У меня начинается воспалительный процесс, несущий мне погибель, я прав?

— К сожалению, я вынужден подтвердить твою догадку, — пожимая плечами, сказал Олег Карлович. — Советую провести это время здесь, в стенах больницы, иначе… Мы, конечно, не можем тебя вылечить, это исключено, а вот облегчить страдания…

Звонарёв тяжело вздохнул и помотал головой.

— Нет, так не пойдёт, — сказал он. — Я не намерен медленно помирать в тишине и покое. И я не хочу подыхать, оставляя в этом мире кучу незаконченных дел. Помоги мне добраться до Зубчаниновки, доктор? Очень надо мне туда попасть, подсоби?

— Что ж, я свожу тебя к хлыстам, если ты желаешь, — неприязненно морщась, пообещал Олег Карлович. — Если я не могу продлить тебе жизнь, то хотя бы…

— Спасибо, спасибо тебе, доктор, — прошептал Силантий. — А сейчас… Сейчас облегчи мои страдания. Худо мне становится, чую… Внутри всё печёт и во рту сохнет. Я… я…

Поняв, что состояние больного стремительно ухудшается, Олег Карлович вскочил со стула и поспешил в коридор за медсестрой и санитарами. Для того, чтобы оказать срочную помощь Звонарёву, требовалось немедленно перенести его в операционную.

* * *

Кучер остановил коляску у дома Шелестовых, обернулся и посмотрел на сидевшую рядом с Иваном Ильичём девушку-служанку.

— Здесь, что ль? — спросил он.

— Да-да, — ответила девушка. — Я сейчас, я быстро…

— Скажи тихо Анне Ивановне, что я здесь жду её, — сказал Сафронов, глядя на дверь парадного входа в дом. — Пусть поторапливается…

Кивнув, девушка сошла с коляски и впорхнула в дверь дома.

— Как стемнело скоренько, барин, — сказал кучер, вращая туда-сюда головой. — Там, под сиденькой под вами, обрез лежит. Если не трудно, дайте-ка его мне, Иван Ильич?

— Обрез? — удивился Сафронов. — А для чего ты с собой его возишь?

— Время нынче смутное, — вздохнул кучер. — Вон сколько бандюг из щелей повылазило. Как полицию и жандармов разогнали, так и покой из города ушёл. Они вон, налётчики, язви им в души, средь бела дня нападают и грабят, а уж как стемнеет, так и вовсе ухо востро держи.

Больше не споря и не задавая вопросов, Иван Ильич достал из-под сиденья винтовочный обрез и передал его кучеру. Тот передёрнул затвор, дослал патрон в патронник и положил его в сумку, которую повесил на козлы рядом с собой.

— Вот так-то спокойнее будет, — вздохнул он. — Ежели что, хоть отбрыкнуться чем будет. Накормлю гадов пулями от пуза. Они у меня мигом свинцом подавятся, ироды, прости господи.

«А ведь он прав, — подумал Иван Ильич, нащупывая рукоятку револьвера за поясом. — При новой власти Самара превратилась в разбойничий вертеп, и опасность на улицах может поджидать где угодно, не угадаешь…»

Уж кто-кто, а внимательно следивший за положением в стране Сафронов со страниц газет знал, что преступность как в Самаре, так и в других городах страны в революционном году побила все рекорды. Её разгул стал одним из самых масштабных за двадцатый век в русской истории. И этому способствовали не только явные ошибки Временного правительства, но и чувство огромной свободы, которую ощутил народ после Февральской революции. К сожалению, плодами этой свободы воспользовались не только бывшие угнетённые слои населения, но и огромное число выпущенных из тюрем уголовников, почувствовавших полную безнаказанность. Разгул бандитизма и остальной преступности достиг невероятных размеров, а возросшая наглость бандитов перешагнула все мыслимые и немыслимые пределы…

Дверь открылась, и из дома на крыльцо вышли Ася Шелестова и Анна Сафронова. Увидев коляску отца, девушка расцеловалась на прощание с подругой и пошла навстречу Ивану Ильичу.

— Аня, ну зачем ты нас с мамой так расстраиваешь? — упрекнул ее Иван Ильич, помогая сесть в коляску. — Ты же знаешь, какое сейчас наступило времечко. Даже днём прогуливаться по городу опасно.

Он коснулся рукой спины кучера и распорядился:

— Трогай.

Повернувшись вполоборота к сидевшей рядом дочери, Сафронов поинтересовался:

— Скажи, Аня, с тобой всё в порядке, или были какие-то ещё причины, заставившие тебя заночевать у подруги?

Анна вздохнула и посмотрела куда-то в сторону:

— Да, нашлась вдруг причина.

— Вот как? — удивился Иван Ильич. — И… в чём же она заключается?

Анна покраснела, поморщилась и, брезгливо передёрнув плечами, сказала:

— Влас Лопырёв снова возник в моей жизни, папа. На этот раз, когда мы случайно встретились на улице, этот мерзавец уже не выглядел спивающимся ничтожеством. Напротив, он был чисто выбрит, хорошо одет, и… Я увидела или мне показалось, кобуру с пистолетом у него на ремне.

— Вот чёрт! — выслушав дочь, тихо выругался Иван Ильич. — Давно уже о нём ничего не слышал. А вот отец… Дела этого упыря прямо в гору пошли. Всего лишь несколько месяцев назад Гаврила шёл ко дну тяжёлым камнем, а сейчас… Не только остался на плаву, но и значительно приумножил своё состояние.

Пару минут они ехали молча, думая каждый о своём. Первым заговорил Сафронов, желая немного встряхнуть загрустившую дочь.

— Ладно, Аннушка, ты правильно поступила, что не пошла одна домой, — сказал он, улыбнувшись. — Я вот приехал за тобой, и сейчас ты в полной безопасности. — Он перевёл взгляд в сторону дочери и пожал плечами: — Кстати, а как Андрей Михайлович на фронте поживает? Тебе, как мне известно, он не шлёт никаких весточек, а домой что-нибудь пишет?

— Нет, ничего, — вздохнула Анна, и две слезинки выкатились из её печальных глаз. — Своим родителям, как и мне, он прислал по два письма, и всё… Больше нам о нём ничего не известно.

Переехав перекрёсток и свернув вправо, кучер вдруг натянул вожжи, остановил лошадь и стал присматриваться. На первый взгляд улица казалась совершенно безопасной. Но его внимание привлекла небольшая группа людей, стоявшая в стороне на тротуаре.

— Эй, ты чего? — напрягся Сафронов.

— Да вон, людишки те, что-то не внушают мне доверия, — указал кнутом в сторону группы незнакомцев кучер. — Может быть, свернём, барин, и по другой улице поедем?

— Эй, ты чего? — насторожился Иван Ильич. — Да отсюда нам рукой подать до дома.

Ничего не говоря, кучер достал из сумки обрез и положил его на колени. Сафронов из предосторожности прикоснулся к рукоятке револьвера. На левой, противоположной, стороне улицы он увидел припаркованный к тротуару экипаж. Сидевший на козлах кучер не был похож на извозчика, лениво поджидавшего седоков. На всём протяжении улицы не было видно больше ни одного экипажа.

— Папа, я боюсь, — занервничала Анна. — На улице пусто, и те люди… Они, кажется, к нам подойти собираются?

— Но где же ты видишь, что пусто на улице, доченька? — попытался её успокоить Иван Ильич. — Вон старуха в переднике тележку катит. Вон… — Он толкнул кулаком в спину кучера. — А ты чего сидишь и мух ртом ловишь, а ну, поезжай!

Кучер взмахнул кнутом, и… двое парней, подбежав к коляске, стали действовать нагло и решительно. Один из них успел схватить за узду лошадь, а второй схватил кучера за полу одежды. Мужчина повернулся и так ударил его обрезом по голове, что тот, потеряв сознание, рухнул рядом с коляской. И тогда кучер взмахнул кнутом и так стеганул по крупу лошадь, что она, задрав хвост и взбрыкивая, помчалась вперёд по улице. Прозвучали выстрелы, и несколько пуль вдогонку прожужжали мимо. Сзади послышались крики разочарования, но… Не поздоровилось бы тому, кто вздумал остановить коляску в ту минуту.

Испуганная лошадь мчалась по улице с невероятной скоростью. Кучер с большим трудом придержал ее и обернулся.

— Всё, кажись, приехали, барин, — сказал он, глядя на сидевших в обнимку Сафроновых. — Мы уже дома, Иван Ильич.

— Нет-нет, во дворе выйдем, папа! — содрогнувшись от страха, схватила отца за руку Анна.

— Давай загоняй экипаж во двор, братец, — распорядился Сафронов. — Сейчас даже у ворот собственного дома не так уж безопасно.

Глава 3

В молельном доме хлыстов в Зубчаниновке чаепитие было в самом разгаре. Уже третий час Андрон, Агафья и заглянувший к ним в гости консисторский дьяк Василий сидели за столом в горнице.

Выпив чашек по десять, они сделали перерыв, давая прислужнице время долить в самовар воды. И когда он снова вскипел, чаепитие продолжилось.

— Ну, так что, долго ещё молчать будем? — ставя на стол чашку, обратился к кормчему и богородице дьяк. — Заглянул вот к вам в гости, а вы… Может быть, радения вас так вымотали, что говорить не хотите?

— Все мы в порядке были, есть и остаёмся, — хмуро глянув на него, сказал Андрон. — А вот ты… Даже не знаю, как величать-то тебя, паскудника. Каином — перевёртышем или вероотступником, дьяк Василий? Ты или совсем не веришь в Господа Бога, или, как Иуда, за тридцать серебряников его продаёшь.

Глядя на него, дьяк округлил глаза и пожал плечами.

— Да, я консисторский дьяк, так сказать, чиновник учреждения по управлению епархией и что? — заговорил он, сужая глаза. — А верю ли я в Господа Бога, так сказать ничего определённого на сей счёт не могу. Если бы я увидел своими глазами Бога. — Он усмехнулся. — Не тебя, конечно, старец Андрон, то преданней меня верующего Господь нигде бы не нашёл на всём свете белом.

— И как понимать твоё словоблудство прикажешь? — сжал кулаки Андрон. — А ты не задумывался над тем, что с теми помыслами, каковые в твоей башке безмозглой, ты в святотатстве и кощунстве живёшь? Ты же совсем не уважаешь правила жизни и обряды христианства.

— Слушай, давай не будем здесь турусы разводить, кормчий? — покраснел от досады дьяк. — Я такой, каков есть, понял? Я не знаю, есть ли царство небесное или нет его, а жизнь у меня одна. И я не хочу вечно надеяться, что меня ждёт когда-то и где-то. То, чем я занимаюсь, это моя работа и не больше, и, как я думаю, моих убеждений придерживаются множество священнослужителей, но, естественно, не распространяются об этом.

— Вот потому и уходят люди из церкви и к нам прибиваются, — подняв вверх указательный палец, изрёк Андрон. — Если ещё в Бога люди продолжают верить, то в вас, священнослужителях, они начали сомневаться. Простые люди за версту ложь чуют, хотя мысленно не всегда осознают этого.

— Хорошо, убедил, чёрт старый, — осклабился дьяк. — В ад вместе уйдём и на одной сковороде жариться будем. Ты же не считаешь себя безгрешным, кормчий? Ты же не думаешь, что всё, чем ты занимаешься на грешной земле, пристойно и богоугодно?

От его слов и от тона у Андрона запершило в горле, и он закашлялся. И тут заговорила Агафья. Она внимательно, не встревая, слушала разговор старца и дьяка.

— Все люди на этой земле живут так, как небесами велено, — тихо проговорила она. — У каждого свой путь, и никуда не свернуть с него. Кому как судьбой уготовано, тот так и проживёт свою жизнь.

— Так-то оно так, — проговорил нерешительно дьяк. — Но и мы, люди, не должны ждать, куда приведёт нас дорога судьбы, мама. Вот я, к примеру, не хочу больше жить в Самаре, в этом хаосе, который вокруг царит. У нас столько много золота, что я…

— А ну цыц, не разевай рот на золото, не ваше оно, а моё! — грохнул кулаком по столу Андрон. — Не вами оно, а мной добыто, и мне решать — делиться с вами или нет, чёртовы отродья!

Агафья и дьяк, глядя на него, округлили глаза. Они не ожидали такой бурной реакции от старца.

— Не твоё, а наше! — делая нажим на каждое слово, уточнила, презрительно щурясь, Агафья. — Включи мозги и помни об этом, Андроша! Золото принадлежит нам троим, и не называй себя единоличным его хозяином!

— А чего это вы ко мне пристёгиваетесь? — грозно свёл к переносице свои густые седые брови старец и из-под них глянул на Агафью. — С тобой ещё поделиться я готов, а при чём здесь сыночек твой, попик? Он же меня чуть на каторгу не упёк, семя бесовское.

Дьяк ухмыльнулся.

— Хотел бы упечь, то упёк бы, — сказал он. — Это мы эдак с мамой тебя уму-разуму учили, змей ядовитый. У тебя же мозги набекрень перекосило от осознания собственной значимости. Ты же…

У Андрона вытянулось лицо.

— О чём ты мелешь, мерзопакостник? — процедил он сквозь зубы. — Ты сказал только что, будто мой арест понарошечный был?

— Да, это я организовала, — укоризненно глянув на дьяка, будто осуждая его за несдержанность, заговорила Агафья. — Ты слишком высоко вознёсся, Андроша, и нос задрал не в меру. Будто весь из ума шитый стал. И пришла пора опускать тебя с небес на землю. Я долго думала, как это сделать, и надумала.

— Но-о-о… какого ляду тебе это понадобилось? — скрежеща зубами, прорычал Андрон. — Почему именно так ты решила приструнить меня, а не как-то по-другому?

— Способов много пришло мне в голову, но я этот выбрала, — усмехнулась Агафья. — Я хотела узнать, какими заступниками ты оброс за моей спиной и кто на выручку поспешит к тебе.

— И что, узнала? — хриплым от душившей его злобы голосом поинтересовался Андрон.

— Узнала, — вздохнула Агафья. — Узнала и успокоилась, поняв, что, кроме как на меня, тебе в Самаре рассчитывать не на кого. Я ведь мыслила, что, когда усадят тебя, как пса на цепь, ты сразу в себя придёшь и начнёшь для своего вызволения призывать тех, кто смог бы тебя за уши из застенков вытянуть, а на деле…

— А что на деле? — прищурился Андрон. — Разве Григорий Ефимович не подсобил мне из трудностей выпутаться?

— Он подсобил, а больше никто, — вздохнула Агафья. — В Самаре никто и пальцем не пошевелил, чтобы тебя вызволить. А Распутин… Он тебе помочь взялся, но небескорыстно. За мзду немалую и по нижайшей просьбе моей. Я письмо ему отписала, а Лопырёв его свёз вместе с деньжищами непомерными.

Выслушав её, старец насупился. Он понял, что Агафья права и ей ему возразить нечем.

— Я с тобой уже много годочков нянькаюсь, и потому ты жив-здоров и в петле не болтаешься, — продолжила Агафья. — Вспомни, каким я тебя в Сибири подобрала? Всё потерявшим горьким пьяницей. Сюда, в Самару, привезла, человеком сделала, а ты оперился и грудь выпячивать стал. Вот и пришлось на место тебя ставить. Так прими всё как должное, Андроша, и не серчай больше. Ты без нас никуда, даже с золотом.

— Хорошо, а если бы Распутин вызволять меня отказался? — угрюмо буркнул Андрон. — Чего бы тогда со мной сталось, вы не скажете? Отправил бы меня в острог попик твой Васенька, так, что ли?

— Нет, не отправил бы… Не стал бы маму огорчать, — улыбнулся дьяк. — Ты бы раскаялся, и дело закрыли… На то весь расчёт был. Но ты почему-то заартачился и меня в тупик завёл. Вспомни, я тебе несколько раз на суде покаяться предлагал, а ты… Но если бы не вмешался Распутин, то я бы тебе план наш открыл, ты бы раскаялся и из острога вышел.

Девушка-прислужница за время разговора уже пару раз грела самовар, но увлечённые разговором старец, старица и их гость прекращать чаепитие были не расположены.

— Гм-м-м…, но почему только сейчас вы мне заговор свой открываете? — спросил Андрон после раздумья. — Почему зимой там, в скиту, когда вы меня на схрон с золотом указать под оружием принудили, вы мне не рассказали всего, что сейчас поведали?

— Надобности в том не было, — буркнула Агафья. — Я и сейчас бы ничего не рассказала тебе, если бы Вася не раскрыл свой роток несвоевременно.

Дьяк весь ссутулился под её осуждающим взглядом и увёл глаза в сторону.

— А чего скрывать очевидное, мама, — сказал он, вздыхая. — Пусть знает, что нечего нос задирать. Мы теперь втроём золотом повязаны и друг без друга никуда. Сидите покуда здесь, в Зубчаниновке, и забавляйтесь ересью хлыстовской, пока время не подошло. А потом, когда в смуте нынешней просвет появится, тогда мы и уйдём.

— Не вижу смысла ждать чего-то и выжидать, — с пасмурным лицом посмотрел исподлобья на сообщников Андрон. — Сейчас самое время из страны драпать, покуда смута кругом.

— Это ты так считаешь, а я нет, — тут же возразил дьяк. — Ты в городе давно был? Сейчас там на улицу носа не высунешь. Кругом уголовные банды, отряды народной милиции и красной гвардии, которые трудно отличить от уголовных банд. Они и грабежи все устраивают одинаково, будто уговор промеж них.

— А для какого ляду нам в город соваться? — покосился на него Андрон. — Злато в скиту, в лесу… Заберём его и уйдём по-тихому.

— Ха, а ты мыслишь, что за городом безопаснее? — обнажил в улыбке крупные ровные зубы дьяк. — Везде по дорогам чёрте кто бродяжничает и разбойничает. На железной дороге, в поездах, тоже грабежи несусветные. Дезертиры, бродяги, бандиты… От одних ускользнёшь, так на других нарвёшься. А саквояжи с золотом, ух, какие тяжёлые и всегда обратят на себя внимание.

Выслушав его, Андрон обхватил голову руками.

— Всё, хорош лясы точить, — буркнул он, закрывая глаза. — Башка трещит от всего навалившегося. Давайте пьём чай и из-за стола выметаемся. Мне прилечь охота и вздремнуть. Мыслю, и вам порядком надоела болтовня непотребная…

Прислужница внесла в горницу самовар, поставила его на стол, и чаепитие продолжилось.

* * *

Возвращаясь поздно вечером с работы, Евдокия Крапивина вдруг увидела тень, которая промелькнула перед ней в темноте и исчезла в кустах сбоку. Девушка хотела бежать, но чьи-то сильные руки удержали её на месте. Она изо всех сил рванулась вперёд, и вдруг…

— Евдоха, душа моя, так это же я, Георгий! — воскликнул обнимавший её мужчина. — Поздно уже, и я решил встретить тебя на улице и домой проводить.

— Сначала испугать захотел, а потом проводить? — прошептала испуганно Евдокия и указала рукой на кусты. — Там… Там кто-то прячется.

— Ну, кто может прятаться в кустах в такое-то время? — улыбнулся Георгий, прижимая её к себе. — Разве что собака бездомная.

Евдокия стала приходить в себя. В объятиях любимого ей уже не было страшно. Напугавшая её собака, поняв, что ей ничего не угрожает, выбралась из кустов и, виляя хвостом, подошла к Георгию и стала тереться мордой об его ногу. Евдокия улыбнулась.

— Это всего лишь милая добрая собачка, — сказала она. — А я о ней как об оборотне подумала.

— Ну, вот видишь, и прояснилось всё, — сказал Георгий, целуя её. — Хотя… Сейчас очень неспокойно на городских улицах и тебе… Тебе надо сменить работу, чтобы возвращаться домой засветло.

— Как же я сменю работу? — вздохнула Евдокия, прижимаясь к нему. — Где же её взять сейчас? В стране революция, никто не работает. Только вот на спиртоперерабатывающем заводе. Там хотя бы нет ни стачек, ни забастовок.

— Но я же работаю, а ты дома сиди, — вздохнул Георгий, беря её под руку. — Я же помощник машиниста и хорошо зарабатываю. Когда я был иереем, меньше заработок был, чем сейчас, так что…

Они пошли в сторону дома, где снимали квартиру. На улице стало удивительно тихо. Деревья в темноте казались молчаливыми исполинами. Со стороны Волги несло прохладой и сыростью.

— Евдокия, когда же ты согласишься стать моей женой? — тихо задал ожидаемый ею вопрос Георгий. — Я от сана отказался, в мирскую жизнь ушёл, а ты…

— Ну чего ты спрашиваешь, Георгий? — вздохнула Евдокия. — Не видишь разве сам, что пошла бы хоть завтра, если бы только…

— Если бы что, Силантий позволил?

— Нет, не Силантий, ты же знаешь, — сказала Евдокия, опуская голову.

Георгий вздохнул.

— Знаешь, Евдоха, отчего я вчера не смог прийти домой? — спросил он.

— Как же мне не знать? — посмотрела на него Евдокия. — Ты же говорил, что в поездку уезжаешь?

— Забастовка у нас в мастерских и депо, — вздохнул Георгий. — Я не вникаю в суть всего, что там происходит, но вынужден, как и все, подчиняться принимаемым забастовщиками решениям.

— О господи, — прошептала Евдокия, — мир вокруг будто перевернулся весь.

— А сегодня, в обед, — продолжил Георгий, — приехали представители городской власти с вооружёнными людьми и арестовали всех членов забастовочного комитета. Все шептаться стали, будто не вернутся больше они. Всех в кандалы закуют и на каторгу отправят.

— Куда? На каторгу? За что же? — ужаснулась Евдокия.

— За то, что митинги организовывали и всех рабочих бросать работу призывали, — ответил уныло Георгий.

Он принялся рассказывать ей всё, что сам знал о забастовках, к чему они призывают и для чего затеваются. Под свежим впечатлением от увиденного он говорил горячо, с воодушевлением, словно проповедовал перед богомольцами в храме.

Но Евдокия слушала его вполуха, глядя вперёд. Она ничего не понимала в том, что происходит в городе и тем более в стране.

Георгий между тем, воодушевляясь всё больше и больше, остановился и развернул её лицом к себе:

— Евдоха, а может, хватит нам порознь жить? Вроде как в одной квартире, а в разных комнатах проживаем?

Евдокия попятилась, и Георгий, стушевавшись, замолчал.

— Ну не могу я Силантия разыскать, хоть тресни, — сказал он после короткой паузы. — Всё свободное между поездками время только его и ищу, но никак встретить не могу. Многие его видели, да только мельком и указать, где его искать, не могут.

— А я не могу под венец с тобой идти, не зная, жив или мёртв мой Евстигней, — вздохнула Евдокия. — Да и не повенчают нас в таком случае, ты же знаешь?

— Тогда так давай, без венчания поженимся? — предложил Георгий. — Я слышал, что сейчас и без венчаний власти новые людей женят.

Евдокия покачала головой.

— Нет, нельзя без венчания, — сказала она. — Мы же не хлысты, чтобы духовными мужем и женой считаться. А ты, Георгий, только сан с себя сложил и что? Сразу в безбожника превратился?

— Да ждать больше мочи нет, — сказал угрюмо Георгий. — Вспомни, Силантий не раз говорил, что погиб Евстигней твой, так чего же ещё надо?

— Я хочу ещё раз от него о погибели мужа моего услышать и чтобы на Библии Силантий в том поклялся, — упорствовала Евдокия. — Крещёная я, глубоко верующая и не хочу при живом муже снова замуж выходить! Сам знаешь, что грех это, а я не хочу во грехе жить!

— Да и я крещёный, и все на Руси люди крещёные! — с отчаянием вскричал Георгий.

— Тогда не настаивай на своём, — сказала тихо Евдокия. — Хватит, пожила я у хлыстов и вся в грехах погрязла. А теперь я буду только по Божьим законам жить. И ты тоже хоть и отказался от сана меня ради, но от веры не отступай, я с безбожником жить не буду.

Георгий понял, что настаивать бесполезно, вздохнул, и они продолжили путь.

— Нет, не любишь ты меня, Евдоха, — сказал он, когда они вошли в квартиру и заперли дверь.

Девушка обвила его шею руками, и крупные слёзы закапали у неё из глаз. Георгий в душевном порыве крепко обнял и стал горячо целовать её губы. Евдокия подняла на него своё заплаканное лицо и устремила на него полный горечи и печали взгляд. А он закрыл глаза, и из-под ресниц выкатились две крупные слезинки.

— О Господи, как долго ещё будет длиться это испытание, ниспосланное нам? — прошептал Георгий с болью и отчаянием.

Не услышав ответа, он отпустил Евдокию и вместе с ней прошёл в крохотную кухоньку. Подавленные и расстроенные, они сели за стол. Георгий стал расспрашивать Евдокию про её работу. Она отвечала ему сначала односложно, потом разговорилась. Время уже перевалило за полночь, а они всё сидели и разговаривали. И не хотелось им расставаться, хотя сон всё сильнее и сильнее одолевал обоих.

— Ну, всё, пора! — сказала Евдокия, когда поняла, что уже не в силах бороться со сном и засыпает сидя.

— Да, пора, — согласился с ней, вздыхая, Георгий. — И мне чуть свет вставать и в депо топать. А ты… Ты всё же смени работу, Евдокия. Здесь, неподалёку небольшая швейная мастерская есть. Она купцу Горынину принадлежит. Он, конечно, скупердяй и мало платит своим работницам, но… Там в две смены у него работают. Одна смена дневная, с восьми до восьми, а другая ночная, с восьми вечера до восьми утра.

— А что там шьют? — заинтересовалась Евдокия. — Одежду, наверное?

— Когда одежду шили, тогда у них дела неважно шли, — ответил, позёвывая, Георгий. — А сейчас война… Они теперь форму солдатам шьют и процветают.

— Да, я бы пошла, но шить не умею, — вздохнула Евдокия. — Они ведь там поди на машинках строчат, а я только иголкой могу вручную шить и штопать.

— А ты сходи и поинтересуйся, — посоветовал Георгий. — Хоть ночами возвращаться не будешь в полном одиночестве. А заработок… Сколько предложат, на то и соглашайся. Сколько я зарабатываю, нам двоим хватит. А когда в машинисты перейду, вдвое больше получать буду.

— Ладно, вот выходной выпадет, и я схожу, — улыбнулась Евдокия. — А сейчас я спать пошла, уж больше не в силах со сном бороться.

Георгий не стал её задерживать: нужно было и ему ложиться спать. Они встали из-за стола, обнялись, расцеловались, пожелали друг другу спокойной ночи и с сожалением, что против воли приходится расстаться, разошлись по своим комнатам.

Глава 4

Старец скопцов Прокопий Силыч Затирухин с приходом революции стал чувствовать внутри ничем не объяснимую тревогу. Он видел, как устоявшаяся веками жизнь в стране стремительно менялась. Менялись и отношения людей, и не где-нибудь, а прямо здесь, под носом, в Самаре. Местные, смышляевские, люди стали относиться к его кораблю свысока и пренебрежительно.

Пока ещё ничего не предвещало беды, но Прокопий Силыч нутром чуял, что она рядом, не за горами. И душевный покой покинул его, даже спать стал беспокойно. И днём, работая по хозяйству во дворе, и ночью, ворочаясь в постели, старец мучительно выискивал причину своего беспокойства. И вдруг однажды, проведя очередную бессонную ночь, он вдруг прозрел.

«Всему виной революция! — подумал он. — Митинги на улицах, стачки, забастовки… Всё это лихорадит страну. И голуби мои живут в страхе и на радения приходят с опаской. Они ждут чуда, чтобы снова укрепиться в вере. А где его взять, это чудо, чтобы укрепить веру в них, которая под влиянием хаоса вокруг может вовсе раствориться и улетучиться?»

Сам Прокопий Силыч человеком был непростым. Кто в Самаре не знал кормчего скопцов? И городское начальство, и люд простой. Его знали с тех пор, когда он был ещё удачливым городским купцом, а затем стал кормчим корабля хлыстов-христоверов.

Его неслыханный поступок вызвал шок в Самаре. Прокопий Силыч оскопил себя и, распрощавшись с хлыстами, ушёл в секту скопцов. С тех пор его стали считать старцем с придурью, а скопцы, которых он возглавил, а таких было немало, боготворили Прокопия Силыча.

В Самаре он появился много лет назад. Его родители в деревне умерли, и он, оставшись один, ушёл в город. Чтобы не умереть с голода, сначала попрошайничал. Просил милостыню в основном на базаре и у церкви. Но вскоре ему повезло, Прошку взяли работником изготовлять для храма свечи.

Умный, хваткий, сноровистый и смекалистый в работе, он быстро освоился в новом для себя деле. Но такая скучная, монотонная работа уже скоро наскучила, и Прошка сменил её на должность приказчика в торговой лавке.

Там он задержался недолго. Чем он только ни занимался, за какие дела только ни брался, и всё у него ладилось и процветало. Обзаведясь небольшим капиталом, Прошка стал Прокопием Силычем, и его состояние стало расти, как на дрожжах. Жизнь его кипела и искрилась, но… Несмотря на всюду сопутствующую удачу в торговых делах, личная жизнь не ладилась.

В тот год, когда ему исполнилось тридцать лет, Прокопий неожиданно для себя влюбился. До этого судьбоносного дня он не обращал на женщин внимания и просто не замечал их, а тут… Он увидел девушку во время народных гуляний на Масленицу и влюбился без памяти. Потрясающей красоты дочь владельца пекарни завладела всем его сознанием. Прокопий заслал к ней сватов, но… За день до сватовства девушка пошла купаться и утонула. Сваты пришли к холодным ногам покойницы.

После трагической смерти любимой Прокопий, ранее никогда не употреблявший спиртного, ударился в пьянство и пил безудержно несколько месяцев подряд. А потом…

Как-то раз он проснулся в своей кровати и понял, что и сам не заметил, как кубарем скатился вниз. Разбитый, раздавленный, он вдруг понял, что ещё немного, и крах неизбежен. Нажитое непосильным трудом, уже изрядно поскудневшее состояние превратится в пыль, а он сам…

Кое-как подавив в себе желание похмелиться и напиться до чёртиков, Прокопий решил сходить в церковь, отстоять службу и обрести душевный покой. Но уже на выходе из дома он поймал себя на кощунственной мысли, что идти в храм Божий он не хочет.

«О Господи, Боже мой милостивый, дай мне сил избавиться от промысла Сатаны, — прошептал он, с трудом переступая порог и выходя на крыльцо. — Подсоби до храма дойти и тебе помолиться, Господи!»

Тогда он всё-таки попал в церковь. Страдая с похмелья и обдавая молящихся рядом прихожан смрадным густым перегаром, он выстоял службу и… увидел красивую скромную женщину, стоявшую со свечой в руке и смотрящую на иконостас с лицом, полным скорби и сострадания.

После службы он пошёл следом за незнакомкой, и…что было потом, вспоминать не хотелось. Прокопий Силыч свесил ноги с кровати, встал, прогоняя остатки сна, провёл по лицу руками, и новые мысли, пришедшие в голову, встряхнули его.

— Значит, мои голуби нуждаются в чуде, — прошептал он. — Хорошо, я знаю, какое явить им чудо. Я знаю, как воздействовать на них, чтобы привести в чувство. Для этого надо всего лишь…

В приподнятом настроении он быстро оделся и вышел на улицу. Сойдя с крыльца, он поспешил к умывальнику, чему-то улыбаясь и внутренне ликуя.

* * *

Силантий Звонарёв лежал на кровати без марлевой повязки на лице, и было не понятно, спит ли он или бодрствует. Лишённые век, всегда слезящиеся глаза замерли на месте, и казалось, что мужчина сосредоточенно разглядывает что-то на потолке.

Звонарёв и сам не понимал, спит ли он или нет. После сердечного приступа, случившегося с ним ночью, он словно отключился от реальности, оказавшись между жизнью и смертью.

Лёжа на спине, он видел свою палату, и… Он ещё видел перед собой большую открытую книгу без названия, но религиозного содержания. «Был болен некий Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра её», — прочитал он часть текста, и вдруг… строчки исчезли, а вместо них мозг пронзил страх.

— Господи, что это? — прошептал Силантий или подумал, что прошептал. — Это какое-то предупреждение мне о скорой кончине?

Он осмотрелся: его совершенно не удивило бы, если бы он оказался вдруг в аду среди ужасных кривляющихся рогатых и хвостатых демонов, но в палате никого не было. А вот книга со старославянским текстом снова возникла у него перед глазами.

Но на этот раз он не смог разобрать текст, который вдруг исчез, и он увидел суровый лик Иисуса Христа. А ещё он увидел себя на страницах книги плачущим у ног Спасителя. Картинка сменилась, и он снова увидел себя, но уже среди апостолов за большим обеденным столом, ликующим от произносимых ими слов, которых он не слышал, но они откладывались у него в мозгу, наполняя благодатью душу и сердце.

«Глупец, всё это неправда! — раздался в его голове чей-то сердитый, громоподобный возглас. — То, что ты видишь, это всего лишь видение, а то, что тебя ждёт…»

Яд сомнения острым ножом вонзился ему в сердце, и он застонал от пронзившей его чудовищной боли. Видения исчезли, всё заполнила ужасающая пустота.

— Господи, да что же это такое? — прошептал или подумал, что прошептал, Силантий. — Дай знать, Господи, где я и что со мной?

В голове его всё помутилось. Мозг отказывался осмысливать видения. Но они засели у него в мозгу и нарушили гармонию его внутреннего мира, разворошили его душевное спокойствие. Голова шла кругом. Безумные мысли лезли ему в голову, и он был бессилен прогнать их.

Тело содрогнулось от омерзения, а из трещин корки, считающейся его кожей, выступили дурно пахнущие выделения.

— Господи, Боже мой милостивый, подсоби противостоять нечисти, подсоби мне не впускать в себя адовых тварей! — прошептал он в отчаянии.

В эту минуту раздался оглушительный стук в окно. Силантий вздрогнул и посмотрел на него. Ему почудилось, будто кто-то хочет распахнуть окно и ворваться в палату. Вдруг он увидел ворону на подоконнике, и на душе полегчало.

Открылась дверь, и в палату вошёл доктор. Он приблизился к кровати и склонился над Силантием.

— Эй, эй, что с тобой? — воскликнул доктор с испугом. — Ты чего так дышишь, как паровоз?

Путаясь и перебивая самого себя, Силантий стал рассказывать ему о своих видениях. Но вскоре он замолчал, так как язык прилип к гортани. Ему стало душно, разболелась голова, и в горле пересохло.

— Ай-я-яй, — покачал головой доктор. — Что-то ты мне не нравишься, очень не нравишься, мил человек. Можешь не говорить, только кивни, если чувствуешь себя очень плохо.

Силантий кивнул, а потом заговорил:

— Доктор, батюшку ко мне приведи. Только не того, кто под руку подвернётся, а иерея Георгия. Видимо, для покаяния время близится, и я хочу видеть его.

— Гм-м-м… — задумался доктор, — ты что, уже помирать собираешься?

— Я не собираюсь, но, видать, всё к тому идёт, — вздохнул, отвечая, Силантий. — Наваждения так и встают передо мной, да все нечистые, жуткие, пугающие.

— Но иерей Георгий ничем тебе не поможет, — хмуря лоб, сказал доктор. — Он сложил с себя сан, ушёл из храма и сейчас помощником машиниста на железной дороге работает. И живёт он сейчас неизвестно где. Дом, в котором он ранее проживал, он церкви оставил.

— А чего он ушёл? — насторожился Силантий. — В вере, что ль, разуверился?

— Вот чего не знаю, того не знаю, — пожимая плечами, ответил доктор. — Что про него знаю, то тебе сказал.

— А девушка, Евдокия, что у него жила? — дрогнувшим голосом спросил Силантий. — О ней ты ничего не знаешь?

— Нет, про неё мне ничего не известно, — покачал головой доктор. — После того как я её лечил и вылечил, мы больше не пересекались.

Силантий вздохнул, пошевелился, и…

— Свези меня к хлыстам, доктор? — попросил он. — Если здесь я вот-вот концы отдам, то после их настоек ещё поживу маленько. И… Не прячь глаза и не уводи их в сторону, Олег Карлович. Ты обещал, вот и исполняй своё обещание, доктор.

* * *

Выслушав рассказ дочери о возобновившихся приставаниях Власа Лопырёва, супруги сначала лишились дара речи. Потом, придя в себя, Марина Карповна залилась слезами, а Иван Ильич впал в бешенство. Раскрасневшись от душившего его гнева, он метался по кабинету, круша всё, что попадалось под руку, затем вооружился револьвером и собрался немедленно ехать в дом Лопырёвых. Но вставшие перед ним жена и дочь заставили его угомониться и отложить разбирательство.

Через два дня, прямо с утра, Иван Ильич поехал к Лопырёвым. Взбежав на крыльцо, он с силой толкнул дверь, вихрем ворвался в дом и, оттолкнув оказавшегося на пути слугу, вбежал в столовую.

— Ого, Иван Ильич? — воскликнул, увидев его, Гавриил Семёнович. — Да ты ли это, друг мой разлюбезный?

— Да, это я! — вскричал возмущённо Иван Ильич. — А ты, мерин драный… Сейчас ты мне сполна ответишь за действия твоего ублюдка!

Лопырёв отставил в сторону недопитую чашку чая и указал гостю на стул.

— Говори потише, Ванюша, — сказал он. — Будешь орать, ни о чём мы с тобой не договоримся.

— Ну, уж нет, договоримся, ещё как договоримся! — сжал кулаки, но сбавил тон Сафронов. — Где твой оболтус, Гаврила? Где его черти носят, живо говори! Опять с дружками водку хлыщет или людей на задворках грабит? Сейчас много уголовников в Самаре развелось, уж не примкнул ли он к ним?

— Нет, мой сынок не из таких, — хмыкнул Лопырёв. — Он после того, как жандармам в руки попал, сразу пить бросил. Ничего спиртного на дух не переносит.

— Ишь ты, это что же, благодать на него снизошла? — с сарказмом высказался не поверивший ему Иван Ильич. — К хлыстам бегал, чтобы от пагубной привычки отмолили голоссалиями и плясками?

— Ничуть, — пожимая плечами, возразил Гавриил. — Я от хлыстов отошёл, Ваня. Потешился, и будя. Сейчас торговля вон, слава богу, в гору идёт, а сын… Так мой Влас нынче ого-го каким человеком стал! Он теперь большой начальник при новой власти, понял?

От прозвучавшей новости у Ивана Ильича вытянулось лицо.

— Твой обалдуй стал начальником? — вскричал он. — Да ты брешешь, Гаврила, признайся? Твой недоносок снова к моей дочери пристаёт, а я…

Он хотел сказать, что увидит Власа и переломает ему ноги, но…

— А что, теперь власть у него в кармане, — осклабился Лопырёв. — Влас мой заместитель начальника народной милиции! И револьвер носит в кобуре, и мандат в кармане!

— Стой, о чём это ты? — почувствовав слабость в ногах, присел за стол Сафронов. — Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, — не дослушав его, продолжил Гавриил, — что для борьбы с уголовной преступностью и для охраны общественной безопасности при Самарском комитете народной власти и Совете рабочих депутатов образован милицейский отдел. Вот в него и поступил мой Влас на службу.

— А милиция — это та же полиция? — хмуро глянул на него Иван Ильич.

— Да, то же самое, — кивнул Гавриил, наливая в чашку из самовара чай и двигая её гостю.

— А кого туда набирают? — поморщился Сафронов. — Всех тех, кто под руку попадётся? Никто нормальный в такое-то время туда служить не пойдёт.

— Ага, не пойдёт! — хохотнул Лопырёв. — Не просто идут, а валом валят. В марте только за один день записались аж триста человек! Сейчас народу в милиции хоть отбавляй. Вся Самара поделена на пять милицейских участков. Во главе каждого поставлены бывшие офицеры Самарского гарнизона.

— Только всех новых берут, так я тебя понял? — осторожно поинтересовался Иван Ильич.

— Да нет, бывших жандармов и полицейских тоже привечают, — охотно поведал Гавриил Семёнович. — Если бы твой зять несостоявшийся не отбыл на фронт германский, то, глядишь, снова на службу вернулся бы. Бывших документик подписать заставляют, подпиской именуемый. Так в ней они пишут, что признают новое правительство, обязуются повиноваться ему и беспрекословно исполнять его распоряжения. И всё, возврат на службу гарантирован.

— А твой Влас тоже такую подписку давал? — хмуря лоб, поинтересовался Сафронов. — В каком участке он служит, в первом или ещё в каком?

— Мой сын в разведочном бюро служит! — с гордостью сообщил Лопырёв. — А этот отдел самый ответственный во всей милиции. Он розыском бандитов, воров и прочей уголовной сволочи занимается. Раньше, при царе-батюшке, этим жандармерия и сыскное отделение полиции занималось, а теперь разведочное бюро народной милиции!

— Да-а-а, удачно пристроился твой лоботряс, поздравляю, — проронил уныло Иван Ильич. — Теперь ему сам чёрт не брат, раз револьвер в кобуре и мандат в кармане. Следует понимать, что и тебе его должность в помощь? Теперь мне понятно, с чего ты снова процветать начал, Гаврила.

— А что я должен, жить как прежде и ждать, когда моя торговля медным тазом накроется? — хмыкнул Лопырёв. — Сын приглядывает со стороны, разумеется, за делами моими, и я благодарен ему за это. Хочешь, чтобы и у тебя всё гладко было, так отдай свою Анну за моего Власа. Породнимся мы тогда, Ваня, и заживём как у Христа за пазухой.

— Боюсь, что из этой твоей затеи ничего не выйдет, Гаврила, — вздохнул Сафронов. — У моей дочери жених есть, и он сейчас на фронте воюет. Она любит его и ни за что за твоего Власа не пойдёт.

— Не пойдёт? А ты на что и воля твоя отцовская? — подался вперёд Гавриил Семёнович. — Прояви её, волю свою, Ваня! Грохни кулаком по столу и к свадьбе готовиться вели! А жандарм, зять твой несостоявшийся, ещё неизвестно, вернётся домой с полей сражений или же нет. Он собирался моего сына на бойню отправить, а видишь ли, сам туда загремел. Бог шельму метит, Ваня! Если так получилось, что рыл другому яму, а сам в неё угодил, значит, не вернуться ему живым в Самару. Помяни моё слово, дружище, сложит он головушку на полях фронтовых.

— Но ведь ещё не сложил, — подняв вверх указательный палец, возразил Иван Ильич. — А пока он жив и воюет, у твоего сына ничего не получится. А я… Я не могу насильно выдать свою дочь замуж за твоего Власа. Может быть, он изменился и стал прекрасным человеком, но… Он противен моей Аннушке, и она скорее сбежит из дома, но не пойдёт с ним под венец.

Высказав своё мнение, Сафронов, так и не прикоснувшись к чашке с чаем, вышел из столовой, и, как только за ним закрылась дверь, в кухню вошёл Лопырёв-младший.

— Что скажешь, сынок? — спросил Гавриил Семёнович. — Как я говорил, так и получилось. Прошу, не упрашивай меня больше посылать к Сафронову сватов.

— Да, ничего хорошего из этого не выйдет, — хищно щурясь, согласился Влас и уселся на стул, на котором только что сидел гость. — Я поступлю по-другому, папа. Уже скоро Иван Ильич сам приведёт к нам свою дочь и будет упрашивать, чтобы я христа ради не побрезговал и женился на его сучке кусачей.

— Что ты собираешься сделать? — вскинул брови Гавриил Семёнович.

— Налей-ка мне чая, папа, — хмуро глянул на него Влас. — Я передавлю, как блох, это крысиное семейство. Немного потерпи — и сам всё увидишь.

Глава 5

Пока Агафья с прислужницами готовили горницу к радению, старец Андрон сидел с задумчивым видом за столом и смотрел неподвижным взглядом в сторону. Он то морщился, то хмурил лоб, то кривил рот, и со стороны казалось, будто он улыбается чему-то.

Как только к радениям всё было готово, Агафья ещё раз придирчивым взглядом осмотрела горницу и, удовлетворённо вздохнув, выпроводила девушек за порог. Подойдя к столу, она присела напротив старца и тихо, вкрадчиво, заговорила:

— Ну, чего маешься, Андроша? Почему полон печали твой светлый лик?

— Не вижу причин для радости, — буркнул Андрон. — Всё пытаюсь разгадать, что ты замышляешь со своим попиком-сыночком, но… Зная тебя не первый год, я уверен, что твои замыслы настолько коварны, насколько и не подумаешь.

— А я вот знаю, о чём думаешь ты, Андроша, — растянула в улыбке тонкие губы богородица. — Ты размышляешь, как золото втихаря вернуть в своё единоличное пользование, а потом… Скажи, Андрон, ты замышляешь убить нас с Васенькой и тихо сбежать за границу? Или просто сбежать с золотишком, а нас живыми оставить?

— Рад был бы от вас избавиться, да не могу вот, — взглянув на неё исподлобья, осклабился старец. — Вы же золото нашли и перепрятали. А я теперь вот думаю-гадаю, меня-то вы почто живым оставили? Я же для вас рот лишний, который не кормят, а от которого избавляются.

— Нет, нельзя нам без тебя, Андроша, — сузила глаза Агафья. — Баулы с золотом вон какие тяжеленные. Нам двоим их не унести. Васенька здоровьем слаб, да и хил телесно. Посвящать кого-то в наше общее дело ни к чему. А золота у нас теперь столько, что на десять жизней каждому хватит. До конца дней своих в большом богатстве жить будем.

— Эх-хе-хе-хе, так я тебе и поверил, змея подколодная, — покачал головой старец. — То, что как верблюда меня использовать собираетесь, ещё допускаю. А вот чтобы опосля живым оставить, не верю никак.

— Верь, не верь, дело твоё, — пожимая плечами, вздохнула богородица. — Если бы мы хотели тебя изничтожить, ты бы уже в земле гнил. Для всех ты ушёл на гору Араратскую, и тебя бы никто и не хватился. А золото нести я б Савву заставила. Этому бугаю бестолковому ничего бы не стоило баулы хоть докуда без устали донести.

При упоминании о Савве Андрон вздрогнул, расслабился, и настроение его заметно улучшилось.

— Ишь ты, прям засветился весь! — округлила глаза Агафья. — Аж засиял, будто лампочка электрическая.

— От того и засиял, что поверил я твоим россказням, — солгал старец. — Ещё про сыночка своего расскажешь правду всю, откель взялся и как образовался, тогда я, может быть, и перестану худо о вас думать.

Агафья несколько минут молчала, раздумывая, как быть, но, видимо, решившись, вздохнула:

— Давно это было, — заговорила она. — Так давно, что я уже о том и думать забыла. И вспоминать о том желанья нет, но… — Она посмотрела на Андрона. — Только тебе поведаю, чего никому и никогда не рассказывала, а опосля снова забуду.

— Это что, одолженье мне сделать хотишь? — насторожился старец. — Ещё шибче привязать к себе, эдак я тебя понял?

— А чего тебя привязывать, ты и так никуда не денешься, — вздохнула Агафья. — Хочу, чтобы ты знал, как мне несладко жилось в молодые годы. А расскажу тебе всё ещё потому, чтоб ты опосля уразумел, что нечего нам друг от дружки открещиваться. Годы не те, немолоды мы. Жизнь заново устраивать нам уже поздно, давай жить, как живём, и не изводить друг друга подозреньями беспричинными.

— Ты что, хочешь замириться со мной? — недоверчиво глянул на неё Андрон. — Мыслишь усыпить мою бдительность, и…

— Я хочу доверие между нами возвернуть, — перебив его, заговорила Агафья. — Что-то трещина пролегла промеж нас никчёмная. А эдак дальше жить нельзя. Мы уже так срослись с тобой делами и душами, что разом погибнем оба, ежели отторгнемся друг от друга.

Выслушав Агафью, Андрон призадумался. Зная её, он, конечно же, не поверил ни единому её слову, но… Зерно сомнений богородица в его душу всё-таки заронила.

— Ты мне что-то рассказать хотела о жизни своей? — подняв на неё глаза, напомнил он. — Хочу послухать, где ты попиком своим обзавелась и почему так долго не рассказывала мне о своём отпрыске?

Агафья ответила ему пристальным суровым взглядом и ухмыльнулась.

— Хорошо, — сказала она. — Я поведаю тебе о себе всё, чего ты не знаешь, как и обещала. Но только слово дай, что не используешь то, что услышишь, во вред мне и моему Васеньке.

— Эха? — округлил глаза Андрон. — Разве то, чего ты поведать собираешься, могёт как-то навредить тебе?

— Могёт, не могёт, не ведаю я, — поморщилась Агафья. — Но я не хочу, чтобы прошлое моё вдруг сейчас всплыло.

— Видать, ты не паинькой была в молодые-то годы, — едко высказался старец. — Ты и сейчас тихоня только с виду, а изнутри яблоко гнилое и червивое.

— Так ты даёшь слово никому и ничего обо мне не передавать? — нахмурилась Агафья. — Или мне встать и уйти, чтобы не беспокоить тебя?

Андрон вздохнул и покачал головой.

— Время до радений ещё есть маленько, — сказал он. — Что ж, давай кайся, богородица. Я не знаю, для чего тебе это нужно, но выслушаю. Кто знает, может быть, повествование твоё снова нас сблизит духовно и возвернёт утерянное доверие. А потом, как дальше быть, сообча завтра порешаем. Так что вещай, я тебя слухаю. И слово даю верное, что чего от тебя сейчас услышу, то и похороню в своём сознании на веки вечные.

* * *

Дождавшись выходного, Евдокия решила сходить в швейную мастерскую и попытаться устроиться туда на работу. Ранним утром она пришла к кирпичному двухэтажному дому. У входа стояла женщина.

— Что, устраиваться пришла? — неприветливо ухмыльнулась она.

— Да, собираюсь, если возьмут, — улыбнулась Евдокия. — А ты? Ты здесь работаешь?

— Я здесь работала, — уточнила женщина. — А теперь нет. Вот стою, жду расчёт и пойду искать новую работу.

— Да? Тебя уволили? — удивилась Евдокия. — А за что?

— Раз уволили, значит, нашли за что, — погрустнела женщина. — Мать заболела, и два дня прогулять пришлось. Пыталась отпроситься, но не отпустили, заказов много. Вот и…

Она не договорила, поджала губы и развела руками.

— А платят за работу здесь как? — поинтересовалась Евдокия. — Говорят, что немного.

— Это сначала, первый год немного, — поморщившись, ответила женщина. — Как швейного мастерства достигнешь и начнёшь норму перевыполнять, так и зарплата увеличится. Те женщины, кто давно уже работает, по двадцать пять-тридцать рублей каждый месяц зарабатывают. А ты, если на работу возьмут, больше чем на десятку не рассчитывай.

Сказав, женщина вошла в здание, оставив Евдокию наедине со своими мыслями. А мысли в её голове были невеселые. Десять рублей за месяц работы — зарплата, конечно, ничтожная. На спиртоперерабатывающем заводе она получает больше, зато швейная мастерская находится в двух шагах от дома, а до завода…

«Здесь хоть и меньше платят, зато работа негрязная и от жилья недалеко, — стала убеждать сама себя Евдокия. — А там, на заводе, работа тяжёлая и грязная. Э-э-эх, пойду, если возьмут. Всех денег всё одно не заработаешь…»

Решившись, она вошла в дверь здания, и от былого настроя не осталось и следа. Девушка остановилась у деревянной крутой лестницы, ведущей на второй этаж, и… подниматься по ней передумала. Глухой гул, заполняющий здание, привёл её в замешательство. На улице шум казался отдалённым и незначительным, но внутри здания был просто ужасен.

Откуда-то из-под лестницы вышла со скорбным лицом та самая женщина, с которой она только что разговаривала на улице. Увидев полное беспокойства лицо Евдокии, та вяло улыбнулась:

— Иди, иди, не думай, раз пришла. Поторопись, если хочешь на работу наняться. Меня уволили, и место освободилось. А хозяин всех явившихся в полдень и позже просто не принимает.

— Господи, а что за грохот здесь такой? — не трогаясь с места, спросила Евдокия. — У меня аж в голове и внутри всё тряской трясётся.

— Ничего, привыкнешь, — натянуто улыбнулась женщина. — Здесь, на первом этаже, станки работают. Это обувь для армии шьют. А швеи на втором этаже трудятся, там потише. И кабинет хозяина тоже там, так что поторапливайся.

Женщина вышла, а Евдокия скрепя сердце поднялась на второй этаж. Она остановилась у швейного цеха, заглянув в него через распахнутую дверь, и, увидев трудившихся за машинками женщин, растерялась.

Швеи и работали, и разговаривали, и шутили, и смеялись. Они уже так наловчились, что, не глядя на машинки и пошиваемую продукцию, быстро и безошибочно проделывали свою работу. Приход Евдокии невольно нарушил ритм их работы. Девушка смутилась и отпрянула от двери. С трудом подавив нерешительность, она заставила себя пройти дальше по коридору к кабинету хозяина.

Дверь оказалась открытой, и сидевший за столом хозяин заметил Евдокию.

— Эй ты, заходи!

Девушка переступила порог и в нерешительности остановилась. Величественный вид хозяина мастерской привёл её в трепет. Крупного телосложения, румяный и моложавый для своего возраста купец выглядел как сошедший с иконы святой старец.

— Ты что, на работу явилась устраиваться? — спросил он строго, глядя на Евдокию. — Что ж, проходи, присаживайся на стул, который перед столом моим видишь.

Она приблизилась к столу, робко присела на краешек стула и, не зная, как себя вести, обвела кабинет долгим взглядом. На столе лежала раскрытая, исписанная цифрами толстая бухгалтерская книга, стояла керосиновая лампа, ручка, чернильница и большой, с деревянной ручкой колокольчик.

Евдокия не ответила на вопрос купца. Её голова пошла кругом, лицо сделалось пунцовым, и она лишь прерывисто вздохнула.

Лицо хозяина мастерской вдруг подобрело, и на губах появилась усмешка. Прождав пару минут, он подался вперёд всем корпусом, сложил перед собой руки, и…

— Хорошо, ответь мне на один вопрос, — заговорил он. — Ты пользоваться швейной машинкой умеешь?

Евдокия вздохнула, пожала плечами и, опуская в пол глаза, тихо ответила:

— Нет, не умею. Я пришла научиться шить на машинке и работать. Но-о-о… Я быстро учусь.

Она бросила украдкой взгляд на купца, но не успела заметить, какое на него произвела впечатление.

— Раз не умеешь, тогда почему пришла? — ухмыльнулся он. — Мы здесь не обучаем ремеслу швеи, милая. К нам приходят уже подготовленные работать.

— Что ж, тогда я пойду? — прошептала Евдокия, поняв, что на работу её не возьмут, и в это время в кабинет вошла высокая, полная, красивая женщина.

Купец, увидев её, тут же вскочил со стула на ноги. Взглянув на хозяйку, Евдокия оробела. Ей уже приходилось встречать её на корабле хлыстов во время радений. Но тогда, в белой рубахе, она не выглядела так эффектно, как сейчас.

Купчиха была одета в шёлковое голубое платье и такую же кофту с длинными, уширенными к концу рукавами. На гордо сидящей на плечах голове красовалась красивая шляпка с вуалью, на ногах — симпатичные изящные туфельки.

— Корней Захарович! — даже не взглянув на посетительницу, обратилась он к хозяину мастерской. — Не успел одну бездельницу уволить, как другая уже тут как тут. И когда только успевают пронюхать, что место освобождается?

— Да вот, видать, случайно забрела к нам в мастерскую эта птаха залётная, не зная, что место освобождается, — заискивающе улыбаясь, ответил Корней Захарович. — Я только что объяснил ей, что она нам не подходит, и… Кстати, она и шить-то на машинке не умеет, дорогая.

Купчиха повернулась вполоборота и с надменным видом уставилась на Евдокию.

— И? На что ты надеялась, идя к нам, птаха божья? — повысила она голос, наблюдая за раскрасневшейся Евдокией. — Время наше отнимать бесценное? А может, с тебя плату за это взять, как считаешь?

Её голос, визгливый и громкий, тяжёлой ношей надавил на плечи Евдокии. Она ссутулилась и даже вспотела от обрушившейся на неё тяжести. Затем она побледнела и зажмурилась, ожидая всего, даже удара по голове от возмущённой купчихи.

Вопли хозяйки слушали все находящиеся на втором этаже люди. Швеи оставили работу и высунули головы в коридор, чтобы позлорадствовать, любуясь происходящим.

— А теперь проваливай вон! — закричала купчиха, указывая вытянутой рукой Евдокии на дверь. — И чтобы духу твоего здесь больше не было!

Едва не плача, униженная и растоптанная злобной выходкой купчихи девушка вскочила со стула, повернулась к двери, и вдруг…

— А ну, стой! — пригвоздил её к месту окрик. — Чья будешь, говори?

— Я так… Я это… Я э-э-э… — совсем растерявшись, пролепетала Евдокия, не находя для ответа подходящих слов.

Она сконфуженно попятилась к двери, намереваясь как можно быстрее выскочить из кабинета и бежать отсюда куда глаза глядят.

— А ну, стой! — ещё громче рявкнула купчиха, и Евдокия замерла, ожидая потока новых ругательств и оскорблений.

— Ты же христоверка Евдоха, так ведь? — неожиданно мягко поинтересовалась женщина. — Это я тебя на радениях в Зубчаниновке не раз видела?

— Да, это я, — призналась Евдокия с замирающим сердцем. — Но сейчас я на корабле христоверов не состою. Я… я ушла от них.

— Вот как? — удивилась купчиха. — А что так? Я ведь ходила к ним на радения, чтобы тебя послушать. Как ты поёшь голоссалии, как звучит твой нежный ангельский голос. У меня аж слёзы капали, когда тебя слушала. Ни одна певичка в нашем театре тебе и в подмётки не годится!

Она повернулась и взглянула на притихшего за столом Корнея Захаровича.

— Берём её, слышишь! — снова повысила она голос, да так, что Евдокии показалось, будто в окне кабинета зазвенели стёкла. — Зарплату положишь двадцать рублей и не меньше, ты меня понял?

— Да, но-о-о… — засомневался Корней Захарович. — Мы же всем вновь принятым первый год по десять рублей платим. Да её ещё учить работать на машинке придётся.

— Ты что, не слышал, что я сказала? — подбоченившись и вращая глазами, выкрикнула купчиха. — Если двадцать целковых тебе показалось много, будешь платить двадцать пять! А ежели что ещё мне поперёк вякнешь, тридцать платить заставлю, теперь прочистились твои мозги, бездельник?

Сердце внутри у Евдокии остановилось и замерло. Она едва поверила в реальность свалившегося на неё счастья. А зарплата… На такую зарплату, каковую установила ей купчиха, она даже не смела рассчитывать. Двадцать пять рублей! Да за такие деньги она готова была стерпеть любое оскорбление, любую обиду и сутками напролёт работать в пошивочном цехе.

— Всё, завтра, прямо с утра и приходи, Евдоха, — улыбнулась ей купчиха напоследок. — Найдёшь меня здесь, в этом кабинете, а зовут меня Василиса Павловна, запоминай хорошенечко, Евдокия.

Глава 6

Когда гостья переступила порог молельного дома и закрыла за собой дверь, сидевший за столом и просматривающий стопку газет Прокопий Силыч посмотрел на неё поверх очков и настолько удивился, что даже привстал от изумления.

— Вот, стало быть, как, сама богородица хлыстов передо мной предстала? — прошептал он, снимая с переносицы очки и кладя их на стопку газет. — А ты проходи, не стой у порога, Фёкла. Садись за стол напротив и поделись, с чем объявилась.

— Поглядеть на тебя, вот с чем, — пройдя к столу, присела на табуретку гостья. — И прошу, не называй меня больше Фёклой, пожалуйста. Была когда-то Фёкла, да вышла вся, а вот Агафья осталась.

— Что ж, Агафья так Агафья, — пожимая плечами, ухмыльнулся старец скопцов. — Ты хоть бестией называйся, для меня разницы нет.

Агафья вздохнула, носовым платочком вытерла губы и только после этого внимательно посмотрела на Прокопия Силыча.

— Ты всё ещё на меня сердишься? — спросила она вкрадчиво. — Может, за порог выставишь, покуда разговор не начали?

— Нет, я на тебя не злюсь, Агафья, — ответил старец. — Ты же знаешь, что мы, голуби белые, никогда ни на кого обиды не держим и ни с кем в ругачку не встреваем. Мы живём так, как живём, и никому жить не мешаем.

— О чём это ты? — заподозрив подвох в его словах, насторожилась и сузила глаза Агафья. — Не верю я, что ты зла на меня не затаил, Прокопка. Я же тебя извести пыталась. Вспомни, ты чудом уцелел.

— Пыталась извести, помню, да не получилось, — добродушно улыбнулся Прокопий Силыч. — Ты же знаешь, что в травах я получше тебя кумекаю. Как только я худо себя почувствовал после совместного чаепития, так смекнул, что к чему, и быстро отраву твою из себя выгнал.

— Ведаю я о том, — вздохнула Агафья. — Знания трав и изготовление лекарства из них я ведь от тебя переняла. Да и на каторге про травы целебные ещё больше узнала. Там тоже срок отбывала травница из племени цыганского.

— Вот, видишь, не зря, стало быть, ты там время провела, — с едва уловимой издёвкой высказался Прокопий Силыч. — Когда я тебя подобрал, кем ты была? Воровкой и мошенницей. С дружком своим людей богатых грабила. Дружка-то твоего, Сеньку Беспалого, застрелили при аресте, а ты… Ты проворной оказалась и улизнула. Покуда тебя по всей Самаре полиция разыскивала, я тебя у себя прятал… Ну что, вспомнила?

Агафья усмехнулась.

— А я и не забывала этого никогда, — сказала она. — Очень хорошо помню, как тебя дурачила. Ты же всегда блаженным был и казался таковым, Прокопка. Дурень ещё тот, на всю Самару славный. То деньги раздаривал кому ни попадя, то просто их с забулдыгами пропивал. А денежки тебя любили, не отнять. Так и липли, будто ты был мёдом помазанный.

— Да-а-а, мне всегда на деньги везло, — вздохнул Прокопий Силыч мечтательно. — Ты хорошо просекла это дело и мухой прилепилась ко мне.

— Жалко мне стало денег твоих, — хмыкнула Агафья. — И больно смотреть было, как ты ими направо и налево бездумно швырялся. Да и жизнь другую решила начать. Зачем кого-то грабить и обкрадывать, когда денежный сундук оказался рядом?

— И ты своего добилась, — кивая головой, сказал Прокопий Силыч. — Сначала под венец меня уволокла, фамилию свою на мою сменила. — Он задумался и поскрёб затылок. — Вот только в толк и сейчас не возьму, почему ты меня на корабль христоверов ступить уболтала? Чего тебя подтолкнуло на этот шаг?

— Окстись, Прокопий, ты не раз уже задавал мне этот вопрос в прошлом, — поморщилась неприязненно Агафья.

— Было дело, задавал, — согласился с ней Прокопий Силыч. — Но ты мне ни разу толком на него так и не ответила.

— А тебе это надо? — покачала головой Агафья. — Вот свела тебя к хлыстам, а тебе и понравилось. Скажи, что не так всё было?

— Да, мне там понравилось, на корабле христоверов, — согласился с ней Прокопий Силыч. — Радения по сердцу пришлись, а вот грех свальный… Я всегда осуждал сею прихоть непотребную. Никак не вязался этот греховный блуд с другими обрядами.

— Вот ты и отменил грех свальный, когда стал кормчим после кончины старца, — вздохнула Агафья. — Многие ушли тогда, и сразу оскуднел осиротевший наш корабль.

— Ушли те, кто к необузданному разврату, а не к праведности склонен был, — тут же возразил Прокопий Силыч. — Остались те голуби, кто душою чист был и кто святость ставил выше бесовских наваждений.

Агафья снова вытерла платочком рот и натянуто улыбнулась.

— Я на каторге срок свой отбыла, вернулась, а на твоём корабле голубей совсем маленько прибавилось. Значит, кормчим ты был никудышным, признай, Прокопий?

— Потому вы с Андроном меня легко и подвинули, — вздохнул грустно Прокопий Силыч. — Вы опять свальный грех возвернули в радения, вот и потянулись к вам те, кто на разврат падок.

— А чего ты себя оскопил, Прокопий? — хмыкнула Агафья. — Нас этим поступком бесшабашным упрекнуть мыслил? Да, мы удивились, узнав об этом, но… Поговорили-поговорили, да и забыли, ты сам свою судьбу выбрал.

Слушая её, Прокопий Силыч сидел с задумчивым видом. Когда Агафья, высказавшись, замолчала, он ещё несколько минут провёл в задумчивости, а потом заговорил:

— Да, я осознанно сам себя оскопил, и не вам в угоду. Просто я решил другим стать и стал им. На вашем корабле разврат процветает, а у нас… Лишив себя возможности совладать с телесными искушениями, мы и прибегаем к оскоплению грешной плоти.

— Ох, где-то я уже это слышала, — хмыкнула Агафья. — Кажись, Кондрашка ваш Селиванов эдакую тягомотину удумал. Он же ещё сыном Божьим и искупителем, призванным спасти род человеческий от лепости (похоти), и сокрушителем душепагубного змия себя объявил.

Выслушав её, Прокопий Силыч нахмурил брови, покачал головой и, чуть подавшись вперёд, спросил:

— Говори, с чем пожаловала, Агафья? Не устои же наши обсуждать. Мы сами по себе, вы сами. Так и будем сосуществовать дальше без взаимной ругани и хулы.

Прежде чем ответить, Агафья жеманно повела плечами, вздохнула и…

— Зелье я у тебя просить пришла, — сказала она. — То самое, каковым ты голубей своих перед кастрацией от реальности отключаешь. Не откажи, Прокопий, очень надо его мне.

Прокопий Силыч округлил глаза.

— О каком таком зелье ты речь ведёшь, Агафья? — прикинулся, что не понимает, он.

— О том, каковым ты своих новиков потчуешь перед оскоплением, — ответила Агафья. — Сама бы изготовила, но рецепта не знаю.

Прокопий Силыч прекрасно понял, о каком зелье ведёт речь его гостья.

— Ты знаешь все рецепты, которые знаю я, — сказал он, лукаво улыбаясь. — Я же слышал, что ты лечением занимаешься голубей своих.

— Да, лечу иногда, — поморщилась Агафья. — Но только рецепта, который мне нужен и который знаешь ты, я не знаю.

— А что ты знаешь о том рецепте, который ты просишь? — прищурился хитровато Прокопий Силыч. — Чем он тебя привлекает?

— Он привлекает меня тем, что настойка, по нему изготовленная, делает человека безвольным и безмозглым истуканом, — ответила Агафья. — Я знаю, что ты готовишь такой и поишь своих перед оскоплением. Они боли не чувствуют, ничего не соображают, и… Одним словом, научи меня готовить это зелье, Прокопий. Очень оно мне нужно, очень.

Прокопий Силыч задумался, как вежливо отказать бывшей жене, но подходящие мысли не шли в голову.

— Что, Андрона приструнить мыслишь? — с ухмылкой предположил он. — Распоясался поди жеребец сибирский и из твоей узды выскользнул?

— Мои дела тебя не касаются, — огрызнулась Агафья, досадуя на то, что старец скопцов невольно разгадал её замысел. — Ты дай, чего прошу, или откажи. Внеси ясность своим поступком.

— Как готовить снадобье, я тебе не скажу, — вздохнул Прокопий Силыч. — А вот само снадобье, пожалуй, выделю немного. Только предупреждаю заранее, недолго оно действует, неделю всего. Только неделю Андрон истуканом безмозглым и бесчувственным пробудет, а потом… Он снова в себя придёт, и как провёл неделю, даже не вспомнит.

Агафья поморщилась, о чём-то раздумывая, а потом спросила:

— Это какую порцию я влить должна, чтобы он бревном побыл неделю?

— Полстакана, — ответил Прокопий Силыч. — Стакан вольёшь, он в беспамятство полное окунётся, а потом… А потом, когда очнётся, умом тронется.

— Бутылок десять давай! — с загоревшимися глазами попросила Агафья. — Если есть двадцать, давай двадцать, я всё заберу.

— Чего-о-о? — округлил глаза Прокопий Силыч. — Да я никогда не делаю свои настойки в таких количествах! Дам две бутылки, и будя. На большее не уговаривай и не проси.

— Да? А чего эдак мало? — разочарованно поинтересовалась Агафья. — Дай что есть, и я больше у тебя не объявлюсь.

— Только две пол-литровые бутылки, не боле, — заупрямился Прокопий Силыч. — У меня этого снадобья всего ничего остаётся, а травка, из которой я его готовлю, далеко, за Уральским хребтом произрастает.

— Хорошо, хоть две бутылки давай, — вздохнула огорчённо Агафья. — И за это благодарствую, спасибо тебе превеликое…

* * *

Множество болезней обострились разом. Всё чаще стало беспокоить сердце, воспалились лимфоузлы, ухудшилось зрение. Потом воспалились гланды, и стало очень больно глотать. Раскалывалась голова, пропал сон, и всё чаще стали возникать очень похожие на реальность видения. Уже два дня он ничего не ел. Вялость, безразличие, полная депрессия настолько овладели им, что он часами лежал в кровати неподвижно и без мыслей в голове.

Медсёстры, заходя в палату, делали обезболивающие уколы и уходили. А вот доктор, когда приходил во время обхода с осмотром, подолгу задерживался у его кровати, скрупулезно обследуя чуть ли не каждый участок его загнивающего тела.

Производя осмотр, доктор то и дело задавал вопросы, и Силантий, нехотя, сквозь зубы, отвечал на них.

— Улучшений, к сожалению, я не нахожу, — заканчивая осмотр, обычно говорил доктор. — Но и, слава богу, ухудшений тоже. А ты переставай хандрить, Силантий, возьми себя в руки.

Сегодня, перед рассветом, Силантий стряхнул с себя оцепенение, но радости или облегчения не испытал. Даже не будучи доктором, он хорошо знал безнадёжность своих хворей. Для него не было секретом, что изувеченный страшными ожогами организм больше не может сопротивляться болезням. Под действием настоек выходившей его женщины и хлыстовской богородицы Агафьи его состояние было сносным, и он уже надеялся, что вот-вот пойдёт на поправку, и вдруг…

Открылась дверь, и вошёл доктор.

— Здравствуй, Силантий! — поприветствовал он его. — Позволь осмотреть тебя и выслушать жалобы на своё самочувствие, если они у тебя есть.

— Да что жаловаться, Олег Карлович, — вздохнул Силантий. — День ото дня только хуже и хуже. В одном месте заглохнет, в другом ещё шибче заболит. Панцырь мой, видать, отходит. Всё, что под ним остаётся, огнём горит.

— А чего же ты хотел, этого и следовало ожидать, голубчик, — пожимая плечами, сказал доктор. — Сейчас, после обхода, придёт сестра и коросту твою мазью смажет.

Силантий вздохнул и ухмыльнулся.

— Да мне мази ваши, будто мёртвому припарка, — сказал он. — Облегчения от них я никаких не чувствую. Короста вон трещинами покрывается, а из трещин жижа гнойная выступает. Запахов я не чую, но когда сёстры ваши больничные меня мазью мазюкают, вижу по ним, что от исходящей от меня смрадной вони они морды в стороны воротят.

— За медсестёр не беспокойся, работа у них такая, — поморщился доктор. — А у тебя, если короста отходит, будем надеяться, что дело на поправку идёт.

— Не на поправку, а к могиле, — уточнил Силантий и посетовал: — Ты же меня к хлыстам за настойкой обещался свезти, Олег Карлович? Вот их зелье мне непременно бы помогло. Польза снадобий мною уже испробована. Сдержи обещание, свези меня в Зубчаниновку, доктор? За жизнь я не цепляюсь, знаю, что чуток мне остаётся. Но пожить хоть этот чуток мне ещё надо, на то есть причины особливые.

Глаза доктора округлились.

— Да ты что, в своём ли уме, Силантий? — воскликнул он. — Да куда же я тебя повезу, горе луковое? Ты же вон, прости господи, на ладан дышишь? Тебе категорически нельзя вставать с кровати и тем более трястись в коляске до самой Зубчаниновки! Давай так поступим: я сам к хлыстам съезжу и упрошу, как её… Агафью, кажется… Попрошу, чтобы со своими снадобьями к тебе в больницу приехала. А там и посмотрим, помогут ли они тебе.

— Помогут, как пить дать помогут, — хмыкнул Силантий. — Их действие на себе я уже испытал не единожды. Только вот поедет ли меня навестить эта тварь злобная, ещё бабушка надвое сказала. Сам бы поехав, я ещё смог бы уболтать старуху помочь мне, а вот тебя она слухать не станет, это я точно тебе говорю, Олег Карлович.

— Ладно, завтра, прямо с утра, я съезжу к ней в Зубчаниновку и поговорю о тебе, — вздохнул доктор. — Но, а если не поедет она со мной в больницу, подумаем ещё, как помочь тебе… А ты уповай на чудо и больше Господу Богу молись, Силантий. Он уже вон сколько времени тебе помогает и будет помогать, пока ты молиться будешь и просить о помощи и спасении грешной души.

* * *

Сначала обедали молча, думая каждый о своём. В столовой висела непривычная тишина, не свойственная Сафроновым во время приёма пищи.

— Нет, я не могу больше так, не мо-гу! — воскликнул в сердцах Иван Ильич. — Как подумаю о Лопырёвых, у меня кусок в горло не лезет. Надо же, этот опустившийся, спившийся негодяй Влас вдруг взялся за ум и служит в народной милиции! И не каким-то там рядовым, а заместителем начальника сыска!

— Ваня, успокойся, и мне это не по нутру, — тихо сказала Марина Карповна, отодвигая от себя так и не тронутую тарелку с супом. — Мы уже целую неделю только и говорим об этом, только толку от этого никакого.

— Как же никакого, — вздохнула дочь Анна. — Пока нас не трогает этот ублюдок, но я уверена, что это затишье долго продолжаться не может.

— Да, когда человек облачён властью, он меняется, — с унынием согласился с мнением дочери Иван Ильич. — А негодяй, получив власть, как правило, становится исчадием ада!

— Ой, неспокойно на душе у меня, — вздохнула Марина Карповна. — Целую неделю живу с этим чувством гадким, и… И болезнь ко мне снова возвращается, как мне кажется. С каждым днём всё хуже и хуже себя чувствую.

— А ты не думай о плохом, мама, — свела озабоченно к переносице красивые брови Анна. — Думай о хорошем, а не забивай голову всякой всячиной. Мы всегда живём между плохим и хорошим, а чего больше к себе притягиваем, только от нас самих зависит.

— Знать не знал, что временное правительство за восстановление полиции взялось, пока этот проходимец Гаврила не сказал, — брезгливо поморщился Иван Ильич. — И что узнал, так это уму непостижимо.

— И что же ты узнал, Ваня? — посмотрела на него недоумённо Марина Карповна. — Всех разогнали, а теперь обратно собирают?

— Ты права, дорогая, так и есть, — кивнул Иван Ильич. — Структура так называемой народной милиции в Самаре фактически повторила структуру полиции Российской империи. Вся Самара поделена на пять милицейских участков. Во главе участков поставили бывших офицеров Самарского гарнизона.

— И как же они с преступностью бороться собираются? — не удержалась от сарказма Анна. — Что знают бывшие военные о тонкостях сыскной работы?

В ответ на её реплику Иван Ильич неопределённо пожал плечами.

— Путь в милицию не закрыт и бывшим полицейским, — сказал он. — Даже самарские преступники проникнуть в милицейские ряды пытаются.

Мать и дочь, выслушав его, недоумённо переглянулись.

— Да-да, вот послушайте, — видя недоумение на их лицах, ухмыльнулся Иван Ильич, доставая из кармана сложенную вчетверо газету и разворачивая её: — «Товарищи воры! — Он поднял вверх указательный палец и продолжил: — …Воротилы, грабители, взломщики, аферисты, шантажисты, ханкисты, политурщики, мародёры, карманники, лоточники, извозчики… и прочая братия! Мы много поработали в первые дни революции, и нам надо собираться, чтобы избрать представителей в Советы рабочих и солдатских депутатов для заседания. Объединяйтесь, товарищи, и помните, что в объединении сила! Приходите сами и зовите всех товарищей…»

Дочитав воззвание, Иван Ильич отложил газету и обвёл взглядом изумлённые лица домочадцев.

— Ну что на это скажете, дорогие мои?

— С ума сойти можно! — закатила вверх глаза Анна. — Что, папа, в газете действительно это написано?

— Не веришь мне, прочитай сама, — протянул газету дочери Иван Ильич. — Здесь, под текстом, даже приписка имеется — Группа сознательных деловых!

— Вот потому этот Влас в милицию и попал, — вздохнула Анна. — Он как раз аферист и шантажист.

— И что? — нахмурилась Марина Карповна. — Устроившись в милицию, эта свора сама с собой бороться собирается?

— Получается, что так, — пожал плечами Иван Ильич. — Эта революция столько дров наломать успела, что ничего удивительного в воззвании сознательных деловых я не вижу.

— Уверена, что от такой милиции проку будет мало, — вздохнув, высказала свою точку зрения Марина Карповна. — Уж если таких проходимцев, как Влас Лопырёв, на работу берут и оружие выдают.

— Видимо, на заводах и фабриках Самары так же думают, — кисло улыбнулся Иван Ильич. — Вчера один купец мне сказал, что там, на предприятиях, формируют свою, фабрично-заводскую, милицию и отряды Красной гвардии к тому же. Заводская милиция якобы подчиняется заводским комитетам, а Красная гвардия… — Он пожал плечами: — Кому подчиняется это непонятное формирование, ума не приложу.

— А мне не понятно, как они все уживаться друг с другом будут, — снова с сарказмом высказалась Анна. — Если меня обидит народная милиция, то я могу пожаловаться на неё в Красную гвардию?

— Не знаю, дочка, не знаю, — пожал плечами Иван Ильич. — Могу только сказать — поживём-увидим, дорогая.

— Ваня, а от какого числа газета эта? — поинтересовалась Марина Карповна. — И почему ты её в кармане носишь?

— От начала апреля сего года, — взглянув на дату, ответил жене Иван Ильич. — А ношу я её в кармане для того, что сам туда положил. Здесь, на страницах, пропечатана ещё пара любопытных статей, которые я прочёл и снова прочесть собираюсь. Но они только экономики касаемы и не вызовут у вас никакого интересу.

Глава 7

Проснувшись, как обычно, рано утром, старец Андрон не спеша оделся, сходил к умывальнику, привёл себя в порядок и вошёл в горницу. Не увидев Агафью, он удивился и позвал прислужницу:

— Нюрка, подь сюды.

Девушка тут же вбежала к нему и в нерешительности остановилась.

— Что, самовар велите нести, батюшка? — спросила она.

— Неси, — кивнул Андрон. — И богородицу кликни, где она ходит?

Девушка замялась.

— Дык она на базар в Самару ещё спозаранку уехала, — сказала она. — Корзиночку взяла, за ворота вышла, и… Я больше её не видела.

— А почто говоришь, что уехала? — грозно сдвинул к переносице брови Андрон. — Меня не упредила, и… — Он выглянул в окно. — Вон и Савва во дворе копошится. Так кто же повёз в Самару на базар богородицу?

— Дык откель же мне знать, батюшка? — испуганно сжалась девушка. — Вышла за ворота, и всё, в обрат не ворачивалась.

Позавтракав, Андрон вышел на улицу, спустился с крыльца, уселся на скамейку и подозвал к себе Савву.

Тот подошёл, остановился перед ним и опустил голову.

— Бери пенёк, тащи его сюда и супротив присаживайся, — распорядился Андрон и пронаблюдал, как Ржанухин исполнит его волю.

Принеся пенёк, Савва присел на него и, снова опустив голову, устремил взгляд в землю.

— В тягость мне становится на тебя эдакого глядеть, Савва, — хмуря лоб, сказал Андрон. — Ходишь, будто веслом битый или в воду опущенный.

— Радоваться нечему, батюшка, вот потому и стал я эдаким, — не поднимая головы, буркнул Савва.

— А что так? — полюбопытствовал Андрон. — Что причиндалы в штанах собака тебе отжевала, о том тоскуешь? Так ты всё одно до баб охочим не был.

— Не был и не буду теперь, — вздохнул горестно Савва. — Были у меня причиндалы, и я другим себя чувствовал, а сейчас… Сейчас я скопцом стал, и жизнь моя подлючья пустой оказалась.

— Ладно, не переживай ты эдак, не убивайся, Савва, — вздохнул сочувственно Андрон. — Видать, эдак небесам угодно было.

— Небесам угодно, а мне нет, — огрызнулся Савва. — Не хочу эдаким жить, смысла в том не вижу.

Нижняя губа у него дрогнула и отвисла. Слова старца задели его. Раньше как-то кормчий не беседовал с ним так, с глазу на глаз, а сейчас… Савва поднял голову и посмотрел на Андрона.

— Что-то к нам на радения мало народу ходить стало, — вздохнул старец. — Ты не знаешь, почему так?

Ржанухин тяжело вздохнул.

— Дык сами видите, что в городе творится, — сказал он. — Слышал я, что и в церковь мало ходить стали люди. Сейчас всё больше на митинги шастают да на собрания политические. А там…

— Что «там»? — заинтересовался Андрон. — Ты тоже туда хаживал?

— Да так, был пару раз, — смутился Савва. — Думал, там что-то эдакое, полезное говорят, а там…

Старец промолчал и, глядя на Ржанухина, сузил глаза.

— Так что говорят «там» такого, чего мы не касаемся на радениях? — спросил он.

— Там всё о какой-то мировой революции судачат, — вздохнул Савва. — О прекращении войны и… Всякое ещё болтают, чего я не понимаю совсем.

— А людей? Как много людей приходит на сборища эти? — заинтересовался Андрон.

— По-всякому бывает, — ответил с задумчивым видом Савва. — Бывает, столько соберутся, что яблоку упасть негде.

— И бабы бывают или только мужики одни?

— И бабы, и мужики, — пожимая плечами, ответил Савва. — Но мужиков завсегда гораздо больше, чем баб.

— Хорошо, — вздохнул Андрон и, меняя тему, спросил: — А матушку Агафью ты случаем не видел? Встал вот нынче, а её нет в горнице. Ушла и ничего не сказала, видимо, меня будить не хотела.

— В Самару она поехала, — ответил Савва, снова опуская голову.

— А чего же ты её не повёз? — нахмурился Андрон.

— Я хотел было, да матушка не велела, — поднял голову Савва.

— Что, прошла мимо, и всё?

— Только сказала, что в Самару на базар поехала, — вздохнув, уточнил Савва.

— Ладно, ступай работай… Мы с тобой покалякаем ещё, — выпытав, что было возможно, отпустил Ржанухина Андрон. — Сдаётся мне, что и у меня вдруг появилось много дел, над которыми надо хорошенечко покумекать.

С пасмурным лицом он вернулся в дом, прошёл в горницу, уселся за стол, сдавил виски ладонями и глубоко задумался.

* * *

За неделю в мастерской в качестве ученицы Евдокия научилась многому. Она уже не только наблюдала, как работают швеи, но и сама вполне сносно могла шить солдатские галифе и гимнастёрки. Расторопная, сообразительная девушка стремилась работать быстро, чётко и без брака.

Евдокия вспомнила первый рабочий день в мастерской, когда Куёлда самолично привела её в цех. Куёлдой^[1] величали Василису Павловну работники мастерских. И действительно, необычной была купчиха Горынина: крупного телосложения, грузная, волос на голове, брови, даже ресницы русые. А глаза Василисы Павловны были горячие, выразительные, непонятного мутного цвета.

«Куёлда, Вологайка, Гульня, Шлёнда, Визгопряха!» — боязливо озираясь, шёпотом говорили о ней все.

— Расшибётся в доску, но добьётся, что в башку ей стукнет, — говорили о жене хозяина мастерских одни.

— Уж на мужиков больно падка и охоча, особливо на молодых и красивых, — вторили другие.

— Видалая и бывалая, — говорили третьи. — Ух, уж какая бывалая, сказать не пересказать.

Увидев вставших из-за столиков женщин, Евдокия растерялась. Доверчиво глядя на них, она поклонилась.

— Ну вот, привела я вам товарку! — громогласно объявила Куёлда. — Она девка скромная, беззащитная. Не вздумайте обижать!..

Работницы мастерской сидели за длинными столами. Перед каждой стояла швейная машинка, вокруг которой возвышались стопки пошитой продукции.

Куёлда указала Евдокии на свободное место.

— Вот сюда садись, — сказала она. — Здесь будешь работать. Учить тебя ремеслу будет Верка Заторникова.

Девушка с крупными, почти с мужскими чертами лица нахмурилась, повела плечами и закусила нижнюю губу.

Василиса Павловна заметила недовольство Заторниковой и, сжав кулаки, сказала:

— Ты что, перечить мне удумала, лярва? Коленкой под зад и за ворота захотела?

Почувствовав на себе враждебные взгляды, раскрасневшаяся до корней волос Евдокия тихонько присела за рабочее место и опустила голову.

— Верка, покажи новенькой, что делать надо! — приказала наставнице Куёлда. — А теперь все рты позакрывали — и за работу, бездельницы! Кто девку забижать осмелится, тому не поздоровится, так и знайте!

Евдокия сжалась, а купчиха окинула всех злым, полным угрозы взглядом и вышла из цеха. Когда она скрылась за дверью, девушка встала, посмотрела на женщин и мягким, мелодичным голосом представилась:

— Меня Евдокией звать, бабоньки. Не серчайте на меня, пожалуйста. Я ничем не хотела обидеть вас.

Сказав, она дружески всем улыбнулась и снова присела за стол.

— Будь добра, Вера, научи меня обращаться с машинкой, — обратилась она к косо глядевшей на неё товарке. — Я умею вязать, штопать, вышивать, даже шить иголкой, а вот работать на машинке не умею. Учить меня было некому…

…Перед началом работы Евдокия поднялась по лестнице на второй этаж и остановилась перед приоткрытой дверью цеха.

— Новенькая работает очень хорошо, Василиса Павловна, — услышала она голос Верки Заторниковой. — Старается, всё на лету схватывает. Только неделю отработала, а уже не хуже других шьёт. Одним словом, ещё чуток, и она вровень со всеми работать будет.

Куёлда, казалось, пропустила похвалу Верки мимо ушей. Она лишь нахмурилась, но не сказала ничего, ни плохого, ни хорошего.

Услышав шаги на лестнице, Евдокия поспешила войти в цех, где, едва не столкнувшись с купчихой, остановилась.

— А-а-а, вот и ты, — ухмыльнулась Куёлда и подтолкнула её плечом к двери: — Айда за мной, Евдоха, ты здесь больше не работаешь.

— Как? — опешила Евдокия. — Вы меня увольняете, Василиса Павловна?

— Отсюда да, — ответила Куёлда. — Я вчерась горничную взашей выперла, а тебя беру на её место. Платить буду пятьдесят целковых в месяц, не возражаешь?

Услышав её слова, женщины в цехе вскочили со своих мест, но купчиха грозно прикрикнула на них, и они сели.

— Всё, идём, — подтолкнула она в спину остолбеневшую Евдокию. — Да не стой столбом, овца бестолковая, радуйся свалившейся на башку твою манне небесной!

* * *

Собравшиеся на радения скопцы в белых рубахах с полными торжества лицами, сидели на скамейках вдоль стен в синодальной горнице и слушали проповедь кормчего Прокопия Силыча.

–…они поют как бы новую песнь пред престолом и пред четырьмя животными и страусами; и никто не мог научиться сей песне, кроме сих ста сорока четырёх тысяч, искуплённых от земли. Это те, которые не осквернялись с жёнами, ибо они девственники; это те, которые из людей, как первенцы Богу и агнцу.

Читая проповедь, старец украдкой пытался разглядеть лица сидящих перед ним адептов и понять, насколько глубоко проникают его слова в их одурманенные головы и насколько убедительно звучат его завуалированные оправдания, которые он старательно доводил до них.

Прошлой ночью случилась неожиданная беда на корабле агнцев Божьих. Вновь принятый адепт скончался после оскопления. Познания Прокопия Силыча в области медицины сводились лишь к кастрации мужчин и женщин. Его не беспокоило, сможет ли человек перенести такую тяжёлую операцию, как ампутация половых органов, или нет. И подготовку к оскоплению он тоже не считал действием обязательным. Прокопий Силыч всегда был уверен в себе. Смертельные случаи случались, но они были редки и быстро искоренялись из памяти. Но сегодня…

— Бог сотворил Адама и Еву людьми бесплотными, то есть не имевшими половых органов. Как скоро они нарушили заповедь Божью и, прельщённые дьяволом, съели запрещённые яблоки, подобия запрещённых плодов выросли на их теле: у мужчин семенные ядра, у женщин груди…

Собрав сегодня адептов, Прокопий Силыч действовал отнюдь не в благородном душевном порыве. Он очень хорошо знал, что делает. Нельзя, чтобы адепты обвинили его в смерти новика, это ведь могло несмываемым пятном лечь на репутацию всемогущего кормчего. И всегда, когда над его репутацией нависала угроза недоверия, Прокопий Силыч спешно собирал своих адептов, бессмысленными проповедями пудрил им мозги, а затем проводил большое радение. Именно так он собирался поступить и сегодня.

— Всех Господь обрезание терпит и человеческие прегрешения, яко благ, обрезует: даёт спасение днесь миру, радуется же в высших и Создателев иерарх и светоносный таинник Христов Василий.

Продолжая своё представление, Прокопий Силыч неожиданно для всех упал на колени, закрыл лицо ладонями и громко зарыдал.

— Голуби мои белокрылые, простите меня! — закричал он, сотрясаясь от рыданий. — Это ведь я… Только один я виноват в кончине этого несчастного!

Скопцы вскочили со скамеек и ринулись к кающемуся кормчему, чтобы утешить его и облегчить ярко выраженные страдания. Но Прокопий Силыч жестом руки остановил их:

— Цельный месяц ходил он к нам, жену схоронивши. Страдая, просил меня убелить его, а я… Я считал, что изначально он должон супругу свою схоронить, сорок дней и другие поминки отвести по ней, а заодно и поразмыслить над тем, действительно ли готов он на корабль наш взойти белым голубем. А он… — Прокопий Силыч снова закрыл лицо ладонями и замотал головой, как конь в стойле. — А он сам себя оскопил, отсеча топором близнят удесных и ключа бездны в придачу…

Он снова зарыдал, и его стенания показались скопцам настолько искренними и безутешными, что все они зарыдали вслед за ним.

— Ну, чего же теперь получилось?! — спрашивал Прокопий Силыч, встав с колен и размазывая ладонями по щекам слёзы. Он окидывал исподтишка пытливым взглядом рыдающих адептов, пытаясь определить, насколько трагично воспринято ими разыгрываемое им представление: — Вознёсся в небеса наш голубь, оскопив себя! Он теперь там, в царстве небесном, ходит в райских пущах, и… Неслучайная кончина его, неслучайная! Он стремился уйти в небеса оскопленным агнцем Божьим, и таковым он туда отправился!..

Поняв, что его выкрутасы достигли цели, Прокопий Силыч с облегчением вздохнул и позволил подоспевшему Макару Куприянову усадить себя на табуретку у входа.

— А теперь радения, — слабым голосом распорядился он. — Пущай голубь наш, на небеса вознесшийся, почувствует там, что мы все на корабле нашем радуемся за него и скорбим, как по безвременно ушедшему. И пусть он знает, что мы всегда будем помнить о нём и ублажать его дух, который всегда будет являться к нам с небес и незримо радеть вместе с нами.

Услышав распоряжение старца, скопцы оживились. Они быстро освободили середину горницы от скамеек, расставив их вдоль стен, расселись на них, и…

Радеть начали с православных песнопений, которые постепенно сменились скопческими стихами. Пение скопцов было слаженным, стройным и вместе с тем простым и трогательным. Вскоре поющие заметно оживились и перешли на распевцы. В это время несколько человек вышли на середину горницы и под такт скороговорчатых распевцев начали кружиться всё быстрее и быстрее, так, что рубахи их надулись и шумели, как паруса.

Прокопий Силыч приподнял голову и поманил стоявшего рядом Макара пальцем.

— Я слушаю, кормчий? — прошептал тот, склонившись.

— Ты только погляди, — сказал старец. — Всегда наглядеться не могу, как голуби мои радеют.

— Сейчас стенкой встанут, и я пойду, — вздохнул Макар. — У меня уже ноги сами собой пляшут. Я…

— Давай на крыльцо выйдем, Макарка, — остановил его порыв Прокопий Силыч. — Радения ещё долго длиться будут, и мы поспеем присоединиться к голубям нашим.

Они вышли на крыльцо. Ярко светила луна, и сотни звёзд устилали небо.

— Благодать-то какая! — прошептал восторженно Прокопий Силыч. — Не ночь, а лепота! Почему люди привыкли считать, что именно ночь потворствует разгулу нечистой силы?

— Не знаю, что сказать вам на это, Прокопий Силыч, — вздохнул Макар. — Я человек маленький и умом супротив вас убогий. Мне благостно жить так, как вы нам указываете, кормчий!

— Ты давай завершай все свои дела в деревне, — сказал старец, подняв вверх лицо и глядя в небеса. — Скот под нож пускай, мясо распродавай и избу на продажу выставляй. Ты мне сейчас здесь, на корабле, нужнее, Макарка.

— Как это? — опешил Макар. — Вы предлагаете…

— Ты слышал, что я сказал, и не надо переспрашивать, — прервал его на полуслове Прокопий Силыч. — Без дела не останешься, не пужайся. Мне сейчас очень верный человек нужон, да такой, на какового я бы смог всецело положиться.

— Ну-у-у… на меня вы всегда можете положиться, — взволнованно заговорил Макар. — Вы же меня не один год знаете, Прокопий Силыч.

— Положиться могу, но-о-о… Не взыщи, голубь ты мой, но не всегда, — ответил двусмысленно старец. — Я вот просил тебя Звонарёва ко мне привести, но до сего дня я его не вижу. А именно сегодня этот человек в самый раз пришёлся бы. У меня есть виды на него и его уродство далеко идущие.

— Да искал я его так, что с ног сбился, Прокопий Силыч? — поспешил оправдаться Макар. — А он будто в воду канул. Ни у хлыстов в Зубчаниновке не объявлялся, ни дома его нет.

— А где он? — вздохнул старец. — На небеса вознёсся или в ад канул, не оставив о себе на земле никаких вестей?

— Нашёл я его, в больнице он помирает, — хмыкнул Макар. — Вот сегодня как раз, после радений, я и собирался поставить вас в известность, где он.

— А почему сразу не рассказал о нём, когда на радения прибыл? — с укором поинтересовался старец. — Я же тебе говорил, что очень мне нужон этот калека.

— Но-о-о… — Макар, не зная, что ответить, замялся, пожал плечами и развёл руками.

— А в какой больнице Силантий обосновался, ты выяснил? — спросил заинтересованно старец, после короткого молчания.

— Да, выяснил, — ответил Макар.

— Тогда поезжай за ним прямо сейчас, — не терпящим возражения тоном высказал свою волю старец. — Возьми с собой ещё троих голубей на выбор — и в путь. Изгаляйтесь как хотите, но без Силантия в обрат не возвращайтесь.

— Тогда что же, нам остаётся только его выкрасть? — напрягся Макар. — Иначе его с нами из больницы никто не отпустит.

— Что ж, выкрасть — значит выкрасть, — усмехнулся Прокопий Силыч. — Я благословляю вас на это богоугодное дело. А теперь айда в горницу, Макар, и выбирай, на кого глаз ляжет. А я… Голуби должны видеть меня в горнице, с собой рядом. Тогда и прыти в них прибавится, и благодать сойдёт на них, как завсегда такое случается.

Глава 8

Сразу после завтрака Иван Ильич Сафронов никуда не поехал, хотя запланировал на этот день немало дел. Его беспокоило нервозное состояние Марины Карповны, и он решил понаблюдать за ней.

Сафроновы расположились в гостиной. Иван Ильич уселся в кресло с пачкой газет в руках, а Марина Карповна стала расхаживать по комнате, с раздражением поглядывая на мужа.

— Малашка, — визгливым окриком позвала она горничную, — немедля мчись сюда, косолапая!

Испуганная девушка вбежала в гостиную и остановилась, переступив порог.

— Замени занавески! — крикнула, посмотрев на неё, Марина Карповна. — Эти давно не менялись, месяц уже!

— Слушаюсь, барыня, — кивнула горничная и поспешила к выходу.

Марина Карповна нахмурила лоб и с неприязнью глянула на увлечённого чтением мужа.

— Тебе что, сказать мне нечего, Ваня? — набросилась она на него с упрёками. — Тебе газета важнее, чем благополучие семьи?

— А что ты собираешься от меня услышать, дорогая? — поднимая глаза, поинтересовался Иван Ильич. — О том, что наши дела снова покатились по наклонной под откос? Ты хочешь услышать, что Влас Лопырёв всячески подводит нас под разорение? Ты хочешь знать, как он со своими подчинёнными громит всю нашу торговлю и наше благополучие?

— Нет, я хочу услышать, что ты собираешься делать! — выкрикнула раздражённо Марина Карповна. — Или ты ничего не собираешься предпринимать, а просто сидеть и ждать, когда этот негодяй разорит нас и выставит на улицу?

— Увы, но я бессилен противостоять этому мерзавцу, — пожимая плечами, ответил супруге Иван Ильич. — У Власа в руках власть, и он на сегодняшний день всесилен. Он может сделать с нами всё, что захочет, и… Мне кажется, он поставил перед собой конкретную цель разорить нас и уничтожить.

— И что, ты собираешься молча наблюдать, как это ничтожество нас разоряет? — взвизгнула истерично Марина Карповна. — Сходи к дружку своему Гавриле? Ты что, не можешь попросить его урезонить этого выродка?

Иван Ильич усмехнулся.

— Я уже дважды ходил к Гавриле, дорогая, — сказал он. — Но тот оба раза меня на порог не пустил. Слуги говорят, что нет его, хотя я сам видел краем глаза, как он наблюдает за мной из комнаты через окно, прикрываясь шторою.

— Господи, но чего добивается от нас эта мерзкая семейка? — вскричала в отчаянии Марина Карповна. — Почему Лопырёвы собираются всё у нас отнять?

Иван Ильич покачал головой.

— Я же тебе говорил, и не раз, — им нужна наша дочь, — сказал он. — Как говорит Гаврила, его беспутный сын взялся за ум, бросил пить, поступил на службу в народную милицию и… Теперь он снова воспылал страстью к нашей дочери и выдавливает из нас согласие на брак.

— Бедная моя головушка, — падая на диван, залилась слезами Марина Карповна. — Не пойдёт за него Анечка, хоть тресни! Она всё Андрея Шелестова дожидается, всё весточек от него ждёт.

— А ты что, говорила с ней о замужестве? — отложив газету, поинтересовался Иван Ильич.

— Ну да, говорила, как ты и просил, — вытирая платочком слёзы, ответила Марина Карповна.

— Ну и что же? — заинтересовался Иван Ильич.

— Да ничего, — огрызнулась Марина Карповна. — Она о замужестве и слышать ничего не хочет. «Осточертели вы мне со своим предложением! — закричала. — Лопырёву, идиоту этому, мы уже отказали, так чего ещё добивается этот алкоголик?»

— Конечно, ей не понять наши трудности, — вздохнул Иван Ильич с трагической миной. — Она свою жизнь другой видит, такой, в которой, кроме поручика Шелестова, ни для кого места нет.

— Все мои просьбы и увещевания дочка отметает напрочь, — посетовала Марина Карповна. — Даже не знаю, как ещё говорить с ней. На каждое моё слово о замужестве Анна реагирует крайне отрицательно. И ещё она жалуется, что Влас её преследует, и она его панически боится.

— Чёрт возьми, и я не знаю, что делать, — задумался Иван Ильич. — Мы с тобой, дорогая, как промеж двух огней попали. С одной стороны, Лопырёв-младший, как прессом, давит, а с другой… С другой — дочка никак не хочет в наше положение входить. Честно говоря, я её понимаю и втайне от неё одобряю её упорство, но… Дожмёт нас Влас и лишит всего. Ума не приложу, что выбрать из двух зол, дорогая.

Марина Карповна почувствовала себя плохо и провела по раскрасневшемуся лицу ладонями.

— Пойду я прилягу, Ваня, — сказала она. — Что-то в глазах темнеет и давит за грудиной.

— Иди приляг и лекарство прими, — вздохнул Иван Ильич. — Попутно загляни в спальню дочки и ко мне пошли её.

Направляясь к двери, Марина Карповна остановилась и обернулась:

— Ты уж тут с ней как-то поласковее, Ваня. Ей, как и нам, сейчас несладко приходится. У нас своя головная боль, у неё своя. Нам не привыкать из всяческих передряг выпутываться, а ей… Мы должны придумать, как помочь доченьке, Ваня. И сделать всё так, чтобы она чувствовала себя не как в кругу врагов в родительском доме, а защищенной и в полной безопасности.

* * *

Прошло несколько дней. В синодальной избе христоверов в Зубчаниновке сидели в горнице старец Андрон и богородица Агафья.

Кормчий молчал, опершись локтями на стол и сжимая голову ладонями. Женщина у окна на стуле, не спуская глаз, смотрела на старца.

— Пропадает Самара, гибнет страна, — тяжело вздохнув, выговорил Андрон. — Даже слепцу видно, как всё происходит. Что есть революция? А то и есть, что порождение убийств, мошенничества, подлости и обмана. Всего сейчас полно, всего предостаточно. И почему никого не наказывает Господь? Я утешаюсь тем, что чего сам вытворяю — лишь маленькая толика по сравнению с теми грехами, каковые правители сейчас творят.

И Андрон глубоко вздохнул, встал и начал взволнованно расхаживать по горнице.

— Не бери всё близко к сердцу, батюшка, — сказала Агафья. — Революция, будь она неладна, дело не наше. Когда-никогда она закончится, и всё на свои места встанет. Не трогают нас, ну и ладно. А чипляться начнут, так уйдём мы… На край света уйдём, где никогда нас не разыщут.

Наступило тягостное молчание. Андрон ещё походил четверть часа, что-то бормоча и вздыхая, и наконец воскликнул:

— Всё, мочи нет жить, как на иглах сидючи! Решено! Укладывай пожитки, Агафья, и пойдём мы отсюда в другом месте счастье себе искать.

Богородица промолчала. Она видела, что старец вне себя, и благоразумно решила не заводить его ещё больше.

Высказавшись и выпустив пар, Андрон снова принялся ходить по горнице, задумчиво опустив голову и заложив руки за спину. В это время в дом вошёл консисторский дьяк Василий. Старец дошёл до окна, медленно повернулся и двинулся в обратном направлении. Он настолько углубился в свои раздумья, что не заметил гостя, стоявшего у порога.

Дьяк сделал несколько шагов вперёд и лёгким покашливанием попытался привлечь к себе его внимание. Андрон пришёл в себя, поднял голову и, увидев его, сразу вспыхнул гневом, и взгляд его стал грозен.

— А тебя какая нелёгкая принесла, попёнок? Я же просил тебя являться сюда как можно реже и только по делам, не терпящим отлагательств.

— Вот как раз по такому делу я и явился, — покосившись на Агафью, сказал дьяк. — Поговорить хочу о делах наших общих, кормчий. Мы живём в такое бедовое, опасное время, что надо почаще встречаться, обдумывать всё, что происходит, и обсуждать, чтобы всегда и ко всему быть готовыми.

— Эй, о чём это ты? — вскинул удивлённо брови Андрон. — Чего юлишь и ходишь иноходью вокруг да около? Говори прямо, если сказать есть что.

— Я прямо говорю всё, что думаю, — поморщился дьяк. — Ты вот считаешь меня чиновником консистории и врагом всех сектантов. А хорошо ли ты знаешь, что я за человек?

— Знаю, мне матушка твоя о тебе всё поведала, — присаживаясь за стол, сказал Андрон. — Ангел ты небесный, всеми обижаемый и помыкаемый.

Дьяк метнул в сторону Агафьи полный укора взгляд, затем, не дожидаясь приглашения, тоже уселся за стол напротив старца. Его озабоченное лицо вдруг заинтересовало Андрона. Он посмотрел на дьяка, вздохнул и произнёс:

— Что ж, сыскарь консисторский, вываливай, с чем пожаловал. Или весть худую принёс, и высказать не решаешься?

— Предупреждение я принёс, — ответил дьяк. — В Самаре вроде как тихо, но накал всюду остро чувствуется. Народ с ума сходит, и… у нас в церковных кругах мнение одно, что та революция, которая уже случилась, лишь цветочки.

— Мало ли чего вы там кумекаете в кругах своих, — ухмыльнулся Андрон. — А ты чего от меня услыхать хотишь, попёнок? Сейчас я выверну перед тобой душу, а вечером ты меня в острог упрячешь?

— Не обижай зря человека, с добром пришедшего, а выслухай его, — покачнувшись на стуле, подала голос за сына Агафья. — Как бы раскаиваться опосля не пришлось.

— Тебя удивляет, кормчий, с чего я к вам так назойливо лезу? — как только замолчала богородица, продолжил дьяк. — А дело простое… У нас есть золото, очень много золота, но нам сейчас его не вывезти. Вот я и хочу посоветоваться, как нам быть дальше.

— А чего тут непонятного? — вскинул брови Андрон. — Золото в землю закопано, и о нём ведаем только мы трое. Раз вывозить его сейчас опасно, значит, до лучших времён подождём, покуда эта вакханалия, называемая революцией, не закончится. Нас никто не теребит, так что… — Он замолчал и развёл руками.

— Скажи, Василий, а что ещё в кругах ваших балакают? — как только замолчал старец, поинтересовалась Агафья. — Чего нам, людям божьим, бояться, скажи?

— Бандитов бойтесь, много их развелось в Самаре, — вздохнул, отвечая, дьяк. — Власть бойтесь народную, вовсе не народная она. Похлеще бандитов-налётчиков свирепствует власть новая. Так называемую милицию народную от бандитов трудно отличить, особливо ночью. А за городом и того хлеще. Там дезертиров видимо-невидимо. Их целые банды вокруг Самары слоняются. Убивать не убивают, всё разбоем и грабежами промышляют. Попадешься им на глаза — голышом останешься.

Андрон презрительно усмехнулся.

— А вы, попы, с властями новыми якшаетесь? — спросил он.

— Чего? — округлил глаза дьяк. — Правительство сейчас временное, и, как жизнь показывает, власть у него самая минимальная. В стране безвластие, а Самара — это Содом и Гоморра. Разве может церковь мириться с тем, что сейчас происходит?

— А как церковь проявляет свою нетерпимость ко всему происходящему? — осклабился Андрон. — Как вы боретесь с тем, что в Самаре сейчас происходит?

— Как? Да никак, — пожимая плечами, ответил дьяк обескураженно. — Церковь несёт людям слово Божье, вот и всё, что сейчас мы можем сделать и делаем.

— Это как, проповеди в храмах читаете? — ухмыльнулся старец.

— Иного нам не дано, — вздохнул дьяк, пытаясь понять, куда клонит кормчий.

— А как же твоя консистория? Ты вон как нас настырно ковырял при царе-батюшке.

— А что консистория? — смутился дьяк. — Раньше она вес имела, а сейчас… Сейчас нам не велено чем-то проявляться, покуда власть непонятная и, как считает Синод, неустойчивая. Осторожность проявлять везде и всюду — такое решение принято на Синоде.

— Не до жиру, быть бы живу, — с издёвкой уточнил Андрон. — И ещё… Почему ты себя с церковью связываешь, попик? Ты же, как это точнее выразиться, гадкий перевёртыш. Батюшки, кои Богу служат, честными быть должны и бессребрениками, а ты? Ты же падкий на злато червь, Василий! Ты же душу продал Сатане, когда на золото моё позарился! Ты не дьяк уже, а исчадие ада, или я не прав, скажи мне?

Дьяк стушевался. Черты его лица исказились, кожа сделалась матовой, а глаза вылезли из глазниц.

— Нет, это не я, а ты исчадие ада! — воскликнул он, сжимая кулаки. — Это вы, хлысты, продали души Сатане, ироды! А я о судьбе своей забочусь. Если всё ещё хуже станется и за границу придётся податься, то как я жить там буду? На какие шиши?

— А на какие шиши всегда люди на Руси жили? — едко усмехнулся Андрон. — С котомкой по стране хаживали, жили на то, что подадут, и ни на что не сетовали. Они искренне верили в Бога, вот что я тебе скажу, и жизнь свою всю, без остатка посвящали только Всевышнему! А что сейчас? Кто сейчас святой церковью рулит? Такие же, как и ты, христопродавцы!

От таких убийственных обвинений дьяк стушевался, сник и побледнел. Старцу даже показалось, что он вот-вот лишится сознания.

— Чтоб у тебя язык отсох, ирод! — вступилась за сына возмущённая Агафья. — Ты что, ополоумел, аспид? Ты на себя глянь изначально, а опосля на других пеняй!

— Тогда не на себя, а впору на тебя мне пялиться, — посмотрел на неё сурово старец. — Может быть, и не был бы этот попик таким, каким вырос. Ты Прокопию и мне жизнь отравила, да и из сына своего беса сотворила. Пока ты на каторге срок свой отбывала, Прокопий растил его. Отдать ему должное, он всё сделал, чтобы Васька ваш человеком вырос, на воспитание в монастырь отдал. Рос ваш сынок, в Бога веруя, а вырос… Это ты, Агафья, как с каторги в Самару воротилась, так и сдвинула с понталыги сына своего. А теперь вот он, полюбуйся… Ряженая в рясу бестия, вот он кто.

— Кем стал сыночек мой, не твоя забота! — огрызнулась Агафья. — Я всё рассказала тебе про свою жизнь, а ты теперь мои же откровения мне в упрёк выставляешь. Давайте с этого дня не возвращаться более к разговорам порочным и непотребным. Мы теперь в одной упряжке, и собачиться резону нет.

— Убеждать ты умеешь, не спорю, — покачал с ухмылкой головой Андрон. — Я уже не один год с тобой рядом живу и тебя знаю достаточно хорошо. Ушло то время, когда мы едиными помыслами жили. Теперь с тобой твой сын, и я не удивлюсь, если вы супротив меня что-то замышляете.

Агафья и дьяк переглянулись.

— Да-да, так и есть, и я уверен в этом, — заметив это, усмехнулся старец. — Промеж нас легло золото, и этот металл затмил вам разум. Вы знаете, что делить его на троих я не соглашусь, а пополам вас не устроит. Сейчас вы втайне решаете, как от меня избавиться, а может быть, и решили уже, как. Только об этом вы мне не скажете, разве не так?

Агафья и дьяк снова переглянулись.

— А почему ты решил эдак, как изрёк только что, Андроша? — вкрадчиво заговорила богородица. — Да, золото на три части делить придётся, желаешь ты того или же нет. Одну часть Василию отдадим, а две другие мы с тобой себе оставим, объединив в общую казну. Сынок мой молод и пущай жизнь свою налаживает. А мы с тобой… Нам уже разделяться резону нет, годы не те. Вот и будем жить вместе вдали от России в достатке и в ус не дуть. Что ты на это скажешь, батюшка?

— Так меня бы устроило, — вздохнул Андрон, не поверив ни единому слову лживой старухи, но сделав вид, что согласен с ней. — А вообще-то, золото моё и только моё, однозначно. Я его один добыл, и мне бы решать, кому и какую долю выделить. Но… — Он снова вздохнул. — Ваш расклад хоть и претит мне, но вполне разумный. И чтоб разлад меж нас не назрел и не лопнул, даю согласие на такую делёжку.

— Так что, мы договорились? — просиял дьяк. — И это как, окончательно и бесповоротно?

— Наш договор будет в силе до тех пор, покуда не замечу шельмовства и каких-то злонамерений с вашей стороны! — объявил Андрон. — А если таковых я не выявлю, то всё будет так, как мы решили только что. И самое главное, как «Отче наш» помните, что золото, зарытое нами в землю, мы только втроём, сообща могём выкопать…

* * *

За последние дни в жизни Силантия Звонарёва ничего существенного не произошло. Недуги беспокоили, как и прежде, но он уже привык к ним. Поэтому на вопросы доктора о самочувствии он отвечал, что всё хорошо.

Дни напролёт он лежал на спине, молча уставясь в потолок. Или на него накатывали воспоминания, и он глублялся в прошлое. Но чаще всего, не надеясь на выздоровление, мужчина принимался подводить итог прожитой жизни.

Вот и сегодня, после утреннего обхода и курса медицинских процедур, Силантий, лёжа на кровати, смотрел в потолок и пытался угадать, сколько он ещё проживет. Превозмогая ужасную боль, он, чтобы отвлечься, вспоминал свою жизнь, как до войны, так и после. Ему никто не мешал, и в больничном коридоре было тихо.

Принесли обед, но он отказался от еды. Из-за постоянных болей в теле не было аппетита. Медсестра ушла, и пару минут спустя в палате появился доктор.

— Что-то не пойму я тебя, Силантий, — сказал он с упрёком, присаживаясь на стоявший у кровати табурет. — Во время наших бесед ты говоришь, что хочешь жить, а на деле? Без пищи твой организм ослабнет совсем и не сможет противостоять оседлавшим тебя болезням. Ты и так живёшь неизвестно по чьей прихоти, и…

— Мне тоже неизвестно, по чьей, — вздохнул Силантий. — Наверное, Сатана не дал мне подохнуть для какой-то своей нечистой цели, а может быть…

Подумав про Бога, он замолчал, посчитав неуместным упоминать Всевышнего.

— Будешь отказываться от еды, тебя будут кормить принудительно, — сведя к переносице брови, пригрозил доктор. — Другого выхода нет. Так и лечение впрок не пойдёт, потому что…

— Послушай, Олег Карлович, только не надо увещевать, что ты меня вылечишь, — не дав ему договорить, вздохнул Силантий. — Я уже много дней здесь бока пролёживаю, а облегчения никакого не чувствую. И не мёртвый я, как ты видишь, и живым себя не ощущаю. Видения являются ко мне всё чаще и чаще, да такие… Что я хочу остаться с ними и не возвращаться в смрадный мир этот.

— Сегодня сразу после утреннего обхода я в Зубчаниновку к хлыстам ездил, — поморщившись от неприятных воспоминаний, заговорил доктор. — С богородицей встретился, о тебе рассказал, о муках твоих и… попросил у неё для тебя помощи.

— Можешь больше не продолжать, отказала она, — без труда догадался Силантий. — Если бы ты меня с собой взял, то я смог бы воздействовать на каргу эту.

— Ехать со мной в больницу она тоже отказалась, — пожимая плечами, сказал доктор. — А взять тебя к хлыстам с собой я тоже не мог. Ты не выдержишь такой длительной поездки и распрощаешься с жизнью, даже не доехав до Зубчаниновки.

— Уломать старуху дать мне зелья у меня был шанс, — вздохнул Силантий. — А теперь его нету. Ладно, лечи меня, доктор, тем, что есть. Гадать не будем, на сколько меня ещё хватит, но, полагаю, не надолго. Сил больше не осталось терпеть те муки, которые меня одолевают. Даже руки на себя наложить сил нет… Видать, до гробовой доски страдать мне небесами уготовлено. Быстрая смерть таким грешникам, как я, чую, не полагается.

— Будя, будя, не хандри, — попытался его успокоить доктор. — Ты ещё жив, и это главное, понял? Надо до конца бороться самому за свою жизнь, тогда и лечение впрок пойдёт. Если ты после такого несовместимого с жизнью страшного увечья жив остался, что уму непостижимо, то и продолжай жить, пока бьётся внутри сердце!

— А знаешь, что мне сегодня ночью привиделось? — неожиданно сменил тему Силантий. — Будто молод я и женат к тому же.

— И что? — заинтересовался доктор. — Ты видел себя таким, каков есть?

— Нет, таким, как до войны, я себя видел, — уточнил Силантий. — Тело всё как новенькое, без изъянов, только будто всё чешется и огнём пылает.

— Ну, хорошо, к чему ты это мне рассказываешь? — вскинул брови доктор.

— Сам не знаю, к чему, — вздохнул Силантий. — Вроде тишь да гладь мне виделись, а внутри кошки скребли.

— Знаешь, выбрось из головы всё это, — поморщился доктор. — Был бы здесь батюшка, он бы сказал, что видения в снах — это суеверие и не следует искать в них истину.

— А ещё я реку видел, — будто не услышав его, снова заговорил Силантий. — Большую реку, стремительную и широкую. Я подумал было, что это Волга, но… Не Волга то была, а какая-то река другая, вся розовато-белым туманом окутанная.

— Ну и что? — свёл к переносице брови доктор. — Увидел ты реку, и что с того?

— А то, что река эта — жизнь моя, — ещё больше удивил его своим ответом Силантий. — Та девушка, которая со мной была, купаться меня пригласила. «Идём быстрее, — сказала она. — Вон река на глазах уменьшается. Ещё чуть-чуть, и обмелеет она или пересохнет вовсе…» Подошли мы к реке, девушка вошла в воду, а я… Я только по щиколотку следом вошёл, и… Обратно выскочил, вода мне лавой раскалённой почудилась.

— Фу, какая ерунда тебе снится, — хмыкнул доктор и покачал укоризненно головой. — Плюнь, разотри и забудь.

— Девушка купалась, плескалась, резвилась в воде, плавала, ныряла, — продолжил Силантий. — А река всё мелела и убывала. Когда она ещё разок захотела войти в воду искупаться, то река из огромной и широкой уже в ручеёк превратилась.

— Ну, хорошо, на этом сон твой, надеюсь, закончился? — вздохнул доктор, вставая со стула. — Когда сны плохие снятся, ты, просыпаясь утром, всегда говори: куда ночь, туда и сон. И все кошмары из головы твоей выветрятся. Так моя бабушка всегда поступала, сам видел.

— Не знай, то ли во сне, то ли наяву, я это видел, — вздохнул Силантий. — И каждый раз вот думаю-гадаю: сны или видения меня посещают и мучают?

— Ладно, пора мне, работы ещё очень много, — встал с места доктор. — А ты тут не хандри и хоть через силу, но ешь всё, что приносят.

— Не обещаю, но постараюсь, — снова вздохнул Силантий. — А ты прикажи там своим, Олег Карлович, чтобы мне на ночь грядущую снотворных и обезболивающих пилюль побольше выделили. Очень уж поспать хочу, провалиться в бездну без чувств и сновидений, а у меня это не получается…

Глава 9

По сравнению с жизнью на корабле хлыстов жизнь в купеческом доме Горыниных с первых же дней показалась Евдокии кромешным адом. Приученная с детства родителями к соблюдению порядка в доме, девушка всегда прибиралась на совесть и, будучи прислужницей у хлыстов, она так тщательно наводила порядок в синодальной избе, что никогда не слышала нареканий от придирчивой богородицы. Всё спорилось в её руках, любая работа была по плечу, со всеми обязанностями прислужницы она справлялась блестяще, и всегда оставалось время для личных нужд, чтобы сходить тайно в церковь или на почту в Самару за весточкой от пропавшего на войне мужа. Но в доме купца Горынина всё было иначе. За неделю работы горничной Евдокия просто выбилась из сил.

Каждый день она вставала в шесть часов утра. А потом наступал день, который всецело погружал её в напряженную работу. Горячий завтрак должен был подан к восьми часам. Готовя его, Евдокия одновременно ставила самовар и принималась чистить хозяйскую обувь. Позавтракав, барин с барыней уходили в мастерские, но и во время их отсутствия девушка даже присесть не могла.

Закрыв за хозяевами дверь, она принималась за подготовку троих барчуков — взрослого лоботряса, сына Горыниных, и двух дочек — девиц помладше возрастом. К девяти часам она варила им кофе и разносила по постелям. А когда они уходили к одиннадцати часам на учёбу, Евдокия сразу же приступала к уборке комнат, заправке постелей, к чистке, глажке белья, к вытиранию пыли и мытью полов.

Только она приберётся и приготовит обед, с учёбы возвращались барчуки. Хорошо, если одни, а то ещё приведут с собой: сын — друзей, а дочери — подружек. Всех их приходилось кормить обедом и прислуживать у стола в ожидании, когда они насытятся и разойдутся по своим комнатам.

Как только освобождался стол, Евдокия едва успевала убрать с него посуду, а из мастерских уже возвращались барин с барыней и садились обедать.

Во время обеда, если чего-то не хватало за столом, Горынины посылали её в магазинчик, находящийся рядом с их домом. Иногда приходилось бегать за покупками несколько раз.

Через час после обеда хозяева снова садились пить чай, и Евдокия снова бежала то за папиросами барину, то за свежими булками для Куёлды.

После обеда посуды в кухне — гора, а барин с барыней снова чай требуют.

Наконец, наевшись и напившись, барин уезжал в мастерские, а Куёлда оставалась дома. Вот тут и начиналось самое неприятное. Евдокия, убрав всё со стола, бралась за мытьё посуды, а барыня, страдая от безделья, приходила к ней на кухню, садилась на табурет и заставляла её петь хлыстовские распевки.

К вечеру обычно в доме собирались гости, и снова приходилось кормить всех ужином и поить чаем. Если гости с хозяевами играть в карты усаживались, Евдокии приходилось весь вечер рядом у стола присутствовать: то самовар поставь, то закуску с водкой неси.

С наступлением полуночи гости расходились, барин с барыней укладывались спать, и в это время от друзей и подруг возвращались их дети. И снова то накорми их, то чаем напои. Три часа, а то и два оставалось на сон Евдокии, и снова в шесть часов подъём, и начинался следующий, точно такой же сумасшедший день.

Возвращаясь из поездок, Георгий всегда навещал её и во время разговора с ней хватался за голову.

— А спишь ты где? — спрашивал он. — У тебя в доме есть своя комната?

— Да, есть крохотная коморка, — отвечала, вздыхая, Евдокия. — Она рядом с кухней соседствует. Там я сплю, готовлю и стираю хозяйскую одежду.

— А питаешься ты чем? — допытывался возмущённо Георгий. — Объедками с барского стола или что-то себе отдельно готовишь?

— Когда же я поспею ещё себе готовить, окстись? — уныло отвечала Евдокия. — Что хозяевам готовлю, то и сама ем, только скрытно от них, чтобы не заругали.

— Ну-у-у, так не пойдёт, — в сердцах высказал своё мнение Георгий. — Давай-ка увольняйся оттуда и в квартиру нашу возвращайся. Я же говорил тебе, что неплохо зарабатываю, и мы проживём как-нибудь.

— Нет, я не буду увольняться, — вздохнула Евдокия. — К трудностям привыкну, не впервой. Да и плату хорошую хозяева обещают.

— Да за то, сколько тебе работать приходится, сотню, не меньше, надо платить! — не удержавшись, выкрикнул в сердцах Георгий. — А зарплата… Ты знаешь, всех денег не заработаешь, Евдоха. Что Господь Всемилостивый нам даст, на то и жить будем.

— Нет-нет, не могу я больше жить с тобой под одной крышей, пойми! — заупрямилась Евдокия. — Не венчаны мы, не женаты. В греховном сожительстве жить претит мне. Пока Силантия не найдём и он на Библии не поклянётся, что Евстигней мой погиб, жить под одной крышей мы не будем.

— Что ж, тогда я снова берусь за его поиски, — вздохнул сокрушённо Георгий. — А ты… Может быть, обратно в швейный цех попросишься у хозяев?

— Нет, не вернут они меня обратно в мастерские, — с грустью во взгляде покачала головой Евдокия. — Я их здесь, в доме, как горничная вполне устраиваю. И ещё…

Она не досказала, что собиралась, так как из дома её позвали. Евдокия встрепенулась, быстро чмокнула Георгия в щёку и поспешила к крыльцу.

— Э-э-эх, где же найти тебя, Силантий, — вздохнул Георгий, отходя от ворот дома купца Горынина. — Придётся ещё сильнее постараться с поисками, все силы приложить или умереть от страданий. Здесь же Силантий, где-то рядом, в городе! Он не иголка в стоге сена, и я просто обязан его найти…

* * *

Марине Карповне с каждым днём становилось всё хуже и хуже. Она буквально таяла на глазах. Встревоженный таким скоротечным ухудшением состояния её здоровья Иван Ильич вызвал доктора.

Тот приехал незамедлительно и произвёл тщательный осмотр больной.

— Вы ощущаете комок или инородное тело в горле? — спрашивал доктор.

— Да, — едва слышно отвечала Марина Карповна.

— А нарушение глотания?

— Да, Олег Карлович, ощущаю.

— А боль в области шеи присутствует?

— Да, присутствует.

Доктор озабоченно поскрёб подбородок.

— Осиплость голоса присутствует, — сказал он задумчиво самому себе и снова задал вопрос: — А кашель, одышка вас не беспокоят, голубушка?

— И кашляю, ночами особенно, и одышка есть, когда я встаю с постели и по дому хожу, — ответила Марина Карповна встревоженно.

— Да-а-а, — протянул озадаченно доктор, заканчивая осмотр, — случай, если я не ошибаюсь, уникальный. — Он посмотрел на искажённое страхом матовое лицо Марины Карповны и натянуто улыбнулся: — На сей раз, голубушка, вам от больницы не отвертеться. Я даже лекарств сейчас никаких выписывать не буду и назначать лечение тоже. Вам просто необходимо провести углубленное обследование, но строго в условиях стационара. Так что жду вас завтра утром у себя в больнице, прощайте, голубушка.

Стараясь не замечать истеричных всхлипываний залившейся слезами Марины Карповны, доктор поспешил к выходу. Иван Ильич, оставив рыдающую супругу на попечение дочери, выбежал из дома за ним следом.

— У-у-ух, — вздохнул доктор, ставя саквояж на крыльцо и проводя по лицу руками, — оох-хо-хо-хо-хо-хо, Иван Ильич… Сдаётся мне, что наломали мы с вами дров, наломали.

— Чего? — опешил Сафронов. — О чём это вы, Олег Карлович?

— О том, что при осмотре вашей супруги мною предварительно обнаружен, гм-м-м… Я сейчас не берусь утверждать, конечно, Иван Ильич, но подозреваю, что Марина Карповна больна раком щитовидной железы.

— Чего-о-о-о? — вытаращил глаза Сафронов. — Этого не может быть! Вы ошиблись с диагнозом, доктор!

— Уж лучше бы так и было, — вздохнул доктор. — Но я боюсь, что на этот раз диагноз верен как никогда. Все признаки рака налицо, и от них откреститься невозможно.

— Но-о-о… Олег Карлович, раньше вы не находили никаких симптомов, — краснея от досады, высказался Сафронов. — Раньше вы предлагали только операцию, и всё.

— Раньше её состояние было значительно лучше, — вздохнул доктор. — А сейчас… Вот если бы вы согласились тогда на операцию, то, может быть, до рака дело бы и не дошло.

— Что, получается, что я виноват в том, что случилось? — прошептал ошарашено Сафронов. — Это по моей вине моя супруга сейчас вот-вот помрёт?

Доктор неопределённо пожал плечами.

— Не знаю, что и сказать, — вздохнул он. — У рака щитовидной железы много разновидностей. Некоторые разновидности отличаются медленным ростом и благоприятным прогнозом. К этим разновидностям относят папиллярную и фолликулярную карциномы. К сожалению, у Марины Карповны я подозреваю анапластическую карциному. Это редкий вариант опухоли щитовидной железы, для которой характерны быстрый рост опухоли и раннее регионарное и отдалённое метастазирование. А такой прогноз неблагоприятный.

— Нет-нет, в голове всё это не укладывается, — запротестовал Сафронов. — Но как же вы раньше проглядели рак у моей жены, Олег Карлович? Он же не вот зародился, а, видимо, давно начал пожирать её.

— Увы, но вы только отчасти правы, Иван Ильич, — поморщился доктор. — Если бы вашей дражайшей супруге сделать раньше операцию, когда я предлагал, тогда бы всё и выяснилось. Жалобы и симптомы заболевания появляются лишь при довольно значительном размере опухоли. На ранних стадиях заболевания никаких жалоб у больного нет.

— И всё равно я ничего не понимаю, — упорствовал Сафронов. — Может быть, вы всё же ошиблись, Олег Карлович?

— Первый признак, обращающий на себя внимание, — узелки на щитовидной железе, — нехотя стал объяснять доктор. — Изначально они плотнее, но безболезненные, не спаяны с кожей. При дифференцированных видах рака узел не меняется в размерах в течение длительного времени, порой даже годами. При недифференцированных формах рака опухоль растёт довольно быстро. Увеличение лимфатических узлов на шее, что является важнейшим признаком распространения заболевания, и рост самой опухоли приводит к сдавливанию пищевода и трахеи, и появляются дополнительные жалобы, именно те, каковые я услышал из уст вашей супруги.

Не желая больше отвечать на вопросы Сафронова, который едва ли улавливал смысл его ответов, доктор стал спускаться по ступенькам крыльца. Но Иван Ильич поспешил за ним следом.

— Вы действительно считаете, что моей супруге сейчас необходима операция, Олег Карлович? — задал он вопрос в спину доктора.

— Иначе она, без сомнений, умрёт, — ответил тот, не останавливаясь и не оборачиваясь.

— А может быть, её прямо сейчас отвезти к вам в больницу, чего тянуть до завтра?

— Нет, привезите завтра, — отворяя калитку, ответил доктор. — Сейчас у меня ещё одно срочное важное дело. Я собираюсь попытаться продлить жизнь одному, безнадёжно больному человеку, от хвори которого, увы, смею признать, медицина бессильна.

— А как же вы собираетесь продлить ему жизнь? — опешил Сафронов.

— С помощью настоек, которые готовит богородица хлыстов Агафья, — не стал скрывать правды доктор. — Я не верю в целебную силу настоек знахарки, но в неё верит мой умирающий больной. И раз медицина в этом случае бессильна, значит, я попытаюсь лечить больного даже с помощью сомнительных средств. Я, конечно, едва ли с их помощью спасу умирающего, но хотя бы, возможно, облегчу его предсмертные муки.

— Стой, Олег Карлович, я с тобой! — воскликнул Иван Ильич и посмотрел на доктора засветившимся взглядом. — Я тоже хочу поговорить с Агафьей и спросить у неё, сможет ли она что-то сделать, чтобы продлить жизнь моей дражайшей супруге Марине Карповне.

* * *

Когда прислужница доложила о приезде к воротам дома коляски с двумя мужчинами, на лице Агафьи не отобразились ни радость, ни гнев. Она слегка нахмурилась, задумавшись о чём-то, поставила под носик самовара чашку и налила в неё немного кипятка.

В отсутствие Андрона женщина любила проводить время за чаем и предаваться размышлениям как о прошлом, так и о будущем. Вот и сейчас она думала об Андроне, пытаясь понять, стоит ли верить данному им слову или держать ухо востро и совсем не доверять ему.

Разговор, который произошёл между ними, давал много причин для размышлений. Высказывания кормчего показались ей неискренними и двусмысленными. Но больше всего тревогу вызывало данное Андроном слово. Поток её мыслей вдруг перебил робкий, испуганный голос прислужницы.

— Чего тебе, Нюрка? Как ты смеешь мешать мне? — резко и сердито буркнула Агафья.

Прислужница, ещё больше испугавшись её гнева, повторила вопрос.

— Хорошо, пусть заходят, — вздохнула Агафья и устремила взор на дверь.

Вошедших в дом доктора Кольцова и купца Сафронова она встретила суровым, невозмутимым взглядом. Гости выглядели смущёнными и нерешительными. Через двор Олег Карлович и Иван Ильич шли уверенно, но, едва переступили порог, глаза у обоих потускнели, брови приподнялись, а на лбах появились морщины. Встретившись с колючим взглядом богородицы, мужчины затоптались на месте, не решаясь войти в горницу и приблизиться к столу.

Агафья, морщась и хмуря лоб, некоторое время наблюдала за нерешительностью гостей. Затем, обращаясь к доктору, сказала:

— Что, лекарь, сызнова явился снадобье для Силашки Звонарёва клянчить?

— Так делать ничего не остаётся, — пожимая плечами, ответил Олег Карлович. — Лекарства мои впрок не идут, а человека как-то спасать надо.

— Было бы кого спасать, — ухмыльнулась Агафья. — Да и не жилец он, ты же и без меня знаешь. Пусть Богу свечку поставит, что вообще жив ещё. Его удел — давно уже в могиле гнить, а он… В чём только душа держится в теле калеки этого?…

Она перевела взгляд на Сафронова и, помешивая ложечкой чай в чашке, поинтересовалась:

— Чую, и ты за настойкой для своей супружницы явился, купец? Так и ей я ничем подсобить не могу. Теперь за спасением вон к докторам обращайся. Всё, чем могла, я тебе помогла. Раз не вылечилась она, значит, настойка моя больше на неё не действует.

— Как же так? — оживился Иван Ильич. — Сначала действовала, а теперь нет?

— Слушайте внимательно оба и хорошенечко запоминайте мои слова, господа хорошие, — отставляя чашку, обратилась к гостям Агафья. — Да, я делаю настойки и лечу ими людей, а вот кому-то они помогают, а кому-то нет. Всё это бутафория, таково моё слово. Настойки мои обладают целебными свойствами, но только насморк лечить, а не тяжёлые болезни.

— Но как же так? — изумился Сафронов. — Я же лечил твоими настойками жену, и она очень хорошо себя чувствовала.

— Вот именно, только чувствовала себя хорошо, но не вылечилась, — хмыкнула Агафья. — Значит, плохо верила в целебную силу настоек и в своё излечение. Ты вон у доктора поинтересуйся, он знает, о чём я говорю.

— Да, кажется, я догадываюсь, о чём, — кивнул Олег Карлович. — Своими настойками ты не лечишь людей, а лишь настраиваешь их на самоизлечение.

— Так и есть, — вздохнула богородица. — Люди верят в целебную силу моих настоек, употребляют их и многие вылечиваются.

— Так-так, я тебя понимаю, — оживился Олег Карлович. — Для того, чтобы завести дремлющий где-то внутри нас механизм самоизлечения, нужен стимулирующий толчок.

— Так я и лечу, — поддакнула Агафья. — Кто пьёт мои настойки и верит, что вылечится, те вылечиваются. А кто сомневается и не верит в чудо исцеления, для того мои настойки — лишь сдобренная травами бесполезная водица.

— Фу, чёрт, а я ведь догадывался, что так оно и есть, — усмехнулся доктор. — Но… Что за чудо позволяет жить Силантию Звонарёву? Его тело, это, гм-м-м… это же обгоревшее мясо.

— И я удивляюсь, как он жив ещё, — пожимая плечами, ответила богородица. — Глядя на него, невольно в колдовство поверишь. Ты вот что, — вдруг вспомнила она, — сходи-ка в Смышляевку к кормчему скопцов Прокопию Силычу. Он во много раз больше меня в травяных лечениях сведущ. Но он только своих скопцов лечит, больше никого. Если сможешь его уболтать, то он тебе, возможно, поможет.

— А я? — подал голос Сафронов. — Моей жене он сможет помочь, Агафья?

— Сам с ним разговаривай, — отмахнулась богородица. — Совет я вам дала, вы услышали, и… Как дальше поступить, сами решайте. А теперь прощевайте, господа, скатертью дорожка. Свалились, как снег на голову, отвлеча меня от дел, вот и выметайтесь за порог и больше не беспокойте меня.

Глава 10

Наступившей ночью Силантий, лёжа в палате, то ли спал и видел сон, то ли просматривал в полудрёме очередное видение. Сильнодействующие обезболивающие препараты хотя и не снимали мучительные боли, но в значительной степени облегчали его состояние.

Тяжело вздохнув, он увидел себя выходящим из реки, держа за руку Евдокию. Дрожа от холода, она прижималась к нему — здоровому, красивому. Силантий, обняв её за плечи и прижав к себе, прошептал с улыбкой:

— Какая сегодня вода тёплая, так и манит, так и манит снова войти в реку. Ты бы искупалась ещё разок, Евдоха, а то река снова мелеть начинает, и кто знает, придётся ли искупаться в ней, когда она в ручей превратится или пересохнет совсем.

Он посмотрел в её глаза и увидел, что они полны слёз.

— Я-то искупаюсь, — сказала она, — а ты как? Ты разве со мной в реку не войдёшь?

— Нет, в эту реку я больше не войду, — сказал он. — Мне другая вода нужна, которая в Китае, в горных озёрах, плещется. Искупаюсь я в них и снова прежним стану. Я в госпитале от офицеров слышал, что есть в Китае, на горном Тибете, два озера. Одно мёртвой водой наполнено, а другое — живой. Сначала в мёртвой воде надо искупаться, а потом…

Дверь открылась, и кто-то вошёл в палату. Силантий повернул голову и увидел три силуэта. Ночные гости подошли к кровати и в нерешительности остановились.

— Кто вы? — поинтересовался он хриплым, простуженным голосом. — Ангелы или демоны за душой моей пришли?

— Не ангелы мы поднебесные и не демоны подземные, — ответил кто-то далёким и смутно знакомым голосом. — Сейчас мы тебя заберём, но не в райские дебри и не в адовы подземелья, так что не бойся и готовься к переезду.

Когда его перегружали с кровати на деревянные носилки, Силантий не возмущался, не кричал и не сопротивлялся. Не было сил. Да и всё равно ему было, кто его выносит из больницы и куда собирается нести. Ему была глубоко безразлична дальнейшая судьба, так как уже свыкся с мыслью, что жизнь его завершается, и был готов ко всему, даже к немедленной смерти за стенами больницы.

Его погрузили в телегу на охапку сена, бережно укрыли одеялом и куда-то повезли. Куда именно везли, ему не объясняли, но везли долго, иногда делая остановки и интересуясь его состоянием.

Сколько времени длилось его вынужденное путешествие, Силантий определить не мог. Куда-нибудь да привезут, не будут же его катать в телеге целую вечность. Главное, схоронили б по-людски, не побрезговали.

Ближе к утру, когда засеребрился наступающим рассветом небосклон, телега остановилась у больших ворот. Силантия на носилках внесли в избу.

— Сюда, в горницу, давайте его, — услышал он чей-то голос и почувствовал, как ставят носилки на пол.

Через прикрывавшую лицо марлю он не мог наблюдать, что вокруг происходит, но чувствовал по вздохам и сопениям, что рядом много людей. По гулу нескольких голосов мужчина понял, что те, кто раздевал его, в ужасе отхлынули от носилок, увидев уродливое тело.

Когда шок прошёл и гудение затихло, кто-то склонился над ним, убрал с лица повязку, и Силантий увидел полную людей горницу. Увидев его ужасное лицо, они снова зашумели и попятились.

— Охо-хо, голубок, как же тебя эдак угораздило? — проговорил обескураженно седой бородатый старик, держа в руке марлевую повязку. — Да ты будто из ада возвернулся? Очам не верю, лицезрея тебя эдаким и… И живым к тому же!

— Ничего, скоро помру я, немного уже остаётся, — сказал Силантий. — Смерти я не вижу, но нутром чую, что где-то здесь она, рядышком.

— Ну-у-у… будя причитать и хоронить себя заранее, — вздохнул старик. — Мы тебе так просто помереть не дадим. Вот только тела и лица твоего не исправим, а жизнь в тебя вдохнём.

Сказав, старик выпрямился на ногах и обвёл белых голубей долгим пытливым взглядом.

— Вот, поглядите на этого голубя, агнцы! — сказал он громко и указал рукой на Силантия. — Глядите и дивитесь, как надругалась над его бренным телом война, как искалечили его огнём вороги. Он обгорел весь до безобразности, оскопился огнём, лишившись удесных близнят и ключа бездны! И это небеса оскопили его руками ворогов, оставив живым! Это ли не чудо? Да, это чудо из чудес! Само явление этого голубя есть чудо!

— Чудо! Чудо! — загудели люди в горнице.

— А сейчас перенесём его во флигель! — воскликнул старик. — И я…

Что он ещё пообещал людям, Силантий не услышал, так как свет померк в его глазах, и сознание поплыло куда-то ввысь, далеко-далеко от горницы.

* * *

Старец Андрон, стоя у ворот, о чём-то сосредоточенно думал. И думы его были настолько глубокими, что он даже не заметил подъезжающую коляску.

— Я рад тебя видеть, кормчий! — воскликнул Гавриил Лопырёв. — Очень, очень рад! Как, ты даже представить себе не можешь!

Увидев купца, Андрон неприязненно поморщился.

— А-а-а, это ты, Гаврила, — буркнул он, нехотя пожимая протянутую купцом руку. — Ты как здесь, проездом?

— Э-э-э, нет, — широко улыбнулся Лопырёв. — Специально тебя навестить приехал.

— Ну, так что, навестил? — хмыкнул Андрон. — Видишь, живой я и здравствую. А теперь прощай, Гаврила, я был несказанно рад тебя видеть.

— Нет-нет, не так быстро, кормчий, — помрачнел Лопырёв. — Мне столько пришлось проехать, чтобы тебя повидать, а ты даже чаю попить не приглашаешь.

Слушая его, Андрон сузил глаза и ухмыльнулся.

— А чего ради я должен с тобой чаи распивать? — спросил он. — Было дело, садился я с тобой за стол, но тогда ты на корабль мой вхож был. А сейчас ты ломоть отломанный, с корабля сошёл, вот и забудь к нам дорогу, теперь не по пути нам.

— Да-а-а, я тебя понимаю и обиду твою тоже осознаю, — вздохнул Лопырёв. — Насытился я всем, что у тебя видел, да и здоровьем ослаб. Не по силам мне теперь в свальном грехе участвовать, а для того я на радения и приходил.

— Значит, веры в тебе нет и не было, — едко усмехнулся Андрон, поворачиваясь к калитке с намерением войти во двор. — Тогда нам и говорить не о чем, прощай, Гаврила, скатертью тебе дорожка.

Но Лопырёв не последовал его совету. Зайдя за старцем во двор, он сообщил:

— Я дельце одно закручиваю, весьма прибыльное дельце. И вот тебе поучаствовать в нём предложить хочу. Как на это посмотришь?

Андрон остановился и обернулся.

— Мне? — спросил он. — А с какого перепугу? Я не купец и не промышленник, а всего лишь кормчий корабля христоверов. Так что предлагай своё партнёрство купцам, людишкам своего пошиба.

— Предлагал, да они отказываются, — вздохнул Лопырёв. — На трудности нынешнего времени ссылаются. Дескать, всё плохо в стране, народец стал неуправляемым и… Одним словом, капиталами никто рисковать не решается, вот в этом собака и зарыта.

— Вот как? — осклабился Андрон. — Купцы, значит, не решаются, а я решусь? Ты именно на то рассчитываешь, Гаврила, раз явился ко мне?

— А что, никакого риска, обещаю, — развёл руками Лопырёв. — У меня торговля в Самаре в гору идёт, вот я и подумал, что тесновато мне здесь становится. Хочу в Астрахани два кораблика прикупить и торговать со странами заморскими. А это дело очень выгодное, очень… Никто, ни я, ни ты, в накладе не останемся.

— И сколько ты с меня слупить мыслишь за предлагаемое партнёрство? — сделал вид, что заинтересовался, Андрон. — И какие барыши сулишь, какие гарантии?

— Миллион, — слащаво улыбнулся Лопырёв. — Вложи в наше общее дело миллион, кормчий? Скупать золото у тебя не выгорело, а тут… Деньги твои не мёртвым грузом лежать будут, а работать на прибыль твою.

— Слабо ты убеждаешь, Гаврила, не верю я тебе, — покачал головой недоверчиво старец. — Затеваемое тобой дело и прогореть могёт. Ты видишь, что вокруг творится? В городе всюду грабежи и разбои, а что за городом, и говорить смысла не нахожу.

— Так о том и речь, кормчий! — оживился Лопырёв. — Кораблики, которые мне товар из-за границы возить будут, не по дорогам ездят, а по водице плавают. А Волга река широкая и страсть как глубокая. А в Самаре… А в городе мой сын Влас при большой должности в народной милиции состоит. Он всю нашу торговлю оберегать и защищать будет.

— Вот значит как, — задумался Андрон. — Выходит, сынок твой в больших начальниках при правительстве Временном состоит?

— О-о-очень в больших, — поддакнул Лопырёв. — Сам чёрт ему не брат, верно говорю.

— И, стало быть, это благодаря ему твоя торговля вдруг вверх пошла и процветает? — промычал старец, выходя из задумчивости.

— Ну-у-у… Он оказывает мне некоторые услуги, — боясь сболтнуть лишнее, стушевался Лопырёв.

— Так-так, — снова задумался Андрон, — а вот над этим стоит подумать.

— И-и-и, как долго ты собираешься кумекать над моим предложением? — осторожно поинтересовался Лопырёв.

— Да вот прямо сейчас и обмозгую, — заинтриговал его своим ответом старец. — Сама по себе твоя затея меня не интересует, Гаврила, а вот твой сын, пожалуй, смог бы мне кое в чём помочь. Если он окажет мне одну очень важную для меня услугу, я готов раскошелиться.

— Услугу? Какую услугу? — насторожился Лопырёв. — Что ты имеешь в виду, кормчий?

— Пусть он арестует попика одного и в острог его усадит, — улыбнулся возникшей в голове затее Андрон. — Двести пятьдесят тысяч за арест его даю и за то, если он продержит его там полгода. Ну как, устраивает тебя моё предложение?

Лопырёв резко дёрнулся, нервно глотнул, облизал пересохшие губы, и…

— Миллион, — сказал он. — Вот моё условие.

— Нет, так не пойдёт, — помотал головой Андрон. — За те деньги, которые я тебе предложил, самарские бандиты живым попа в землю закопают. Но я смерти его не хочу, а вот посидеть в остроге ему бы не помешало.

Лопырёв думал несколько минут, видимо, тщательно раскладывая в уме все «за» и «против». Наконец, придя к какому-то решению, он поскрёб подбородок и изрёк:

— Хорошо, я передам сыну твоё предложение.

— С ответом не медли, — вздохнул Андрон. — Я ведь могу и передумать, если в голову взбредёт иное, менее затратное для меня, решение.

* * *

После завтрака купец Горынин уехал в мастерские. Василиса Павловна, усевшись за стол, стала разбирать свои драгоценности.

Куёлда вынимала их из большой красивой шкатулки и раскладывала перед собой на столе. Сначала она разложила в ряд массивные золотые браслеты, затем в другой ряд ожерелья, а уж потом кольца, брошки, серьги и прочие изделия из драгоценных камней и металлов.

Полным восхищения взглядом купчиха некоторое время любовалась своими сокровищами, водя по ним пальцами, затем всё сгребла в одну кучу и стала складывать отдельно украшения из бриллиантов и драгоценных камней, выкладывая из них какие-то замысловатые узоры.

Около часа Куёлда была поглощена своим занятием, а потом она громким окриком подозвала Евдокию.

Не медля ни минуты, та поспешила на зов барыни и, переступив порог, остановилась. При виде кучи драгоценностей, возвышавшейся перед купчихой, лицо у неё вытянулось, а глаза округлились.

— Подойди, — распорядилась Василиса Павловна, не отрывая глаз от брошки с крупными бриллиантами.

Евдокия мелкими шажками приблизилась к столу, и… Её глаза загорелись от восхищения.

Куёлда вдруг резко повернулась вполоборота и, глядя на неё в упор, неожиданно спросила:

— Почему ты ушла от христоверов, скажи мне? Чем тебе божьи люди не угодили?

Евдокия вся съёжилась от вопроса купчихи. Ей стало не по себе.

— Да я… — выдохнула она, но тут же осеклась, покраснела, замкнулась и опустила голову.

— Ну? Чего окрасилась? — ухмыльнулась Куёлда. — Думаешь, осуждать тебя за то буду? Ничего подобного, просто интерес житейский заедает.

— Веру утеряла я в то, что старец проповедовал, — прошептала Евдокия. — А вера в истинного Бога, напротив, возродилась во мне. Тогда я решила только в православии жить и в храм Божий ходить на службу.

— Да-а-а, от меня в храм не сходишь, дел невпроворот, — вздохнула сочувственно купчиха. — Ну, ничего, потерпи маленько, сейчас я кухарку на работу подберу, и обязанности твои поубавятся значительно.

— О-о-ох, спасибочки, Василиса Павловна! — воскликнула обрадованно Евдокия. — Да я…

— Тпру-у-у, обожди радоваться, — оборвала её купчиха. — С приходом кухарки работа твоя наполовину облегчится, но и… — Она язвительно улыбнулась. — Но и жалованье твоё ополовинится. Сейчас я плачу тебе пятьдесят рублей, а придёт кухарка — по двадцать пять обе получать будете.

Евдокия приуныла.

— Что, не понравилось? — заметив перемену на лице горничной, улыбнулась Куёлда. — Что ж, я могу взять кухарку и оставить твоё жалованье прежним. Но за это ты будешь иногда сопровождать меня в Зубчаниновку на радения к христоверам.

Услышав такое предложение, Евдокия едва не лишилась дара речи. За время работы у купчихи она успела хорошо узнать взбалмошный характер Василисы Павловны, её тягу к приключениям и нездоровый интерес ко всему необычному. И увлечение радениями у хлыстов было одним из них.

— Но-о-о я не могу возвратиться на корабль, — пролепетала она чуть слышно. — Это… Это свыше моих сил.

— Вот он ответ на мой вопрос! — хохотнула купчиха. — Значит, ты не по-доброму от них ушла. Но ничего, я не дам тебя в обиду, ты со мной приедешь, со мной и уедешь. А за мной будешь чувствовать себя, как за каменной стеной.

— Но-о-о… для чего мне туда ездить? — чувствуя, как сжимается внутри сердце, прошептала Евдокия. — Я теперь чужая там.

— Все мы где-то свои, а где-то чужие, — снова хохотнула Василиса Павловна, сгребая со стола драгоценности и складывая их в шкатулку. — Мне очень нравится, как ты поёшь псалмы христоверов, и я хочу, чтобы ты пела там, в синодской горнице, в белом одеянии во время радений. В свальном грехе можешь не участвовать, дело твоё, дозволяю.

— Но я… — снова предприняла попытку отказаться Евдокия, но купчиха была неумолима.

— Я сказала пойдёшь, значит, пойдёшь, — сказала, как отрезала, Куёлда. — Завтра едем, так и знай. Утром получишь пятьдесят рублей, своё жалованье, и так будет всегда, пока я благоволю к тебе. А ты мотай это на ус, Евдоха, и пользуйся моей добротой!

Глава 11

Утром Иван Ильич Сафронов привёз жену в больницу.

— Ну что, решились? — приветливо улыбнулся доктор, заводя их в свой кабинет. — А я вас ещё вчера ждал. К вечеру, грешным делом, подумал, что вы уже не приедете.

— А мы вот приехали, — вздохнул Иван Ильич. — А вчерашний день потратили на уговоры Марины Карповны.

Доктор посмотрел на сидевшую с понурым видом супругу Сафронова.

— Эй-эй, выше ваш прелестный носик, Марина Карповна! — воскликнул он. — Вас супруг не хоронить, а лечить ко мне привёз.

Распорядившись приготовить палату для осмотра и госпитализации больной, доктор внимательно посмотрел на неё.

Марина Карповна сидела на кушетке, прислонившись спиной к стене. Глаза её были закрыты, в лице ни кровинки. В душе Олега Карловича шевельнулось чувство жалости к ней.

Когда Сафронову перевели в приготовленную специально для неё палату, доктор, велев Ивану Ильичу ждать в коридоре, вошёл в палату. Как только он присел на табурет у её изголовья, несчастная женщина затряслась, как в лихорадке. Лицо приняло матово-бледный оттенок, а в широко раскрывшихся глазах виделось беспокойство.

— Э-э-э, так дело не пойдёт, голубушка, — покачал укоризненно головой доктор. — Я не собираюсь над вами издеваться и применять пытки. Я лишь проведу предварительный осмотр.

У Сафроновой дрогнули губы, и она торопливо заговорила. В волнении, граничащем с истерикой, она путала, коверкала, глотала слова, и понять её было сложно.

— Ай, ай, ай, успокойтесь, Марина Карповна, — поморщился доктор. — Мне трудно вас понять. Скажите мне внятно, вас именно сейчас что-то беспокоит?

— Вы уже знаете, что меня беспокоит, — взяв себя в руки, стала отвечать Сафронова. — Всё то же самое меня беспокоило вчера, сегодня и сейчас.

— Вот сейчас я вас понял, — улыбнулся доктор. — и, если вы ничего не имеете против, продолжим осмотр…

Марина Карповна промолчала, но по тому, как мелкая дрожь пробежала по её телу, было понятно, что нервы её напряжены и сжаты, как тугая пружина. Едва доктор коснулся пальцами её груди, Марина Карповна дёрнулась и пронзительно вскрикнула.

— Господи, вам что, больно? — вскинул удивлённо брови доктор.

— Больно, — ответила она.

— Когда вы острее ощущаете боль — до еды или после?

— В последнее время боль не покидает меня ни днём, ни ночью.

— И вы не можете определить, когда вам становится лучше, а когда хуже?

— Нет-нет, боль поедом пожирает меня. Она раздирает мне грудь! — с необычайной горячностью прошептала Сафронова и закрыла лицо руками. Но тут же отняла их и в отчаянии выкрикнула: — Зачем вы задаёте мне эти дурацкие вопросы, Олег Карлович? Вы же знаете, что у меня рак… рак! Вы только скрываете от меня. Рак щитовидной железы, и мне нужна срочная операция. Так делайте её, пока я согласие дала!

— Кто вам сказал про рак? — поморщился доктор. — Кто вам поставил такой диагноз?

— Кто-кто, вы и поставили, — залилась слезами Марина Карповна. — Слуги слышали, как вы об этом мужу моему на крыльце говорили, вот они мне и донесли.

— Увольте таких слуг болтливых! — в сердцах высказался доктор. — А я вам такого диагноза пока ещё не ставил, голубушка. Я только предположил, что такое может быть, и не больше.

Проведя тщательный осмотр, он как мог обнадёжил больную и, не пообещав ничего конкретного, вышел в коридор.

— Ну, как она? — увидев его, поспешил навстречу Сафронов.

— Завтра соберём консилиум, поставим окончательный диагноз и примем решение относительно дальнейшего лечения, — ответил доктор. — Но я более чем уверен, что без операции никак не обойтись.

— А может быть, всё-таки съездим к скопцам в Смышляевку? — с надеждой в голосе поинтересовался Иван Ильич. — Агафья же сказала, что старец Прокопий Силыч, возможно, поможет?

— Она ещё сказала, что он помогает только скопцам, — напомнил слова богородицы доктор. — Да и ехать мне уже проку нет. В тот день, когда мы к хлыстам ездили, а точнее ночью, Силантий Звонарёв непостижимым образом исчез из больницы.

— То есть как это исчез? — вскинул брови Сафронов. — Вы же говорили, что он едва жив и полутрупом возлежит на кровати?

— Всё так и было, — вздохнул доктор. — Но из палаты он исчез, и этот факт неоспорим. Сбежал или его похитили, судить не берусь. Искать тоже не собираюсь. Я всего лишь врач, а не сыщик.

* * *

Три дня спустя Агафья вернулась из Самары встревоженная и опустошенная. С потерянным видом она пересекла двор, вошла в горницу и сразу же прошла за печь, даже не удостоив мимолётным взглядом накрытый в её ожидании стол.

Остаток дня, до вечера, она провела в кровати, беспокойно ворочаясь с боку на бок и вздыхая. Ужинать отказалась наотрез и никак не объясняла причины своего отказа.

Андрон не касался её весь день. Он видел, что богородица не в себе и не хотел её попусту тревожить. Наконец, наступившим вечером, когда Агафья отказалась от ужина, старец прошёл за печь, присел на табурет у изголовья её кровати и поинтересовался:

— Эй, какая муха тебя укусила, Агафья? Ты чего это хандришь и от пищи отказываешься?

— Не голодная, вот и отказываюсь, — буркнула та в ответ.

— Ты что, захворала ненароком? — спросил Андрон. — У тебя что, плохое самочувствие?

Агафья не ответила на его вопрос. Она лишь тяжело вздохнула и отвернулась к стене. Андрону не понравилось такое пренебрежение к своей персоне. Он коснулся плеча богородицы и потрепал её.

— Эй, Агафья, ты что, прикажешь каждое слово из тебя клещами вытягивать? — спросил он. — Ты не желаешь со мной говорить или тебе сказать нечего?

Она снова повернулась от стены на спину и, глотая слёзы, сказала:

— Васю, сыночка моего, давеча арестовали. И в острог его упекли, вот что хуже всего.

Выслушав её, Андрон почувствовал внутри волну радости, но виду не подал.

— Охо-хо, — вздохнул он притворно и, изображая сочувствие и участие, спросил: — А за что, за какие грехи его арестовали? За какие такие деяния в острог упекли?

— Не знаю, ничего не знаю, — всхлипнула Агафья. — Приехали в его дом люди вооружённые, всё вверх дном перевернули, а самого Васеньку под белы ручки на улицу вывели, в коляску усадили и увезли в острог.

— Но почему сразу в острог? — внутренне злорадствуя, полюбопытствовал Андрон. — Может, допросят его по делу какому, помутызгают маленько, да и вытолкают взашей?

— В острог его увезли, я точно знаю, — вытирая слёзы и шмыгая носом, сказала Агафья. — Я в милицию ходила, и там мне сказали, что к ним Васеньку и не завозили, а сразу в тюрьму отвезли.

Глядя на несчастную, убитую горем, плачущую богородицу, Андрон, злорадствуя, едва сдерживался от едкого похабного высказывания. Кое-как справившись с собой, он со смиренным видом сказал:

— Даже не знаю, какой тебе совет дать, Агафья. К кому за помощью обратиться, тоже не ведаю. Давай подождём маленько, может быть, всё образумится.

— Ничего не образумится, время не то! — неожиданно выкрикнула она. — Надо искать, кому денег сунуть. Власть, может быть, и поменялась, а люди нет! Только надо найти, кому мзду всучить, а не уповать на чудо!

— О-о-о, вот это самое трудное, — вздохнул сочувственно Андрон. — К кому сейчас на поклон соваться, ума не приложу. Кому ни попадя мзду не предложишь… Схватят, спеленают и рядом с Васькой твоим в остроге усадят.

Агафья уловила неискренность в его словах и взбеленилась.

— А не ты ли, Андроша, приложил свою лапу к аресту Васеньки? — закричала она, садясь на кровати. — Это тебе не нравилось, что он в жизни нашей появился! И всегда тебя коробило его присутствие, ведомо мне! С долей золота не желаешь расставаться, паскудник?

От такого потока обвинений старец оторопел. Он, конечно, ожидал, что в аресте сына Агафья заподозрит и его, но никак не ожидал, что она выплеснет ему в лицо сразу столько обвинений.

— Эй, ты чего, ошалела, что ль, горлопанка? — морща лоб, повысил он голос. — Да сдался он мне, попёнок твой! Если бы я избавиться от него захотел, то поступил бы по-иному. Свернул бы, как курёнку, его хлипкую шею и закопал бы в поле чистом. Да и свыкся я с мыслью, что с ним придётся поделиться золотом и принял сеё как должное.

Рассудив, что в его словах есть резон и Андрону действительно нет необходимости содействовать аресту сына, богородица немного смягчилась.

— Как же быть, Андроша? — вздохнула она. — Я знаю, что арест Василия тебе на руку, даже если ты к нему и не причастен, но он же мне сын. Давай подумаем вместе, как вытащить его из острога, подсоби, не открещивайся, прошу?

— Даже не знаю, что сказать тебе на это, — пожимая плечами, ответил Андрон. — Обещать не берусь, но подумать подумаю. А ты давай, не хандри. Не дело это — от пищи отказываться. Хоть силком, но ешь. И так вся сморщенная, как яблоко печёное, а жрать не будешь — и вовсе ноги протянешь.

* * *

Когда Силантий пришёл в себя, он увидел двух женщин, старательно омывавших его тело тёплой жидкостью. «Что это? — мелькнула в голове ужасающая мысль. — Уж не к похоронам ли меня готовят?»

Но тревога оказалась напрасной. Совершив омовение, женщины ушли, а к кровати, на которой лежал Силантий, подошёл бородатый старик.

— Рад тебя видеть, голубок, — сказал он, склоняясь над ним. — Как ты, в себе уже или всё ещё там, витаешь где-то за облаками?

— В себе я, только не пойму, где нахожусь, — прошептал Силантий.

— Находишься ты на корабле нашем, агнцев Божьих, — пояснил старик, набирая из большой глиняной чаши горсть белой мази и начиная смазывать его тело. — А я кормчий на нашем корабле и зовут меня Прокопий Силыч.

— Всё, понял, где я и кто ты, — вздохнул Силантий. — Вы скопцы. Я прав или…

— Да, мы белые голуби, — утвердительно кивнул Прокопий Силыч.

— А что ты сейчас делаешь, кормчий? — прошептал Силантий.

— Как что, тебя лечу, — ухмыльнулся старец. — Ты бы видел, каким тебя из больницы привезли, без слёз не глянешь. А три дня у нас пробыв, сызнова к жизни возвращаешься.

— А для чего ты жизнь мне продлеваешь, кормчий? — удивился Силантий и вдруг поймал себя на мысли, что боли внутри больше не мучают.

— Да, пытаюсь вот, — снова кивнул Прокопий Силыч. — А что получится, опосля поглядим.

— Но почему? — напрягся Силантий. — Почему вы обратили на меня внимание и заботу обо мне проявляете?

Старец, продолжая своё дело, пожал плечами.

— Ты же сам к нам просился, и большой интерес проявлял к кораблю нашему, — сказал он. — Вот теперь милости просим в наши пенаты, ты нужен нам.

— Это что, выходит, я вам понравился? — ухмыльнулся Силантий. — Когда я о вас у Макарки Куприянова интересовался, он мне и поведал, что на корабль ваш я ступить могу, если вам понравлюсь.

— А мне все нравятся, кто к нам просится, — улыбнулся Прокопий Силыч. — Я никого не выделяю и сам выпячиваться не терплю. Мы, агнцы Божьи, все в добре живём и в благожелательстве к людям.

— Тогда мне повезло, — хмыкнул Силантий. — Я попал в хорошие руки. Только жить мне всего чуток остаётся, так доктор сказал. Так что не вижу смысла вам со мной возиться.

— Ты не видишь, вижу я, — вздохнул Прокопий Силыч и, закончив смазывать тело, протянул ему бокал с мутной жидкостью. — На-ка вот, испей живительного напитка, голубь. Он тебе внутренности промоет, боли снимет и бодрости придаст.

— А у меня внутри и так ничего не болит, — встрепенулся Силантий. — Это как понимать прикажешь? А может быть, ты меня уже вылечил и на ноги поставил?

— Три дня в тебя настойку живительную вливали, — сказал Прокопий Силыч. — Разжимали зубы и вливали. А тебе, вижу, на пользу пошло лякарство моё. Уже не как покойник перед похоронами выглядишь.

Взяв трясущейся рукой бокал, Силантий выпил всю настойку.

— Ты тоже травник, как богородица Агафья с корабля хлыстов? — спросил он. — Я её настойками тоже лечился.

— Её настойки так, баловство одно, — поморщился Прокопий Силыч. — Они только облегчения несут, но не лечат.

— Как это не лечат? — удивился Силантий. — Благодаря её пойлу я жив ещё.

— Нет, не её благодари, а того, кто тебя ещё во время полученных увечий от смерти спас, — вздохнул Прокопий Силыч. — Вот тот человек большими знаниями в лечении травами обладает. Глядя на твои увечья, я могу сказать, что тебя из могилы вытащили.

— А как же я жил опосля? — не совсем понимая старца, спросил Силантий. — Мне худо было, чуток в могилу не угодил, а испив настоек Агафьи, я вновь ощутил в себе силы.

— Употребляя, как ты правильно заметил, пойло Агафьи, ты верил, что лекарство, ею изготовляемое, тебя вылечит, и эта вера твоя подсобила твоим внутренним силам, — пояснил Прокопий Силыч. — А настойки её сами по себе пустышки — никчёмные. Употребляя их, вылечились те, кто верил их в целебные свойства.

— А ты сможешь меня вылечить, я правильно понял? — посмотрел на старца изучающим взглядом Силантий.

— Не обещаю, что прежним сделаю, каковым ты до увечий своих был, — снова вздохнул Прокопий Силыч, — но умереть тебе не дам. Покуда я жив, и ты жить будешь, вот такое обещание я тебе даю.

— Теперь что, мне себя скопцом считать? — почувствовав смутное беспокойство, занервничал Силантий. — Но я же…

Он дёрнулся и потянулся рукой к промежности между ног, но дотянуться не смог и с тревогой посмотрел на наблюдавшего за ним старца.

— Да нет там у тебя ничего, убеленный ты, — ответил на его немой вопрос Прокопий Силыч. — То, что у тебя там болталось, я удалил. Всё одно, что там у тебя было, только мешало тебе. Огонь сделал своё дело и тебя оскопил, а то, что оставалось, я подчистил.

— Нет! Нет! Нет! — заелозил в кровати Силантий. — Я же… Я же…

— Твой ключ бездны почти до корней сгорел, — пожимая плечами, заговорил Прокопий Силыч. — Он бы снова у тебя не вырос, а таковой, каковой оставался, для блуда уже не годился.

Из глаза Силантия покатились слёзы обиды, бессилия и отчаяния.

— Но как же так? — выкрикнул он с надрывом. — Как же я теперь себя чувствовать буду?

— Ты теперь такой же агнец Божий, как и мы, — успокоил его старец. Поверь, уже скоро ты привыкнешь и счастливым себя почувствуешь. Главное, живым остался, вот тому и радуйся, а как жить на корабле нашем белым голубем, так ты не переживай зазря, мы и этому тебя научим…

* * *

Всю вторую половину дня Иван Ильич Сафронов провёл в больнице у кровати жены. Марину Карповну готовили к операции, и она очень нервничала. Уборщиц, медсестёр женщина донимала расспросами обо всём, что им известно о раке. А когда ей перечисляли симптомы болезни, слушала с открытым ртом, ни жива ни мертва. Потом она начала выискивать у себя соответствующие симптомы и… Что только ни приходило в её охваченную тревогой голову. И что самое страшное, она вбила себе в мозги, что непременно умрёт во время операции или после неё, и совершенно не верила в исцеление.

Иван Ильич как мог убеждал паникующую супругу в необходимости операции. От доктора он узнал, что состояние Марины Карповны крайне тяжёлое и без хирургического вмешательства не обойтись. Также он узнал, что и операция может оказаться безрезультатной, так как время упущено, но… Приходилось выбирать: или вырезать предположительно пустившую метастазы опухоль, или… Или супруге гарантированно не жить, и потому Иван Ильич решил, что операции быть!

Кое-как убедив супругу, что всё пройдёт благополучно, но сам, втайне от неё, мало веря в удачный исход, он с понурым видом вышел из больницы, с тяжёлым сердцем уселся в коляску и коротко распорядился:

— Домой…

Во время поездки Иван Ильич думал о жене. Он вспоминал её полные тревоги глаза и вздыхал, виня себя в том, что случилось с Мариной Карповной.

— Ну почему? Почему я отказался от операции, когда предлагал Олег Карлович? — шептал он, терзаясь от свалившегося горя. — Почему я поверил в целительную силу настоек хлыстовской знахарки? Согласись я тогда на операцию, то…

— Тпру-у-у! — закричал вдруг кучер и натянул вожжи.

Лошадь едва не встала на дыбы, запрокинув назад голову.

— Эй, что случилось? — недовольно выкрикнул Иван Ильич в спину кучера. — Ты чуть лошадку нашу не обезглавил, чучело огородное!

— Ничего с ней не станется, барин! — обернулся кучер и указал рукой куда-то вперёд. — Глянь, Иван Ильич, там, кажись, в вашей лавке орудуют налётчики?

Сафронов вскочил и посмотрел в сторону, куда указывал рукой кучер. Не веря своим глазам, он увидел распахнутую дверь одной из своих лавок и по мелькавшим в окне теням сразу же определил, что внутри находятся посторонние люди.

— Сиди здесь, Иван Ильич! — крикнул кучер, сходя с козел и доставая из сумки обрез. — Сейчас я гляну, кто там в вашей лавке хозяйничает. Я сейчас, обождите меня тут.

Он решительно передёрнул затвор обреза и поспешил к лавке. Затем прогремели два оглушительных выстрела, и…

— А ну, стоять, мать вашу, не то всех перестреляю! — послышался громоподобный голос кучера, и он с ходу вломился в распахнутую дверь.

Что произошло внутри лавки, Иван Ильич не увидел. Сразу после выстрелов в окошке погас свет и, несколько человек выскочив на улицу, разбежались в разные стороны. Ещё мгновение спустя на улицу вышел кучер, который толкал впереди себя какого-то мужчину, заломив ему назад руку.

— Вот, вот сцапал одного подлюгу, барин! — орал на всю улицу кучер. — А остальные сбёгли, Иван Ильич! Ну, ничего, сейчас я из этого вытрясу все имена и клички, кто с ним был! Кнутом пороть буду до тех пор, покуда кожа не слезет, а он шёлковым не станет, душонка вражья!

Неожиданно из-за угла появилась группа вооружённых людей и окружила опешившего кучера.

— Я Влас Гавриилович Лопырёв! — представился один из них. — Заместитель начальника сыска Самарской народной милиции. Приказываю объяснить, что здесь происходит?

— Да вот, погромщика поймал! — выкрикнул разгорячённый схваткой кучер. — Он со своими подельниками в лавку вломился и всю её разорил!

— А хозяин твой где? — поинтересовался Влас и посмотрел в сторону коляски и стоявшего с ней рядом Ивана Ильича.

— Здесь я, здесь, Влас Гавриилович! — поняв, что пора вмешаться, подал голос Сафронов. — Подтверждаю всё, что мой кучер сказал вам.

— Тогда подойди к нам, Иван Ильич, — усмехнулся Лопырёв-младший, забирая из рук кучера обрез и передавая его подчинённым. — Идёмте внутрь лавки и посмотрим, какой причинён вам ущерб.

Он кивнул головой, и двое его подчинённых забрали у кучера пойманного им преступника, а сам, когда подошёл Сафронов, указал ему рукой на дверь:

— Прошу, Иван Ильич…

Пожав плечами, купец вошёл внутрь лавки и обомлел. Всё было перевёрнуто вверх дном. Весь товар был сметён с витрин и полок на пол в одну кучу, которая плюс ко всему была обильно полита керосином.

— О боже! — схватился за голову Иван Ильич. — Да здесь всё подчистую уничтожено. Если бы кучер не вмешался, они бы и лавку подожгли.

— Подсчитаешь сумму ущерба — и завтра ко мне в отделение добро пожаловать, — усмехнулся Влас.

— Эй, эй, да вы чего? — послышался с улицы возмущённый голос кучера. — Вы почему погромщику руку пожимаете, а меня связываете?

Сафронов, а за ним и Лопырёв-младший вышли на улицу, где Иван Ильич с удивлением увидел связанного кучера и ухмыляющегося погромщика, который стоял среди сотрудников народной милиции.

— Эй, что это? — округлил глаза Сафронов. — Влас, что здесь происходит, ты мне объяснишь?

— Объясню, если хочешь, — пожимая плечами, ответил Лопырёв. — Твой вооружённый обрезом кучер учинил на улице сопровождаемый стрельбой дебош и захватил моего сотрудника, который находился при исполнении служебных обязанностей.

— Ч-чего? — замер Иван Ильич. — Погромщика, которого мой кучер задержал на месте преступления, ты называешь своим сотрудником?

— Я называю вещи своими именами! — повысил голос Влас. — Мой сотрудник шёл по улице и увидел, что злоумышленники громят вашу лавку, купец Сафронов. Он принял решение предотвратить преступление и, рискуя жизнью, ворвался в лавку, чтобы обезвредить преступников. И в этот момент ваш кучер открыл стрельбу из обреза, вспугнув или умышленно предупредив преступников. В итоге злоумышленники беспрепятственно разбежались, а ваш кучер захватил моего отважного сотрудника.

— Ты что, с ума спятил, Влас? — прошептал поражённый Сафронов. — Погром моей лавки хочешь на меня же и свалить?

— Нет, не хочу, но так получается, — осклабился Лопырёв. — И я уверен, что всё вот так и было, как я говорю, а не так, как преподносите мне вы, купец Сафронов.

— О боже, это уму непостижимо! — вскричал возмущённый до глубины души Иван Ильич. — Ты переворачиваешь всё с ног на голову! Но почему ты так поступаешь, чёрт возьми?

— А ты подумай и догадайся сам, — хмыкнул Влас. — Ты мне не друг, не родственник и кто ты есть, я знать не знаю. Может быть, ты купцом только прикидываешься, а на самом деле грабитель и разбойник с большой дороги?…

— Как же это ты меня не знаешь? — возмутился Сафронов. — Я много лет водил дружбу с твоим отцом Гавриилом. Когда я к вам в гости приходил, ты же с рук моих не слазил.

— Давно это было и неправда, — отозвался с нескрываемой издёвкой Лопырёв-младший. — Может, ты и водил дружбу с моим отцом когда-то, а потом… А потом ты предал вашу дружбу, вспомни? Когда его дела торговые под откос шли, ты хоть чем-то помог ему? Да, сейчас он поднялся с колен и процветает снова, но в этом не твоя, а моя заслуга.

— И ты говоришь об этом открыто? — изумился Иван Ильич. — Ты даже не скрываешь своего покровительства отцу от своих подчинённых?

— А чего мне скрывать, — усмехнулся Влас. — Все мы, я и подчинённые, свои люди. А отец есть отец. Как же мне, благодарному сыну, не подсоблять ему? Я бы и тебя оберегал с удовольствием, если бы ты стал моим тестем.

И тут после слов негодяя в голове Сафронова всё прояснилось и встало на свои места.

— Выходит, разгром моей лавки — твоих рук дело? — проговорил он, отлично понимая, что это так.

— Моих, не моих, какая тебе разница, — вздохнул с усталым видом Влас. Потеряв интерес к потерпевшему, он повернулся к своим подчинённым и распорядился: — Грузите кучера в коляску Сафронова, она конфискована. А ты… — Он снова повернулся к Ивану Ильичу. — А тебя я жду завтра у себя в кабинете для допроса. Будем разбираться, по чьей наводке твоя лавка подверглась нападению и разгрому неизвестными уголовными элементами или всё придумал и организовал ты!

Глава 12

Предчувствие опасности на этот раз обожгло Евдокию: в пятницу, после обеда, Куёлда сказала ей, что в субботу вечером они едут в Зубчаниновку на радения к хлыстам.

Горло Евдокии перехватил спазм: она чуть не задохнулась.

— Как в субботу?! — испуганно глядя на купчиху, едва слышно прошептала она.

— Если скажу, что в воскресенье, тебе легче станет? — с явным удовольствием, высказалась Куёлда.

— Н-нет, это невозможно, — пролепетала Евдокия. — От вашего желания меня даже оторопь берёт.

…От дома купчихи до снимаемой Георгием квартиры путь был неблизкий — несколько кварталов. Но, только очутившись у подъезда, Евдокия недоумённо осмотрелась, не понимая, как она сюда попала.

Девушка присела на скамейку и закрыла глаза. И точно туман заволок сознание. Сколько времени просидела она на скамейке, не помня себя?

«Идти к хлыстам? Да разве возможно это?»

Евдокия вошла в подъезд и, не надеясь, что Георгий дома, постучала в дверь. Он едва поверил глазам, увидев её. «Георгий, помоги!» — хотела выкрикнуть Евдокия, но, как всегда, в минуты страшного волнения, от перехваченного спазмом горла она только пошевелила губами и протянула к нему руки. В расширенных глазах были и мольба о помощи, и животный ужас.

— Что? Что с тобой, любимая? — заводя её в квартиру, спросил растерянно Георгий.

Но от смятения Евдокия не могла говорить и, тяжело дыша, только молчала, прижимаясь к нему и обнимая за шею.

— Мне плохо, — наконец чуть слышно вымолвила она.

Никогда ещё язык Евдокии не был таким скованным. А все слова, которые она собиралась сказать любимому, пока бежала к нему, бесследно вылетели из её головы.

Георгий завёл её на кухню и налил в стакан воды.

— Выпей, Евдоха, и успокойся.

Нестерпимое желание высказаться толкнуло Евдокию бежать к Георгию за помощью, так как больше идти ей было не к кому. И она рассказала ему всё, что на душе накопилось, а он…

— Я же сказал, бросай всё и возвращайся в нашу квартиру, — сказал он. — Ты не можешь идти обратно к хлыстам, даже на радения. Они не простят тебе уход от них и могут устроить тебе не сладкий приём, а какую-то гнусную подлость.

— Сердцем чую, что так и будет, — горестно вздохнула Евдокия. — Но… я не могу отказаться. Я уже пообещала Василисе Павловне сопроводить её.

В этот вечер она не вернулась в дом купцов Горыниных. Ночь в своей спальне в квартире Георгия она провела, как во сне: сидела, лежала, устремив глаза в одну точку. Дикие картины, сменяя одна другую, проносились перед ней, не будоража её душу, словно во сне. Но Евдокия не спала. Она только ворочалась с боку на бок и вздыхала.

Ближе к утру, так и не сомкнув глаз, девушка встала с постели и подошла к окну. Город всё ещё спал. Только некоторые окна домов светились огоньками. Но они не отвлекли её от страхов перед предстоящим посещением корабля хлыстов.

Она вернулась в постель: «Только бы купчиха не подвела и не оставила меня там без защиты!..» Перед глазами возникли белые рубахи адептов секты. Лица многих из них она, конечно же, знала и…

Наступившим утром Евдокия умылась, оделась, и… За завтраком она не смогла отвечать на задаваемые Георгием вопросы. Девушка волновалась и не хотела обсуждать предстоящую поездку к хлыстам.

«Ничего, с меня не убудет», — успокаивала она себя, рассчитывая в глубине души на обещание, данное ей купчихой.

* * *

Соблюдая договорённость, Андрон ещё с утра уехал в Самару, где в тихом, неприметном кабаке встретился с Лопырёвым.

— Ну что? — спросил Гавриил, доставая из кармана носовой платочек и с брезгливым видом оттирая им поверхность столика. — Ты удовлетворён нашей сделкой, кормчий?

— Да, отчасти, — едва заметно кивнул Андрон. — Я хочу, чтобы попик не чувствовал себя в каземате как дома, а жил там хуже всех арестантов.

— Как скажешь, так и будет, — кивнул с готовностью Лопырёв. — Только деньжат добавить чуточку придётся. Сам понимаешь, что мы договорились только об аресте на полгода, больше ни о чём.

— Хорошо, ещё пятьдесят тысяч за адские условия содержания попа в самой худшей камере, — согласился заранее готовый к этому предложению старец. — Только я выплачу эти деньги вместе со второй половиной обговоренной нами суммы, а именно полгода спустя после задержания.

Лицо Лопырёва вдруг сделалось кислым и помятым, будто он целиком разжевал и проглотил лимон.

— Нет, давай наш договор чуток поменяем, — елейным голосом заговорил он. — Я же тебе говорил, что прикуплю в Астрахани кораблики и деньги мне нужны сейчас, а не потом. Ждать целых полгода мне неприемлемо, пойми меня правильно. Но я могу дать тебе своё слово, что, получив от тебя деньги, я использую взятые на себя обязательства целиком и полностью.

— Верить твоему слову — себя не уважать, — поморщился старец. — Я тоже когда-то был купцом, и чуйка у меня внутри ещё осталась. Первую половину я тебе заплатил, а вторую получишь спустя полгода. Так мы договаривались, так и будет.

— Нет, кормчий, эдак не пойдёт, — усмехнулся и покачал головой Лопырёв. — Я верю, что ты отдашь мне деньги после полгода. Но вся беда в том, что они мне нужны сейчас! И я буду очень тебе признателен, если ты рассчитаешься со мной завтра.

— Понятно, ты собираешься вылепить из меня дурака, — усмехнулся старец. — Прикрываясь сыном, ты решил, что тебе всё можно. Но даже уголовники держат слово, если дают его, а ты…

— А что я? — вздохнул Лопырёв. — Ты заплатил, я сделал. Но всякое может случиться, кормчий. Нет-нет, попика из застенок не выпустят однозначно, только вот… — Он покачал головой и пожал плечами. — Агафья… Она же не знает, по чьей злой воле попал на кичу ее сын? А вдруг кто-то донесёт ей о твоём участии? Нет-нет, на меня не думай, но мало ли в Самаре доброжелателей?

— Откуда ты знаешь, что попик её сын? — сузил глаза Андрон. — Я сам об этом узнал только-только, а ты…

— Нет, этого я тебе сказать не могу, — помотал головой Лопырёв. — Да ты не сердись, кормчий, об этом родстве никогда и никто от меня не узнает.

Андрон на минуту задумался, после чего сказал:

— Слушай, прохиндей, я дал тебе сто двадцать пять тысяч за плёвое дело, потом дам ещё сто семьдесят, как дело будет сделано. К этим деньгам приложи свои, покупай кораблики и меня не тереби. Я тоже не лыком шит, Гаврила, и одурачить меня тебе не удастся.

— Я не знаю, что будет полгода спустя, — вздохнул Лопырёв. — Сегодня царские деньги ещё имеют какую-то ценность, а завтра… Они, к сожалению, с каждым днём теряют в весе. Да и тебе совет бесплатный: вложи всё, чем располагаешь, в моё предприятие. Не сомневайся, не прогорим, моё чутьё ты очень хорошо знаешь.

— Как жёстко ты меня берёшь в оборот, Гаврила, — усмехнулся Андрон. — Как отличный вымогатель. Главное, ты не рискуешь ничем, а я — всем своим состоянием.

— Да брось, кормчий, не прибедняйся, — хмыкнул Лопырёв. — Ты не обеднеешь, отдав мне прямо сейчас каких-то триста двадцать тысяч. И Агафья ничего не узнает, и мы оба в накладе не будем. У тебя, по моим подсчётам, ещё миллион останется. И его я советую в открываемое мною предприятие вложить. Если деньги скоро менять начнут, твой миллион в бумажки обратится, и ты с мёртвыми купюрами останешься.

— Давай так поступим, Гаврила, — сказал старец, — я подумаю и сообщу тебе своё решение.

— Хорошо, — пожал плечами Лопырёв. — Только не вздумай от меня как-то избавиться. Мой сын в курсе всех дел моих. Умру я скоропостижно от твоей руки, то и ты внезапно скончаешься. Верь мне, дело говорю, ты меня знаешь…

* * *

Баню истопили жарко. Тем, кто не любит париться, не провести в ней и пяти минут. Ну а для любителей похлестать себя в огнедышащем пару веничком в самый раз! Насладиться жаром, взбодриться, попить в клубах пара кваску, облиться холодной водой… Это мука для посторонних, а для знающих толк в тонкостях русской бани — нега и просветление.

Скопцы в Смышляевке затопили баню с раннего утра, к обеду она уже была готова.

— Ну что, идём? — протянул старец руку Силантию. — Сейчас в самый раз, банька нынче для тебя топлена.

— Как для меня? — удивился тот, вставая с кровати. — А другие что, мыться не будут?

— Ну почему ж, помоются, кому что останется, — сказал Прокопий Силыч, беря его под руку и направляя к выходу из флигеля. — Сегодня банька для твоего лечения истоплена и мыться в ней будешь ты.

Старец привёл Силантия в баню и заставил забраться на верхнюю полку.

— Пропотей покуда, опосля лечением займёмся, — сказал он и предупредил: — Худо будет, не взыщи. Будто в петле, в аду себя почувствуешь. Но уж не сетуй, а уясни, что процедура сея тебе на пользу. Будем тебя от корости очищать.

— Ой, а под коростой, меня покрывшей, доктора говорят, что кожи нет? — засомневался Силантий.

— Не бойся того, чего не знаешь, — возразил Прокопий Силыч. — Твоя короста не ко внутренностям, а к телу прилипла. Оно, должно быть, тонкое на плёнку похожее, но есть, на то и уповай, а не трепещи попусту.

Около часа Силантий парился на верхней полке бани. Под размокающим и набухающим панцырем всё зудело, чесалось, но… Он хотел выбежать из жаркой бани в предбанник, чтобы перевести дух, но старец удерживал его на месте.

— Сиди на полке и парься, — с угрюмым видом твердил он. — Пущай вся погань с тебя схлынет.

— А короста с меня сойдёт, что же под ней останется? — возражал Силантий. — Моё гнилое нутро, так, что ли?

— Что останется, то и останется, — огрызался старец. — Не боись, хуже не станет. Доверься мне, голубь, верное слово моё.

— Как же довериться? — шептал обескураженно Силантий. — У меня же под панцирем сразу внутренности, больше ничего нет.

— Я тебе уже сказал, что корка на чём-то держится, не на кишках ведь? — буркнул старец. — Ты сиди вон парься и не вошкайся. Я тебя лечу, а не ты меня. Ты уж давно с коркой ходишь и, если она сама, в моё отсутствие, отойдёт от тебя, то ты подохнешь, вот моё мнение.

Дальнейшая экзекуция была просто ужасна. После часовой пропарки Прокопий Силыч уложил Силантия в большое корыто и заполнил его до краёв запаренной душистыми травами водой.

— Ну вот, ещё чуток здесь поваляйся, — сказал он, выпив кваса и передавая ковш Силантию. — На-ка вот, хлебни… Легче брыкаться будешь и помирать не захотишь. Ты ещё долгёхонько землицу-матушку потопчешь, вот тебе слово моё.

Проведя час в травяной ванной, Силантий почувствовал, как отмокшая корка стала местами отходить от тела. А старец, заметив это, стал пальцами отковыривать и отдирать её. Силантий наблюдал за его действиями со страхом, но…

— Вот и всё, что отошло нынче, то отошло, — вздохнул Прокопий Силыч, заканчивая свою работу. — Остальное завтра отдерём. Пущай тело отдохнёт маленько, иначе заклёкнет.

Силантий промолчал. Старец мазью смазал его распаренное тело, после чего…

— Всё, вставай, — распорядился Прокопий Силыч. — Ступай в свою избу и в кровать полезай. С этого дня мы с тобой много чего сделали, а завтра доделаем всё, что осталось. Так что спи, отдыхай и готовься к новой жизни, голубок. Отныне ты, как и мы, агнец Божий, а это значит, ты навек с нами, если и дальше жить хотишь…

* * *

Прежде чем вломиться в дом Гавриила Лопырёва, Ивану Ильичу Сафронову пришлось применить силу. Ударив кулаком в лицо вставшего у него на пути слугу, он отшвырнул его в сторону и открыл дверь.

— Эй, Гаврила! — закричал он, переступив порог. — Где ты прячешься, дерьмо собачье? Если не объявишься прямо сейчас, я запалю твои подлючьи хоромы, слышишь?

— Ты наган-то убери, — отозвался Лопырёв откуда-то сбоку. — А то я с ружьём, предупреждаю. Прежде чем ты меня увидишь, я вперёд пальну и не промахнуся!

Сафронов покрутил головой и поднял вверх руки.

— Вот, погляди, без нагана я! — крикнул он, вращая головой. — Я поговорить с тобой пришёл, а не дуэли устраивать!

— Что ж, я к твоим услугам, — вышел из-под ведущей на второй этаж лестницы Лопырёв. — Даже не знаю, радоваться мне или огорчаться, тебя видя, Ваня?

— Мне начхать, что ты испытываешь, на меня глядя, но разговор промеж нас будет серьёзным! — воскликнул Иван Ильич, проходя в зал и садясь на стул. — С некоторых пор твоя семейка существенно досаждает мне, Гаврила!

— Это что, ультиматум? — поинтересовался Лопырёв, входя следом за ним в зал. — А ты уверен, что явился ко мне с трезвой башкой, Ваня?

— И-и-и… почему я тебя раньше не убил, гада? — усмехнулся, глядя на ружьё в руках Лопырёва, Сафронов. — Сколько раз ты подводил меня за время нашей дружбы, а я…

— У тебя кишка всегда была тонка, Ваня, — осклабился Лопырёв, опуская ствол ружья вниз. — А вот я на многое способен. Что мне не понравится в твоём поведении, так я мигом разнесу твою черепушку серьёзным зарядом картечи.

— Нет, в лицо ты мне не пальнёшь, зря не богохвалься, трусливая гнида, — переходя со стула в кресло и поудобнее устраиваясь в нём, сказал Иван Ильич. — А в спину, пожалуй, сможешь. Но я не повернусь к тебе спиной, не надейся.

— Не повернёшься и не надо, — усмехнулся Гавриил, усаживаясь на стул в стороне и укладывая ружьё на колени. — А в тебя стрельну, даже не сомневайся. А сын опосля избавится от твоего бренного тела.

— Мне всё понятно, — ухмыльнулся Сафронов. — Вы теперь оба бандиты.

— Эй-эй, полегче! — угрожающе свёл к переносице брови Лопырёв. — Ты не очень-то словечками разбрасывайся, дружище. Явился в чужой дом, сыплешь оскорблениями… Веди себя прилично, Ваня. Это не я, а ты ко мне явился, помни о том!

— Да, я явился к тебе, но не собачиться, а говорить о деле, — сказал Иван Ильич, искренне жалея, что, идя в гости, не прихватил с собой револьвер. — Хочу знать я, Гаврила, когда ты оставишь семью мою в покое и сделаешь так, что мы расстанемся с тобой навсегда?

— А ты не очень-то напирай, Ваня. Объясни причину визита сначала, — предложил Лопырёв. — Дела мои и так в порядке, тебя они не касаемы. Ну а ты, раз пришёл по делу, вот и говори о деле, а напраслину на меня не взваливай!

Пыхтя, вздыхая и отплёвываясь, Иван Ильич рассказал Лопырёву о столкновении с его сыном и застыл в ожидании реакции друга.

— Ты что, всю правду сказал или сбрехнул маленько, Ваня? — выслушав его, отставил в сторону ружьё мужчина. — Ты и правда уверен, что никто другой, а именно сынок мой, лавки твои зорит и грабит?

— Я всё тебе рассказал, Гаврила, — вздохнул, отвечая, Сафронов. — Но посуди сам, как может быть такое?

— Нет, я не поверю в такое свинство, Ваня, — нахмурился Лопырёв. — В наших испортившихся отношениях всякое может быть, но такое…

— Если твой Влас хочет любви моей дочки добиться, то пусть добивается, разве я против? — воскликнул возмущённо Иван Ильич. — Но почему он путь к её сердцу ищет, громя мои лавки? Аня моя такая, её любовью завоёвывать надо, а не отца её крушить и зорить!

Лопырёв, немного подумав, ответил:

— Ваня, я поговорю с Власом, обещаю. Но он задался целью жениться на твоей дочке, и что дальше будет, я не знаю. Как Влас мой пить-гулять перестал, так изменился до неузнаваемости. Сам своё творит и меня не слушает. Я, конечно, передам ему то, с чем ты ко мне приходил, но за результат не ручаюсь. Отдай за него дочку свою, Ваня. И тогда чёрт, который им руководит, ангелом станет.

— Хорошо, я ещё раз поговорю с дочерью, — сказал неуверенно Сафронов. — Но за положительный результат не ручаюсь.

— Я тоже не ручаюсь, — развёл руками Лопырёв. — Сейчас мой Влас сам себе ручатель. И я не пойму, демон ли в нём сидит или кто-то ещё, чёрт его знает.

Глава 13

От дома Горыниных до молельного дома хлыстов в Зубчаниновке купчиха Куёлда и Евдокия домчались на тройке с бубенцами. Любившая во всём шик, Василиса Павловна перед поездкой на радения приказала накрыть жеребцов тканными из шёлка сетчатыми попонами.

Встретивший важную гостью на крыльце старец Андрон подобострастно выслушал пожелания дать овса лошадям, устроить на ночь кучера и, поклонившись ей в пояс, льстиво сказал:

— Не извольте беспокоиться, Василиса Павловна, всё исполним, как пожелаете. И лошадей сейчас определим и кучера пристроим.

Сказав, старец уставился немигающим взглядом на стоявшую рядом с купчихой Евдокию и некоторое время изумлённо рассматривал её.

— Так мы что, долго ещё стоять будем? — напомнила о себе Куёлда. — Прямо отсюда радениями любоваться будем или впустите на корабль?

— Да-да, милости прошу, Василиса Павловна, — встрепенулся Андрон, распахивая дверь. — Это я малость стушевался и задержал на крыльце вас. Нижайше прошу за ротозейство сеё прощения. Милости прошу!

С колотящимся сердцем Евдокия вошла вслед за Куёлдой в горницу. Сидевшие на скамейках хлысты, как по команде, встали.

— Садитесь, садитесь, голуби! — засуетилась невесть откуда возникшая Агафья. — Скоро… Скоро уже начнём.

Хлысты сели и уставились на вошедших. Пряча взгляд, Евдокия смотрела на адептов исподтишка и, к ужасу своему, убеждалась, что не видит их лиц. Она видела только одно большое белое пятно, расплывающееся, словно в кошмарном сне.

Тишина в избе стояла такая, что Евдокия слышала, как билось её собственное сердце.

Старец Андрон вёл себя не так, как прежде. Все ждали от него предшествующей радениям проповеди. Но кормчему требовалось перестроиться из обычного человека в «Бога» — с убедительным языком проповедника, строем мыслей и чувств. А он всё стоял и стоял растерянно посреди горницы и не мог выдавить из себя ни звука.

Поймав на себе неподвижный, колючий взгляд старца, Евдокия в смятении вскинула руку и провела ею по влажному холодному лбу. Ей вдруг показалось, что Андрон потерял дар речи именно из-за неё, и пугающее предчувствие чего-то очень плохого сжало внутренности.

Когда волнующая пауза стала затягиваться, старец вдруг встрепенулся, словно выходя из глубокого транса. Он провёл по лицу ладонями, пытаясь сосредоточиться и вспомнить что-то очень важное. Но, как ни силился, никак не мог обуздать ускользающее от него это крайне важное, от чего много чего сегодня зависело. И вдруг…

Андрон упал на колени, вытянул вперёд правую руку и, словно из тумана, выплыли первые фразы:

— Голуби, ратуйте! На наш корабль снова ходящая в слове богородица вернулась!

Старец выговаривал слова громко, медленно, чтобы они отпечатались в головах адептов. Но как же дрожал его голос! С каким трудом сквозь сжатое спазмом горло проходили слова!

Хлысты задвигались на скамейках и обратили взоры на замершую Евдокию, на которую указывал перст кормчего. Они тоже начали становиться на колени, во все глаза глядя на покрасневшую до корней волос Евдокию.

— Все вы знаете, что на гору Араратскую я хаживал! — начал долгожданную проповедь старец. — Превеликое множество чудес повидал я там, много чего невиданного своими очами зрил! Всё это я вам уже рассказывал и пересказывал, голуби мои сизокрылые! Всё, да не всё! Скрыл я от вас, как царь араратский молвил мне, что богородица в слове ходящая снова придёт к нам, когда я с горы домой возвернуся! И вот она стоит перед нами! Ратуйте, ратуйте, ратуйте, голуби, и от всего сердца возрадуйтесь!

И странно, как только он заговорил, его голос утратил всякую скованность, неуверенность и фальшивость. Теперь речь Андрона лилась непринуждённо, а глаза блестели вдохновением. Глядя на завороженные лица адептов, он понял, что по-прежнему пользуется у них безграничным доверием, что может и говорить с ними, и одновременно следить, как они слушают его и как воспринимают произносимые им проповеди. И он говорил и говорил про чудо, не спуская жаждущих, похотливых глаз с Евдокии, а она…

Андрон вдруг прервал проповедь, встал на колени и с распростёртыми для объятий руками пошагал к ней.

Все адепты в горнице последовали его примеру. Евдокия впала в ступор. Её мозг решительно отказывался понимать и оценивать, что происходит вокруг.

Горница заполнилась криками, воплями и истеричным плачем. Хлысты, вставая на колени, преклонялись перед ней. Все слёзно просили, чтобы отверзла она уста, наполнилась духом и прорекла бы общую судьбу кораблю.

Евдокия слышала их просьбы и восклицания, но… Но она пребывала в такой растерянности, что не знала, что отвечать им.

— Скажи нам, блаженная… Вещай слова пророчества! — взмолился Андрон, крестясь обеими руками. — Пролей из чистых уст своих сказанья несказанные!

— Плохо мне, пить дайте, — прошептала с несчастным видом Евдокия. — Дышать мне нечем, дайте пить!

Кто-то подал ей бокал, и она с жадностью выпила до дна похожий на чай напиток.

— У-ух, — прошептала девушка и попыталась выйти из комнаты. Но стоявшие вокруг хлысты не позволили ей сделать и шага.

— Вещай слова пророчества, богородица! — просили они. — Пролей из чистых уст своих сказания несказанные!

И вдруг глаза Евдокии засияли диким, исступлённым блеском. Она закричала нечеловеческим голосом, затряслась всем телом и, исступлённо озираясь по сторонам, всхлипывая от душивших её рыданий, повалилась на пол.

Хлысты замерли, вскочили с колен на ноги, и…

— Накатил! Накатил! Станет в слове ходить! Пойдёт, — пошёл восторженный голос по горнице.

Хлысты запрыгали на месте, выкрикивая:

— Ой, эва, ой, эва! Накатил, накатил! Ай, дух! Ай, дух! Эка радость, эка милость, эка благодать, стала духом обладать!

Евдокия корчилась, лёжа на полу, в страшных судорогах. Из груди вырывались болезненные, жалобные стоны. Но никого из хлыстов не встревожил её неожиданный припадок. Все были рады ему. С набожным восторгом они выкрикивали:

— Накатило! Духом завладела! В молчании он открывается!

— Экая сила в ней вдруг проявилась!

— Великая благодать!

— Велик в ней дух!

Лишившуюся сознания Евдокию унесли за печь, а в горнице начались радения.

В то время, пока сектанты распевали голоссалии, Андрон и Агафья склонились над кроватью, на которой тяжело дышала и металась в бреду Евдокия.

— Ты что с ней сотворила, змея? — процедил сквозь зубы старец, покосившись на богородицу. — Ты что, отравила её, стерва?

— Как ты велел, так я и сделала, — огрызнулась Агафья. — Дала ей напитка испить, разума лишающего. Ничего, маленько её поломает, покорёжит — и в себя придёт.

— А если не придёт? — засомневался Андрон. — Эка как её корёжит, глядеть страшно.

— Ничего, скоро пройдёт, — хмыкнула Агафья. — Зато все поверили, что она в дух вошла и благодать накатила на эту овечку безмозглую.

— Головой за неё ответишь, вот что я тебе скажу, — пригрозил Андрон, не доверяя отговоркам женщины. — Живая она мне нужна и здоровая.

— А для какого ляду она тебе эдакая понадобилась? — скользнув взглядом по Евдокии, буркнула богородица. — То умертвить стремился, даже живою в землю закопал, а что сейчас с тобой сталось? Или запал на неё, Андроша?

— Запал, не запал, сам понять не могу, — огрызнулся Андрон. — Раз так случилось, что живая осталась Евдоха, знать, пусть и дальше здравствует. Но теперь она всегда при мне состоять будет, ясно? Из России уходить будем, с собой её возьмём.

Продолжению разговора помешала купчиха Куёлда, которая вошла за печь и потребовала объяснений от богородицы и старца.

— Что с ней, скажите мне? — выкрикнула Василиса Павловна, прорываясь к кровати.

— Радость с ней случилась, благодать небесная на неё сошла, — переглянувшись с Агафьей, ответил Андрон. — С ней и раньше эдакое происходило. Но ты не пужайся, Василиса Павловна, голубушка… Через недельку с неё всё схлынет, а может быть, и нет.

Он развёл руками и пожал плечами, давая понять, что не он сейчас руководит разумом Евдокии, а небеса.

— Чего вы такое говорите? — округлила глаза купчиха. — А кто за неё в доме работать будет? Она же моя горничная, и я не могу без неё обходиться.

— Не могёшь, а видать, придётся, матушка, — вздохнула Агафья. — Сама видала, как Евдоху перекорёжило, а благодать небесная ежели на кого снизошла, так быстро не выходит. Святой дух, с небес сошедший, долго пребывает в теле бренном избранного им.

Куёлда недоумённо посмотрела сначала на богородицу, затем на старца.

— Не пойму, — сказала она, — вы что, так меня дурачите или что-то другое втихаря плетёте?

— Да нет, ничего мы не плетём и тебя не дурачим, голубушка Василиса Павловна, — сказал елейно Андрон. — Ты же сама нынче всё наблюдала, тогда чего же на нас грешишь? Вот очухается Евдоха через недельку, ты и заберёшь её обратно. Тогда и недоразумения наши сами собой разойдутся.

— Ждать не хотишь, барыня, так хоть сейчас забирай, — вставила своё слово Агафья. — Только намучаешься ты с ней за неделю, нагрешишься и не раз нас вспомнишь. Святой дух он ведь никакому лечению не поддаётся, как сам сойдёт обратно в небеса, так и Евдоха в мозги свои возвернётся.

— О-о-ох, — вздохнула опечаленно купчиха, поверив в увещевания старца и богородицы, — а я ведь её с собой привезла, чтобы послушать, как она голоссалии поёт.

— Вот и айда, послушаем, — приобняв Куёлду за плечи, повёл её в горницу Андрон. — А там у нас новенький голубок на корабль залетел. Высокий, здоровый, красив лицом… Я его рядом с тобой поставлю, когда голоссалии закончатся и радения начнутся. А там держись за него, не упускай, в свальном соитии ему равных не будет…

* * *

— Ну, что скажешь, сынок? — поинтересовался Лопырёв-старший, глядя на сына.

— А что ты хочешь услышать, отец? — недоумевающе спросил Влас.

— Я о купце Сафронове, — вздохнул Лопырёв-старший. — Ну, зачем ты с ним так, сынок?

— «Так» это как? — сузил глаза Влас. — Он идёт поперёк моим намерениям, вот пусть и страдает от своей неуступчивости.

— Но нельзя же так, сынок, нельзя, — покачал головой Гавриил Семёнович. — Мы же с ним, с Иваном Ильичём…

— Знаю, можешь не продолжать, — поморщился Влас, наливая кипяток в свою чашку. — Сейчас тебя не останови, ты начнёшь про ваши былые удалые похождения рассказывать. А я не хочу слышать этой дребедени. Может, мне рассказать тебе о своих похождениях? Не желаешь послушать, как я проживал свои молодые годы, пропивая и проматывая твоё состояние?

— Нет, сынок, не надо, — вздохнул Гавриил Семёнович. — Я и без твоих рассказов наслышан о тебе немало.

— Тогда не учи меня больше, как жить и чего делать, — буркнул Влас, дуя на чай. — Если Сафронов тебе друг и собутыльник, то мне он никто. Даже то, что он нянчил меня когда-то, держа на своих коленях, сейчас ничего не значит для меня и никаким боком не касается наших с ним теперешних отношений.

— Так он разве виноват, что дочка его сумасбродная никак за тебя замуж не хочет? — приуныл Гавриил Семёнович. — Сам же он не против её замуж отдать.

— Не против за кого-то, но не за меня, — досадливо поморщился Влас. — Я для него хуже ворога. Хуже… Фу, чёрт, даже в голову не лезет, хуже кого я могу быть для него.

— Я же рассказывал, что приходил он ко мне, шёлковый весь, — вздохнул Гавриил Семёнович. — Он бы рад был всё со мной уладить, но тебя рядом не было. И я поостерёгся что-то с ним решать в твоё отсутствие.

— А не надо ни с ним, ни со мной что-то решать, папа, — упёрся Влас. — Я терпеливый и буду ждать, когда он сам приползёт на коленях и дочку свою за волосы притащит. А я погляжу, жениться на этой гордячке или нет.

Гавриил Семёнович озабоченно поскрёб затылок.

— А ежели не будет по-твоему? — спросил он. — Иван Ильич человек гордый, и он…

— Всё будет по-моему, вот увидишь, — сжал кулаки Влас. — Будет артачиться, я ещё пару его лавок дотла разорю. Если и это не подействует, вообще без торговли оставлю.

Гавриил Семёнович покачал головой.

— А может, не надо с ним так, сынок? — вздохнул он. — Иван Ильич… Он же…

— Всё, больше ни звука о нём! — разозлился Влас. — Ты лучше скажи, что с дьяком делать? Закрыл я его в тюрьме за здорово живёшь, без всякого обвинения, и что теперь делать с ним, ума не приложу.

— А что делать, забудь про него на полгода, — поморщился Гавриил Семёнович. — Мы же с тобой так договаривались, вспомни?

— Помню, — хмуря лоб, кивнул Влас. — А ты деньги от хлыстов получил без проволочек?

— Всё получил до копеечки, сынок, — кивнул Гавриил Семёнович.

— Так уж и все? — усомнился Влас. — Полностью всю сумму? Если так, то не мало ли мы взяли с Андрона? Я слышал, что как хлысты, так и скопцы на своих кораблях огромные суммы держат.

— Про скопцов не знаю, судить не берусь, а про хлыстов наслышан, — кивнул утвердительно Лопырёв-старший. — Старец Андрон два миллиона держал наличными на своём корабле, я сам эти деньги видел.

— Так-так-так, — задумался Влас. — Два миллиона — это даже сейчас деньги немалые.

— Он на них золото и драгоценности скупал, — сказал Гавриил Семёнович. — Я даже подсоблял ему изначально, но… Скоро пути наши разминулись.

— Если Андрон скупал золото и бриллианты, значит, что-то да скупил? — предположил Влас. — И если он ещё здесь, в Зубчаниновке, значит, и золото где-то с ним, рядышком.

— Может быть, всё может быть, сынок, — сказал, пожимая плечами, Гавриил Семёнович. — Но что из того? Он никогда не отдаст нам его, даже не надейся.

— Что значит не отдаст? — вскинул брови Влас. — А кто у него спрашивать будет?

Он достал из кобуры револьвер и положил его на стол. Гавриил Семёнович посмотрел на оружие и сразу понял немой намёк сына.

— Почему-то мне начинает казаться, что дьяк Василий очень много знает о старце хлыстов, — заговорил Влас задумчиво. — Потому Андрон и решил его спрятать на полгода в острог. Придётся мне поговорить с дьяком по душам и попытаться вытянуть из него всё, что ему известно о делишках Андрона.

— Ты полагаешь, он скажет? — усомнился Гавриил Семёнович.

— Я найду к нему подход, будь уверен, — сказал Влас, вставая и выходя из-за стола. — Кстати, если Сафронов ещё к тебе явится, не пускай его на порог под любым предлогом. И к Андрону больше не ходи. Пусть будет уверен, что дьяк заперт мною на полгода и чувствует себя в спокойствии и безопасности.

* * *

Иван Ильич Сафронов пришёл в больницу рано утром. У дежурной медсестры он узнал, что доктор Кольцов проводит консилиум, а когда он закончится, никому не известно.

Марину Карповну он застал лежащей в постели, безразличной и равнодушной ко всему. Иван Ильич присел у её изголовья на табурет и тихо поинтересовался:

— Как ты, любимая?

— А то сам не видишь, как, — посмотрев на него, сказала она и тут же закашлялась, поднеся к губам носовой платочек.

Несчастный вид супруги, её печальный взгляд насторожили и испугали Сафронова.

— Эй-эй, родная, что это за хандра? — сказал он, коснувшись её вялой руки. — Мы же договорились, что ты…

— Что я? — огрызнулась нервно Марина Карповна. — Веду себя послушно, не склочничаю, не скандалю, исполняю всё, что доктор велит.

— Ну-у-у… это правильно, — стушевался Иван Ильич. — А самочувствие? Выглядишь ты, гм-м-м… неважно? Доктор что тебе говорит?

— Вот сам у него и спроси, — нехотя буркнула Марина Карповна. — Он тебе больше скажет. Меня он только обнадёживает и уверяет, что ухудшений нет, и обследование ничего страшного пока не выявило.

— А ты сама? — с беспокойством наседал Иван Ильич. — Сама-то как себя чувствуешь, дорогая?

— Как больная старая кляча, — безразличным тоном ответила Марина Карповна. — Которая лежит в конюшне, в навозной жиже, и больше ни о чём не думает.

— Вижу, ты говоришь с трудом, дорогая, — с беспокойством глядя на неё, поспешил отвлечь супругу от мрачных мыслей Иван Ильич. — Может, воды принести?

— Не надо, меня не мучает жажда, — поморщилась Марина Карповна. — Меня другое мучает… Я знаю, что скоро умру, и очень беспокоюсь, как вы с Анечкой без меня останетесь.

— Эй-эй, не говори так! — нервным выкриком отреагировал на её слова Иван Ильич. — Не изводи ни себя, ни меня такими заупокойными разговорами. Вот сделают операцию, и…

— Не сделают, я уже передумала, — вздохнула Марина Карповна. — Идём по саду больничному прогуляемся, Ваня. Если мне на улице вдруг худо станет, обратно в палату меня приведёшь.

— Нет-нет-нет, какая улица?! — воспротивился Иван Ильич. — Зачем выходить из больницы, отлично зная, что на улице тебе может быть хуже?

— Не надо спорить со мной, Ваня! — хмуро глянула на него Марина Карповна. — Тебе не переубедить меня. Я сказала, что хочу прогуляться, значит, с твоей помощью или без неё я всё одно пойду на улицу. А ты можешь здесь оставаться или возвращаться домой, Ваня…

Она встала с постели и с помощью мужа надела больничный халат.

— Одумайся, Марина, — снова попытался остановить жену Иван Ильич. — Сейчас же врачи на консилиум собрались, как тебя лечить, решают. А вдруг ты им в самый раз понадобишься? Придут все в палату, а тебя ищи-свищи?

— Понадоблюсь, найдут, — ворчливо огрызнулась Марина Карповна, направляясь к двери. — Прогулка придаст мне бодрости. Сейчас я чувствую острую необходимость подышать свежим воздухом.

Поняв, что возражать — пустая трата времени, Сафронов пожал плечами. Он знал, что во время обострения болезни супруга становится особо упрямой и капризной. Взяв Марину Карповну под руку, Иван Ильич вывел её из палаты в коридор, и в это время из кабинета доктора Кольцова стали выходить врачи.

— Ну вот, — всплеснул руками тот, увидев супругов Сафроновых, — а ведь все мы к вам в палату направляемся, дражайшая Марина Карповна!

Женщина побледнела и, чтобы не упасть, ухватилась за руку остолбеневшего мужа.

— Измучили, измучили мы вас, Марина Карповна, долго не ставя вам точный диагноз, — широко улыбнулся Олег Карлович, приближаясь к ней и беря доверительно за руку. — Забудьте всё, что мы пророчили вам раньше! Наш последний коллективный точный вывод: болезнь щитовидной железы и ничего больше!

Из груди Сафроновой вырвался вздох облегчения, а лицо её мужа просветлело.

— Это уже не безнадёжный случай, — продолжил доктор Кольцов. — Болезнь щитовидной железы можно вылечить.

— И что, могу забрать жену домой? — не веря своему счастью, поинтересовался Иван Ильич.

Доктор посмотрел на него, вздохнул и развёл руками.

— Я только что сказал, что вашу супругу надо продолжать лечить, — сказал он. — Но я и словом не обмолвился, что можно обойтись без операции. И это уже не только моё личное мнение, господин Сафронов. — Олег Карлович указал рукой на стоявших рядом врачей. — Это мнение всего нашего консилиума.

— Но-о-о если у меня нет рака, я не хочу операции, — округлила глаза Марина Карповна. — Лечите меня так, лекарствами. Других же вы вылечиваете, не разрезая их на куски.

— Нет, извините, я знаю что говорю, — вздохнул доктор. — Без операции не обойтись однозначно, господа Сафроновы. И давайте договоримся так: вы не в богадельне, а в больнице и принимать решение относительно лечения позвольте нам, докторам. А теперь погуляйте немного на улице и возвращайтесь обратно в палату, Марина Карповна. и, пожалуйста, если хотите действительно выздороветь, прошу, не препятствуйте нам готовить вас к операции. Поверьте, без хирургического вмешательства вам никогда не избавиться от болезни.

Глава 14

Баню топили каждый день, и Прокопий Силыч по нескольку часов кряду парил в ней Силантия Звонарёва, избавляя от коросты его тело.

— Ух ты! — изнывая от водных процедур старца, хрипел надрывно Силантий. — Мочи нет, Прокопий Силыч, пощади! Дай чуток в предбаннике посидеть, чтоб дух перевести.

— Терпи, ты всё выдюжишь, — отвечал старец с ухмылкой. — Я тебя всегда перед банькой укрепляющими настойками потчую. Все внутренности твои хворые новую силу обретают и не пужайся, не дадут сбою!

Подышать и испить травяного настоя в предбаннике Прокопий Силыч всё же дозволял, когда делал пятиминутную передышку самому себе. Силантий выходил в предбанник, обессиленно падал на скамейку, пил настойку и…

— Айда, заползай! — тут же загонял его обратно старец. — Ты что, рассиживаться в предбаннике сюда явился или мощи лечить? А ну, сигай в купель, покуда водица лечебная не остыла! Ежели остынет, в котёл кипящий трав целебных набросаю и тебя в него отпариваться посажу.

Силантий ещё с детства любил мыться в бане. Несколько часов он проводил на полке рядом с пылающей жаром печью, а потом его расслабленное тело отец хлестал берёзовым веником. После этой процедуры создавалось впечатление, будто все мышцы отошли от костей. После омовения с приговорами и стакана травяного настоя он чувствовал себя просто превосходно.

Баня скопцов изнутри выглядела несколько иначе. Точнее, в ней присутствовали все те же самые аксессуары, что и в обычной русской бане, только была добавлена большая кадка, которую старец называл ласково купелью. Перед процедурой исцеления скопцы покрывали полы в бане свежей душистой травой, наполняли кадку горячей водой из котла, в которую старец бросал кучки только ему известных трав. А когда они настаивались в горячей воде, он загонял в кадку Силантия, и тот сидел в ней по горло, пока старец не повелевал ему выбираться.

— Ну что? Как ты? — после заключительной ванны воспрошал Прокопий Силыч, сдирая с него отходящие куски корки панцыря. — Облегчение ощущаешь, голубок?

— Ощущаю, ещё как ощущаю, — бодро отзывался Силантий. — Как будто тяжесть непомерная с меня сходит. А внутренности совсем успокоились, будто и не мучили меня вовсе.

— Излечу я тебя, как новенький будешь, — пообещал старец, смазывая распаренное тело Силантия. — С тела уже скоро корку отпарим и снимем, а вот лицо… Твоё мурло краше уже не станет, веки, губы и нос не нарастишь уже. А вот корку и с лица снимем, это тоже я тебе обещаю.

— Ничего, привык я уже к лику своему безобразному, — вздохнул Силантий. — Бинтами, марлей занавешивать мурло буду, из избы выходя.

— Да и ходить-то тебе куда? — хмыкнул старец, продолжая смазывать его тело. — Что тебе надо, всё принесут, поднесут и в рот положат.

— Да нет, в Самаре у меня ещё дела кое-какие остались, — снова вздохнул Силантий. — Вот решу их и с вами останусь.

— Дела-дела, всех дел не переделаешь, — с сомнением покачал головой Прокопий Силыч. — Мы помрём, а дела останутся.

— Нет, эти дела я не могу не завершить, — хмыкнул Силантий. — Они не только меня касаемы, но и людей других.

— Может быть, подсобить тебе как-то? — предложил старец. — Тебе ведь без меня никак не обойтись.

— Ты что, приколдовал меня к себе, Прокопий Силыч? — ухмыльнулся Силантий. — Иначе как понимать слова твои?

— А вот так и понимай, как слышишь, — вздохнул старец. — Это не я, а судьбина твоя тебя ко мне приколдовала. Ты теперь не можешь никак обходиться без настоек моих. Утро, полдень, вечер ты должен употреблять их, тогда внутренности твои работать будут. И пропускать нельзя, сразу боли вернутся и в дугу тебя согнут.

— То есть я теперь к тебе привязанный, — буркнул Силантий. — Всем привязан — как душой, так и телом. Я тебя правильно понимаю, Прокопий Силыч?

Старец пожал плечами.

— Выбирать тебе, — сказал он. — Хочешь быть отвязанным, пожалуйста, воля твоя, голубок. Осядешь на корабле нашем, жить будешь, покуда я жив. Выберешь путь иной, что ж, и на то твоя воля. Только скончаешься где-нибудь под забором, ибо никому, акромя меня, тебя не спасти.

— Хорошо, раз нет иного выхода, значит, дела свои буду доделывать, у вас проживая, — вздохнул Силантий. — Видать, эдак на роду моём написано.

— Вот и ладненько, — одобрительно улыбнулся Прокопий Силыч. — Я заранее предугадал выбор твой, потому и излечить тебя вознамерился. Ежели бы сомневался, то не взялся бы тебя выхаживать. Я ведь чужих не лечу, только агнцев Божьих, так-то вот, Силантий…

* * *

Консисторский дьяк Василий две недели провёл в одиночной камере. И всё это время он ломал себе голову над тем, за что его арестовали и почему, не задавая вопросов и ничего не объясняя, посадили в острог.

Посадив в камеру, тюремщики словно забыли о его существовании. Скудную, малосъедобную пищу давали раз в день. Жестяную банку с водой приносили и ставили в камеру вместе с едой. Для естественных надобностей имелось поганое ведро, которое стояло в углу, слева от двери.

Наступившее утро дьяк встретил, сидя на полу на грязной подстилке. Глядя на зарешеченное оконце, он был весь сосредоточен на поисках причины своего заточения. О чём он только ни передумал, но всё было не то. Он знал, он чувствовал, что истинная причина скрыта где-то рядом, но, как ни старался, так и не находил её.

В двери камеры вдруг щёлкнул замок, и дьяк встрепенулся. В камеру вошёл надзиратель с большой связкой ключей в руке.

— Эй, арестант, на выход, — сказал он. — Тебя видеть хотят, пошевеливайся…

В мрачной комнате с обшарпанными стенами и зарешеченным окном, в которую его привели, дьяк Василий увидел сидевшего за столом мужчину. Он был занят изучением каких-то бумаг и даже не приподнял головы, чтобы посмотреть на вошедшего арестанта.

Василий нерешительно приблизился к столу и с душевным трепетом посмотрел на лицо человека, пытаясь угадать, каких ему ждать новостей, плохих или хороших.

Сидевший за столом мужчина был молод и даже красив, но добряком совсем не казался. Лицо сосредоточенное, губы плотно сжаты, а глаза… Они бегали туда по строкам читаемого документа, и какие они, добрые или злые, определить было затруднительно.

Мужчина упорно не замечал дьяка, а тот терпеливо ждал, когда на него обратят внимание. Приблизительно четверть часа спустя мужчина взглянул-таки на дьяка пронизывающим злым взглядом:

— А-а-а, это ты, попик заблудший… Ну что ж, давай разбираться, почему ты здесь, в месте, далеко не соответствующем твоему духовному сану.

Он отложил в сторону бумаги, которые просматривал, не спеша закурил и, выпустив в потолок облако дыма, усмехнулся:

— Садись на стул, поп, и начнём говорить. Папиросу не предлагаю, зная, что носящие рясу табак не курят.

Дьяк сел на стул, сложил на колени руки и приготовился ко всему, даже к экзекуции. Ему было известно, что полицейское начальство при царе-батюшке обычно не церемонилось, если ответы допрашиваемых не устраивали их. И сейчас он был уверен, что будет непременно избит сидящим перед ним народным милиционером, если его ответы не устроят его. И всё равно Василий был доволен, что хотя бы узнает причины своего задержания и не будет больше ломать голову, отыскивая их.

— Я заместитель начальника народной милиции, занимаюсь розыском особо опасных преступников, — давя в пепельнице окурок, представился мужчина. — Зовут меня Влас Гавриилович. А ты — консисторский дьяк Василий Затирухин. Я прав, или тебя как-то иначе зовут?

— Нет-нет, всё правильно, господин начальник, — поспешил его заверить дьяк. — Я именно тот, как вы сказали.

— А ты не задавался вопросом, почему ты здесь? — сузил глаза представитель народной милиции.

— Как же, только этим и занимаюсь всё то время, что здесь нахожусь, — вздохнул дьяк. — Думаю-думаю, гадаю-гадаю, и… — Он замолчал, перекрестился и пожал плечами.

— И всё же? — ухмыльнулся начальник. — Тебя же не просто так арестовали, правильно? Работникам милиции, допустим, что ты есть, что тебя нет — всё равно. А вот если кто-то указал на тебя как на опасного преступника, тогда…

Слушая его, дьяк побледнел, покачнулся и едва удержался на стуле.

— Это что? — прошептал он. — На меня кто-то написал в народную милицию донос?

— Если так, то кто мог донести на тебя, ты не знаешь? — сузил глаза начальник. — На кого бы ты подумал в первую очередь, если бы…

Он не договорил и, буравя дьяка колючим взглядом, упёршись локтями в стол, подался вперёд.

— Понятия не имею, — пожимая плечами, ответил дьяк. — Хотя… Я же служащий консистории, и не всем нравилась моя деятельность.

— Так-так, — усмехнулся начальник и откинулся на спинку стула. — И чем же особенным насыщена твоя деятельность в консистории, если позволила тебе обзавестись… скажем так, недоброжелателями?

— Я всегда старательно наводил порядок в епархии и искоренял еретические секты, — с унылым видом пояснил дьяк.

— Тогда… — оборвав себя на полуслове, начальник замолчал и задумался.

Выкурив ещё папиросу и приняв всё-таки какое-то решение, он снова упёрся в стол локтями и подался вперёд:

— Если я выпущу тебя сегодня, прямо сейчас, что ты собираешься делать, оказавшись на свободе?

— Как что, в консисторию вернусь и займусь привычным делом, — вскинул брови дьяк.

— А тебе уже не интересно знать, кто написал на тебя донос в милицию? — поморщился начальник.

— Мне нет, — вздохнул дьяк. — Хотя… я догадываюсь, кто это мог сделать.

— Да? Ну, тогда поделись со мной своей догадкой, — тут же заинтересовался начальник.

— Старец хлыстов Андрон, — вздохнув, перекрестился дьяк. — Как раз не так давно, до революции, я пытался его привлечь к ответственности за сектантство. Я не уверен, грешить не буду, но, возможно, он мог написать на меня донос.

— Так он или не он? — наседал начальник.

— Не знаю, — пожимая плечами, ответил дьяк. — Получается, только он мог затаить на меня зло и совершить этот недостойный поступок.

— Если я тебя отпущу, ты пойдёшь выяснять с ним отношения, я тебя правильно понимаю? — скрестив на столе руки, поинтересовался начальник.

— Нет, не пойду, боже упаси, — вздохнул и с кислой миной перекрестился дьяк. — Бог ему судья… Он и так много нагрешил в мире этом, и ждёт его впереди геенна огненная.

— Что ждёт его в мире ином, мы не знаем, а вот здесь… — Начальник потёр ладони и улыбнулся. — Если я тебя отпущу, ты найдёшь место, где можешь отсидеться до весны следующего года?

— Могу, но для чего? — округлил глаза дьяк.

— Не задавай мне вопросов, которые обречены остаться без ответа, — поморщился начальник. — Так ты даёшь мне слово церковное, заветное, исчезнуть на полгода или нет?

— Что ж, даю, а куда деваться? — пожал плечами дьяк. — Не здесь же оставаться и вшей кормить ни за что ни про что.

— Так вот, я тебя отпускаю, — сказал начальник. — Сейчас оформят формальности, и уходи. И ещё раз напоминаю: не сдержишь слова, ты навсегда поселишься в стенах острога. А живут здесь недолго. Здешние обитатели это хорошо знают.

После того как получивший свободу дьяк вышел за ворота тюрьмы, следом за ним вышел и Влас Лопырёв. Покрутив головой, он увидел скучающего в стороне паренька и взмахом руки подозвал его.

Тот подбежал и остановился в шаге от него.

— Попа, который вышел только что из ворот, видел? — указывая рукой в сторону медленно шагающего дьяка, спросил Влас.

— Ага, наблюдал, — кивнул паренёк.

— Что делать, знаешь?

— Конечно… Топать за ним следом, что же ещё.

— Тогда топай, — сказал Влас, закуривая и доставая из портсигара ещё одну папиросу, которую протянул пареньку. — Веди себя осторожно, чтобы поп не заметил тебя. Учти, задание ответственное. Я всё должен знать о передвижениях дьяка, а теперь поспешай, пострел, уже вечером я жду от тебя первого доклада.

* * *

Евдокия лежала на кровати за печью, устремив неподвижный взгляд в потолок. Она была бледна, но дышала ровно и совсем не походила на хворающую.

— Надо же, третьи сутки напролёт лежит ни живая ни мёртвая, — отходя от кровати, с мрачным видом пробубнил Андрон и суровым взглядом зыркнул на богородицу. — Чем же ты её эдак убаюкала, Агафья? Я не просил тебя делать из неё эдакую куклу, безмозглую и бессловесную.

— Сама не ведаю, что с ней, — морщась и гримасничая, оправдывалась та. — Я на радении сделала всё так, как ты велел. Ей подали настойку, когда Евдоха пить попросила, а потом она юродивой обернулась. Всё прошло эдак, как и должно было, но почему она всё ещё в том состоянии остаётся, я и сама в толк никак не возьму.

— Слухай меня, Агафья! — потребовал Андрон. — Что хошь делай, вывёртывайся, изгаляйся, но живо девку в порядок приводи! Она прежней стать должна, хоть ты лопни! Таково моё слово, так себе на ум и положи!

Агафья кивнула и промолчала. Она знала, что возражать кормчему или спорить с ним, когда он разгневан, чревато непредсказуемыми последствиями.

— Так что же ты влила ей, Агафья? — выходя из-за печи в горницу, буркнул Андрон. — Что-то я не припомню таких действий твоих настоек.

— Не в них дело, Андроша, — вздохнула богородица. — Чую, дело не в настойках вовсе, а в самой девке. Она наутро, после радений, уже в себя вернуться должна была, а она… Фу, даже не ведаю, что и подумать.

Сославшись на срочные дела, Агафья вышла из избы в сени, затем выскользнула из дома на крыльцо.

Андрон ещё некоторое время ходил по горнице в глубокой задумчивости, после чего громким окриком позвал вошедшую в дом прислужницу.

— Скажи-ка мне, Нюрка, что ты Евдохе во время радений в бокале подала, когда она пить попросила? — морща лоб, спросил он громко.

— Дык мне богородица бокал подала уже с настойкой, — пролепетала едва живая от страха девушка.

— А откель она настойку налила, из какой посудины, ты видела? — ещё строже задал вопрос Андрон.

— Нет, не видала я, — трясущимися губами прошептала девушка. — Богородица уже полный бокал мне подала, а я ещё кому-то его передала… Кому, уже и не помню.

— А склянка та где, из которой Агафья настойку наливала? — нахмурился Андрон.

— Дык я ж почём знаю, батюшка, — дрожащим голоском ответила девушка. — Видеть не видела, истину говорю.

— Ладно, ступай, делами займись, — отпустил её Андрон. — Что-то во всём этом тухлятинкой и гнильцой попахивает, но…

Вошла Агафья и прямо от порога с подозрением посмотрела на старца.

— Ты всё ещё маешься, Андроша? — спросила она, придав своему голосу как можно больше участия. — Да брось думать об Евдохе худое, батюшка, ничего с ней не станется.

— Нужна она мне, слышишь, нужна! — выкрикнул вдруг Андрон, свирепо вращая глазами. — Ушла, исчезла она из нашей жизни, и всё вроде как улеглось и подзабылось. А нынче, когда купчиха Евдоху привезла, у меня сызнова в груди всё воспылало. Ты сделай всё, чтобы с небес на землю вернуть её сознание, и чтоб она сызнова эдакой же стала, каковой прежде была.

— Так я и подумала, что ты опять умом тронулся, Евдоху увидев, — улыбнулась ехидно Агафья. — То живой вместе с сестрой её в могилу собачью самолично закопал, а теперь… Плюнь ты на поганку эту и забудь её, Андроша. Не быть тебе с ней вместе никогда, ты же сам знаешь это.

— Это не тебе, а мне решать, чему быть или не быть, — сказал Андрон, как отрезал. — Ты делай, что я тебе говорю, не то дружба наша по швам расползётся, и мы каждый по себе станемся.

Агафья ничего не сказала ему на его требование, но и не ушла. Она осталась стоять на месте, морщась и проделывая ртом отвратительные жевательные движения, как будто какая-то гадость лежала у ней во рту, и она её старательно пережёвывала.

— Ну, что тебе ещё? — сведя к переносице брови, спросил Андрон.

— Я о сыне, о Васеньке, напомнить хочу, — вздохнув, сказала Агафья. — Уже почитай две недели минуло с тех пор, как его арестовали и в острог усадили.

— Ну а я-то здесь с какого бока припёка? — при упоминании имени дьяка неприязненно поморщился Андрон. — Когда меня твой сынок в острог упёк, я сидел там тихо и не вякал. Ты меня выручила с помощью Распутина из заточения, за что я тебе по гроб жизни благодарен. А сейчас Гришки в живых нет, и мне повлиять не на кого, чтобы Ваську твоего из беды выручить. Сама видишь, что власть нынче в Самаре непонятная, никчёмная. Ладно хоть нас не трогает, и за то хвала Христу.

— К Гавриилу Лопырёву сходи, — неожиданно предложила Агафья. — Его сын Влас Васеньку моего арестовал. А Влас этот сейчас большой властью облачён в Самаре и по улицам гоголем ходит.

Андрона смутили слова богородицы, но не надолго. Он быстро взял себя в руки.

— Откель эдакие вести у тебя, Агафья? — спросил он. — С чего ты взяла, что сын Гавриила, пропойца и бестолочь, вдруг властью возобладал и в начальство вышел?

— Об этом чуде, наверное, только ты не ведаешь, Андроша, — обнажила в улыбке редкие кривые зубы богородица. — А я вот в Самару сходила, всего лишь на базар зашла и всё, что почём, вызнала.

— И что ты предлагаешь? — насторожился Андрон. — К Гавриле идти, чтобы в ноженьки ему пасть? Ведь Лопырёв сейчас возгордился и нос воротит от корабля нашего.

— А ты сходи к нему, не побрезгуй и попроси? — потребовала Агафья. — Денег дай, ежели попросит. Сколько захотит, столько и отмерь. Сейчас деньги в хлам превращаются, и нечего больше при себе хранить их.

— Ишь ты, уже приказы мне отдаёшь, Агафья? — осклабился Андрон. — И чего же ты мне предлагаешь, овца безмозглая? А на что мы жить будем, деньги порастратив? Золото начнём проедать и проживать, так, что ли?

Лицо богородицы вытянулось и изменилось до неузнаваемости.

— Ты пойдёшь и сделаешь так, как я тебе говорю, Андроша, — просипела она чужим, изменившимся до неузнаваемости голосом. — Иначе… — Женщина порывисто вздохнула. — Иначе ты пожалеешь, что не послушал меня. О-о-очень сильно пожалеешь, Андроша…

Глава 15

Георгий Стрельников сначала не решался навестить дом купца Горынина. Он всё надеялся, что Евдокия занята работой в доме и не может выбрать минутки для короткого с ним свидания. Со слов девушки он знал, как загрузила её работой Куёлда, и… Уже неделя прошла, а пригласительной весточки от любимой всё не было, и это насторожило и встревожило Георгия.

Для визита к купчихе он выбрал выходной день. Отоспавшись после поездки, он тщательно привёл себя в порядок, так как знал со слов Евдокии об отвратительном характере Куёлды и то, что кого попало, в дом она не пустит. Шансы напроситься в дом к купчихе, конечно же, были невелики, но…

Облачившись в костюм и осмотрев себя со всех сторон в зеркале, Георгий остался доволен своим внешним видом. Перекрестившись и прочтя молитву, он вышел из дома.

Остановив на улице извозчика и воспользовавшись его услугами, он подкатил к дому Горыниных и постучал в калитку.

— Кто там? — послышался грубый окрик откуда-то из глубины двора. — Гостей не ждём и никого пускать не велено!

— А ты открой, братец, — попросил Георгий. — Не через забор же нам с тобой разговаривать.

Минуту спустя калитка открылась, и в проёме возник широкоплечий бородатый мужик с хмурым лицом и сведенными к переносице бровями.

— Мне бы горничную вашу повидать, Евдокию? — сказал Георгий. — Позови её ко мне, мил человек.

Мужик долго вглядывался в лицо Георгия, а потом, расплывшись широчайшей улыбкой, воскликнул:

— Батюшка, ты ли это? А я ведь совсем без бороды и не узнал тебя.

— Действительно, я сам себя не узнаю, в зеркале видя, — ухмыльнулся Георгий, тоже узнав бывшего прихожанина.

— А ты куда же подевался, батюшка? — воскликнул мужик. — Мы уже всякое-разное думали… Даже то, что скончался ты скоропостижно.

— А я вот жив, как видишь, Егор, — вздохнул Георгий и перекрестился. — Только от сана отказаться пришлось. — Увидев, как у мужика глаза полезли на лоб, он добавил: — И не спрашивай, почему, просто так мне понадобилось.

Мужик вышел на улицу, прикрыл за собой калитку и с виноватым видом посмотрел на Георгия.

— Прости меня, батюшка, но я не могу тебя впустить, — сказал он, вздыхая. — Ежели впущу, сам работы лишусь. Барыня нынче в запое пребывает, и всё ей не так, всё не эдак…

— Постой, так ведь я не с барыней повидаться хочу, а с невестой своей, Евдокией?

— Тогда и вовсе тебе не повезло, батюшка, — насупился Егор. — Евдокии нет у нас вот уж неделю. С того барыня и запила и ревёт вон с горя белугой. Видеть никого не хотит, даже барина спьяну смертным боем поколачивает.

— Вот тебе на, — забеспокоился Георгий. — А что с Евдокией стряслось? Уж не захворала ли?

— Нет, не захворала и не померла, слава Господу Богу, — перекрестился мужик. — Неделю назад я их с барыней в Зубчаниновку свёз к хлыстам на радения. Вот Евдокия там и осталась. Барыня опосля, когда я её в обрат вёз, сказала, будто дух святой на девку накатил, и она разум потеряла.

— Чего-о-о? — обомлел Георгий, чувствуя, как всё сжимается внутри. — А чего это барыня ваша к хлыстам на радения поехала да ещё Евдокию с собой взяла?

— О-о-ох, — вздохнул Егор. — Барыня же наша чудная, батюшка… Она сама себе на уме. Капризная, взбалмошная… Что ей в башку взбредёт, то и воротит, как хотит. В театр она не ходок, как там поют и кривляются на сцене, ей не нравится, зато нравится, как хлысты-нехристи радеют. Узнала она Евдоху и вспомнила, что раньше её у хлыстов видела, и сразу кухаркой к себе из мастерских взяла. А дома заставляла её распевать хлыстовские голоссалии во время работы.

— Постой, а к хлыстам зачем она Евдокию повезла? — возмутился Георгий. — Она же ей дома, как ты говоришь, пела?

— Пела, так пела, — хмыкнул мужик. — Да вот барыне этого мало показалось. Захотелось ей Евдокию на радениях послухать, вот и взяла её с собой в Зубчаниновку. Та отпиралась, ехать не хотела, да разве Куёлду уболтать возможно? Она приказала, и девушка была вынуждена смириться.

Так, незаметно для себя ввязавшись в разговор, Егор рассказал Георгию, как всё было.

— Значит, она снова в руках хлыстов оказалась, — прошептал потрясённый Георгий. — И они нашли способ, как купчиху одурачить и заполучить Евдоху обратно в свои сети паучьи. А теперь надо думать, как её вызволять, иначе…

— А что думать, их кормчий Андрон обещанье дал, что вернёт девку обратно, как только в себя она придёт, я сам слыхал, — хмуря лоб, сказал Егор. — И барыню он в том уверил.

— Нет, старец её уже не вернёт, — морща лоб, вздохнул Георгий. — Что он задумал, как бы узнать… Но ничего, я найду способ.

Распрощавшись с мужиком, Георгий отошёл от калитки и, погрузившись в раздумья, медленно побрёл туда, куда понесли его ноги.

* * *

День не задался прямо с утра. Сначала прибежал приказчик из лавки и сообщил, что ночью принадлежащая ему ещё одна торговая точка подверглась варварскому нападению, разграблению и разгрому. Иван Ильич, не теряя времени, поспешил за помощью к начальнику милиции, но тот с брезгливой миной даже не выслушав, направил его к Власу Лопырёву.

— Ай-я-яй, Иван Ильич, тебе снова не повезло, — осклабился, увидев его, Лопырёв-младший. — Сколько у тебя ещё торговых лавок осталось, не считая этих двух?

— Похоже, и эта лавка — твоих рук дело? — догадавшись, о чём намекает Влас, побледнел от гнева Сафронов. — Ты что, меня измором взять хочешь, мерзавец?

Глядя на него, Лопырёв рассмеялся.

— Господин начальник, говорите прямо, чего вы от меня добиваетесь? — едва сдерживаясь, чтобы не наброситься на негодяя, спросил Иван Ильич.

— А то ты не знаешь, — перестав смеяться, вздохнул Влас. — Жениться пора мне пришла, а дочка твоя стервозная, с твоей подачи, разумеется, всё кочевряжится.

Иван Ильич вышел из терпения.

— Довольно! — резко выкрикнул он. — Ты решил взять меня измором, так ведь? Но дело-то в том, что дочь моя под венец с тобой идти не хочет. А за то, что ты вытворяешь, мерзавец, ты ещё поплатишься. Я требую…

— А ну мо-ол-ча-ать, сволочь!

Шея Власа побагровела, глаза сузились, стали злыми и колючими. Молча поднявшись со стула и не спуская с Сафронова полных угрозы глаз, он подошёл к нему:

— Слушай меня, купец опальный, ты хоть понимаешь, где находишься и на кого кудахтаешь?

Глядя на него, Иван Ильич покраснел от досады, а сердце в груди бешено заколотилось. Он понял, что Лопырёв-младший собирается избить его и, что самое ужасное, обратиться за помощью не к кому. Да и заступаться за него в стенах народной милиции едва ли кто будет.

— Где я нахожусь, я понимаю! — решив не сдаваться и не пасовать перед негодяем, крикнул Иван Ильич. — Я пришёл сюда за…

Тяжёлый кулак оборвал его слова. Сафронов почувствовал, как его рот наполняется солоноватой жидкостью. Он сплюнул кровь.

— Ты ещё за это ответишь, гад! — негодующе выкрикнул он, сжимая кулаки. — Ты ещё…

От сознания беспомощности, бессилия и от жгучей обиды по лицу Ивана Ильича потекли слёзы. Ему было досадно за них. Ведь наблюдавший за ним с гадкой ухмылкой негодяй, наверное, думает, что плачет он не от стыда за унижения, а от страха и физической боли.

И он не ошибся. Видя слёзы на его глазах, Влас со злорадством усмехнулся. Поглаживая кулак, он вернулся за стол и сложил перед собой руки.

— Слушай, бедолага, шагай-ка ты отсюда, пока цел? — сказал он. — Пока твоя дочь не моя жена, искать громящих твои ларьки злодеев никто не будет. Да, и не ходи больше к моему папаше на меня жаловаться. Иначе свернут тебе где-нибудь шею, и мне придётся тратить время на розыски твоего убийцы…

К сожалению, его несчастья на этом не закончились.

Дома Ивана Ильича встретил ещё один неприятный сюрприз, от которого он сначала пришёл в бешенство, а затем впал в уныние.

Марина Карповна рыдала в объятиях дочери.

— Чёрт возьми, что здесь происходит?! — вскричал возмущённо Иван Ильич, переступая порог зала. — Дорогая, сегодня, в полдень, ты должна лежать на операционном столе и тебе должны делать операцию!

— Да, должна была, — шмыгнув носом и размазывая по щекам слёзы, выкрикнула с вызовом Марина Карповна. — Меня привели в операционную, положили на стол, но я встала с него и ушла!

— Но зачем? Какого чёрта ты так поступила? — всплеснув руками, закричал Иван Ильич. — Тебе же доктор русским языком сказал, что операция необходима. Жизнь твоя ещё в опасности, ты что, этого не понимаешь?

— Папа, не кричи так на маму! — вступилась Анна. — Ты разве не видишь, что боится она и в ужасном состоянии!

— А смерти? Умереть ты не боишься, дорогая? — сбавив тон, посмотрел на рыдающую жену Иван Ильич. — То, что в тебе не выявили рак, это ещё не значит, что ты выздоровела.

— Ваня, родной, я умру во время операции! — со стоном выкрикнула Марина Карповна. — Я знаю, я это душой, сердцем чувствую.

— Фу, бред какой-то, — вздохнул Иван Ильич, подходя к столу, садясь на стул и опуская голову. — Господи, что сегодня за день-то такой? С ума свихнуться можно.

— Если мне суждено умереть от этой болезни, то лучше уж здесь, дома, а не на операционном столе, — немного успокоившись, сказала Марина Карповна. — А ты… Ты не расстраивайся так, Ваня… — Она перевела взгляд на дочь. — И ты не расстраивайся, Анечка. Каждый из нас хозяин своей судьбы и каждый волен распоряжаться ею по своему усмотрению. И я решила распорядиться своей судьбой так, как уже распорядилась.

Вошла кухарка.

— Готов обед, на стол накрывать? — спросила она.

— Сегодня обедайте без меня, — вздохнул Иван Ильич, вставая. — У меня ещё дел видимо-невидимо.

— У меня тоже аппетита нет, — вздохнула Марина Карповна.

— Идём к тебе в спальню, мама, — тоже отказалась от обеда Аня. — Там посидим с тобой и немного поболтаем. А потом чая попьём, с пирожными… Ты же хочешь полакомиться сладким, мама?

* * *

Радения по случаю привода на корабль новика состоялись поздним вечером в молельном доме скопцов в Смышляевке. Новик, по существующему в секте обычаю, принимается ещё до оскопления, но… для Силантия Звонарёва ввиду его оскопления в геенне огненной в окопе на войне было сделано исключение.

Как только на улице стемнело, во флигель, в котором проживал Силантий, пришёл сам кормчий корабля агнцев божьих Прокопий Силыч и с ним вместе Макар Куприянов. Оба были облачены в белые до пят рубахи.

— Ну, как ты, готов к посвящению? — строгим, непривычно торжественным тоном обратился к Силантию старец.

Силантий вздохнул, пожал плечами и ухмыльнулся:

— А что мне… Обряд посвящения я знаю. Мне Макарка уже не раз про него обсказывал. Да и у хлыстов есть обряд похожий. Мне его не раз наблюдать воочию приходилось на корабле христоверов.

— Да-а-а, обряды наши в большинстве своём схожи, но и расхождений немало, — сказал Прокопий Силыч. — Но об этом потом. Сейчас в парад вон облекайся — и на корабль добро пожаловать. Там голуби ужо собрались и ждут не дождутся появления нашего.

Старец и Макар Куприянов помогли Силантию облачиться в белую рубаху и, придерживая под руки, перевели его из флигеля в синодальную избу. В горницу новика сразу не ввели, строго придерживаясь неписаных требований обряда. Прокопий Силыч один вошёл в горницу, где его уже поджидали, сидя вдоль стен на скамейках, адепты, и обратился к ним:

— Праведные, а известно ли вам, что здесь есть душа, жаждущая стать на путь спасения? Согласны ли вы на принятие оной?

Скопцы, а их в горнице собралось человек тридцать, одобрительно загудели.

— Так вот, агнцы мои, — продолжил, обращаясь к скопцам старец, — вы помните того солдата, которого не так давно принёс на наш корабль полумёртвым голубь наш, Макарка Куприянов?

— Помним, батюшка, помним! — загудели скопцы. — Чуть жизнь держалась в его искалеченном теле.

— Вы помните слова мои, голуби, когда вещал я, что солдатик тот уже небесами убеленным был? — повысил голос Прокопий Силыч.

— И это помним, батюшка, помним! — так же дружно, все разом, ответили на его обращение скопцы.

— Так вот я, с помощью сил небесных, исцелил его настолько, на сколько возможно было! — объявил торжественно Прокопий Силыч. — А теперь, испытав на себе силы чудесные и уверовав в то, что святой дух всем нам сопутствует, решил на корабль наш взойти и стать голубем нашим, чистым, белокрылым!

Старец взял в руку пучок восковых свечей и под пение адептов стал раздавать их всем присутствующим. После того как свечи зажгли и скопцы замерли в ожидании привода новика, Макар взял Силантия за руку и легонько подтолкнул его плечом:

— Всё, идём, ждут нас…

В горницу они вошли, разувшись у порога в знак того, что место, в которое они входят, свято. Силантий без покрова на голове и без свечи, так как ещё не просветлён. И вдруг, позабыв о правилах проведения обряда, стоявшие кучей скопцы, увидев его лицо и голову, в ужасе попятились.

Ожидавший такой реакции Прокопий Силыч скупо улыбнулся и тут же взял слово.

— Все вы видели его лицо, его тело тогда, когда солдатика принесли из больницы, — заговорил он. — Короста огненная прочным панцирем сковала его тело, из образовавшихся трещин вытекал смрадный гной. Врачи бились за спасение его жизни сначала в госпитале, затем здесь, в самарской больнице, но ничем не смогли ему помочь. Силантий, как свеча, таял на их глазах, и они, расписавшись в полном бессилии, лишь разводили руками. Но, вопреки всему, благодаря небесам и помощи чудесной, он выжил и сейчас пришёл к нам! Разве это не чудо?

— Чудо, батюшка, чудо! — загудели скопцы, во все глаза пялясь на Силантия.

— Это чудо из чудес! — продолжил вдохновенно старец. — С такими увечьями никто жить не в состоянии, а он жив и не лёжкой лежит на кровати, а самолично ходит без помощи посторонней и разговаривает! И сейчас…

Прокопий Силыч подошёл к Силантию и встал перед ним, как сам Господь Бог перед иноком.

— Ну, новик, скажи-ка ты нам, чего ради на корабль к нам пришёл? — ласково обратился он к нему. — Сам эдакое решение принял или надоумил кто?

— Богу молиться пришёл я и душу спасти, — ответил заранее заученной фразой Силантий. — Ибо хочу я быть среди вас, сёстры, любить вас и самому любимым вами быть.

— Богу молиться и душу спасать? — спросил старец. — Но ведь Богу молиться и в церкви можно. Ты ведь православный поди?

— Да, православный я, — ответил Силантий. — Но в стенах церкви я не чувствую душой такого умиротворения и успокоения, как на корабле вашем. И я хочу взойти на ваш корабль, чтобы навсегда здесь остаться, и нижайше прошу не отказать в просьбе моей нижайшей.

После таких сомнений со стороны пророка-кормчего и просьб новика собрание скопцов, как и следовало ожидать, на вопрос Прокопия Силыча ответило дружным согласием принять Силантия в секту. Затем старец стал знакомить его с тяжёлыми обязательствами, которые он берёт на себя, с теми лишениями, которые ему предстоят. Потом Силантию дали свечу и покров и закончили церемонию христосованием. Но привод являлся лишь первым этапом на пути к спасению найденной души, а дальше…

Старец куда-то вышел, а скопцы стали дружно готовиться к предстоящим радениям, которые должны были начаться ровно в полночь. Крутившийся всё это время рядом Макар Куприянов куда-то отошёл, и у оставшегося без его опеки Силантия появилось время осмотреться.

Первое, что бросилось ему в глаза, — висевший на стене портрет скопческой святой Акулины Ивановны, легендарной монахини времён царя Петра Первого, изгнанной из своего монастыря.

С ней рядом на стене висел портрет основателя секты Кондратия Селиванова. Пророк был изображён в виде старца, в тёмно-синей одежде с соболиной опушкой и с белым платком, повязанным вокруг шеи. Аскетические глаза строго глядят с худощавого, безбородого лица.

С ним рядом Силантий увидел изображения безбородых апостолов Луки и Иоанна, почитаемых скопцами. Среди прочих икон он увидел ещё три, о которых никогда ранее не знал.

На одной из них был изображён скопец в белой рубахе, прикрывающийся мечом с изображённым на нём крестом; скопец обороняется от летящего к нему с луком и стрелами купидона. Под купидоном виднелась надпись: «плоть». Отскакивая от щита, стрелы попадают к ногам скопца.

На другой иконе — своеобразное изображение дьявола в образе женщины, шествующего за душой блудливого попа. Затем шли изображения страдающей плоти, убеленного отрока со сходящим на него в виде белого голубя святого духа.

От разглядывания скопческих икон Силантия отвлёк вдруг появившийся рядом Макар Куприянов со стулом в руках.

— Ну что, готов к радениям? — спросил он.

— Эка невидаль, — ухмыльнулся Силантий. — Что у хлыстов, что у скопцов радения одинаковые. И мне не раз приходилось видеть, как хлысты радеют. Только их во много раз больше собирается, чем у вас. Бывает, что столько в избу набьётся, что шагу ступить негде.

— Э-э-э, у нас голубей тоже слетается немало, — хмыкнул Макар. — Но такое бывает только по большим праздникам. А сегодня праздник невеликий, потому Прокопий Силыч всех созывать не стал.

— Ох, и на том ему спасибо, — вздохнул Силантий, начиная чувствовать лёгкое головокружение. — Здесь такая духотища, что голова кругом идёт.

— Слаб ты ещё, вот потому и недомогания ощущаешь, — сказал Макар и указал на стул. — Вот, старец тебе стул велел подать, чтобы ты нынче самолично в радениях не участвовал, а наблюдал за ними со стороны.

Только Силантий присел на стул, как в горницу вошёл Прокопий Силыч, и радения начались. А начались они не с вступительной проповеди, как ожидал Силантий, а с чтения духовных стихов.

Стихи, читаемые скопцами, были посвящены жизни Селиванова, Акулины Ивановны и других скопческих святых. Зачитываемые тексты больше выглядели обличительно-пророческими, предсказывающие скорое пришествие Селиванова и ужасы грядущего его суда, а затем наступила очередь голоссалий-распевцев.

Хотя распевцы и исполнялись хорошим скопческим хором, Силантий никак не мог вникнуть в их суть. У него вдруг сильно разболелась голова, а слух улавливал лишь отдельные фразы, такие как: «золотая гора», «дорогой товар», «нет цены ему», «на весах верных», и…

— Ой-ой-ой, да он в дух входит! — услышал напоследок Силантий чей-то крик с собой рядом и, потеряв сознание, повалился со стула на пол.

Глава 16

Евдокия открыла глаза и осмотрелась. Она сначала не поняла, где находится, и это встревожило её. По мере того как она приходила в себя, смутное беспокойство, вдруг пробудившееся внутри, в считанные мгновения выросло до бескрайних размеров.

«Где я? — подумала она, находясь на грани паники. — Неужели в доме хлыстов?»

Узнав печь, узнав кровать, с которой только что встала, она поняла, что страшная догадка — отнюдь не плод воображения, а самая настоящая страшная явь.

— О Господи, ты отвернулся от меня! — воскликнула она в отчаянии. — Да как могло такое случиться? Купчиха уехала, бросив меня здесь на растерзании этих…

— Ну, договаривай, Евдоха, — войдя из горницы за печь, зловеще улыбнулась Агафья. — Как же ты собралась назвать нас только что, мерзавка?

От вида старухи Евдокию передёрнуло, и слёзы отчаяния полились из глаз. Она вдруг почувствовала себя такой несчастной, что описать весь ужас своего положения не находила слов.

— Нет-нет, я сейчас, — содрогнувшись всем телом, прошептала она. — Я сейчас… Я уйду, больше не беспокоя вас. Вчера, что-то на меня нашло, и я…

— Нет, не вчерась, неделю ты уже у нас квартируешь, — осклабилась Агафья. — Благодать на тебя накатила, и ты уже седьмой денёк у нас гостюешь, кралечка. На моей кровати дрыхнешь к тому ж…

Схватив униженную, растерянную Евдокию за руку, богородица вытолкнула её из-за печи в горницу. Увидев сидящего за столом Андрона, девушка от страха едва не лишилась чувств. Взгляд старца казался ей таким пристальным и страшным, что ей показалось, будто волос зашевелился у неё на голове.

— Ну вот, ты опять с нами, Евдоха, — ухмыльнулся Андрон, проведя пальцами сначала по усам, а затем по бороде. — Но ты не пужайся, я не сержусь на тебя. Помыкалась-помыкалась овечка заблудшая, а теперь домой вернулась. И мы вот с распростёртыми объятиями принимаем тебя.

— Нет-нет, я не вернулась, — попятилась к двери Евдокия. — Меня Василиса Павловна сюда только на радения привезла.

— Всё, забудь о Куёлде, как она о тебе забыла, — сказала Агафья, всё ещё стоящая у неё за спиной. — За минувшую неделю она даже носа сюда не сунула, чтобы справиться о тебе и твоём самочувствии.

— Отныне жизнь твоя новой будет, — вздохнул Андрон, складывая перед собой руки. — Со двора ни ногой, это моя воля. Пытаться бежать тоже не советую. Хлопот опосля не оберёшься. Помни ещё, Евдоха, теперь за тобой пригляд особливый будет, огорчишь меня, наказание суровое последует.

Евдокия едва устояла на ногах, выслушав прозвучавшие как приговор слова старца. Теперь она отчётливо поняла, что всё с ней происходящее далеко не сон, а ужасающая действительность. Она даже почувствовала, как к ней возвращаются прежняя кротость, скованность и всегда присутствующий страх. На неё накатило чувство безысходности и осознания того, будто она никогда не покидала стен молельного дома и…

— Нюрка шанежки испекла, сдобы, ватрушки свежие, — неожиданно предложила Агафья. — Садись за стол, поцведай-ка… Неделю ничего не ела, покуда в небесах витала.

— Нет, неголодная я, — едва слышно отказалась Евдокия. — Я пойду, по двору погуляю, что-то головушка моя кругом идёт.

— Что ж, ступай, погуляй покуда, — осклабившись, дозволил Андрон. — Привыкай ко всему, от чего отвыкнуть успела. А заодно и в баньке приберись. Вчерась много людей в ней мылось, вот ты порядок там и наведи.

* * *

Окутанный клубами пара, подавая предупредительные сигнальные гудки, к платформе станции Самара медленно подъезжал поезд, который встречала на перроне толпа людей. Когда состав остановился, к вагонам, расталкивая всех локтями, двинулись торговки с корзинами, наполненными различной снедью.

Из вагонов стали выходить люди. Толпа встречающих и провожающих всколыхнулась и оживилась.

Двое мужчин в военной форме, без знаков различия, с вещмешками за спинами, вышли из спального вагона.

— Ну, вот и добрались-таки до дома мы, Семечкин! — покрутив головой, устало улыбнулся высокий, с красивым аристократическим лицом мужчина лет тридцати. — А Самара за время нашего отсутствия почти не изменилась, вокзал, во всяком случае.

— Господин поручик, да что здесь может измениться за то время, сколько нас здесь не было? — ухмыльнулся второй мужчина, ниже ростом и чуть шире в плечах. — Мы отсутствовали всего ничего, Андрей Михайлович, ваше благородие.

— Да-да, я с тобой согласен, Семечкин, — вздохнул поручик. — Отсутствовали всего ничего, а кажется, целую вечность.

В эту минуту над головой загрохотало, и толпа с платформы стала перемещаться в здание вокзала.

— Нам бы тоже под крышу, Андрей Михайлович? — обратился к поручику Семечкин. — Промокнем, как цуцики, и подсушиться негде будет.

Словно в подтверждение его слов, над их головами полыхнула молния, осветив всё вокруг ослепительным светом. Тут же прогремел гром.

Последними в вокзал забежали торговки, за ними вошли поручик и Семечкин. Как только за их спинами закрылась дверь, платформу накрыл мощный ливень.

В зале вокзала было тесно и шумно. Шелестов и Семечкин решили не забиваться в глубь людской массы и остановились у дверей, чтобы переждать дождь.

— А потом куда, Андрей Михайлович? — поинтересовался Семечкин, посмотрев на поручика.

— Я тебе уже сотню раз говорил, куда, — вздохнул тот, доставая из портсигара папиросу и закуривая. — За всё время, которое мы добирались до Самары, я не раз тебе говорил, что есть у меня местечко надёжное. У меня много дел накопилось в городе за время вынужденного отсутствия, вот я и займусь ими, пока отдыхаю от фронтовых будней.

— А я поменял свои планы, — вздохнул Семечкин, закуривая. — Изначально в деревню ехать мылился, родителей навестить. А сейчас подумал вот и решил на недельку в Самаре задержаться, а уж потом и в деревню махнуть.

— Ты смотри, осторожней будь, не расслабляйся, — посоветовал поручик. — Мы же с тобой не просто в отпуск погостить вернулись, а тайно с фронта уехали. Если нас поймают, сразу под трибунал отдадут.

— А чего бояться, документы у нас надёжные, — ухмыльнулся Семечкин. — По ним мы не дезертиры, а отпускники.

— Пословицу вспомни, дурень, на Бога надейся, а сам не плошай, — хмыкнул поручик. — Если там, на фронте, мы чудом расстрела избежали, то тут, в тылу глубоком, такое везение может не прокатить, понял?

— А мне с вами расставаться не хочется, Андрей Михайлович, — с огорчением проговорил Семечкин, прислушиваясь к шуму ливня за дверью. — Столько вместе пройти довелось, не единожды смерти избежать…

— Ничего, мы ещё встретимся, — улыбнулся поручик. — Если что, ты знаешь, где, как и в какое время меня найти.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Куёлда — сварливая вздорная баба. (Примеч. авт.)