Оранжерея

Чарльз Стросс, 2006

Когда Робин просыпается в клинике с практически полным отсутствием каких-либо воспоминаний, он довольно быстро понимает, что кто-то хочет его убить. На дворе двадцать седьмой век, смерть побеждена, между звездами путешествуют через врата телепортов, а конфликты решаются с помощью сетевых червей, которые переписывают человеческое сознание. И с ранней версией Робина, судя по всему, поступили именно так. Пытаясь сбежать от преследования, он добровольно соглашается отправиться в искусственно созданное, замкнутое общество, призванное изучить Темные Века, то есть конец XX – начало XXI столетия. По условиям эксперимента каждому его участнику создают новую личность, никак не связанную с предыдущей. Но спасение довольно быстро оборачивается настоящей ловушкой, а научное исследование – подлинным кошмаром. И теперь Робин оказывается под полным контролем экспериментаторов – а еще во власти своей неуравновешенной психики…

1. Дуэль

Темнокожая женщина с четырьмя руками идет ко мне через танцплощадку клуба. Из одежды на ней — только пояс из человеческих черепов. Волосы образуют дымный венок вокруг открытого любопытного лица. Она интересуется мной.

— Ты здесь новенький, не так ли? — спрашивает она, останавливаясь у моего стола.

Я смотрю на нее. За исключением изящно встроенных вспомогательных плечевых суставов, тело ее — самое обычное человеческое: типовой дизайн. Цепь, украшенная колючей проволокой и бутонами роз, удерживает черепа на бедрах.

— Да, я новичок, — отвечаю я. Кольцо условно-досрочно освобожденного преступника щекочет левый указательный палец — незначительное такое напоминание. — Я обязан предупредить вас, что прохожу переиндексирование личности и реабилитацию. Я — ну, человек, подобный мне, — могу быть склонен к вспышкам насилия. Расслабьтесь, это лишь предупреждение: я не причиню вам вреда. А почему вы спрашиваете?

Она пожимает плечами — широкий, волнистый жест, который заканчивается, чуть сотрясая ее бедра.

— Потому что еще не видела вас здесь, а я тут бываю почти каждый день, и так — уже дней двадцать-тридцать подряд. Помогая кому-то, можно заработать дополнительные баллы на реабилитацию. Про кольцо не беспокойтесь, их здесь многие носят. До недавнего времени и мне приходилось всех предупреждать.

Я выдавил улыбку. Значит, такая же заключенная? Просто в иерархии программы — чуть повыше?

— Хотите чего-нибудь выпить? — спрашиваю я, указывая на стул рядом с собой. — А как вас зовут, если можно спросить?

— Кей. Давай без официоза. — Она выдвигает стул и садится, перекинув через плечо огромную прядь волос и обеими руками запихивая черепа под стол. В то же время она смотрит на меню. — Я хочу охлаждённый двойной мокко с капелькой коки. — Она снова смотрит мне в глаза. — В клинике все устроено так, что волонтер постоянно приветствует здесь новых людей. И сейчас как раз моя смена. Назовешься? И да, откуда ты?

— Не гони лошадей. — Кольцо вновь щекочет. Я не забываю улыбаться. — Я — Робин. И ты права, я только что из рехаб-емкости. Выпущен один мег назад. — То есть чуть больше десяти планетарных дней, один миллион секунд. — Я из… — несколько секунд мои мысли лихорадочно мечутся, пытаясь определиться, какую байку ей скормить, и приходят к выводу, что нужно что-то более-менее близкое к правде, — …этого района, на самом деле. Но у меня заминки с памятью. Совсем залежался — вот и приходится с этим что-то делать.

Кей улыбается. У нее острые скулы, бледные зубы в обрамлении красивых губ; лицо с двусторонней симметрией — на такую работу ушли три миллиарда лет труда эволюционной эвристики и гомеозисных генов… И откуда только эта мысль взялась? — сердито спрашиваю я себя. Сложность в том, чтобы отличить собственные думы от тех, что принадлежат послеоперационному протезу личности.

— Так долго не была человеком, — признается она. — Совсем недавно сюда перебралась, с планеты Zemlya. — Через мгновение она мягко добавляет: — Ради операции.

Я возился с бахромой, свисающей с рукояти моего меча. С ней было что-то не так, и это меня ужасно расстраивало.

— Ты жила с ледяными упырями? — спрашиваю я.

— Не совсем. Я была ледяным упырем.

Я таращусь на нее во все глаза — вот не думал, что когда-нибудь встречу настоящего живого инопланетянина, пусть и выписанного из своей породы.

— Была ли ты… как это правильно сказать-то… в общем, ты родилась такой или на какое-то время эмигрировала?

— Это два вопроса. — Она поднимает палец. — Тогда и тебе от меня — два, уговор?

— Уговор. — Я кивнул без подсказки, и кольцо дало мне немного тепла. Все очень просто: поведение, предполагающее выздоровление, поощряется, а то, что усугубляет послеоперационный делирий, наказывается. Мне это не по душе, но это важная часть реабилитации — так мне сказали.

— Я эмигрировала на планету Zemlya сразу после предыдущего дампа памяти. — Что-то в выражении ее лица наводит на мысль, что она увиливает от правдивого ответа. Что тому причиной? Неудачные сделки, личные враги? — Я хотела познать общество ледяных упырей изнутри. — Бокал с коктейлем вырастает из стола, Кей делает осторожный глоток. — Потому что оно очень странное. — Она на мгновение задумывается. — Понимаешь, я жила среди них ради исследования. Но по прошествии одного поколения мне стало… грустно. Если проживаешь с кем-то несколько гигасекунд кряду, волей-неволей привязываешься к нему — если только не становишься постчеловеком, обновляя свою… ну, ты понял. Я подружилась с парой, наблюдала, как они стареют, потом — умирают, и в какой-то момент поняла: не могу больше это терпеть. Поэтому я вернулась и стерла это… чувство. Эту боль.

Несколько гигасекунд? Одна длится тридцать планетарных лет. Многовато времени на житие с незнакомцами.

Кей внимательно наблюдает за мной.

— Это, наверное, была очень точная операция, — медленно отвечаю я. — Потому что я из прошлой жизни почти ничего не помню.

— Ты был человеком, — предполагает она.

— Да. — Определенно, был. У меня остались обрывки воспоминаний — мечи, чья сталь мерцает в сумерках в узких проулках, вновь охваченные войной зоны; кровь, льющаяся рекой. — Я был ученым. Из профессуры. — Скомпонованный ряд охваченных огнем врат, за грозной броней поста таможенного контроля между режимами. Крики, толкотня — мирные жители устремляются к темному проему. — Я был историком. — Это хотя бы отчасти правда… было правдой. — Все теперь кажется таким скучным и далеким. — Короткий выброс энергетического оружия, за ним — тишина. — Меня заела рутина, вот и пришлось немножко освежиться.

А это уже почти стопроцентная ложь. Я не был добровольцем — кто-то сделал мне предложение, от которого я не смог отказаться. Я слишком много знал. Либо мог согласиться на вмешательство в память, либо моя следующая смерть стала бы последней. По крайней мере, так значилось в письме на мертвой бумаге — письме к самому себе, ждавшему у кровати, когда я очнулся в реабилитационном центре, сразу после того, как испил вод Леты, доставленных прямо в мозг ботами размером с молекулу — с легкой руки хирургов-храмовников.

Я скалю зубы в улыбке, прикапывая полуправду в откровенной лжи.

— И вот я прошел серьезную переподготовку и теперь не могу вспомнить, что к чему…

–…чувствуя себя новым человеком, — договорила она за меня с полуулыбкой.

— Ага. — Я смотрю на вторую пару ее рук. Не могу не подметить, как она сжимает и разжимает пальцы, словно заправская невротичка. — Но я предпочел консервативный дизайн тела. — Да, консервативного во мне — до фига. Ныне я — мужчина среднего роста, темноглазый, с уже проступающей черной щетиной — ничем не улучшенный евразиец докосмической эры, в кожаном килте и конопляных сандалиях в тон. — У меня осталось очень въедливое представление о себе, и я не собирался его отвергать. С ним слишком многое ассоциируется — так что я бы не смог. Кстати, классные у тебя черепушки.

Кей улыбается:

— Спасибо. И еще раз спасибо — за то, что не задал стандартные вопросы.

— Это какие же?

— Ну, почему я так выгляжу, например.

Впервые за наш разговор я беру свой напиток и делаю глоток горькой холодной жидкости синего цвета.

— Ты прожила столько же времени, сколько живет человеческая допотопная форма, среди ледяных упырей, и местный сброд куксится из-за того, что у тебя слишком много рук? — Я покачал головой. — Думаю, у тебя есть на то причины. И всё.

Она скрещивает обе пары конечностей в защитном жесте.

— Я бы чувствовала себя обманщицей, имея облик… — Она смотрит куда-то поверх меня. В баре есть еще парни, несколько смазливо-кавайных девиц и некоторое количество киборгов, но большинство — ортогуманоиды. Кей смотрит на даму с длинными светлыми волосами на одной стороне головы и короткими щетинками — на другой, одетую в воздушную белую драпировку и пояс с мечом. Женщина громко ржет в ответ на слова одного из своих товарищей — это берсерки ждут игроков. — …скажем, как у нее.

— А ты когда-нибудь была ортогуманоидом?

— До сих пор им остаюсь — глубоко внутри.

Насколько я понял, она выходит на публику в ксеногуманоидном обличье, потому что стесняется. Я рассматриваю толчею берсерков и случайно встречаюсь взглядом с той блондинкой. Она смотрит на меня напряженно, затем показушно поворачивается ко мне спиной.

— Этот бар здесь давно? — спрашиваю я, а сам чувствую, как горят уши. Как эта фифа посмела так поступить со мной?

— Около трех мегасекунд. — Кей кивает компашке гуманоидов, вваливающейся в бар. — Лучше не обращай на них особого внимания, это дуэлянты.

— Я сам такой. Дуэли — часть моей терапии.

Кей гримасничает.

— Я в эти грязные игры не играю. Не фанатка боли.

— И я — не фанат, — медленно замечаю я. — Дело ведь не в этом. А в том, что амнезия часто ведет к фрустрации и смещенной агрессии, формализованный же и донельзя регламентированный контекст дуэли гарантирует, что она никого не заденет.

— Где ты живешь? — спросила она.

— Все еще в… — Я подмечаю, что она быстро сменила тему. — Все еще в клинике. Понимаешь, все, что у меня было… — Я стушевался. — Мне не очень хочется все это тащить за собой. Я еще не понял, кем хочу быть в новой жизни, поэтому не вижу смысла волочь весь этот багаж.

— Еще по одной? — спрашивает Кей. — Я угощаю.

— С удовольствием.

Когда я спиной чую, как к нашему столу идет та блондинка из компашки берсерков, в голове звенит колокольчик. Я делаю вид, что не замечаю, но чувствую знакомое тепло в животе и напряжение в спине. Древние рефлексы и более чем один современный игровой код берут на себя управление: я незаметно выдвигаю меч из ножен. Думаю, я знаю, чего хочет блондинка, и буду счастлив ее порадовать. Она — не единственная, кто здесь склонен к частым вспышкам убийственной ярости, которая не быстро утихнет. Терапевт посоветовал принять это и излить — контора одобряет. Со временем ярость уляжется.

Но меня раздражают не только эффекты резекции памяти. Помимо прочего, я решил сбросить свой возраст. Однако, когда вам исполняется двадцать, разворачивается совершенно новый фронт гормонального шторма — что заставляет меня бесконечно ходить по комнате, стоять в белом санитарном боксе и кромсать предплечья лезвиями — просто чтобы с интересом наблюдать, как льется ярко-красная кровь. Да и секс приобретает навязчивую важность, о которой я почти забыл. Особенно трудно бороться с влечениями к сексу и насилию, когда просыпаешься истощенным, опустошенным, непомнящим, кем ты был раньше? Но во втором-третьем цикле омоложения все гораздо проще.

— Знаешь, не оборачивайся, но знай, что кто-то вот-вот…

Прежде чем я успеваю закончить фразу, блондинка склоняется над плечом Кей и плюет мне в лицо.

— Требую сатисфакции. — Ее голос похож на алмазное сверло.

— Почему? — бесстрастно спрашиваю я, хотя у меня уже колотится сердце. Я потираю щеку, чувствую нарастающий гнев, но сдерживаю его силой воли.

— Просто по факту твоего существования.

У многих психов в фазе диссоциации, не прошедших курс реабилитации до конца, у которых разорванные пряди старой личности никак не заплетутся в новую, — такое вот выражение лица: бессмысленная злоба на все вокруг, экзистенциальная ненависть — часто направленная на хоть как-то сформированную самость, первой попавшуюся под руку в чуждом беспамятном мире. Гнев, расширяющий зрачки, вкупе с избыточной маскулинностью делают блондинку зрелищем устрашающим, первобытно-диким. Тем не менее ей хватает самоконтроля сперва пригласить на дуэль, а уже потом напасть.

Кей, застенчивая и гораздо более продвинутая в реабилитации, чем любой из нас, сидит в кресле, а блондинка смотрит на меня. И вот что меня раздражает — светловолосая девушка не должна пугать посторонних. Может, я не так собран, как думаю?

— В таком случае… — я медленно встаю, ни на мгновение не прерывая зрительный контакт, — …может, мы пойдем с этим в ремилитаризованную зону? До первой смерти?

— Конечно, — шипит она.

Я смотрю на Кей.

— Было приятно с тобой поговорить. Повторишь мне заказ? Я скоро буду. — Я прямо-таки чувствую ее взгляд на спине, когда следую за блондинкой к воротам, ведущим в Зону. А те — прямо за стойкой.

Блондинка останавливается на пороге.

— Давай, сначала ты, — кивает она на ворота.

— Вот еще! Тот, кто бросает вызов, ступает первым.

Она снова угрожающе смотрит на меня, очевидно, вся не своя от гнева, затем входит в Т-ворота, мигает — и исчезает. Я потираю правую руку о кожаный килт, хватаю лезвие меча, вытаскиваю его и прыгаю в червоточину, соединяющую две эти точки.

Кодекс чести гласит, что бросающий вызов должен отойти от цели на приличных десять шагов, но блондинка в плохом настроении, и хорошо, что я обороняюсь и готов увернуться, потому что она уже наготове, желает вонзить меч мне в грудь или в живот прямо здесь.

Она быстра, безжалостна и совершенно незаинтересованна в соблюдении правил — это хорошо, потому что у моего собственного экзистенциального гнева наконец есть выход и объект приложения. Ярость, охватившая меня после операции, ненависть к военным преступникам, которые заставляли меня злиться и подвергли живого человека, которым я был, обширному стиранию памяти — даже не помню, какого я пола и роста, — наконец обрели цель: блондинку с мечом, лучащуюся сосредоточенностью и зеркальным отражением моего неистовства.

Эта часть ремилитаризованной зоны выполнена в виде полуразрушенного города древней Земли — постъядерная бетонная пустыня с руинами и странной растительностью, которая пробилась поверх памятников завоевателям и сгоревших остовов колесных авто. Мы, вполне возможно, единственные разумные существа здесь — брошенные на планету, где ни одна живая душа не обитает. И в этом одиночестве нам суждено преодолевать горе и ярость, что остались после операции.

Блондинка явно хочет решить все быстро. Я осторожно обороняюсь, пытаясь найти у нее слабые места. Она предпочитает колющие и рассекающие накрест удары, и я никак не соображу, как ее вырубить.

— Ну давай, умирай уже! — рычит она.

— Дамы, вперед! — Я отбиваю атаку и пытаюсь вывести ее из равновесия целой серией наскоков. Рядом с воротами, через которые мы вошли, валяется рухнувшая башня, со всех сторон окруженная грудами обломков выше человеческого роста. Индикатор на воротах мигает красным, сигнализируя о невозможности прохода до тех пор, пока один из нас не умрет. Эти груды дают мне преимущество, так что я снова отбиваю удар, затем делаю шаг назад — и подставляюсь.

Блондинка пользуется этим, и мне с трудом удается блокировать атаку, потому что она быстрая. Но ума ей недостает, и она определенно не ожидала ножа в моей левой руке, ранее покоившегося в набедренных ножнах. Пытаясь избежать лезвия, теперь уже она подставляется — и я вонзаю свой меч ей в живот.

Она падает на колени. Да и я тяжко опускаюсь на четвереньки — почти падаю. Блин, когда она успела рубануть меня по ноге? Наверное, не стоило так полагаться на свои рефлексы.

— Ну что, хватит? — молю я, внезапно чувствуя слабость.

— Я… — Она выглядит странно, обеими руками сжимает рукоять меча, который из нее торчит. — Э… — Пытается сглотнуть. — Кто…

— Я Робин, — беспечно говорю я, глазея на нее с интересом. Не думаю, что когда-либо видел, чтобы кто-то умирал с мечом в животе. Ну что ж, много крови и отвратительный запах вспоротых кишок. Я думал, она будет извиваться и кричать, но, может, у нее есть какой-то регулятор болевых порогов. Так или иначе, я и сам сейчас цепляюсь за рану на ноге. Мы — товарищи по боли и страданиям.

— А ты?..

— Гвин. — Она сглатывает кровь. Накал ненависти утихает, обнажая что-то, до поры скрытое. Удивление?

— Когда ты в последний раз выполняла резервное копирование?

Она прищуривается:

— Э-э-э. Час. Тому назад.

— Хорошо. Могу я покончить с тобой?

Нам нужно мгновение, чтобы встретиться глазами. Она кивает.

— А ты? Когда?

Я наклоняюсь, скривив губы, и беру ее меч.

— Когда я сделал резервную копию? В смысле — после операции на памяти?

Она кивает, или, может, вздрагивает. Я поднимаю лезвие и хмуро смотрю на ее шею. Это расходует всю мою энергию.

— Хороший вопрос…

Перерезаю ей горло. Кровь брызжет во все стороны.

— Никогда.

Я хромаю к выходу — воротам А — и прошу восстановить ногу, прежде чем вернуться в бар. Ворота отключают меня, и через субъективный момент я просыпаюсь в кабинке туалета в задней части паба — тело как новое. Смотрю в зеркало, чувствуя себя опустошенным, но вполне в ладах с собой. Может, скоро буду готов к бекапу? Сгибаю правую ногу. Ассемблер ее прилично канонизировал, исправленная мышца работает, как надо. Надо впредь избегать Гвин, по крайней мере, до тех пор, пока она не уймет бессмысленный гонор, что, вероятно, займет некоторое время, если она продолжит приставать к более сильным и опытным бойцам. Я возвращаюсь к столу.

Кей, как ни странно, все еще там. Я ожидал, что она ушла. A-ворота работают быстро, но все же требуется минимум тысяча секунд, чтобы сломать человеческое тело и снова его собрать: в нем много битов и атомов, которыми непросто манипулировать.

Я опускаюсь в кресло. Да она еще и купила мне новую выпивку!

— Прошу прощения, — брякаю на автоматизме.

— К такому привыкаешь. Тебе получше?

Я задумываюсь над вопросом. На мгновение мысленно возвращаюсь в бетонную пустошь, к горячей боли в ноге и чистой ненависти, высвобождающейся в удар по горлу Гвин острой железкой.

— Что было, то прошло, — говорю я наконец, смотрю на свой бокал и опрокидываю залпом.

— Так как дела? — спрашивает Кей, глядя на меня. — Ну, если ты хочешь поговорить об этом, — поспешно добавляет она. Теперь я понимаю, что Кей напугана и обеспокоена. Мое кольцо условно-досрочника все время шлет пульсирующие волны тепла.

— Ясное дело, — отвечаю я с улыбкой, вероятно, усталой. Ставлю перед собой бокал. — Кажется, я все еще в диссоциативной фазе. Перед тем как отправиться в город сегодня вечером, я сидел один в своей комнате и рисовал скальпелем красивые линии на руках. Мне было интересно, следует ли мне порезать себе вены и положить конец всему этому. Я был зол. На себя. Но все прошло.

— Бывает. Что изменилось?

Я хмурюсь. Мне мало помогает знание того, что это частый эффект реинтеграции.

— Я поступил как придурок. Когда вернусь домой, мне понадобится резервная копия.

— Резервная? — Глаза Кей расширяются. — Ты весь вечер ходишь с мечом и повязкой дуэлянта, и у тебя нет запасника? — Ее голос переходит на писк. — Чем ты думаешь?

— Знание о том, что у тебя есть бекап, притупляет чувства. Я, повторю, был жутко на себя зол. — Перестаю хмуриться, когда смотрю на нее. — Но нельзя постоянно так злиться.

В частности, перспектива узнать, кто я или кем был, внезапно стала ужасно, всецело пугать меня. Что это значит, почему я вдруг почувствовал чужие эмоции — сразу после того, как выпотрошил кого-то мечом? Во мраке Средневековья это было бы трагедией, но даже здесь смерть — не то, к чему люди относятся небрежно. В один ужасный момент мне хочется сбежать в город, найти Гвин и извиниться перед ней. Только это ерунда. Она ничего не вспомнит и будет в том же настроении, что раньше. Наверное, вызовет меня еще на одну дуэль и благодаря своей неизменной бессмысленной ярости порвет в клочья.

— Думаю, я прихожу в норму помаленьку, — говорю я. — Знаешь какое-нибудь место побезопаснее, где эти гребаные берсерки не ходят толпами?

— Хм. — Она смотрит на меня критически. — Если избавишься от меча и повязки, не будешь особенно выделяться в зоне для пациентов во второй фазе. Это в нескольких шагах отсюда. Я знаю место, где готовят действительно хороший стейк из кенгуру. Ты как, голоден?

Сразу после дуэли вместо жажды насилия у меня разыгрался аппетит. Кей ведет меня на прекрасную площадку из алмазного волокна с низкой плотностью, засаженную бонсай-секвойей, где старомодные паровые роботы жарят сочное мясо на мангале. Мы болтаем, и мне ясно, что она сильно заинтригована тем, как я у нее на глазах оправляюсь от эмоциональных эффектов хирургии памяти. Я пытаюсь вытащить из нее подробности жизни среди ледяных упырей, она расспрашивает меня об академии фехтования Невидимой Республики. У нее извращенное чувство юмора, и, когда с едой покончено, она предлагает «сходить развлечься».

«Развлечься» — значит поучаствовать в довольно непринужденной групповухе с переменным составом в одном из зданий клиники. Когда мы приходим, собирается всего человек шесть — почти все на большой круглой кровати, угощают друг друга кальяном и лениво мастурбируют. Кей прислоняет меня к стене рядом с входом, целует и тремя руками делает что-то возбуждающее мою промежность и яички. Затем исчезает в ванной, чтобы воспользоваться ассемблером. Я жду ее и тяжело дышу. Когда она возвращается, я почти не узнаю ее: волосы стали синего цвета, две руки отсутствуют, а кожа — цвета кофе и молока. Она идет прямо ко мне, снова меня целует, и я узнаю ее по вкусу рта. Несу к кровати, и после первого быстрого совокупления мы присоединяемся к кальянщикам, исследуем тела (свои и соседские) до тех пор, пока не начинает клонить в сон.

Я лежу рядом с ней, почти лицом к лицу, а она шепчет:

— Это было здорово.

— Здорово, — эхом повторяю я. — Много воды утекло с тех пор, как я… — И тут же когнитивные функции мне изменяют.

— Я здесь ошиваюсь регулярно, — говорит она. — А тебе хотелось бы?

— Я вот что хочу сказать…

— Что?

— Я не помню, когда в последний раз трахался.

Она кладет одну руку мне между бедер.

— Действительно?

— Ну да, не помню. — Я хмурюсь. — Забыл, выходит.

— Забы-ы-ыл? — Она выглядит удивленной. — Может, у тебя был плохой опыт по части отношений? Может, поэтому ты и согласился на операцию?

— Нет-нет. Я… — Прикусываю язык, пока чего не случилось. Будь все так, уверен, в письме от моей прошлой личности что-то такое упоминалось бы, хотя бы вскользь. — Нет, я просто не помню. Обычно так не бывает, да?

— Не бывает. — Кей льнет ко мне и гладит мою шею сзади. Я удивляюсь, отмечая, что ее прикосновения вновь пробуждают эрекцию, провожу пальцами по краям ее сосков — и ее дыхание становится прерывистым. Наверное, так это работает. Без какого-либо внешнего влияния — фиг возбудишься, не так ли?

— Ты — отличная кандидатура для эксперимента Юрдона.

— Для чего?..

Кей прижимает меня к груди, и я послушно переворачиваюсь на спину, позволяя ей оседлать себя. Вокруг кровати — множество прибамбасов, взывающих к использованию, но она, кажется, предпочитает традиционный секс, когда все, что у любовников есть, — их тела. Она, вероятно, видит в этом своего рода возвращение к естественной человечности. С моих губ рвется стон, когда я хватаю ее за ягодицы и прижимаю к себе.

— Для эксперимента. Юрдон ищет тяжелые случаи амнезии и вознаграждает тех, кто их находит. Я расскажу тебе позже… — Мы перестаем говорить, речь мешает общению тел. Здесь и сейчас Кей — все, чего я хочу.

В конце концов, я направляюсь домой по проспектам, выстланным мягкой живой травой, укорененной в глыбах зеленого мрамора, вырезанных из литосферы планеты, крутящейся в сотнях терасекунд отсюда. Я наедине со своими мыслями, модем ^[2] отключен от карты маршрута, обещая пятикилометровую прогулку в обход. Я взял меч, но не чувствую, что кто-то бросит мне вызов. Нужно время подумать — терапевт будет ждать меня, когда я вернусь домой, и, прежде чем начну с ним разговаривать, я должен четко представлять себе, кем, по собственному мнению, становлюсь.

Вот я, живой и бодрствующий — кто бы я ни был. Я — Робин, верно? У меня туманных воспоминаний — до хрена, но это лишь мыльные разводы после большой уборки, которые превращают прошлое в брызги с кисти импрессиониста. Сразу после пробуждения мне пришлось проверить свой возраст. Оказалось — почти семь миллиардов секунд, хотя у меня эмоциональная устойчивость человека в десять раз моложе. Как возможно, что я такой старый, а чувствую себя молодым и неопытным?

В моей жизни есть огромные загадочные дыры. У меня, должно быть, раньше был секс, хотя я ничего не помню. Я, похоже, дрался — рефлексы и подсознательные навыки быстро помогли сладить с Гвин, — но я не помню ни тренировок, ни убийств, за исключением таинственных вспышек, которые с тем же успехом могли быть остатками воспоминаний из каких-то развлекательных программ. В письме от предыдущего «я» говорилось, что я был ученым, военным историком, специализировавшимся на религиозной мании, спящих сектах и Темных веках. Если все так, я ничего из этого не помню. Может, это сидит где-то глубоко и протечет, когда понадобится, а может, исчезло навсегда. Степень резекции памяти, которую возжелало мое прежнее «я», судя по всему, опасно приблизилась к тому, чтобы меня прежнего полностью стерло.

И что же осталось?

Все фойе моего картезианского театра усеяно осколками воспоминаний, которые только и ждут, что я поскользнусь и поранюсь. У меня ортодоксальное мужское тело, ортодоксальный продукт естественного отбора. Его форма мне вполне подходит, хотя у меня такое ощущение, что когда-то я сидел в чем-то гораздо более странном — почему-то приходит в голову, что я был танком (может, слишком закопался в военную историю, и она прилипла ко мне и уцелела — в то время как более важные воспоминания утратились). Это ощущение безграничного расширения, холода, контролируемого насилия… да, может, я и был танком. Если так, однажды я патрулировал важный сетевой шлюз. Переход между системами, а также внутри системы шел через Т-ворота — червоточину, соединяющую две удаленные точки. Т-ворота не фильтруют — через них может пройти что угодно. Хоть это и не проблема в пределах системы, все становится серьезнее, когда граница сети защищается от атак других систем. Отсюда и потребность в брандмауэрах. Моя работа пограничника заключалась в следующем: я следил за тем, чтобы все прибывающие путешественники приземлялись прямо у выхода A — там группы сборщиков разбирали их, загружали, анализировали на наличие угроз, а затем поочередно отправляли данные на выход внутри демилитаризованной зоны. Обычно людей пропускают через А-ворота только для таможенного сканирования или сериализации, но тогда мы были в состоянии войны, и все без исключения находились под контролем.

Войны? О да. Самый конец Войны Правок. Не помню, в чем суть, но я определенно охранял какие-то приграничные, окраинные Т-ворота одного из отколовшихся государств, созданных на развалинах Насущной Республики, когда во всех ее ассемблерах поселился редакционный вирус-червь.

А что потом… Да поди вспомни. Одно время я был кошкой Лайнбарджера ^[3]. Или на этих кошек только работал? Но тогда получается, что я не был танком! А был чем-то совсем другим!

Я выхожу из Т-ворот в конце затхлого коридора, который ведет через каменное сердце руин собора. С двух сторон в черное небо вздымаются могучие столбы, а по ажурным деревянным перегородкам меж ними вьется плющ. Эти столбы являются нужной иллюзией — сигнализируют о границе тоннельного поля, удерживающего здесь атмосферу; эта планета, за пределами готического ландшафтного парка, обледенелая и безвоздушная, прикованная приливной силой к коричневому карлику где-то далеко за гранью Солнечной системы, в нескольких сотнях триллионов километров от легендарной вымершей Zemly. Я шагаю мимо гниющих алых и бирюзовых шерстяных гобеленов, на которых изображены орточеловеческие фигуры в доспехах или длинных одеждах, сражающиеся насмерть или занимающиеся любовью по ту сторону такой огромной пропасти секунд, что мое личное прошлое для них ничегошеньки не значит.

Вот я, брошенный на другой стороне времени, в реабилитационном центре, которым управляют хирурги-храмовники Невидимой Республики, хожу по пустынным пассажам живописной имитации руин, воздвигнутой на поверхности мертвой планеты, тщусь заново собрать воедино мою грубую личность. Я даже не помню, как сюда попал. О чем мне следует поговорить с терапевтами?

Я следую за мигающим курсором карты, загруженной в модем, в центральный двор, затем поворачиваю налево к нефу и иду мимо каменных алтарей, увенчанных резными скелетами гигантов. Неф сразу заканчивается прямоугольным отверстием в пространстве — еще одними Т-воротами. Пройдя через них, я чувствую внезапную легкость — гравитация более не хочет меня удерживать, а кажущаяся сила Кориолиса тянет влево. Свет становится ярче, а пол представляет собой озеро голубой жидкости с таким большим поверхностным натяжением, что я могу скользить по нему — ноги едва оставляют вмятины на глади. На уровне воды дверей нет, только в стенах прорезаны выемки и неровные проемы. В воздухе висит слабый запах йода. Рискну сказать, что я иду через один из загадочных роутеров, вращающихся вокруг множества коричневых карликов в этой части галактики.

В конце коридора пролетаю несколько облаков тумана размером с человека — этой анонимизирующей мглы напустили спецом, чтобы прохожие в роутере не замечали друг друга, — и попадаю в другую залу с кольцом Т-ворот и А-воротами у стены. Иду в указанную дверь и перемещаюсь в уже знакомый мне коридор, обшитый живым деревом с обеих сторон. В дальнем конце двора — декоративный фонтанчик. Здесь тихо и приятно, все освещено теплым сиянием желтой звезды. У нас здесь есть апартаменты — у меня и еще у нескольких пациентов, проходящих реабилитацию. Сюда мы можем приехать и безопасно провести время среди людей, находящихся на той же стадии реабилитации, что и мы. И вот я прихожу к своему терапевту.

Сегодняшний терапевт — вовсе не гуманоид, не эльф и не епископ. Пикколо-47 — мезоморфный робот, окологрушевидной формы, с большим количеством разных, странно выглядящих механических конечностей, некоторые из которых даже физически не связаны с его телом. Нет ничего похожего на лицо. Я считаю, что это некультурно (механизм распознавания эмоциональных состояний по выражению лица у людей очень бестолковый, и появление на публике без лица считается серьезным оскорблением), но держу эту мысль при себе. Вероятно, он делает так специально, хочет проверить мою устойчивость — если я не могу иметь дело с кем-то, у кого нет лица, как поведу себя на публике? Как бы то ни было, ссора с терапевтом — не средство от моей эмоциональной нестабильности.

— Вы дрались сегодня на дуэли, — говорит Пикколо-47. — Расскажите своими словами, что привело к этому происшествию.

Я усаживаюсь на каменных ступенях у фонтанчика, откидываюсь назад, пока не чувствую капли холодной воды на шее, и пытаюсь напомнить себе, что разговариваю, по сути, с бытовым прибором. Это помогает. Рассказ худо-бедно клеится — из событий дня, по крайней мере, из публичных событий.

— Как думаете, Гвин злонамеренно вас спровоцировала? — спрашивает терапевт.

— Гм. — Я мгновение обдумываю ответ. — Может, я ее спровоцировал? — В этом есть резон — я на нее пялился, а мог бы отвести взгляд. Мог бы, если бы хотел. Признание делает меня виноватым, но лишь чуть-чуть. Гвин сейчас где-то ходит-бродит сама по себе и даже не помнит, что ей распороли брюхо. Она потеряла меньше часа жизни. А вот моя нога до сих пор напоминает об этой суке судорогами, и вообще я серьезно рисковал без бэкапа…

— Вы сказали, что не сделали резервную копию. Это немного безрассудно?

— Да-да, конечно, — отвечаю я. — Сделаю, как только мы закончим наш разговор.

— Очень рад за вас.

Я слегка вздрагиваю и с тревогой смотрю на Пикколо-47. Обычно во время сеанса терапевты не выражают ни положительных, ни отрицательных эмоций; иллюзия, что здесь никого нет, только что разрушилась, и я чувствую, как бежит холодок по коже, когда смотрю на его гладкую броню.

— Проверка вашего общественного статуса показывает, что вы добиваетесь успехов. Я призываю вас продолжить изучение сектора реабилитации и воспользоваться группами поддержки пациентов.

— Эм. — Я таращу на Пикколо-47 глаза. — Я думал, вам нельзя влиять…

— Воздействие противопоказано на ранних стадиях выздоровления пациентам с очень тяжелой психопатологической диссоциацией в результате резекции памяти. Однако на более поздних стадиях, при необходимости, можно давать рекомендации тем, у кого есть признаки быстрого выздоровления. Я хотел бы задать вам один вопрос — с вашего позволения, разумеется.

— Ну? — Я не свожу глаз с робота. В основании хребта-манипулятора он изрядно смахивает на переливающуюся цветную капусту, пульсирующую и дышащую — ну или на что-то вроде обнаженного легкого, вывернутого наизнанку, с гальваническим покрытием из титана. Это удивительно бесчеловечная макроскопическая наномашина, достаточно сложная, чтобы жить собственной иллюзорной жизнью.

— Вы сказали, что пациент Кей в беседе с вами упомянула эксперимент Юрдона. Профессор истории Юрдон — один из моих коллег, и Кей права: ваша относительно глубокая терапия означает, что вы — идеальный кандидат для этого эксперимента. Я также считаю, что участие в нем может оказаться полезным для вашего выздоровления в долгосрочной перспективе.

— Хм. — Я все еще могу понять, когда меня успокаивают, прежде чем надавить. — А нельзя ли об этом вашем эксперименте узнать побольше, а?

— Конечно. Секундочку… — Пикколо-47 явно отправляет кому-то сообщение в спешке, его внимание рассеивается. Периферийные сенсоры идут вразнос, перестает пульсировать основание манипулятора. — Робин, я взял на себя смелость отправить ваш общедоступный профиль в координационный офис. Эксперимент Юрдона — междисциплинарный проект отделов археологии, истории, психологии и социальной инженерии Схоластии. Профессор Юрдон — генеральный координатор. Если вы станете волонтером, копия вашей следующей резервной копии — или оригинала, если выберете полное погружение, — будет воплощена как отдельная сущность в экспериментальном сообществе, где она будет жить от 30 до 100 мегасекунд вместе с сотней других добровольцев. Сообщество задумано как опыт, позволяющий исследовать определенные психологические ограничения, связанные с жизнью до Войны Правок. Другими словами, попытка реконструировать культуру, о которой мы потеряли большую часть информации.

— Экспериментальное общество?

— Да. У нас на руках — лишь ограниченная информация о многих периодах истории. С начала эры эмоциональных машин темные века стали появляться слишком часто. Иногда это совпадение — самый темный век, на заре эмоционального века, был результатом непонимания информационной экономики того времени и последующего принятия многих несовместимых форматов представления данных. Но иногда их провоцируют — как в случае с Войной Правок. В целом эффект состоит в том, что из-за значительных периодов отчетного времени очень малое количество информации остается незапятнанным некой… предвзятостью наблюдателя. Проблемы с пропагандой, развлечениями, представлениями слипаются в один снежный ком, лишая нас точных описаний явлений, а древность и нужда в периодическом форматировании воспоминаний лишают нас субъективного опыта.

— А, кажись, сообразил. — Я прислоняюсь к фонтану. Голос Пикколо-47 бередит душу. Почти уверен, что он одновременно испускает феромоны, повышающие настроение, но, если я прав в своих догадках, ему никогда не приходило в голову, что я могу испытывать сознательные неудобства и все равно оставаться бдительным. Крошечные ледяные капельки, стучащие по шее, являются отличным фиксатором внимания. — Так что мне придется прожить в этом сообществе где-то десять мегасекунд? А потом? Что я буду там делать?

— Я не могу сказать точно, — признается Пикколо-47 примирительным и мягким тоном. — Это отрицательно сказалось бы на последовательности эксперимента. Чтобы он имел эмпирическую валидность, все его цели и функции должны быть неизвестны тестовым объектам, поскольку им надлежит создать там валидное, настоящее общество. Но я могу сказать, что вы сможете уйти, как только эксперимент достигнет окончательной фазы, которую определит наблюдатель или комитет по этике, либо ходатайствовать о его досрочном для вас завершении. В рамках эксперимента вы будете подвергаться некоторым ограничениям на передвижение, доступ к медицинской информации и процедурам, а также доступность артефактов и услуг. Время от времени контролер будет присылать участникам информацию, которая позволит им понять, как работает общество. Перед входом нужно нотариально заверить соответствующее согласие. Однако мы уверяем вас, что все ваши права и человеческое достоинство будут сохранены.

— Что это значит для меня? — прямо спрашиваю я.

— Хорошую плату за участие в эксперименте. — Голос Пикколо-47 почти застенчив. — Еще у нас есть бонусная программа для участников, которые будут активно способствовать успеху предприятия.

— Я понимаю, — ухмыляюсь я терапевту. Но мое подмасленное состояние — блеф. Если этот робот думает, что мне нужны деньги, он сильно ошибается. Не знаю, на кого я раньше работал — на кошек Лайнбарджера или на какую-то другую, более скрытную и гораздо более ужасающую Силу, — но одно можно сказать наверняка: в черном теле меня не держали.

— Есть и терапевтический аспект, — говорит Пикколо-47. — У вас имеются симптомы дисфории целеполагания. Это связано с почти полным стиранием центров вознаграждения и мотивации в вашем дельта-блоке и памяти о вашей прежней профессии; вы чувствуете себя тупым, бессмысленным и бесплодным. Смоделированное сообщество предоставит вам профессию. Там вы будете востребованы и сможете контактировать с группой индивидов в тех же начальных условиях. Вероятные побочные эффекты включают в себя возможность завести друзей и поиск смысла жизни. При этом у вас будет время развить собственные интересы и выбрать курс, соответствующий вашей новой личности, без давления бывших коллег или знакомых. И, повторяю, хорошо заплатят! — Пикколо-47 колеблется. — Вы уже встречались с одним из участников…

Вот это да.

— Знаете, я подумаю над вашим предложением, — небрежно говорю я. — Пришлите мне подробности… и я подумаю. Но сразу не скажу: да или нет. — Улыбаюсь шире, обнажая зубы. — Я не люблю, когда на меня давят.

— Понимаю-понимаю! — Пикколо-47 приподнимается и отодвигается от меня на метр назад. — Прошу прощения. Просто я очень обеспокоен успехом данного эксперимента.

— Конечно. — Я машу рукой. — А теперь, если вы не возражаете, я хотел бы немного успокоиться. Мой разум все еще спит, сами понимаете.

— Увидимся примерно через день, — говорит Пикколо-47, воспаряет выше и кружится в вираже к дыре, зрачком открывшейся на потолке. — До скорых встреч! — Он исчезает, оставляя за собой лишь слабый шлейф запаха лаванды, и меня вдруг накрывает до ужаса интенсивным воспоминанием о том, каков язык Кей на вкус, когда исследует мою ротовую полость изнутри.

Примечания

2

В реалиях романа «модем» (в оригинале — netlink; за неимением более адаптивного термина в переводе использован именно этот, чтобы избежать калькирования) — не отдельное устройство для взаимодействия с «сетевой реальностью» империи Ис, а некий «модуль сознания», интегрированный, вероятнее всего, на уровне метакортекса (см. роман «Аччелерандо», главы 1, 7–8).

3

Пол Лайнбарджер — американский фантаст золотого века, более известный под псевдонимом «Кордвайнер Смит». Кошки часто появляются в его произведениях (в рассказе «Проступок и триумф капитана Суздаля» есть даже генетически запрограммированные кошки). Далее по тексту романа появляется компания «Кордвайнер хэви индастриз».