Стелла

Чарльз Гэвис, 1920

Оставшись сиротой, молодая девушка Стелла Этеридж приезжает к своему дяде. Вокруг юной красавицы разворачивается нешуточная борьба между лордом Лейчестером и адвокатом Джаспером Адельстоуном за право обладания ее рукой и сердцем.

Глава 3

Стелла стояла и смотрела, пока большая лошадь не скрыла своего хозяина из виду и не побежала по тропинке через луг; Стелла еще раз мельком увидела их, когда он проезжал через брод, вода поднимала серебристый дождь брызг до головы лошади; затем они исчезли в тени леса, окружавшего Уиндворд-холл.

Но она все еще стояла, погруженная в мечтательную задумчивость, ни о чем не думая, пока из сада не донесся голос ее дяди, и, вздрогнув, она побежала по дорожке и, затаив дыхание, остановилась перед ним.

На безмятежном лице старика появилось легкое выражение тревоги, которое мгновенно исчезло, когда он сказал:

— Где ты была, Стелла? Я думал, ты передумала и снова уехала в Италию. Миссис Пенфолд лихорадочно обыскивает луга.

Стелла рассмеялась и обняла его за шею.

— Тебе так легко от меня не отделаться, дядя. Нет, я была только на красивой дорожке в конце сада. Видишь, вот несколько цветов, разве они не прекрасны? Они будут у тебя на столе, и они будут стоять в пределах видимости, пока ты работаешь.

И она наполнила вазу водой и поставила их.

— Но цветы — это не все плоды моих странствий, дядя, — продолжала она, — у меня было приключение.

Он расхаживал взад и вперед с трубкой во рту, сложив руки за спиной.

— Приключение!

— Да, — кивнула она. — Я встретилась… ты можешь догадаться, с кем?

Он улыбнулся.

— Мистер Филдинг, священник? Это его обычная вечерняя прогулка.

— Нет.

— Возможно, старушка в кружевной шали, с толстым мопсом рядом. Если так, то вы познакомились с великой миссис Гамильтон, женой доктора.

— Нет, это была не чья-то жена, дядя, это был мужчина. Ты больше не будешь гадать, но что ты скажешь насчет лорда Лейчестера?

— Лорд Лейчестер! — воскликнул мистер Этеридж. — Я даже не знал, что он дома. Лорд Лейчестер! И отдает ли моя картина ему должное? — спросил он, поворачиваясь к ней с улыбкой.

Она склонилась над цветами, стыдясь бессмысленного румянца, залившего ее лицо.

— Да, дядя, он похож на портрет, но я, знаешь ли, не могла видеть очень отчетливо. Был лунный свет. Он ехал на огромной гнедой лошади.

— Я знаю, — пробормотал он, — и мчался, как потерянный дух. Я полагаю, он пронесся мимо, как метеор. Нет, ты не могла его видеть и не можешь судить о моем портрете.

— Но он не промелькнул мимо. Он бы, без сомнения, так и сделал, но лошадь отказалась. Я думаю, что она испугалась меня, потому что я стояла с краю дороги.

— И он остановился? — спросил мистер Этеридж. — Удивительно. Даже такой мелочи, как испуг лошади достаточно, чтобы пробудить в нем дьявола! Он остановился!

— Потому что он был вынужден, — тихо сказала Стелла, и на ее лице появился глубокий румянец девичьего стыда, когда она вспомнила, что именно она действительно остановила его.

— И он был очень взбешен?

— Нет, пресловутый ягненок не мог быть более спокойным, — сказала Стелла с музыкальным смехом.

Мистер Этеридж рассмеялся.

— Должно быть, он был в хорошем настроении. Странно, что его не было дома сегодня ночью. В зале полно людей из города, но для него это не имеет значения, если он хочет ехать верхом, даже если бы там был принц, он бы поехал. А моя картина?

— Отдала ему должное, дядя. Да, он очень красив; сегодня вечером на нем был свободный бархатный сюртук темно-фиолетового цвета; я не знала, что джентльмены теперь носят такие цвета.

— Пальто цвета дыма, — объяснил он. — Мне кажется, я мог его видеть. Без сомнения, он повиновался минутному порыву — вскочил и оставил их там, в Холле, — оседлал свою лошадь и помчался через реку. Ну, ты, наверное, видела его в первый и последний раз, Стелла. Он редко остается в Холле больше, чем на день или два. Город слишком очарователен для него.

Губы Стеллы открылись, и она собиралась ответить, что он внезапно решил остаться, но что-то остановило слова на ее губах.

Вскоре раздался стук в дверь, и вошла миссис Пенфолд со свечами.

— Вы меня совсем испугали, мисс Стелла, — сказала она с укоризненной улыбкой. — Я думала, вы заблудились. Ваша комната уже полностью готова, мисс.

Стелла подошла к старику и поцеловала его.

— Спокойной ночи, дядя, — пробормотала она.

— Спокойной ночи, дитя мое, — сказал он, его глаза остановились на ней с нежностью, но в них было что-то от растерянного взгляда, затуманившего их. — Спокойной ночи и счастливых снов в эту твою первую ночь дома.

— Дома! — прошептала Стелла. — Дома! Ты очень добр ко мне, дядя, — и она снова поцеловала его.

Миссис Пенфолд сотворила чудо за столь короткое время, и Стелла обнаружила, что стоит одна в крошечной комнате, скромной, но уютной. О, такой уютной! С белой кроватью и старомодными тусклыми занавесками, обрамляющими решетчатое окно. Когда ее взгляд блуждал по комнате, ее великолепные глаза увлажнились. Все это было так неожиданно, так приятно контрастировало с мрачной, пустой комнатой, которую она в течение утомительного года делила с десятком девушек, таких же несчастных, как она сама. Все было так неожиданно, что она едва могла поверить, что это было на самом деле.

Но юность всегда готова принять сюрпризы жизни, и она заснула — заснула, чтобы увидеть сон, будто она снова в жалкой школе в Италии и прикована цепями к каменной стене, от которой все ее попытки освободиться были тщетны, но вскоре ей показалось, что высокая, крепкая фигура подъехала верхом на большой гнедой лошади, и что одним взмахом своей сильной руки он разорвал ее цепи и, подняв ее в седло, унес ее прочь. Затем сцена изменилась: она, казалось, следовала за своим спасителем, который, повернув красивое лицо через плечо, постоянно притягивал ее странной очаровательной улыбкой. На протяжении всех ее снов улыбающиеся глаза преследовали ее, и однажды она протянула руки, чтобы скрыть это от себя, но даже в действии жест отвращения странным, едва уловимым образом превратился в мольбу и приветствие, и она как бы притянула улыбку к груди и сложила на ней руки. Возможно, это девичья фантазия, но такие фантазии влияют на жизнь к добру или к худу, к радости или несчастью.

Лорд Лейчестер Уиндворд, о чьей улыбке мечтала Стелла, поскакал вверх по холмам, огромная лошадь почти не сбавляла шага, но тяжело и вызывающе дышала своими широкими красными ноздрями. Он поскакал вверх по холмам и через леса и достиг открытого плато, лежащего вокруг Зала.

Плато занимал дворянский парк — парк каштанов и дубов, которые были гордостью графства. Через парк вилась дорога, сверкая белизной в лунном свете, к главным воротам Уиндварда. Сторож услышал топот ног лошади, к которому он внимательно прислушивался, и распахнул ворота, и лорд Лейчестер въехал в сад. Парк был обширен и изысканно спланирован, дорога петляла между благородной аллеей деревьев, которые изгибались над головой. Дед нынешнего графа занимался лесоводством, и на протяжении пятидесяти футов дорога была обсажена редкими кустарниками и хвойными деревьями.

Дорога была такой извилистой, что взору внезапно предстал огромный серый особняк, мысленно поражавший того, кто приближался к нему в первый раз.

Лорду Лейчестеру это зрелище было знакомо, но каким бы знакомым оно ни было, он взглянул на него с тем, что было почти одобрительным кивком. Как и большинство людей его натуры, он обладал страстной любовью и признательностью к прекрасному, и сегодня ночью в его горячей крови горел странный, не поддающийся определению огонь, который сделал его более, чем обычно, восприимчивым к влиянию этой сцены. Широкий изгиб дороги вел к террасе, которая тянулась вдоль всего фасада дома и через которую был открыт главный вход.

Лорд Лейчестер свернул направо и вошел в современный двор, три стороны которого были заняты великолепными конюшнями. Пара конюхов слушали так же внимательно, как и сторож, и, когда он вошел во двор, они молча поспешили вперед и взяли лошадь. Лорд Лейчестер спрыгнул на землю, похлопал лошадь, которая игриво-ласково щелкнула его по руке, и, поднявшись по лестнице, вошел в нижний конец длинного зала, который тянулся через все здание.

Зал был мягко, но достаточно освещен лампами с абажурами, поддерживаемыми огромными фигурами из бронзы, которые рассеивали очаровательный свет на бесчисленных картинах на панелях из темного дуба. Со сводчатой крыши свисали потрепанные флаги, большинство из которых несли прежние Уиндварды, некоторые из них были подарены изящными руками умерших и ушедших принцев; несколько мрачный вид этого места был освещен сверкающими доспехами рыцарских фигур, которые стояли через равные промежутки на мозаичном полу, и темно-красными занавесками, которые закрывали тяжелые двери и высокие окна. Вся сцена, сама атмосфера, как казалось, были характерны для древнего и могущественного рода. Несмотря на то, что дом был полон гостей и что в этот момент в гостиной происходила блестящая вечеринка, ни один звук не проникал в просторный холл. Двое или трое слуг, которые стояли у дверей или сидели на скамьях, разговаривая приглушенными голосами, замолчали, как только он вошел, и один вышел вперед, чтобы получить какие-либо распоряжения.

Несмотря на резкость, которая является характерной чертой нашей нынешней жизни, в Уиндворде все еще существовали государство и формальность старого света. Как бы вы ни были требовательны и капризны, вы не боялись столкнуться с невниманием или неуважением со стороны армии слуг, чья единственная цель и предназначение в жизни, казалось, состояли в том, чтобы удовлетворять потребности и настроения своих хозяев.

Это был графский дом, в котором все велось величественно, не считаясь ни с затратами, ни с хлопотами, и слуги, от пажей до собственной горничной графини, гордились своим положением в равной степени, как и лорд Уиндвард своим.

— Пришлите ко мне Оливера, — сказал лорд Уиндворд, проходя мимо мужчины. — Я иду в свою комнату.

Он поднялся по лестнице и, пройдя по главному коридору, вошел в комнату, выходящую окнами в парк. Это был один из люксов, который состоял из своего рода гостиной, гардеробной и за ней спальни.

Гостиная довольно ясно указывала на вкусы и склонности владельца.

Это было смешение предметов, связанных со спортом и искусством. Здесь был набор боксерских перчаток и рапир; хорошо укомплектованная стойка для оружия; удочки и хлысты висели над старинным камином с широким открытым очагом. На одной стороне комнаты висела коллекция гравюр, уникальных и бесценных; на другой половине — дюжина бесценных картин, написанных маслом, в то время как напротив третьей стояли пианино и мольберт, на котором покоилось полотно, изображающее наполовину законченную Венеру, поднимающуюся из колыбели морской пены. Ибо этому, единственному сыну дома, боги даровали много даров; любой из которых, будь он бедняком, заставил бы мир считать его одним из своих хозяев. Но как бы то ни было, он рисовал и играл только для развлечения, и было только несколько его друзей, и только те, кто был наиболее близок, кто подозревал, что дикий, безрассудный Лейчестер мог сделать больше, чем ездить верхом, как кентавр, и стрелять, как североамериканский индеец. Откуда им было знать, учитывая, что он редко говорил об искусстве и никогда о своей страстной любви к нему? Если бы они знали, это дало бы им ключ ко многому в его характере, что озадачивало и сбивало их с толку; они были бы ближе к пониманию того, как в одном человеке могла сочетаться мягкая нежность южной натуры с решительным, вызывающим безрассудством севера.

Он вошел в комнату и подошел к камину, в котором ярко горело полено, чтобы защититься от слишком частого предательства раннего летнего вечера, и, бросив шляпу на стул, провел рукой по волосам с задумчивой, но беспокойной улыбкой.

— Стелла! — пробормотал он. — Стелла! Это неправильно. Звезда должна быть яркой и золотой, полной света и солнца, в то время как она — великое Небо! Какие глаза! Это было, несомненно, самое милое, самое прекрасное лицо, на которое когда-либо смотрел мужчина. Неудивительно, что я наткнулся на нее так внезапно с моими мыслями в сотне миль отсюда, наткнулся на это созданье внезапно, когда оно сияло надо мной, так что я подумал, что это всего лишь видение! Если бы это лицо, каким я его видел, могло улыбнуться из Академии следующей весной, какие толпы дураков собрались бы вокруг, чтобы разинуть рты и уставиться на него? Если… да, но кто мог бы это сделать? Никто! Никто! А также попробуй поймать солнечный свет на кисть и нарисовать его на холсте, попробуй… — он внезапно замолчал, его взгляд остановился на Венере Афродите, улыбающейся с мольберта, и, подойдя к ней, остановился и стал ее рассматривать.

— Венера с бледно-розовым лицом и бессмысленными голубыми глазами, с безвкусными желтыми волосами и жеманной улыбкой! Никогда больше Венера не примет для меня это подобие. Нет, она будет такой, какой я видел ее сегодня вечером, с темными шелковистыми волосами и широкими ресницами, затеняющими темно-карие глаза, в которых видна душа, заглядывающая из их глубины. Это Венера, а не это, — и с насмешливой улыбкой он взял кисть и провел темную, широкую, размытую линию по белокурому лицу. — Так навсегда исчезают все мои прежние мечты о женской красоте. Прелесть! Я никогда не видел ее до сегодняшнего вечера. Стелла! Звезда! Да, в конце концов, ее правильно назвали. Она сияла для меня, как звезда, и я, великое Небо, был как заколдованный! В то время как она… она выставила меня на посмешище. Сравнивала меня с клячей и обращалась со мной как со школьником, слишком большим, чтобы его можно было выпороть, но не слишком большим, чтобы надо мной смеялись. — Клянусь Юпитером, это не то, чем можно гордиться, и все же я бы не пропустил этот смех и легкое презрение в этих темных глазах, хотя они загорелись за мой счет. Стелла…

В дверь постучали, и вошел его камердинер Оливер.

Лорд Лейчестер мгновение рассеянно смотрел на него, затем очнулся от своих размышлений.

— В чем дело, Оливер?

— Вы послали за мной, милорд.

— О, да! Я совсем забыл. Я вымоюсь и надену другое пальто.

Оливер бесшумно прошел в другую комнату и помог своему хозяину сменить бархатный смокинг на фрак, привел в порядок густые, коротко подстриженные каштановые волосы и открыл дверь.

— Где они все? — спросил он. — Есть ли кто-нибудь в курительной комнате?

— Да, мой господин, лорд Бартон и капитан Холлидей; Маркиз Сэндфорд и Сэр Уильям в бильярдной.

Лейчестер кивнул и пошел вниз по лестнице, по коридору. Слуга откинул занавес в сторону и открыл дверь, и Лейчестер оказался в небольшой прихожей, с одной стороны которой стояли папоротники, наполняя воздух тропическим ароматом.

Пара лакеев в великолепных ливреях стояли у двойной занавески и по знаку лорда Лейчестера раздвинули ее. Лорд Лейчестер прошел через небольшой коридор, уставленный скульптурами, в конце которого был еще один занавес. Ни коридора, ни двери, ни прихожей, все это было замаскировано таким образом, чтобы отгородиться от двух вещей, которые граф считал отвратительными, — сквозняк и шум.

С открытием этих занавесок большой салон открылся, как сцена на сцене театра. Это была великолепная комната, в соответствии с остальной частью помещения, богато, но не роскошно украшенная, и освещенная восковыми свечами, сияющими сквозь слабо окрашенные шары. В одном конце стоял рояль в белом, и дама играла и пела, в то время как другие стояли вокруг с чайными чашками в руках. Возле камина стоял стол, на котором стоял серебряный чайный сервиз, которым занималась графиня.

Леди Уиндворд все еще была в расцвете сил, несмотря на то, что лорду Лейчестеру было двадцать три года; она вышла замуж в восемнадцать и теперь была в положении матроны; достаточно было взглянуть на нее, чтобы понять, откуда Лейчестер унаследовал свою странную красоту. Рядом с ней стоял высокий худощавый джентльмен с гордым, надменным, чисто выбритым лицом и седыми волосами, довольно длинными и зачесанными назад с белого высокого лба. Это был граф. Его темные пронзительные глаза были устремлены в землю, когда он стоял, слушая музыку, но он увидел, как вошел Лейчестер, и поднял голову, когда легкая хмурость пересекла его лицо. Леди Уиндворд заметила, что он нахмурился, и попыталась понять причину, но на ее лице не отразилось ни удивления, ни неудовольствия. Ее лицо всегда было спокойно и бесстрастно, как будто его владелец презирал слабости обычных смертных. Лейчестер на мгновение замер, осматривая сцену, затем пересек комнату и подошел к столу.

Леди Уиндворд подняла глаза со своей безмятежной, имперской улыбкой.

— Не хочешь ли чаю, Лейчестер?

— Спасибо, — сказал он.

Она протянула ему чашку, и, когда он взял ее, молодой человек вышел из группы за пианино и, смеясь, подошел к нему.

— Где ты был, Лейчестер? — спросил он, кладя руку на широкое плечо. Это был лорд Чарльз Гилфорд, самый близкий друг Лейчестера.

Между этими двумя существовала привязанность, которая была почти, скажем, более чем братской. Они были вместе в Итоне, где Лейчестер, великий, крепкий парень, сражался в битвах маленького хрупкого мальчика; они жили в одних и тех же комнатах в Оксфорде, были товарищами во всех диких выходках, которые сделали их пребывание в колледже печально известным, и они были неразлучны. Лейчестер вырос из высокого парня в крепкого мужчину; Лорд Чарльз или Чарли, как его звали, выполнил обещание своего хрупкого детства и превратился в хрупкого, худощавого светловолосого юношу с ленивой грацией, которая иногда сопутствует слабым и мягким по характеру женщинам.

Лейчестер с улыбкой повернулся к нему, и граф поднял глаза, чтобы услышать ответ; графиня занялась чайником, как будто не слушала так внимательно.

— Я пошел на галоп, Чарли, — сказал Лейчестер. — Вы, ребята, наполовину спали в курительной комнате, и я в сотый раз слушал рассказ Бартона об индейцах, и он шел довольно медленно; потом я вспомнил, что лошадь стояла в течение последних пяти недель, и подумал, что я прогуляю ее.

Граф нахмурился и отвернулся; лорд Чарльз рассмеялся.

— Хорошенькое поведение! — воскликнул он. — А мы тут повсюду охотились за тобой.

— Почему вы не зашли к нам в гостиную, лорд Лейчестер? — сказала красивая девушка, сидевшая рядом. — Мы бы не стали утомлять вас никакими индийскими историями.

— Но, видите ли, я мог бы наскучить вам, леди Констанс, — сказал он.

Девушка улыбнулась ему прямо в лицо.

— Возможно, вы бы так и сделали, — сказала она. — Вы более внимательны, чем я думала.

— Я никогда не осмеливаюсь войти в святилище для дам после обеда, пока не объявят о чае, — парировал он. — У меня есть идея, разделяемая моим полом в целом, что это небезопасно, короче говоря, вы слишком свирепы.

— И вы предпочитаете кататься по стране, пока мы не успокоимся. Мы сейчас спокойны или выглядим свирепо?

И она улыбнулась ему из-за своего веера.

Он сел рядом с ней и начал говорить о бесконечных пустяках, которые так легко слетали с его губ, о незначительной мелочи, которую его музыкальный голос и редкая улыбка, казалось, превращали в настоящую монету. Но пока он говорил, его мысли блуждали у темноволосой девушке, которая светила на него из своей зеленой и ароматной беседки в переулке, и он поймал себя на том, что представляет ее в маленькой комнате в коттедже на лугу, среди любопытного мусора мастерской старого художника; и постепенно его ответы становились бессвязными и несущественными.

Вскоре он встал и прошелся по комнате, останавливаясь, чтобы перекинуться парой слов то с одним, то с другим, его высокая, изящная фигура возвышалась над остальными мужчинами, его красивая голова задумчиво откинулась назад. Многие женщины провожали его восхищенными и задумчивыми взглядами, и немало из них приложили бы все свои чары, чтобы удержать его рядом с собой, если бы не знали по опыту, что, когда он был в своем теперешнем настроении, он был глух к голосу и улыбке очаровательницы, очаровавшей его некогда так мудро.