Вернись ради меня

Хейди Перкс, 2018

Стелла Харви потрясена: в саду дома, где она родилась и провела детство, найдены человеческие останки. Останки Айоны Биркс – девушки, приехавшей когда-то на родной остров Стеллы на отдых… Что же произошло тогда на острове, где, казалось бы, все жители знают друг о друге всё? Неужели один из этих мирных, респектабельных, дружелюбных провинциалов – жестокий убийца, годами ускользавший от правосудия? Но кто? Эти вопросы не дают Стелле покоя. Она возвращается на остров и начинает собственное расследование, еще не подозревая, как далеко могут зайти люди, чтобы защитить свои секреты. Особенно если скрывают смертельную тайну…

Настоящее

Глава 1

Мои клиенты сидят на диване: ее руки намертво скрещены на груди, а он сидит, подавшись вперед и опустив сцепленные кисти между широко расставленных ног. Расстояние между супругами такое, что я легко уместилась бы между ними, и на каждом из сеансов они отодвигаются друг от друга все дальше.

Женщина так сжала зубы, что на ее скулах заметны желваки. Я удивляюсь, что сегодня она не плачет — на прошлых консультациях не обходилось без слез. Муж то и дело бросает взгляды на супругу, и всякий раз у него дергаются брови, будто он либо задается вопросом — когда все так разладилось, либо соображает, что предпринять.

— Я не знаю, что еще сказать, — мямлит он. Жена с усмешкой качает головой, еле слышно что-то буркнув. — Ну, прости меня, — спохватывается он.

— О Господи! — кричит она, вскидывая взгляд к потолку. Видимо, сегодня решила удержаться от слез во что бы то ни стало.

Ненавижу этот момент, однако минутная стрелка миновала цифру шесть — Таня уже ждет, чтобы закрыть офис. Администратор уходит последним.

— Боюсь, что… — начинаю я, но клиентка, не дослушав, вскакивает с дивана и хватает кардиган, уныло свисающий с подлокотника:

— Знаю, наше время истекло.

— Мне очень жаль, — говорю я искренне. Я готова повести их в паб и позволить выговориться, но это абсолютно непрофессионально. — Может быть, в заключение вы хотите что-нибудь сказать?

— По-моему, сегодня он сказал достаточно.

Муж, закусив губу, поднимается и, не глядя на меня, подбирает куртку.

— Вам доводилось раскаиваться в том, что вы спросили о чем-то, чего не желали знать? — тихо произносит клиентка, идя к дверям.

— А вам? — спрашиваю я.

Она делает едва заметное неопределенное движение головой.

— Теперь я уже не могу этого не знать, не так ли?

Я киваю. Да, отныне ей придется жить с осознанием, что муж ей изменил. Я раздумываю, не предложить ли клиентке прийти на следующий прием одной, но она уже говорит с Таней, записываясь на совместную консультацию через неделю.

Когда супруги уходят, я запираю кабинет и подхожу к столу администратора. Таня, поправляя очки с толстыми стеклами, что-то резво печатает на клавиатуре и не поднимает взгляд, пока я не подхожу к ней почти вплотную.

— Я, пожалуй, пойду, — говорю я. — Простите, что задержалась.

Звонит телефон. Таня смотрит на часы, но берет трубку.

— Офис Стеллы Харви!

Я до сих пор испытываю удовольствие, слыша эти слова. Пока администратор объясняет структуру цен на прием у семейного психолога, я в который раз прикидываю, сколько могла бы сэкономить на ее жалованье. Таня, так сказать, идет в счет аренды — соседние кабинеты снимают физиотерапевт, педикюрша и целитель рейки ^[1], но ни один из нас не работает полный день, и я не верю, что мы не можем обойтись без администратора.

Повесив трубку, Таня поворачивается к компьютеру, чтобы закрыть программу.

— Потенциальные клиенты, — сообщает она. — У молодых супругов проблемы с дочерью. Они собираются перезвонить на следующей неделе.

— Спасибо. Какие планы на выходные?

— Мы с Майком едем к его родителям. А у вас?

— Завтра обедаю у Бонни.

— Как она поживает? — Таня поднимает брови.

Я смеюсь.

— У нее все отлично. Муж в отъезде, вернется через пару дней, — зачем-то добавляю я, хотя не могу и предположить, как скажется на Бонни отсутствие Люка: обрадует ее это обстоятельство или, наоборот, разозлит.

Таня кивает, поджав губы, без сомнения вспоминая тот единственный раз, когда она встретилась с моей сестрой. Таня явно не была очарована, но я давно перестала беспокоиться о защите Бонни. В какой-то момент мне стало безразлично, что думают о ней другие. Я потеряла почти всех близких, поэтому меня нельзя винить за желание общаться с сестрой.

Кроме того, никто никогда не понимал наши отношения. Даже я не смогла бы объяснить все нюансы. Мы полные противоположности, но восемнадцать лет назад, после ухода Дэнни, я поклялась, что никогда не брошу сестру. Тогда мне впервые пришло в голову — может, Бонни не виновата, что она такая?

В детстве мама, думая, что я сплю, заходила поправить мне одеяло. Она опускалась возле кровати на колени, и я чувствовала на лице ее теплое дыхание, а обволакивающий аромат «Шанели» еще долго ощущался в комнате.

— Стелла, мое дитя, — шептала она, мягко поглаживая меня по волосам. — Мне бы вполне хватило одной тебя…

Может, на Бонни мамы просто не хватало.

Мы с Таней вместе выходим из офиса. Она поворачивает направо, а я перехожу улицу, чтобы срезать дорогу через парк, мимо собора. До моей квартиры на окраине Манчестера идти двадцать минут.

Мне нравится ходить пешком, даже в январе, когда улицы освещают только фонари и от холода горят щеки. На ходу я обдумываю сессии, намеченные на следующую неделю, и, как всегда по пятницам, даю себе слово уделять больше внимания развитию собственного бизнеса.

Решение стать семейным психологом и открыть частный кабинет я приняла не под влиянием минутной прихоти. Я не из тех людей, кто с раннего детства знает, кем станет, хотя в школе была круглой отличницей. Понадобилось десять несчастливых лет в компании по подбору персонала и неплохой бонус в связи с сокращением, чтобы решиться.

Одиннадцать месяцев назад я прошла обучение и обязательный курс психотерапии. Мой преподаватель с самого начала подчеркнула важность этого этапа: детские психологические травмы или нерешенные проблемы прежних отношений способны исказить мои суждения и сделать консультирование необъективным.

Я попыталась увильнуть, но безуспешно, и поняла, что если продолжу отказываться, это вызовет недоверие. Немалую часть своей биографии я аккуратно разложила по «коробочкам» и глубоко их спрятала. В нашей семье это отлично умели делать все, я училась у настоящих виртуозов. Правда, это шло вразрез с тем, чего я ожидала от своих клиентов.

— Почему вас привлекает семейная психология? — было первым вопросом, который задала мне психотерапевт.

Я ответила, что у меня было очень счастливое детство, любящие родители и идиллическая жизнь на Эвергрине, что меня интересуют семейные отношения и я считаю, что обладаю врожденной способностью выслушивать и помогать. В целом я рассказала правду, опустив только отъезд с острова и несколько дней перед этим.

Консультант, как и большинство людей, сразу заинтересовалась Эвергрином.

— Неужели там живут всего сто человек? — изумилась она.

Я кивнула:

— Сто с чем-то. Я всех знала, и все знали меня.

Услышав в моем голосе искреннее восхищение, она уставилась на меня с открытым ртом.

— Мне правда нравилось, — засмеялась я. Кому-то в такой обстановке покажется тесно, но для меня на земле не было лучшего места, чем Эвергрин.

— А вы не чувствовали себя отрезанными от мира?

Еще один популярный вопрос. Хотя на пароме до материка всего полчаса, с побережья Дорсета Эвергрин не видно.

— Я — нет, — ответила я.

А вот моя сестра ходила мрачнее тучи, когда зимой сообщение с Большой землей ограничивалось единственным рейсом папиного парома в день. Впрочем, Бонни всей душой ненавидела остров, который я обожала.

— Вы говорите, что на момент отъезда вам исполнилось одиннадцать? — продолжала психотерапевт. — А сколько лет было вашим брату и сестре?

— Дэнни пятнадцать, а Бонни семнадцать, — сообщила я. — Я — младшая.

Консультант кивнула, хотя я не поняла, что она для себя вывела. Широко улыбаясь, я прикидывала, как бы не сболтнуть лишнего, когда она станет интересоваться нашим последним летом на острове и годами после нашего отъезда. Она захочет узнать, отчего распался брак моих родителей, а я не смогу ей ответить. У всех нас были свои секреты, которые каждый держал при себе. Мы никогда не говорили о них, и в конце концов они раскололи нашу семью на части.

Я хотела помогать людям разговориться, потому что на молчании наша семья и споткнулась, но я не собиралась выкладывать это психотерапевту. Вместо этого я вкратце рассказала, как сложилась наша жизнь после отъезда с острова, упомянув лишь голые факты.

От воспоминаний о нескольких консультациях, которые мне пришлось вытерпеть, меня отвлекают первые увесистые капли дождя. Приходится зайти в первый же магазин, чтобы не промокнуть: видимо, зонтик остался в офисе. Бродя вдоль винных стеллажей маленького универмага в ожидании, когда стихнет дождь, я выбираю белое «Совиньон» за семь фунтов.

Придя домой, я наливаю себе бокал и сажусь у окна, наблюдая, как частые капли усеивают стекло. Несмотря на то, что у меня мало дел на выходные и я, строго говоря, работаю не пять дней подряд, на душе все равно ощущение пятницы. Я с удовольствием думаю, как сейчас допью «Совиньон» и приготовлю карри, а потом поднимусь к Марко, который живет этажом выше, и мы выпьем с ним еще по бокалу. Так я и делаю, при этом не поддавшись на уговоры пойти с ним в клуб.

К себе я возвращаюсь только в десять, но спать еще не хочется, поэтому, устроившись на диване, я укутываюсь в плед и включаю телевизор, рассеянно листая журнал.

Начинаются новости, и я поднимаю взгляд на экран: девушка-репортер стоит перед неким домом, держа большой зонт, — ветер яростно треплет ее волосы, собранные в «конский хвост». Я смотрю на бегущую строку и снова на девушку. Сперва я не замечаю ничего особенного и уже собираюсь вернуться к журналу, когда кое-что в кадре привлекает мое внимание.

У камеры необычный ракурс, но в верхнем углу экрана отчетливо видно характерное окно — круглое, с матовым стеклом. Не веря своим глазам, я подаюсь вперед, хватаю пульт и прибавляю громкость, чтобы сквозь бешеный стук в висках расслышать, что говорит журналистка.

Странно, как я сразу не узнала наш дом, навсегда отпечатавшийся в моей памяти до мельчайших деталей. Мне достаточно только подумать о нем, и я смогла бы нарисовать его во всех подробностях с разрешением в тысячу пикселей. Впрочем, дом уже не совсем похож на себя.

Внешние подоконники выкрашены в насыщенный бирюзовый цвет, а когда камера поворачивается, я разглядываю белые, в колониальном стиле, карнизы под сточными желобами и пристроенную спереди оранжерею. Дом сильно изменился, однако это, несомненно, он: белый штакетник слева ставил отец, чтобы отделить двор от тянувшейся с краю общей тропы. Справа по-прежнему шумят высокие сосны.

Сквозь шум в ушах я сосредотачиваюсь на словах журналистки.

— Судя по всему, жители острова напуганы произошедшим.

Я перевожу взгляд на бегущую строку, едва успев прочесть: «…острове вчера ночью». Далее следуют новости о Сирии, но уже очень скоро телерепортеры вновь возвращаются к сенсации на острове.

— Значит, других подробностей полиция пока не сообщает? — спрашивает диктор в студии. На экране появляется наш сад и белый полицейский тент, аккуратно уместившийся как раз между домом и деревьями, отделявшими наш участок от опушки леса.

— Пока нет, но эксперты работают с раннего утра, — отзывается корреспондент.

В бегущей строке идет повтор: «Тело найдено на острове вчера ночью». Я до хруста стискиваю руки, желая, чтобы кровь поднялась к неприятно немеющим предплечьям.

На острове нашли тело. Хотя корреспондент не сообщила прямо, я поняла, что останки были зарыты в саду за нашим домом.

Глава 2

С болезненным любопытством я ловлю все новые обрывки новостей: нынешние хозяева задумали сделать пристройку к дому и копнули, получается, глубже, чем ожидали. Накануне вечером один из строителей заметил в земле кости, оказавшиеся человеческой рукой, а рядом, соответственно, лежало остальное.

Журналистка сообщает, что событие ошеломило как строителей, так и владельцев дома. Зайдя за белую палатку полицейских экспертов, она показывает точное место, где были найдены останки. В потрясении уставившись на экран, я подмечаю каждую мелочь, невольно комкая свой мягкий джемпер. Любому, кто не знает остров, может показаться, что яма буквально у нас за домом, но я, уроженка Эвергрина, отлично вижу, что тело зарыли за садом, где уже начинается лес.

Дело в том, что на Эвергрине у большинства домов нет заборов, отделяющих частную территорию от общей. Там, где жили мы, — в Квей-хаусе, «Доме у причала», построенном в двух шагах от пристани, — папа в конце концов поставил штакетник с той стороны, где непосредственно под окнами проходила общая тропа. А с трех остальных сторон мы ориентировались по деревьям, потому что границы на острове — понятие условное. Неискушенный зритель решил бы, что тело было зарыто в саду, и именно так это пытаются преподнести телевизионщики.

Я не могу оторвать глаз от экрана, потому что сегодня я вижу наш дом впервые с той ночи, когда мы в спешке уехали с острова.

Нашарив телефон, я дрожащими пальцами набираю номер Бонни и подношу трубку к уху. Сестра отвечает за секунду до того, как у нее включается автоответчик:

— Да!

— Новости видела?

— Нет, мы уже ложимся. Люк приболел, и…

— Включи телевизор, — перебиваю я. — Би-би-си.

— Ладно, ладно, дай мне минутку, — бурчит сестра.

Я представляю, как она идет в кухню и включает маленький плоский телевизор, висящий на стене над стойками.

— Боже мой! — ахает она. — Это что, наш дом?

— На острове нашли тело, — произношу я. — Прямо за нашим садом.

Бонни молчит.

— Почти что в саду, — отзывается она наконец.

— Неправда, приглядись, там уже опушка леса!

— Черт побери… Кого же там зарыли?

— Они не сказали. Почти никаких подробностей.

Слышно, как Бонни втягивает воздух сквозь зубы.

— Даже не сообщили, мужчина это или женщина, хотя уже наверняка установили, раз криминалисты возятся с утра.

— Ну, на острове-то знают, кто это, — говорит сестра. — Боже мой, — добавляет она с коротким смешком, — представляешь, что там сейчас начнется? Налетят, как стервятники!

— Должно быть, это для них ужасно, Бонни.

— Да на этом острове задницу не почешешь без того, чтобы сразу все не узнали! Когда у меня началась менструация, все мальчишки знали об этом через двадцать четыре часа!

Бонни права. Я не могла и ногой поболтать над обрывом без того, чтобы мама не узнала об этом прежде, чем я успевала вернуться домой. Дэнни не мог свалиться с дерева, где он прятался, чтобы на острове не начали шептаться. Впрочем, к Дэнни всегда проявляли повышенный интерес.

— Это сделал кто-то из местных, — вдруг заключает Бонни, увлеченная происходящим, точно мы наблюдали какой-то спектакль.

— Еще неизвестно.

— Да брось ты. Кто станет туда приезжать и закапывать труп?

Я не нахожу ответа, но сама идея мне не нравится.

— Как думаешь, это кто-нибудь из наших знакомых? — спрашиваю я. — Я про труп.

— Вряд ли. Мы так давно уехали.

Я киваю, однако вслух ничего не говорю.

— Или, — продолжает Бонни с драматической интонацией, — труп мог лежать там все время, пока мы жили в том доме. А мы ходили по могиле и знать ничего не знали. И ведь никто мне не верил, когда я твердила — там что-то неладно!

— Там не было ничего необычного.

— Из ямы, наверное, сейчас достают целую гору останков.

— Бонни!

— Без паники, Стелла, мы не живем там уже четверть века.

— Знаю, но… — Я замолкаю.

— А мне нравится, что они сделали с домом, — заявляет вдруг Бонни.

Я замираю:

— Что ты имеешь в виду?

— Его покрасили, и теперь он выглядит нарядно.

— Да? — говорю я. — Я и не заметила.

Бонни, разумеется, знает, что я лгу. Разве можно не заметить насыщенный бирюзовый цвет, который делает дом удивительно современным и совершенно непохожим на наш?

Сестра фыркает, прежде чем спросить:

— Ты собираешься звонить отцу?

— Наверно.

Я знаю, что должна, но делать этого совершенно не хочется, и не в последнюю очередь потому, что мы с папой больше не говорим про Эвергрин.

— Ты давно разговаривала с ним?

— Да, — отвечаю я, испытывая привычное чувство вины. — Мне давно пора к нему съездить. Может, сделаю это вместо звонка.

— Когда дома не будет ведьмы.

— Оливия, кажется, вышла на работу, и в будни у меня есть шанс с ней разминуться. Может, поедешь со мной? — с надеждой спрашиваю я, хотя заранее знаю ответ.

— Нет, — категорически отрезает Бонни.

— Ладно, позвоню отцу утром, — вздыхаю я, уже ощущая знакомое напряжение — будто что-то сжимает легкие, из-за чего я начинаю дышать с трудом. Да, я хочу поговорить с отцом, однако сейчас уже все по-другому. Он очень изменился и давно не тот папа, каким был на острове моего детства. Изредка мне удается пробудить в нем прежнюю личность, но я даже не знаю, хорошо мне от этого или еще тяжелее.

— Поневоле задумаешься, скажи? — Голос Бонни в трубке возвращает меня в настоящее.

— О чем?

— Узнаем ли мы, кто это сделал, вот о чем!

Закончив разговор, я продолжаю переключать каналы в поисках новых репортажей об Эвергрине, но больше нигде ничего не сообщают, и я не замечаю, как засыпаю на диване. Во сне, как часто бывает в последнее время, я вижу Эвергрин. Я бегаю по лесу с подружками, мы беззаботно смеемся, но вдруг они исчезают, и вот уже кто-то преследует меня. Я просыпаюсь с колотящимся сердцем и затекшей шеей.

Остров перестал мне сниться спустя несколько лет после нашего отъезда, однако сны вернулись после нескольких сеансов у психотерапевта, которые мне пришлось пережить во время обучения. Теперь я не знаю, как от них избавиться. Всякий раз, проснувшись, я слышу голос преподавательницы: «Вот почему так важно избавиться от своих демонов!»

Но на Эвергрине никогда не было «демонов». В одиннадцать лет свои счастливые воспоминания на острове я могла бы сложить в пирамиду высотой до неба. На одной из консультаций я вскользь упомянула о разводе родителей, решительно заявив, что проблемы у них начались гораздо позже переезда, когда мы давно перебрались в Винчестер, и отец продал свою душу офису с кондиционером и матовыми стеклами. Я повторила это несколько раз, убеждая заодно и себя, потому что откровенничать была не готова.

Сейчас нет и трех часов утра, надо ложиться досыпать, но я медлю, поглядывая на айпад. В последнее время меня не оставляло желание найти наш дом в Интернете. Вернувшись с первого сеанса у психотерапевта, где мы разбирали Эвергрин подробнее, чем я была готова, я загрузила «Райт мув» ^[2], набрала в строке поиска адрес «Дома у причала», но тут же удалила: мне не хотелось видеть наш дом изменившимся.

Однако я искала кое-кого из островитян. Много раз я пыталась найти свою лучшую подругу детства Джилл, но безуспешно. Не принес результатов и поиск Тесс Карлтон и Энни Уэбб, которую в нашей семье звали тетушкой, хотя она не была нам родней. Я не удивилась, что Энни нет в «Фейсбуке», — сейчас ей уже за восемьдесят.

Сны оставляют горечь во рту, и вместо айпада я достаю свой детский альбом, хранящийся в корзине для журналов за диваном. Рассматривание сувениров детства неизменно приносит мне утешение, напоминая о блаженном времени, и сердце постепенно начинает биться ровнее.

Альбом распахивается в том месте, где я остановилась в прошлый раз: посреди страницы коричневым скотчем, закручивающимся на концах, наклеено птичье перо. Я приглаживаю скотч, но едва отпускаю, как его края снова отстают. Однажды я займусь альбомом — заново прошью страницы и надежнее приклею содержимое, прежде чем все окончательно развалится.

Я знаю каждую страницу наизусть, и мне трудно сказать, хранит ли дневник реальные воспоминания об острове или же фотографии и памятные вещицы создали собственную легенду. Переворачивая страницу, я успеваю поймать выпорхнувшую из альбома фотографию.

Моя мама сфотографировала меня и Джилл последним летом на острове: мы сидим на песке, склонив друг к другу головы, и наши кудри спутываются, подхваченные ветром, — мои, позолоченные солнцем, и янтарные локоны Джилл. Переплетаясь, наши такие разные волосы создают нечто удивительно красивое.

Кончиками пальцев я провожу по лицу Джилл. Если закрыть глаза, я отчетливо вспомню ее смех, но на фотографии она даже не улыбается. Мама застала нас врасплох, и я до сих пор слышу, как Джилл настойчиво шепчет мне на ухо: «Никому не говори», прежде чем мама крикнула нам: «Ну-ка, скажите «сыр»!» Интересно, заметила ли мама тогда что-то неладное?

Захлопнув альбом, я делаю глубокий вдох, от которого перехватывает горло. Я держала свое обещание целое лето, но в конце концов не смогла молчать вечно. Возможно, я совершила ошибку, однако сейчас уже поздно об этом думать.

Глава 3

На следующий день я пытаюсь представить, как будет проходить обед с Бонни: наши разговоры об Эвергрине всегда выходили натянутыми. Я объясняю это тем, что мы относимся к своему детству (а Бонни — и к юности) диаметрально противоположно. Иногда я недоумеваю, как так вышло: родные сестры, а помним совершенно разное.

Бонни открывает дверь и отступает в сторону, пропуская меня в длинный коридор, подальше от дождя, который не прекращался с прошлой ночи.

— Люк совсем расклеился, он уже никуда не едет, — бросает она, обгоняя меня и ведя в кухню, расположенную в задней части дома.

— О, а что с ним?

— Простудился, — Бонни шумно вздыхает. — Лежит в постели и ноет. Я запретила ему появляться в кухне, вдруг у него что-нибудь заразное.

— Да я не боюсь. — Сестра не отвечает, и я продолжаю: — Ты могла бы приехать ко мне, вместо того чтобы держать мужа наверху.

Бонни даже теряется:

— Я же приготовила обед.

Я округляю глаза при виде такой душевной черствости и стягиваю плащ, повесив его на крючок у двери в патио.

— Тебе чаю или кофе?

— Чаю, спасибо.

— Я так надеялась отдохнуть от него в выходные. Он совсем заморочил мне голову!

— Это не новость, — отзываюсь я, жалея беднягу шурина и надеясь, что Люк все-таки спустится поздороваться.

— В последнее время он злит меня больше обычного. Представляешь, записал мальчишек на занятия по боксу! Какого черта он думает, что я мечтаю видеть их боксерами?

Бонни замолкает — ее старший, Бен, заглядывает в кухню.

— Мам, но я хочу заниматься боксом. И ты уже разрешила, — напоминает он.

— У меня пока нет склероза, — бросает сестра, пронзив взглядом своего двенадцатилетнего сына, и отворачивается.

Бен пожимает плечами, а я раскрываю ему объятья.

— Твоя мама волнуется, что тебя поранят, вот и все, — шепчу я на ухо племяннику.

— К тому же это дорогое удовольствие, — желчно замечает Бонни.

Я закатываю глаза, а Бен хитро улыбается.

— Готова поспорить, ты еще подрос, — говорю я. — Ты уже почти с меня ростом.

— Так ты же маленькая, тетя Стелла!

— Эй, — смеюсь я, — во мне пять футов и пять дюймов!

Племянник вечно прохаживается насчет моего роста. Рядом с сестрой, которая на голову выше меня, я действительно чувствую себя лилипутом.

— Ма-ам, — продолжает Бен, — отвезешь меня к Чарли? Дождь идет!

— Не выйдет! Для такого случая мы купили тебе велосипед. До Чарли всего две минуты, и у меня в гостях твоя тетка.

— Я не возражаю… — вмешиваюсь я.

— Нет. У него есть транспорт. И ноги.

— Ну, ладно. Пока, тетя Стелла, — Бен машет мне и уходит.

— Такой красивый мальчик, — восхищаюсь я, когда за ним закрывается дверь. — Они у тебя оба красивые.

— Знаю, — Бонни задумчиво смотрит сыну вслед, затем поворачивается и начинает шарить в шкафах, выставляя чашки. — С ужасом думаю о том дне, когда они приведут домой подружек.

Я придвигаю стул, пока Бонни заканчивает заваривать чай.

— Новостей о найденных останках пока нет, — осторожно начинаю я.

Бонни долго не отвечает, и я уже думаю, что сестра, как обычно, сменит тему.

— Ты позвонила отцу? — спрашивает она.

Я качаю головой:

— Еще нет. Бон, тебе вообще не хочется его увидеть? Разве ты не соскучилась?

Бонни поджимает губы и отводит взгляд:

— У меня с ним были не такие теплые отношения, как у тебя.

— У вас были нормальные отношения, и я не об этом спрашиваю.

— У родителей на меня никогда не было времени, — Бонни проводит ладонью по столешнице.

— Это просто смешно, Бонни. Ты рассказывала мне совершенно другое, — замечаю я, вспомнив редкие мгновенья откровенности Бонни.

— Ну, то было в раннем детстве, когда они вечно пытались меня перевоспитать, — возражает сестра. — А в какой-то момент они махнули рукой — наверно, когда родилась ты, — добавляет она. — Шучу. — Она смотрит на меня поверх чашки: — Во всяком случае, тебя любили больше всех, это было заметно любому.

— Бонни, это неправда.

— Это правда, — сестра резко отодвигает стул. — Но мне давно безразлично. Сейчас поедим. Но у меня только суп.

— Звучит заманчиво, — отзываюсь я, недоумевая, почему Бонни не перенесла нашу встречу, если у нее не было настроения готовить. — А где Гарри? — спрашиваю я про младшего племянника.

— Тоже у приятеля. Клянусь, они проводят больше времени в чужих домах, чем у себя. Я их почти не вижу, — Бонни опускает голову. Очевидно, сестра скучает по своим мальчикам, хотя и не признается в этом. — Должно быть, это в порядке вещей для нормальных городов с нормальными школами. Не представляю, какими бы они выросли, если бы им пришлось жить на маленьком пятачке, как нам!

— Неужели тебе совсем не нравился Эвергрин? — не верю я.

Сестра поворачивает голову:

— Да я его ненавидела! У меня не было жизни, не было подруг…

— Как это? — перебиваю я. — А Айона?

— Ага, только Айона. — Бонни отворачивается к плите. — И всего на одно лето. Я на днях вспоминала Дэнни. — Эта тема настолько редка у сестры, что мое сердце замирает. — Не знаю отчего. Я начала о нем думать неделю назад…

Я не нахожу, что сказать, поэтому молча жду продолжения.

— Хотя вообще-то я вру, — признается Бонни. — Я знаю почему. Как-то раз, когда мои мальчики играли в регби, я заметила на поле странного крупного мальчишку. Он стоял на краю площадки и только смотрел на остальных. Дэнни вел себя точно так же.

Я отрываю уголок у лежащей передо мной салфетки и начинаю скатывать из него комок между пальцами.

— Наш братец всех пугал, и я его за это ненавидела, — произносит Бонни будто сама себе. Налив супу, она приносит тарелки к столу и возвращается за батоном и ножом.

— У тебя не было к нему неприязни, — тихо возражаю я, когда она присаживается.

Бонни бросает на меня возмущенный взгляд:

— Еще какая! С самого его рождения. Тогда-то все и изменилось: мать стала таскать меня на эти дурацкие игровые занятия в «Останься-поиграй», где какая-то тетка пыталась меня разговорить.

Заинтересовавшись, я собираюсь расспросить подробнее, однако Бонни не остановить:

— До меня искренне не доходило, как ты его терпишь. Я не могла взять в толк, какие темы для разговоров вы находите, сидя в домике на дереве, — вы же там часами торчали!

Так и было, мы сидели там часами, но при этом почти не разговаривали, занимаясь каждый своим делом, как малыши, еще не научившиеся играть вместе. Дэнни рисовал, а я читала или играла с моими Барби.

— Помнишь, как он грохнулся с дерева? Я решила, что он разбился, — вспоминает Бонни. — Он не двигался, так и лежал, — сестра свешивает руки на одну сторону и высовывает язык. У нее получается очень комично — я едва сдерживаю улыбку. — Дэнни подглядывал за нами с Айоной, но под его тушей треснула ветка, и он шмякнулся на землю.

— Смутно припоминаю что-то такое.

Интересно, это было в тот раз, когда Бонни вопила на кухне, жалуясь маме на Дэнни?

— Мне хотелось, чтобы он больше не двинулся с места, но он зашевелился, и я чуть не прикончила его. Он вечно за нами шпионил, чем ужасно смущал меня, — продолжает сестра. — Никто не понимал этого мальчишку.

— Никто и не пытался, — бурчу я.

— Сколько я себя помню, он вечно играл один, катая свои машинки кругами по песку. Я часто спрашивала себя, почему взрослые столько возились со мной, когда было видно любому — это у Дэнни проблемы!

— А когда тебя перестали возить в детский клуб? — спрашиваю я.

— Это в «Останься-поиграй»? — Пожав плечами, Бонни зачерпывает полную ложку супа. — Мне было лет семь. Не знаю, что там произошло, но однажды мать за руку вытащила меня оттуда, заявив, что не хочет больше ничего знать.

— О чем? — удивляюсь я, однако Бонни ничего не объясняет, сославшись на то, что ответов у нее нет. Остается гадать, действительно ли это так или сестру просто не интересует правда.

— А с возрастом он становился все хуже, — Бонни снова переключается на Дэнни. — В последнее лето он был настоящим кошмаром — помнишь ночевку на пляже?

— Еще бы! — Я тоже находилась там, когда Дэнни обвинили в том, что он лапал одну из девочек.

— А как он вел себя с Айоной! — возмущается Бонни. — Я вечно сгорала со стыда за него. Удивляюсь, как она вообще продолжала со мной дружить, ведь Дэнни постоянно крутился возле нее.

— Айона ему нравилась, — произношу я, — потому что относилась к нему по-доброму.

Бонни отворачивается, но я замечаю, как еле заметная тень пробегает по ее лицу.

— На днях я ездила к маме на кладбище, — вдруг говорит она. — Это ты положила на могилу цветы?

Я невольно выпрямляю спину. Мне давно пора привыкнуть к манере Бонни то и дело менять тему разговора, однако на этот раз ей удается меня удивить. Я не собираюсь отвечать, потому что сестра отлично знает, что я езжу к маме каждую неделю и оставляю цветы.

— Ей бы ужасно не понравилась эта история с трупом на острове, правда?

Я киваю, ощутив странное облегчение оттого, что мама этого не видит.

— Хочешь кофе? — спрашивает Бонни, когда мы закончили обедать.

— Пожалуй, — соглашаюсь я, помогая ей убирать посуду.

— Знаешь, иногда я убить готова за бокал вина, — выдает сестра, глядя на меня в ожидании реакции.

— Бонни, я не знаю, что ты хочешь от меня услышать.

— Да ладно, ты же у нас психолог! Если даже ты ничего не можешь придумать…

— Я консультирую семьи, в которых разладились отношения, а не выздоравливающих алкоголиков.

— А связи ты тут не улавливаешь? — интересуется сестра, сверля меня взглядом. Не дождавшись ответа, она продолжает: — Я не хочу напиваться, просто мне надоедают чай и кофе. — Она недовольно смотрит на чайник. — Кстати, как там твоя работа?

— Хорошо, — отвечаю я. — Я действительно получаю от нее удовольствие.

— Есть интересные клиенты?

— Ты же знаешь, что я не имею права рассказывать, — смеюсь я.

— Родной-то сестре? Что-нибудь пикантное! Имена называть необязательно.

— Нет.

— Зануда, вот ты кто.

— Не сомневаюсь, — улыбаюсь я.

— И ни один мужчина тебе не приглянулся?

— Бонни!

— А как еще тебе с кем-то знакомиться? Разве не идеальная ситуация? Перед тобой мужчины, которые несчастливы в браке. Тебе достаточно подтолкнуть их в правильном направлении!

— Среди клиентов меня пока никто не привлекал.

— И верно, с твоим характером лучше одной, — Бонни наливает горячий кофе в кружки, и мы замолкаем. — Ты не думала разыскать Дэнни?

— Думала, конечно, но я не знаю, с чего начать.

— Как считаешь, мама знала, куда он уехал?

— Без сомнений, — уверяю я, поднося кружку к губам. Я всегда винила маму за то, что она отпустила Дэнни: даже к двадцати двум годам мой брат не созрел для самостоятельной жизни, и я отказывалась понимать, как она могла этого не видеть.

Восемнадцать лет назад я готова была искать Дэнни по всей стране. Я представляла, как мы найдем его дрожащим в темном переулке, сжавшимся в комок, запихаем в машину и увезем домой. Но мама только сказала: «Я потеряла его много лет назад».

Возразить было нечего. Мы все обратили внимание, что Дэнни стал еще более замкнутым и отстраненным с тех пор, как мы покинули остров. Правда, никто не интересовался, отчего он больше не прикасается к своему альбому и карандашам.

— Может быть, она поддерживала с ним связь, только скрывала это от нас? — предполагаю я.

— Зачем ей это делать?

— Возможно, он так попросил.

— С чего бы это?

— Не знаю, — устало бормочу я. — Чужая душа — потемки.

Бонни кивает. Я жду, что она скажет что-нибудь о маме, но вместо этого сестра выдает:

— Может, его и в живых-то нет!

Пододвинув мне печенье, она берет одно и кладет в рот целиком, выжидательно глядя на меня.

— Господи, Бонни, ну разве можно такое говорить?

Сестра пожимает плечами, не сводя с меня глаз и сосредоточенно жуя.

— По-моему, мама знала, где он, — задумчиво произносит она наконец. — Я не могу себе представить, чтобы она никогда его не искала.

Вечером, когда в новостях не появляется ничего нового, я беру наконец свой айпад и начинаю просматривать фотографии на различных веб-сайтах, ища знакомые лица.

Меня всегда интересовало, как сложилась жизнь у людей, среди которых я выросла и которые все еще могли оставаться на острове: они были частью моего мира, я не представляла своего существования без них. Приблизив снимок местных жителей, сгрудившихся у белого полицейского тента, я вглядываюсь в лица, ожидая теплой волны узнавания, но с увеличением снимок становится все более зернистым. Не отчаиваясь, я вожу пальцем по лицам — и вдруг замираю. На заднем плане я вижу женщину, стоящую отдельно от остальных. Я сразу узнаю ее.

Я сворачиваю снимок и открываю следующий, где видно предельно четко — это действительно Руфь Тейлор, мама моей подруги Джилл. Она стоит одна перед кафе, а под фотографией подпись: «Местная деревня». Руфь смотрит куда-то за рамкой кадра, и я вглядываюсь в ее круглое лицо с искривленным ртом, отмечая, что она очень постарела — волосы стали совершенно седыми.

Значит, Тейлоры так и живут на острове? По многим причинам я надеялась, что Джилл оттуда уехала.

Вздохнув, я усаживаюсь поудобнее и снова возвращаюсь к первой фотографии. Каждому из этих людей теперь придется отвечать на вопросы. И если полиция еще не выяснила, кому принадлежат найденные останки, то это дело нескольких дней.

Никто не может ступить на остров или покинуть его, оставаясь незамеченным. Никто не мог быть похоронен в его земле без того, чтобы хотя бы один из жителей не знал об этом.

Глава 4

Я умоляла маму отвезти меня обратно на Эвергрин. Я приставала к ней с той ночи, как мы покинули остров, и вплоть до того дня, когда уехал Дэнни, то есть через год после ухода из семьи отца.

— Мы все еще можем вернуться, — предложила я за завтраком. — Ведь на отъезде тогда настоял папа, а сейчас его нет.

Я затрудняюсь определить, много ли правды было в объяснениях родителей, но решение уехать в ту ночь явно принял отец.

— Стелла, мы не станем этого делать, — ответила мама.

— Но почему? Мы были там так счастливы, мама.

— Сейчас не время, — перебила мама, быстро взглянув на Дэнни, набивавшего рот кукурузными хлопьями.

— Дэнни тоже там было хорошо, — настаивала я, раздраженная тем, что мать и слышать не желает о возвращении. — Разве нет, Дэн?

Брат поднял глаза, но не ответил, а сразу отодвинулся на стуле, отнес тарелку в раковину и поспешно вышел из кухни. Не может же мама не видеть, насколько он не приспособлен к городской жизни.

— Ты же понимаешь, что там ему будет лучше, — добавила я. — Обещай хотя бы подумать об этом!

Мама пробормотала, что подумает, но меньше чем через две недели Дэнни ушел из дома. Взвалил на плечи тяжелый рюкзак и сказал мне, что уходит. Мать стояла у калитки, глядя ему вслед, и лицо у нее было бледное и измученное. С таким же выражением мама звонила в клинику, когда Бонни впервые ложилась на лечение, — точно ее мир развалился на куски.

Мама долго не опускала руку, будто желая дотянуться до Дэнни, но, насколько я знаю, она не сделала ни одной попытки его остановить. Уже позже я часто задумывалась о том, что чувствовала мама, когда отпускала остальных. Она всегда была единственной, кто держал нас вместе, и всякий раз, когда один из нас покидал родительский дом, мне казалось, что образовавшаяся невидимая прореха с треском рвется все дальше.

После ухода Дэнни я перестала просить о возвращении на остров. Мое сердце уже не принадлежало Эвергрину, а со смертью мамы мысль об острове без нее казалась мне невозможной.

Однако сообщение в новостях разворошило воспоминания и полузабытые чувства, и я впервые завидую умению Бонни отстраняться и делать вид, что это нас не касается.

В воскресенье рано утром я звоню сестре. Прошло больше суток, а я все еще откладываю разговор с отцом.

— Говорят, останки принадлежат женщине, — сообщаю я Бонни. — Но я не понимаю, почему никто не заявил о ее исчезновении. Ведь наверняка кто-то заметил, что человек пропал. — Я задумываюсь. — На острове мы знали всех. Не могу отделаться от мысли, что убитая — наша бывшая знакомая.

— Ну и кто это может быть? Тесс Карлтон? — выпаливает сестрица, не целясь. — Или одна из близняшек Смит? Одна сестра убила другую?

— Бонни, ты говоришь ужасные вещи.

— Скоро мы все узнаем, — бормочет она, теряя интерес к разговору. Я задерживаю взгляд на экране телевизора. Снова показывают наш дом: камеры обшаривают сад и темный лес, лежащий за ним, густо заросший деревьями. Солнце освещает лишь верхушки крон, и с этого ракурса лес выглядит мрачным, внушая невольную робость. Туристы, как правило, не ходили в чащу, а мы в детстве безбоязненно убегали в такую глушь, куда свет не проникал и на минуту.

Каким-то образом оператору удается передать смутную угрозу, таящуюся в лесу, и я впервые вижу лес глазами посторонних: он походит на обиталище призраков.

После разговора с Бонни я начинаю мысленно перебирать девочек, которых знала тогда. Почти все были старше меня, но младше Бонни: Тесс Карлтон, дочь лучшей подруги моей матери; Эмма Грей; подруга Бонни — Айона и, конечно, Джилл. Мои воспоминания о них в основном отрывочны, если не считать Джилл.

В последний раз я виделась с лучшей подругой после маминых лихорадочных, сбивчивых слов о том, что мы уезжаем. Меня не интересовал съемный дом в Винчестере или больший доход от папиной новой работы, поэтому я со всех ног кинулась к Джилл, которая сказала ждать ее в нашем заветном месте — на уединенной поляне у обрыва.

Я не учла, что за Джилл увяжется ее отец, и подруге пришлось украдкой шептать мне на ухо, что она не вынесет даже мысли о моем отъезде.

Мы обе были в слезах, когда Боб Тейлор подошел к нам слишком близко и велел Джилл возвращаться домой. Он, что называется, стоял у нас над душой, и я не могла спросить подругу, что же такого важного происходило у нее дома, если ее отец не может оставить нас наедине хоть на минуту. Но к тому времени меня уже не удивляли поступки Боба Тейлора.

Я схватила Джилл за руки, глядя ей в лицо и запоминая его. Она дрожала всем телом.

— Не бойся, — проговорила я, надеясь, что ее отец не услышит меня. Я покосилась на него, однако Джилл замотала головой. Как мне хотелось, чтобы он отошел, и мы смогли бы поговорить как следует! — Мы будем переписываться, — продолжала я. — Я напишу первой и пришлю тебе мой новый адрес. Обещай, что ответишь!

Джилл кивнула, моргая, пытаясь прогнать вновь навернувшиеся слезы:

— Обещаю! Мы всегда будем лучшими подругами.

— Клятва кровной сестры, — проговорила я, и мы соединили наши пальцы, но тут отец Джилл громко позвал ее, и она наконец отстранилась. — Я буду скучать! — крикнула я, и мой голос дрогнул от боли.

— Я тоже! — прокричала в ответ Джилл.

Я сдержала слово и написала Джилл через неделю после того, как мы поселились в Винчестере. Я подбегала к двери всякий раз, как гремел почтовый ящик, а через неделю написала ей снова, умоляя ответить и указав свой адрес еще и на конверте, на случай, если подруга потеряла первое письмо. Однако ответа от Джилл я так и не дождалась.

Этим же днем в моей квартире раздается звонок, а вслед за ним, почти сразу, довольно настойчивый стук в дверь.

— Иду, иду, — бормочу я, в спешке ставя чашку на кофейный столик, и чай выплескивается на него через край. Когда я открываю дверь, то вижу на пороге двоих мужчин. Один из них высокий, тщательно выбритый, другой примерно на голову ниже.

— Мисс Стелла Харви? — уточняет высокий. — Я детектив констебль Уолтон, а это мой коллега, констебль Киллнер. Вам не о чем беспокоиться, мы лишь хотим поговорить о происшествии, о котором вы, наверное, знаете из новостей. Вы позволите нам войти и задать несколько вопросов?

— Не понимаю, — я недоуменно качаю головой, но отступаю, пропуская детективов в узкий коридор. — Почему вы собираетесь опрашивать меня?

— Мы опрашиваем всех, кто жил на Эвергрине. Причин для беспокойства нет, — заверяет он, дойдя до конца коридора, где надо либо поворачивать налево, в маленькую кухню, либо направо, в гостиную.

Я показываю направо — в гостиной просторнее, но чаю не предлагаю и молча опускаюсь в старое мамино кресло-качалку.

— Мы уже давно там не живем, — говорю я. — Наша семья уехала с острова в тысяча девятьсот девяносто третьем году.

Констебль Киллнер кивает, щелкнув ручкой и открыв блокнот. Проведя пальцем по списку, он переводит взгляд на меня:

— А когда вы приехали на Эвергрин, мисс Харви?

— Я там родилась, — отвечаю я. — В тысяча девятьсот восемьдесят втором. А родители перебрались на остров… — я замолкаю, вспоминая, — году в семьдесят шестом или семьдесят седьмом. Моя старшая сестра была младенцем.

Детектив кивает и вновь углубляется в свои записи.

— А что? — не выдерживаю я, подавшись вперед так, что чуть не падаю с кресла. — Ведь это было так давно, что я не понимаю, как это может вам помочь.

Уолтон улыбается:

— Стандартная процедура.

— Мы жили на Эвергрине сто лет назад, — настойчиво продолжаю я, не сводя с него глаз в попытке понять, что все это значит. Неужели полиция считает, что тело пролежало за нашим садом больше четверти века? Или меня допрашивают, потому что я жила на острове в то время, когда закопали труп?

— Знаю, — констебль снова улыбается. — Мы понимаем, что на момент отъезда вы были совсем юной, мисс Харви, но мы только кое-что уточним и уйдем. Мы не отнимем у вас много времени.

Поджав губы, я глубже усаживаюсь в кресло — так, что маленькая подушка упирается в поясницу. Мое сердце трепещет, угрожая сорваться в дикий галоп, однако улыбка Уолтона кажется искренней, и я напоминаю себе, что еще ничего не знаю о найденных останках.

Констебль просит уточнить, с кем и где я жила на острове, и я отвечаю — с мамой, папой, Бонни и Дэнни в «Доме у причала», в Квей-хаусе. Я замираю при мысли, что детективы уже поговорили с Бонни, но, с другой стороны, сестра не прибавит ничего нового. Наши версии будут практически одинаковыми.

Тем не менее присутствие полиции в моей гостиной заставляет меня заметно нервничать. Я пытаюсь расслабить плечи и не стискивать зубы. Что, если полицейские наблюдают за мной, подмечая мои непроизвольные жесты и делая выводы — точно так же, как я на сеансах с клиентами, или им действительно просто нужно выслушать голые факты и откланяться?

— Кто были ваши соседи? — спрашивает Уолтон.

— Соседей как раз не было, — отвечаю я, пояснив, что Квей-хаус стоит у самой пристани, можно сказать на отшибе, и других домов рядом нет. Киллнер переворачивает листок в своем блокноте и, по-моему, всматривается в карту острова. Не удержавшись, я тоже заглядываю, напрягая глаза.

— Слева от вас находился паб «Сосны»? — уточняет Киллнер.

Я киваю.

— Да, там жила моя подруга Джилл Тейлор и ее родители. Руфь и Боб, — добавляю я, потому что детективы сидят с выжидательным видом. — Не знаю, возможно, они до сих пор там живут.

Киллнер скупо улыбается, и я вдруг понимаю — совершенно не важно, что знаю я: полиции уже известно больше.

— А правее Квей-хауса начиналась деревня, — продолжает он. — Может, вы помните, кто жил в первых домах?

Мне живо вспоминается сплошной ряд частных домов с пристройками-магазинами. Вряд ли это можно было назвать деревней — скорее центральным местом, средоточием жизни острова, где взрослые собирались, чтобы пообщаться и сделать необходимые покупки.

— В крайнем, ближайшем к нам доме, жил врач, — рассказываю я. — Но пока мы жили на острове, там сменилось несколько врачей.

Детектив просит меня постараться припомнить их имена, и я добросовестно всех перечисляю, но кто из них и в какой период времени работал, сказать затрудняюсь. Пока Киллнер записывает, я перехватываю взгляд Уолтона на фотографию на книжной полке.

— Это моя мама, — поясняю я. — Она погибла десять лет назад в аварии.

— Примите мои соболезнования, мисс Харви.

Я наблюдаю, как он рассматривает снимки на каминной полке. Все, кроме одного, из далекого прошлого, когда мы были юными и жили на чудесном зеленом острове. На мгновенье брови Уолтона сходятся на переносице при виде множества фотографий, сделанных, можно сказать, на месте преступления и украшающих мою гостиную. Хорошо, что он еще не видел моей спальни.

— Вы будете опрашивать моих близких? — интересуюсь я, чтобы привлечь внимание Уолтона, который уже взял с полки фотографию.

— Будем.

— Мой отец… — начинаю я, но детектив перебивает, пристально вглядываясь в снимок:

— Это ваша сестра?

— Да, — я сдвигаюсь на краешек кресла.

Постучав пальцем по стеклу, он поворачивается к Киллнеру, который поднимается и подходит к напарнику.

— Браслет вашей сестры, — произносит Уолтон, когда я тоже встаю и забираю у него фотографию. — Вы его помните?

— Конечно, я же его сама сделала.

Констебль сразу поворачивает ко мне голову.

— Это браслет дружбы, я их много наделала в то лето, когда мы уехали с острова. Я их продавала.

— Не припомните, кому?

— Господи, ну как кому? Девочкам.

— Сможете составить список тех, кто приобрел у вас браслеты? — просит Уолтон.

— Ну, могу, наверно, — неуверенно предполагаю я.

Уолтон снова улыбается, но его улыбка уже не кажется искренней, и на этот раз, когда он повторяет, что их визит — всего лишь простая формальность и волноваться мне не о чем, я не верю ему.

— Спасибо за то, что уделили нам время, — говорит детектив, оставляя визитку и прося позвонить, когда я подготовлю список.

Через окно гостиной я смотрю, как полицейские разговаривают, подходя к машине. Констебль Уолтон смеется чему-то сказанному коллегой. Трясущимися руками я набираю номер Бонни, отмечая, что в глубине души мне скорее нравится происходящее, потому что остров снова возвращается в мою жизнь, пусть даже таким образом.

Но Уолтон будто невзначай оглядывается на мое окно, и искра радости гаснет, сменившись тягостным чувством от мысли, что один из сплетенных мной браслетиков может быть каким-то образом связан со страшной находкой на острове. Я со щелчком закрываю жалюзи.

— Ты меня слышишь? — спрашиваю я, когда Бонни отвечает: в трубке стоит треск. — Ты где?

— В «Теско», здесь отвратительная связь… Подожди… — Через несколько секунд трубка снова оживает: — Так лучше?

— Да. У меня только что побывала полиция.

— Люк сказал, что они и к нам приходили. Чего они хотят?

Я пересказываю их вопросы, слыша, как Бонни бросает покупки в свою тележку.

— Они хотят убедиться, что никто не лжет, — говорит сестра. — Чего ты перепугалась?

— Не лжет о чем? — настораживаюсь я.

— Наверно, о тех, кто был или не был на острове.

Полицейская машина наконец отъезжает, и я отхожу от окна.

— Мне это не нравится, — признаюсь я. — Бон, мне кажется… у меня такое чувство, что мы еще жили на Эвергрине, когда это произошло.

— Они просто задают вопросы, — шумно вздыхает сестра. — Скорее всего, обходят всех, кто когда-либо бывал на острове. Почему ты паникуешь?

— Их интересовали браслеты дружбы, которые я делала. На фотографии браслет на тебе. Полицейские попросили меня составить список всех, у кого он был.

Если подумать, я не припомню, чтобы Бонни когда-нибудь носила его, однако сейчас, снова вглядываясь в фотографию, я убеждаюсь, что браслет действительно у нее на запястье.

— Ты меня слушаешь? — спрашиваю я, озадаченная молчанием в трубке.

— Зачем им список?

— Не знаю, но, получается…

Что? Что мы знаем, кто убитая? Или, может, кто ее убил?

— Это ничего не значит. Они сейчас перерабатывают массу информации, — делает вывод сестра, однако в ее голосе нет уверенности.

— Мне не нравится оставаться в неведении. У меня чувство… — я замолкаю, подбирая слова, — …что я должна быть вовлечена в это.

— Не сходи с ума, — просит Бонни. — Почему мы уже неделю только и говорим, что об этом чертовом острове? Хватит с меня Эвергрина, даже думать о нем не желаю!

Ее реакция меня не удивляет, но в отличие от Бонни меня эта новость сбила с толку. Я не могу избавиться от мыслей, которые всегда гнала от себя, и все «коробочки» с секретами, которые я тщательно прятала, одновременно открылись, выпустив содержимое. Существует много вопросов, на которые я хочу получить ответы, но раньше мне недоставало смелости.

— Бон, — начинаю я осторожно, — я вспоминаю наш отъезд оттуда и последние дни на острове…

Я замолкаю, не зная, как закончить фразу.

— Ну?

— Может, ты помнишь что-нибудь такое, чего не помню я?

— Конечно, нет! Что я могу помнить?

«Я думаю, куда больше моего, Бонни». Она была на шесть лет старше меня и, без сомнения, осведомленнее.

— Мы ведь ни разу не поговорили откровенно.

— Потому что тут не о чем говорить, — припечатывает Бонни. — И не вздумай снова приставать, почему мы уехали! Родители сказали, что нам нужны деньги, которые папа заработает на новой работе. Лодка-то наша почти ничего не приносила. Чем тебя эта версия не устраивает?

Сомнительно, что она устраивает тебя, думаю я, пока Бонни излагает факты, будто заученные наизусть. Сестра что-то скрывает от меня. Ну, значит, и я не должна говорить ей обо всем.

Попрощавшись, я беру фотографию, которая привлекла внимание констебля Уолтона. На ней мы стоим все впятером в последнее лето на острове. Я вглядываюсь в улыбающиеся лица мамы и папы — он обнимает ее за плечи, а она крепко держится за его руку.

Что же с нами случилось?

Мне безумно хочется поговорить об этом с Бонни, но какая-то другая часть меня протестует. Потому что тогда мне пришлось бы признать: я скрыла то, что произошло перед нашим поспешным отъездом с острова. Скрыла, потому что верила, что если солгу, это будет держать нас всех вместе.

Глава 5

Эвергрин быстро перестает быть сенсацией, однако мое любопытство нарастает: я методично прочесываю Интернет в поиске фотографий, имен — чего угодно, связанного с островом. Чем больше я узнаю, тем больше мне необходимо выяснить. Это сродни наркотической зависимости. Как мне удавалось держаться в стороне столько лет — не понимаю.

Спустя пару недель после начала моих собственных визитов к психотерапевту она спросила меня:

— Часто ли вы вспоминаете ваш старый остров?

Одной лишь интонацией ей удалось превратить мой родной, любимый Эвергрин в придуманный, несуществующий край.

— Я бы так не сказала, — ответила я, повторив ее жест — чуть склонив голову набок. Мы обе были одинаково пытливы и горели желанием забраться в голову к собеседнице. Со своей стороны, я хотела понять, к чему клонит консультант и почему она то и дело поднимает тему острова. Значит, что-то на прежних сеансах вызвало у нее профессиональный интерес.

Не выдержав затянувшейся паузы, она продолжала:

— Вы жалеете, что родители увезли вас оттуда. Как вы считаете, вы дали себе возможность осесть где-нибудь еще?

Интересный вопрос. Об этом я не задумывалась.

— Пожалуй, я… не знаю.

— Вам тридцать пять лет, вы меняете профессию, живете в съемной квартире, мечтаете посвятить себя помощи другим и массу времени тратите на свою сестру, которая, кстати, проживает в десяти минутах от вас.

В словах консультанта мне почудился упрек. Горячая волна поднялась по шее к щекам.

— Вы так говорите, будто я неудачница, — вырвалось у меня.

— Отнюдь, — она покачала головой. — Простите, если я неудачно выразилась, — я аплодирую вашему решению освоить новое поприще. Однако у меня впечатление, что вы непомерно много беспокоитесь о Бонни и… — она сделала паузу, и я заметила легкую краску на ее щеках, — …живете прошлым. Видеть детство в розовом цвете — явление распространенное, но, наверно, не совсем адекватное для человека вашего возраста. Планировать будущее — это…

— Мне казалось, я как раз думаю о будущем, — перебила я, заморгав, чтобы прогнать предательские слезы, — раз я занялась переквалификацией. Что касается Бонни, то не волноваться о ней я не могу — у меня больше не осталось никого из близких.

— Да-да, — согласилась психотерапевт и явно хотела что-то прибавить, однако я продолжила, не дав ей высказаться:

— И я почти не думаю об острове.

Это, конечно, было ложью, и она это понимала. Я превратилась в подобие Бонни, которая топит правду в алкоголе. Мой детский альбом запрятан между журналами, а в гардеробе у меня обувные коробки, набитые старыми фотографиями, сделанными мамой.

Многие годы я подавляла желание вернуться на Эвергрин и уже надеялась, что у меня получилось, но с вечера пятницы меня не покидает ощущение, что искушение одерживает верх, а теперь, после визита полиции, я попросту не могу оставаться в стороне. Я поеду на остров и выясню, почему кто-то зарыл труп возле нашего сада и какое отношение к жертве имеют мои браслеты из бисера. Я хочу побыть среди людей, которых когда-то горячо любила, потому что разлука для меня уже невыносима. Я должна вернуться и узнать, отчего мы бежали с острова, полностью отдавая себе отчет, что так счастливы уже нигде не будем.

Мое сердце колотится, и я составляю список обладательниц моих браслетов, перечитав его, прежде чем отправить полиции. Взгляд останавливается на первом имени в списке, и я окончательно понимаю, что, сидя дома, не найду ответов.

В понедельник утром я пытаюсь сосредоточиться на новых клиентах: супружеской паре и их четырнадцатилетнем сыне. По словам матери, у подростка проблемы с посещением школы.

Перечисляя свои тревоги, она говорит быстро, словно ставя галочки в списке покупок. Видно, что она нервничает. Всякий раз, описывая очередной случай, клиентка подчеркивает, что не одобряет поведение сына, однако у меня нет впечатления, что она хочет его унизить. Скорее ей нужно, чтобы я знала — она хорошая мать, которая активно ищет выход из ситуации.

Я ей сочувствую. Кажется, она винит себя за то, что проблема оказалась запущенной — подросток почти не учится в школе, и вот теперь все они оказались на приеме у семейного психолога. Похоже, клиентке так же неловко, как и мне вчера, когда в моей гостиной сидели двое полицейских.

Слушая, я киваю и поглядываю на ее мужа и ребенка. Мальчик теребит скомканную куртку, лежащую на коленях, и явно мечтает оказаться где угодно, только не тут. На его лице красные пятна, жесты выдают внутреннюю истерику, и я чувствую — он вот-вот сорвется. С него уже довольно. Как только мать немного выдыхается и набирает воздуха для нового монолога, я прошу мальчика описать, как он представляет себе удачный день.

Он хмыкает и дергает плечом, но впервые с тех пор, как он здесь, поднимает голову и ловит мой взгляд.

К концу консультации я убеждаюсь, что у родителей подростка несколько смещены приоритеты, однако у меня остается ощущение недосказанности, и я предлагаю уделить мальчику полчаса общения наедине в начале следующего сеанса.

Провожая клиентов, я думаю о Бонни и детском психологе, к которому ее возили на материк. Не в первый раз я жалею, что рядом нет мамы, чтобы спросить, зачем ей это понадобилось. Иногда я ловлю себя на мысли, как бы мне хотелось усадить рядом собственных родителей и дать им возможность выговориться.

Я бы спросила маму, как она могла отпустить Дэнни, а отца — чего он искал, когда сошелся с Оливией, и нашел ли это в итоге; сознавал ли он, что Оливия — полная мамина противоположность, и стало ли это причиной его выбора.

Теперь папа живет в доме без излишеств, столь же строгом, как и его новые отношения, в которых нет места бурным сценам, сердитым словам и повышенному тону. А также смеху, привычке держаться за руки и тайным поцелуям, когда родители думали, что я не смотрю. С мамой у него так и было.

Когда папа переехал к Оливии, я втайне думала, что он получил по заслугам, но после ухода Дэнни впервые засомневалась — может, в случившемся есть и мамина вина? Бонни, безусловно, считала именно так.

Подойдя к столу администратора, я с наигранной небрежностью сообщаю, что, пожалуй, съезжу на остров и взгляну на место преступления. Таня привычно сдвигает очки на переносицу и медлит с ответом. Я сознаю, что жду от нее одобрения моей идеи.

— Это называется синдром упущенных возможностей, — наконец изрекает она. — Когда у человека навязчивая боязнь упустить что-то любопытное.

— Вы говорите обо мне как о вуайеристе, — обижаюсь я. — Лучше скажите прямо, если вам кажется, что моя идея ужасная.

— Так и есть — идея ужасная. Меня к раскопанной могиле и силой не затащишь, но, с другой стороны, я и не думала никогда вернуться в наш городишко… — она вздрагивает. — А что думает Бонни?

Я качаю головой.

Моя сестра только удержит меня.

— Вы ей не сказали?

— Нет. И вообще, это всего лишь мысли, — говорю я, взмахивая рукой. В этот момент в коридоре появляются клиенты с прошлой недели, и я приглашаю их пройти в свой кабинет.

— Знаете что, — заявляет Таня, когда они не слышат нас, — если вам захотелось поиграть в детектива, будьте осторожны. Полиция вас за излишнее любопытство не поблагодарит.

— Роль детектива меня вовсе не привлекает, просто я давно не видела старых подруг.

Я найду Джилл и спрошу, почему она ни разу мне не написала. Я никому не говорила, как терзалась поисками объяснений этой совершенно невероятной ситуации. Мне отчаянно хотелось, чтобы наша дружба не прервалась. Боль оттого, что меня забыли и так скоро забросили, была необыкновенно острой, но я терпела, потому что наша семья старательно залатывала любую брешь, пытаясь создать подобие нормальной жизни на новом месте.

И это только одна из многих «коробок», у которых начали слетать крышки. Теперь в ушах звучат голоса, которых я не слышала много лет, и я не могу заставить их замолчать.

— А с отцом вы не хотите посоветоваться? — вдруг спрашивает Таня, отвлекая меня от мыслей.

— Я ему еще не звонила, — отвечаю я, отходя от ее стола и направляясь к кабинету. Дело в том, что я не хочу продолжать разговор об отце. Хоть папа единственный, кто может объяснить причины нашего отъезда с Эвергрина, я не уверена, что могу ему доверять.

Не успеваю я поинтересоваться у супружеской пары их самочувствием, как клиентка выпаливает:

— Вряд ли я когда-нибудь смогу простить его! Все, что я вижу каждую ночь, — это он с ней!

Ее голос дрожит, и она отворачивается от мужа, а тот привычно рассматривает свои руки, которые то сцепляет, то расцепляет.

— Зря он мне сознался, — продолжает клиентка. — По-моему, он просто захотел облегчить свою совесть!

— Неправда, — бормочет муж, и я прошу его объяснить, что он имеет в виду. Мне очень хочется, чтобы он высказался.

— Не понял вопроса, — снова бурчит он.

— Она спрашивает, зачем ты мне сказал! — не выдерживает жена.

Он косится на нее:

— Потому что ты пристала ко мне, как с ножом к горлу. Ты умоляла сказать тебе правду, вот я и поверил, что ты действительно этого хочешь.

— Хочу? — Жена начинает плакать. — Я хотела знать, что ты мне не изменял!

Муж бледнеет и вновь опускает голову, уставившись на свои руки. Он сейчас мало что может сказать, чтобы спасти положение, но вместе с тем я должна добиться, чтобы он не молчал. Жена между тем продолжает говорить, возвращаясь к одному и тому же — что она предпочла бы ничего не знать.

— Сейчас вы поступили бы иначе? — спрашиваю я.

— Что? — не понимает она.

— Ну, если повернуть время вспять и оказаться за минуту до того, как вы упросили мужа сказать правду, вы поддались бы искушению услышать то, что, как вам казалось, вы хотите знать?

По округлившимся глазам клиентки я понимаю, что вопрос прозвучал довольно странно, но мне действительно любопытно. Я даже подаюсь вперед, хотя здравый смысл подсказывает, что не годится использовать клиентов в личных целях.

— Я не… — Клиентка мотает головой. Похоже, она окончательно запуталась, и я кладу ладонь на стол и заверяю, что не хотела ловить ее на слове.

— Здесь нет правильного или неверного ответа, — добавляю я. После допущенной оплошности мне приходится отступить, чтобы клиентка успокоилась.

Разговор продолжается, но после окончания сеанса, когда муж выходит из кабинета, женщина задерживается и признается мне:

— Я, наверно, все равно бы спросила.

Вид у нее очень печальный, и я дотрагиваюсь до ее руки:

— Каждая из нас поступила бы так же. Человек всегда хочет правды.

Разве лучше изводить себя, предполагая худшее? Я много раз прокручивала в голове различные сценарии, уходя от вопросов, грозивших «прожечь» мне череп изнутри. А теперь у меня ощущение, что они и впрямь могут прожечь. Во время собственных консультаций у психотерапевта я убедилась: мы лучше подготовлены, когда знаем, с чем имеем дело.

Я выхожу вместе с супругами и, когда они скрываются в конце улицы, поднимаю лицо к серому небу. Пальцы машинально трогают запястье другой руки, где когда-то был мой браслетик дружбы.

В то лето у всех появились тайны — правда, не пойму, когда все зашло так далеко. Я пытаюсь анализировать ситуацию, но все только запутывается, превращаясь в тугой клубок. Однако меня не оставляет уверенность, что если я найду, за что потянуть, остальное распустится без труда.

Найденные останки, наш поспешный отъезд, Джилл — что, если это звенья одной цепи? Мысль как ножом пронзает мою душу, и пасмурное небо точно надвигается на меня. Я не в силах побороть тревожное предчувствие, что могу оказаться права. Я должна узнать правду, а отсюда этого не сделаешь.

Я возвращаюсь в офис, дожидаюсь, пока Таня договорит по телефону, и прошу перенести прием оставшихся клиентов на следующую неделю.

— У меня их не так много, и время вполне можно найти.

Таня пристально смотрит на меня поверх очков.

— Я не могу не поехать, — едва слышно выдыхаю я.

Глава 6

В половине двенадцатого утра я стою в очереди на пристани у кромки воды. Вот так же пассажиры когда-то ждали маленького парома моего отца. Теперь яркие двухпалубные лодки выстраиваются вереницей, словно утки, а в киоске продаются билеты на круиз к соседним островам. Неизменным осталось одно: зимой до Эвергрина всего один рейс в день, и паром уходит через пятнадцать минут.

Мои родители расстроились бы, что перевозки прибрала к рукам крупная компания, но я довольна, что незнакома с новыми владельцами. Не представляю, как бы я справилась с собой, увидев другого человека за рулем папиной лодки.

Сжимая билет в левой руке, я тереблю край, пока он не начинает рваться.

Однажды я услышала фразу, что от страха до возбуждения всего пара дюймов. То, что когда-то показалось мне фривольностью, сейчас я нахожу близким к истине. Меня страшит и возбуждает перспектива вновь ступить на Эвергрин, и эти эмоции так переплетены, что я уже не могу отделить одно от другого.

С материка Эвергрин не разглядеть — его заслоняют другие острова, в основном необитаемые, однако, незримый, он здесь, рядом. Большинство пассажиров выйдут на Браунси, специально обустроенном для туристов; почти никто не решится забраться в такую даль, как Эвергрин.

Накануне я связалась по телефону с некой Рэйчел, которая сдает комнаты в своем доме на острове. В объявлении размещение не называлось полупансионом, но из разговора с женщиной я поняла, что можно рассчитывать на ночлег и завтрак. Сомневаюсь, что комнаты были переполнены, — несмотря на сенсацию, в январе на остров заглядывают редко, однако Рэйчел долго не соглашалась оставить меня в своем доме.

— Всего на три ночи, — взмолилась я, сжимая телефонную трубку.

Рейчел шумно вздохнула.

— Не понимаю, что вам тут понадобилось. Вы из полиции?

— Нет, — заверила я. — Наша семья жила на острове очень давно, и теперь я хочу повидать давних подруг.

— Например? — тут же спросила Рэйчел.

— Энни Уэбб, — ответила я. Энни наверняка на острове, если она еще жива. Я затаила дыхание в ожидании ответа.

— Ну, не знаю…

— Пожалуйста! — взмолилась я. — Я вам ничем не помешаю, вы меня и не заметите.

— Точно на три ночи?

— Только на три.

— Так и быть, — засопела Рэйчел. — До завтра, — и она положила трубку.

Интересно, сколько гостей у нее остановилось? Люди приезжают на Эвергрин в поисках приключений, но на острове мало дел, которые нельзя закончить за день.

Возвращаясь после работы, папа часто повторял услышанные фразы вроде: «Какая странная изолированная коммуна!» или «Прячутся они тут, что ли?».

Мне не нравилось, как гости отзывались об острове — будто у нас здесь какие-то тайны.

— Почему они так говорят? — спрашивала я маму, однако она только отшучивалась:

— Завидуют. А кто бы не хотел здесь поселиться?

— А почему они думают, что мы прячемся? — не отставала я. Мне представлялось, как Эвергрин съеживается, прячась за широкими «плечами» Браунси, и никому невдомек, что наш остров существует. Я живо воображала, как островитяне спешат укрыться за деревьями, едва туристы сходят на берег с папиного парома.

Мама втолковывала мне, что речь не об этом.

— Некоторые люди попросту слепы к здешней красоте, — объясняла она. — А мы ее видим.

В конце концов в идее нашего укрытия мне стало видеться нечто таинственное и волшебное. Но сейчас я впервые оказалась по другую сторону: на этот раз я ищу того, кто прячется от меня.

— Мисс, вы с нами?

Я поднимаю взгляд на человека на пароме и смотрю на стальные сходни.

— Нам пора, если вы едете. Или вы ждете кого-то?

— Нет, я…

— Вам помочь?

Я качаю головой и вдыхаю полные легкие морского воздуха, обдирающего горло будто кирпичной крошкой.

— Иду, — отзываюсь я, и мужчина отступает, пропуская меня вперед. Несмотря на холод, я поднимаюсь на верхнюю палубу и сажусь с правой стороны — отсюда лучше виден Эвергрин.

Когда паром отходит от пристани, все внутри у меня сжимается, и я закрываю глаза, чувствуя, что вот-вот взорвусь. Я много лет мечтала об этой минуте, и происходящее кажется нереальным. От накопившихся вопросов болит голова. Интересно, остров выглядит как прежде? Что, если я не встречу никого из знакомых? Чем будет оправдываться Джилл за свое упорное молчание? Каково будет вновь оказаться перед нашим домом? Последнее, как я понимаю, меня пугает больше всего. Глаза распахиваются сами собой, и я хватаюсь за поручень рукой, которая еще сжимает билет.

Как я и предполагаю, на Браунси многие выходят; на верхней палубе, кроме меня, никого не остается. Темные тучи грозят дождем, но я не ухожу, зная, что всего через несколько мгновений вдали появится мой остров. Я хочу увидеть его как можно четче, а не через запотевшее стекло внизу.

Я налегаю на перила. Дыхание перехватывает, и от слез щиплет глаза, когда мы начинаем огибать Браунси. Постепенно, по частям, открывается Эвергрин. Тонкая полоска песка, растущие стеной деревья, словно подпирающие линию горизонта. Временами лес расступается, и можно разглядеть озера. Вот показывается бухта — пустая, без лодок, ожидающая нашего прибытия.

Невольно вскрикнув, я зажимаю рот рукой. Сердце колотится, взгляд блуждает вдоль горизонта, стараясь ничего не упустить. Об этом мгновении я мечтала с той самой ночи, как мы уехали. Снова увидеть мой остров. Вернуться домой.

Примечания

1

Рейки — вид нетрадиционной восточной медицины. — Примеч. ред.

2

«Райт мув» (rightmove.co.uk) — крупнейший в Великобритании онлайн-портал недвижимости и веб-сайт недвижимости. — Примеч. пер.