Мамочка из 21-го бокса

Мария Хаустова, 2016

После рождения недоношенной бездыханной малышки от непутевого мужа жизнь Маруси Ждановой меняется далеко не в лучшую сторону. Не найдя поддержки у сестры и мамы, она едет в глухой лесной поселок к своей свекрови, но и там ее ждут одни неприятности и мистические совпадения… Как выйдет из сложившейся ситуации провинциальная девушка и кто станет ее помощником и проводником в жизнь, об этом и многом другом читайте прямо здесь!

Только имея детей,

ты понимаешь, что есть

жизнь, которая

дороже собственной…

Глава I

Патология

«Ничто не происходит без причины, почему это должно произойти, вместо того чтобы не произойти…»

Артур Шопенгауэр

Эта зима выдалась на редкость холодной. Казалось, что произнесенное слово тут же замерзнет в напряженном воздухе и разобьется о земь, разлетевшись на тысячи мелких осколков.

Я стояла на остановке и ждала своего троллейбуса. Его все не было. Припрыгивая то на одной, то на другой ноге, не переставала думать: «А может, мне пешком пойти… Сколько ж можно ждать-то?..»

— Машка! Куда ж ты попрёшься на вокзал с таким животом? Восьмой месяц не шутка! — быстро оборвала меня моя любимая подруга Юлька.

— Дак так-то я беременная, а не больная. Если что, мне еще месяц ходить. Так что это совсем ничего! В это время к нам подрулил 47-ой. «Господи! И откуда ж вас столько там взялось!» — переполненный транспорт остановился у нашего педа. В заиндевевших окнах троллейбуса угадывались чьи-то распластанные физиономии, спины, руки. В общем, я сразу решила для себя, что никуда не еду. Мороз обжигал мои щеки, пальцы на ногах свернулись, как когти у птиц, которые только что схватили свою добычу и несут ее в норку, но, несмотря на все это, я все-таки шла пешком. Куртка не грела, сапоги тоже, варежки. Да, кстати, а где мои варежки? В сумке? О-о-о. постоянно их теряю! Пока я искала свои рукогрейки, мне позвонил телефон. На дисплее высветилось короткое слово, состоящее из трех букв: «МУЖ».

— Алё, Машунь, ты только не пугайся, я в Вологде.

— Что ты здесь делаешь?

— Я на рынке, сейчас поеду в Москву за товаром, буду торговать одеждой.

— На какие шиши?

— Ой, Маш, это долго рассказывать, все потом. Пока.

— Нет уж. Говори немедленно — откуда денег взял?

— Кредит…

— Ты с ума сошел?! Три года вместе живем, мог бы и посоветоваться! Какой кредит? Ты чем отдавать собираешься? В Москву он поехал!!! Господи! У меня слов нет! Я на сессию еле наскребла, всем миром собирали, а он — кредит. в Москву!

Но абонент меня уже не слушал. Трубка молчала. Муж тоже. Я шла по заснеженной улице, и по белому лицу катились черные, соленые горошины. Черт, тушь потекла. Настолько было обидно, что я плакала в глаза всем прохожим. Некоторые пытались заглядывать в лицо, создавая вид, будто им интересно, что со мной происходит. Я шла вперед. Маленькая, толстенькая, с сумкой на боку и с длинной, русой косой, торчащей из-под шапки, которая так и вихлялась из стороны в сторону.

«Господи! Почему со мной!» — кричала я про себя. Вышла замуж, вроде, по любви. Как говорит моя мама, «никто не толкал». А вот ведь! Работать — не хочет, дома делать чего-либо — тоже. Все-то ему в тягость! А сам два метра ростом, широкоплечий, красивый. Что тут скажешь — фактурный! Но это я так скажу, ну еще Юлька. А вот мама моя скажет по-другому: «Велика Федора, да дура! — и, помолчав, дополнит. — А ведь я же тебе говорила». И там разговор затянется часа на три. Мне припомнят о том, что все-таки меня предупреждали, что мужа надо искать образованного, богатого и вообще — прежде, чем рожать, надо университет закончить! Конечно-конечно! Только тут вот еще что нужно учесть — деньги идут к деньгам, и никогда парень из богатой семьи не будет строить свою жизнь с девушкой, пусть и из образованной, но бедной семьи — это раз, а два — время— то идет, образование я уже второе получаю, и детей тоже хочется. Но есть, конечно, тут и слово «три». Оно относится к моей свекрови, которая в своё время звонила мне каждый день и так неназойливо спрашивала: «Ну, как? Не беременна? А? Что? Не можешь что ли? Не получается, да?»

Я, конечно, ее переубеждала, что все я могу, только пока не до этого… Но вот когда муж начал говорить ее словами, что, мол у нас и семья — не семья, мне пришлось сдаться. Мою головушку также стали посещать мысли о материнстве, и в один весенний денек я все-таки взяла и забеременела!

Осознание того, что с этим я поторопилась, пришло намного позже.

* * *

Сильный холодный ветер хлестал мою спину и швырял в неё клубами снега. Пурга, разыгравшаяся под вечер, так и подгоняла меня вперёд. Огромные торговые центры, в которых копошатся люди; бесконечные остановки; парковки, уставленные машинами, где сидят влюбленные пары и милуются друг с другом; заледенелые скамейки, одинокие киоски и красные ягоды рябины на голом дереве — всё это вызывало во мне чувство тоски и одиночества. Мне хотелось рыдать. Холод пробрал меня до костей, и так и сковывал всё тело. Насупившись и, прижав к себе сумку, я бежала по улицам. Все лицо обветрилось и болело, губы потрескались. Я подняла голову и наконец-то увидела… автовокзал!

О, Боги! Какое счастье, что люди придумали автобусы! Тепло. хорошо. Жаль, что это так только с мороза кажется. Села я на тринадцатое место — ничего не поделаешь, билетик попался, как говорится, счастливый! Повезло, называется! «Но-очь подходит к концу-у, я-а ничего не скажу.» — запел мой мобильник. Я не стала смотреть, кто звонит, ответила сразу.

— Да!

— Ма-аш, не ругайся, я еду домой, — будто хотел меня обрадовать Вадим.

— Вадик! А как же твоя Москва? Торговля? — язвила я.

— Потом расскажу. Купи мне билет до дома. — упрашивал он.

— Какой билет? Я уже из города выехала, домой мчусь! — смотрела я в окно автобуса.

— Тогда я на такси поеду! — с вызовом ответил муж.

— Конечно! Езжай! У тебя денег куры не клюют! Вперед!

Я бросила трубку, а потом и вовсе — отключила телефон.

Воздух в салоне становился все тяжелее, и дышать приходилось с большим трудом. Автобус дрожал и вибрировал. Ребенок в моем животе поднялся к самому верху, и я уже не могла сидеть, дышать, двигаться. Мне не хватало воздуха, места, и… терпения. Не переставая наглаживать живот, я смотрела по сторонам и ждала, когда же, наконец, покажутся знакомые места. И вот! И вот! Ур-р-ра! Доехала! Остановка! Прощай, душный автобус! Здравствуй, холодная, но любимая улица!

Из транспорта я еле вышла и сразу ощутила скользкую поверхность дороги. Мои ноги разъезжались в разные стороны, как у коровы из советских мультфильмов. Ребенок продолжал бушевать в животе, и я, успокаивая сама себя, ползла по темным улицам. Приехала-то на последнем, а фонари горят далеко не везде.

Вот и мамин дом показался. Благоустроенный. Я здесь всю жизнь прожила — до девятнадцати! Потом замуж вышла — жили на съемных. А недавно бабушка умерла, продали ее квартиру в деревне, и мне купили в нашем городке. Только у бабушки была трехкомнатная, со всеми удобствами. А у меня — в деревянном доме, с соседями-алкоголиками-зэками, с двумя огромными печками-столбянками и с окнами «сорок сантиметров до земли». В общем, вот такая у меня хибара. Общей площадью 31 квадратный метр! Завидовать, конечно, нечему! Но это лучше, чем платить какому-то дяденьке за аренду или и вовсе жить с родителями. Ах, да. Еще я забыла сказать, что я никогда не искала легких путей. А, если б и искала — не нашла! Вот как-то так.

Мамин дом я прошла — нечего мне там делать. Я уже давно отрезанный ломоть, хоть иногда и хожу к ним «на обед». Иду. Страшно. Темно. Мужик еще какой-то сзади тащится. Скользина-а-а! Как и дойти, не знаю.

Дошла. Захожу в дом. В подъезде все бревенчатые стены в инее. Блестят. Стены блестят, а света нет. Это дверей в подъезде нет — так за счет луны у нас освещение. Нащупала замок. Нашла ключ. Открыла. Запёрлась в квартиру, включила свет. Замерла. Стояла долго. Молчала. Выпучивала глаза. Открывала рот. Потом ревела навзрыд. В воздухе стоял пар. Пар не от печей столбовых, а от речей горевых. Рот откроешь, а оттуда — дымок. Дома холодина, поморозня! На стенах иней. На полу бутылки. На кровати — окурки. Все в каких-то крошках, склянках, консервных банках… Такое ощущение, что Мамай тут не только прошелся, но и ночевал пару тройку раз. Я на сессии — у Вадима разгул! Хорошо же ты жену ждешь! Каких, наверно, алкашей тут только не было — представляю! Колоритные персонажи!

Ком подкатился к горлу, и от обиды мне хотелось кричать. Не зная, что делать, я схватила сумку и понеслась к маме. Только она мне поможет и не откажет. Ведь не буду ж я ночевать на восьмом месяце беременности в холодной избе, на ледяной постели. Дорога к отчему дому показалась наикратчайшей. Переполненная эмоциями я вмиг домчалась до мамы. Но как войти? Как постучать? Снова выслушивать ее язвительные речи?.. Ну что ж. Придется.

Дверь открыла сестра. «Танька, — сказала я тихим, подавленным голосом, — я заночую у вас.»

— А что? Опять твой муженек где-то шляется? Сколько раз говорили тебе.

— Хватит. Я устала, а эти темы мы обсуждали уже тысячу раз! Как будто уже и говорить не о чем! — бормотала я, сидя у двери на мягоньком пуфике. Вышла мама.

— Машенька. Почему ты не дома? Вадик где?

Слёзы непроизвольно хлынули из моих глазах. Поверженная я встала с пуфа, снова натянула сапоги, хлопнула дверью и убежала из дома. На улице шел снег. Хлопьями. Я ловила его ладонями и размазывала по лицу. «Господи, ну почему я? Почему столько несправедливости? Почему я должна краснеть за своего мужа и тянуть лямку в гордом одиночестве?» — эти вопросы мучили меня всю дорогу. Я шла по мрачной улице, но мне не было страшно. Горечь обиды затмила все.

Незаметно для себя я добрела до дома. Иней по-прежнему блестел при свете луны на стенах общего коридора. Захлебываясь от слез, я пыталась найти ключ, который зачем-то еще тогда сунула под коврик. Ключа не было. Замок висел. Хм. Может, он всё-таки приехал… Включаю телефон. Звоню. Абонент не доступен. Начинаю нервничать еще больше. Ребенок пинается в животе с такой силой, что я с легкостью могу определить рукой или ногой он это сделал. Оборачиваюсь — в дверном проеме еле видна улица — кромешная тьма. Выткни глаз, называется. Домой не попасть, к маме — стыдно. Что делать — ума не приложу. Поплелась обратно.

У мамы всё так же горел свет — во всех окнах, как на корабле. Эх, была — не была. «Ма-ма-а», — не выдержала я и рухнула к ней в объятия. «Не переживай, Машенька, — вытирала мне слезы мать. — Перемелется — мука будет. Успокойся. Уж я-то всегда буду с тобой. Пойдем, я тебя накормлю да спать уложу».

Я за стол села, а кусок в горло не лезет — не спокойно что-то на душе. Думаю всё — приехал, не приехал?.. Вот уже и постель мне разложили, надо раздеваться, да укладываться. А я все думаю, думаю.

Мама не выдержала: «Иди еще раз туда сходи. Танька с тобой пойдет. Не могу смотреть на тебя! Это ж надо за такого козла так переживать! Он вон о тебе не сильно-то беспокоится»!

По густой темноте мы с сестрой добрели до дома. Свет горел в моих окнах, и на дверях уже не было замка. Интересно. Приоткрыв дверь, я увидела сидящего на корточках мужа, который жадно курил сигарету. Тут я уже не могла сдержаться:

— Где ты был?

— Здесь.

— Как здесь? Я приходила! Тебя не было! Зачем ты врешь?

— Я напугался, что ты будешь ругать меня, а, когда услышал, что подходишь к дому, спрятался за углом, выждал, когда уйдешь, а потом пришел сюда.

— Господи! Да как у тебя хватает наглости говорить мне об этом! Я с таким животом должна таскаться по ночной, холодной улице, когда у меня есть своя собственная квартира! Да как тебе не стыдно?! Чтоб завтра же тебя здесь не было! Зачем мне нужен такой муж?! Ты ничтожество! Ты никто! И звать тебя никак! А что ты устроил в моей квартире? Что за сабантуи тут проходили? Так ты ждешь свою беременную жену?! — держась за свой огромный живот, кричала я.

— Машенька, Машуня… Успокойся. Прости меня… Пожалуйста (он встал на колени и зарыдал). Я сейчас все приберу. Ты видишь — я уже затопил обе печи. Я все приберу. Будет тепло и чисто. Не надо. Разреши мне остаться. Милая, пожалуйста. Я виноват. Очень. Я исправлюсь, — умолял он меня, жалобно скуля.

— Сколько можно тебя прощать? Ты каждый раз говоришь, что исправишься! И каждый раз у тебя последний. Ты постоянно винишь себя в произошедшем, но никогда не изменишься. Вадик, пойми, отношение порождает отношение. Как ты ко мне относишься, так и я буду. Мне тяжело. Я езжу на сессию, денег мало, иногда приходится голодать. Вечные переезды, трудные экзамены. И еще ты со своими выкидонами! А ведь я беременна! Как ты можешь так себя вести?! Это не позволительно! Как ты можешь?! — начинали слезиться мои глаза.

Когда я кричу, он обычно молчит. Так было и в этот раз. Сначала он сидел с поникшим видом, а потом — просил прощения: говорил добрые слова, смотрел виноватыми глазами на меня и снова просил прощения.

Вдруг неожиданно взялся за приборку: помыл полы и посуду, вынес помойные вёдра и даже приготовил поесть. На часах было три утра. Я простила.

* * *

Несмотря на то, что я так поздно легла спать, проснулась в одиннадцать. Окинула взором комнату — на окнах был узор. Значит, на улице мороз…

Встали. За стеклом светило солнце, а муж уже топил печь. Вроде, все устаканилось. Мы с Вадиком вместе. День хороший. Все сделано — приготовлено. Все живы-здоровы, но все равно, что-то не то. А что? Никак не разберу. Может, кажется просто?

— Вадь, что-то у меня предчувствие нехорошее какое-то.

— Какое?

— Будто что-то произойдет…

— Да перестань! Что может случиться?

— Ну не знаю. А вдруг я рожу сегодня?

— Смеешься? Тебе еще месяц ходить. Вот у меня так, кажется, температура.

Дала ему градусник, измерили — и точно 38 и 5.

— Ладно, сиди дома, топи печи. Я в аптеку сгоняю.

— Хорошо, любимая. Ты потихонечку.

На улице подмораживало. Я надела теплые рейтузы под штаны, вязаный джемпер поверх старой водолазки, а на ножки — носки из собачьей шерсти. Теперь не замерзну!

У выхода у меня затянуло живот и будто что-то вылилось из меня. «О, Господи. Что это? Неужели уже недержание.» — подумала я. «Вадя, у меня, кажется, воды отходят», — сказала я мужу. «Да что ты выдумываешь?! Какие воды? Восьмой месяц! Успокойся! Показалось, наверно.» — успокаивал он меня. «Думаешь?.. Ну, раз так — я пошла», — хлопнув дверью, ответила своему благоверному и выбежала на улицу.

Снег хрустел под ногами, а мои зрачки расширялись от страха и удивления. Из меня текла вода. «Нет-нет-нет. Только не сейчас. У меня завтра последний экзамен. Нет-нет-нет. Мне кажется. Сейчас все пройдет», — успокаивала я себя. Большими шагами пошпарила к маме. Влетаю в прихожую и говорю: «Мам, или у меня с головой не в порядке, или я рожаю!»

— А что случилось? С чего ты взяла? — её затрясло от волнения.

— Как с чего? Воды отошли! Вот с чего!

— Танька, беги с Машей в больницу! — быстро скомандовала мать.

Мы с сестрой шли по городу. Я помню, было 19-е декабря. На главной площади уже стояла ёлка. Люди спешили кто куда, а мы неслись в роддом.

«Вот, привела вам!» — сказала Танюха медсестре, вышедшей к нам навстречу. Меня потряхивало от страха — я всегда боялась неизвестности. «Проходи, не бойся», — встретила меня акушерка. «Болит что-нибудь?» — спрашивала она у меня.

— Нет, ничего… Абсолютно ничего, — отвечала я.

— Ну, подожди, скоро начнется. — успокаивала меня акушерка.

Мне выдали большой, дырявый халат, который по идее должен быть с поясом, но предыдущая роженица его потеряла, и поэтому мне приходилось все время его запахивать. На ноги надели тапки сорок последнего размера, когда у меня тридцать шестой. Как в армии прямо!..

Помню, мама учила, когда воды отойдут — не садись, ходи, быстрее родишь. Так больше и не присела. Маленькая стрелка часов остановилась на тройке, а большая пробежала ещё две цифры. Медики в своих документах записали: «Поступила в 15.25». В коридоре за столиком сидела акушерка, которая в это время осталась на смене одна. Хотя нет, еще санитарка была. Но она не в счет — весьма тугоухая и нерасторопная женщина. Я ходила взад и вперед, взад и вперед по коридору, каждый раз натыкаясь на свою акушерку Людмилу Владимировну, пока та не сказала: «Да посиди, ты, наконец!»

— А можно? — удивившись, поинтересовалась я.

— Конечно, можно! У тебя даже еще схваток нет. Хотя странно. Сейчас мы что-нибудь придумаем… — она порхнула в кабинет в своем белом халате.

Мне сделали несколько стимулирующих уколов, и процесс, как говорится, пошёл. Все заныло, заболело, но, видимо, у моего организма есть защитная реакция — смех! Мне больно, а я смеюсь, песни пою. Схватка начнется — постою, подышу, прошла — снова смешно. Санитарка, проходя мимо меня с эмалированным ведром, обернулась: «Ну, эта еще долго не родит! Всё-т смешно, вот, погоди, скоро не до смеху будет!.»

И, правда, скоро стало совсем не до смеху.

* * *

На протяжении схваток меня периодически приходил проверять мой врач-гинеколог. Мужчина невысокого роста, с сильными руками и черными, как уголь, глазами. Его на приеме всегда хвалили. Мол, внимательный такой, добрый, учтивый. А я все равно стеснялась, всегда думала: «Господи, хоть бы не у мужика рожать! Со стыда ведь сгорю! И вот на тебе — пожалуйста! Владимир Анатольевич! Собственной персоной! Ну что, Маруся? Стыдно? Нет? Не до этого? Не до этого!»

— Посмотрите, Владимир Анатольевич, как там? — завидев его в дверях своей палаты, попросила я.

Он уложил меня на кушетку и запихнул пальцы туда… Я почувствовала боль, а он сухо констатировал: «Все идет по плану». А потом обратился к акушерке: «Вызовете меня часа через два».

В моей голове даже не промелькнула мысль: «Почему именно через два?»

Я продолжала балансировать по коридору и считать половицы. Замечала, что в некоторых местах они расходятся, а многие доски так и вообще прохудились и не мешало бы их заменить.

Схватки шли за схваткой и всё учащались и учащались. Теперь у меня появилось новое занятие — я должна была засекать время между ними, а также их продолжительность и об этом сообщать Людмиле Владимировне. Это разнообразие внесло в мою жизнь оживление. И причём не только в мою, но и в жизнь медицинского персонала.

В перерыве, когда я могла дышать спокойно, умудрялась говорить по мобильнику, обзванивая всех родных и близких мне людей. Сразу скажу, что муж мне не поверил, что я в роддоме, и решил, что я, как обычно, прикалываюсь, сказав при этом, что на мои шутки «больше не ведётся», пока ему не позвонила моя мама и не сообщила об этом в другой форме, на что он испуганно ответил: «А что делать мне?»

Мама предложила ему короткий план действий, который уместился в одном слове: «Ждать»! Он же названивал мне и пытался как-то подбодрить и успокоить. Схватки учащались. Я выключила телефон.

— Людмила Владимировна, я в туалет хочу! Ой-ё-ёй, как хочу! — проговорила я скрепя зубами от боли.

— Сильно хочешь, говоришь?.. Да? — подошла она ко мне.

— Да! Очень сильно хочу! — держалась я за металлическую спинку кровати.

«Зинаида!» — крикнула санитарку Людмила. «Зинаида-а— а», — позвала ее снова она. Та, как обычно, ничего не слышала. «Зинаида!» — со злостью в голосе прокричала в третий раз акушерка. «Ну, наконец-то! Где ты ходишь?!» — высказала откуда-то появившейся Зинке Людмила Владимировна.

— Простите, я не слышала, — оправдывалась та перед нами.

— Не до твоих объяснений. Готовь роженицу! — кинула ей акушерка.

Зинка притащила мне синие бахилы на ноги, такого же цвета сорочку и шапку. По кой леший мне ваша шапка?! У меня волосы и так в косу убраны…

— На чем рожать будешь? На кровати или на кресле? — приподнимала брови Людмила.

— На кресле. На нём ведь легче? — с надеждой в голосе проговорила я.

— Наверно, легче. Попробуй, — раздвигая его, соглашалась со мной акушерка.

И вот картина маслом. Лежу я на этом кресле. Зинка мне чулки какие-то натягивает, Людмила ногу держит, да приговаривает: «Тужься-тужься». А я и не понимаю: «Неужели сейчас всё начнётся.» Я как на это кресло забралась, мною такое спокойствие овладело, будто ничего мне больше и делать не надо. Все. Баста. Лежу — помалкиваю. От схваток устала уже. А акушерка опять за свое: «Тужься, Маша. Пробуй!» Санитарка мне под голову положила свою руку. Костлявую. Тонкую. Мне неудобно — жуть! А сказать ничего не могу и пошевелиться тоже не могу — боль дикая!

Влетает мой любимый гинеколог! Мужчина! О, как я тебя ждала! Оказывается, я тебя ждала.

— Почему не позвонили?! Я как чувствовал, что раньше начнется! Как чувствовал! Так, Маша, теперь ты поступаешь в мое распоряжение! Приказы здесь отдаю я, твоя задача — их четко выполнять! Если будешь что-то делать не так — буду орать, ругаться и топать ногами.

— Орите, мне-то что. Я к этому привычная, у меня мама такая же… — как будто само собой разумеющееся приняла я его слова.

Гинеколог оттолкнул капарукую санитарку, обхватил меня где-то под руками и подтащил наверх. «О, Господи, спасибо, что ты послал мне на роды мужчину! Сильного! Уверенного! Его уверенность передалась и мне!» — именно так я думала в тот момент.

«Маша, Маша. Отдышись! Отдышись и начинай сначала!» — говорили мне мои родильные помощники. А я запыхалась вся. Ведь и знаю, что вверх тужиться нельзя, а разве, когда выбьешься из сил, сможешь делать так, как надо? Вот и я не смогла. Лежу, и кажется, что голова сейчас лопнет, а глаза так и вылезут из орбит. Ну, думаю, и видок, наверно, у меня сейчас. Я взяла да и глазоньки-то свои прикрыла. А они такие горячие, что веки жжет!

«Маша! Машенька! Машуня!» — кричал меня врач. Напугался. Видно, подумал, что сознание потеряла. А я глаза открыла, да и спрашиваю нагловатым тоном: «Ну, чего? И глаза уж нельзя закрыть?!» «Ф-фу, — выдохнул гинеколог. — Ты и здесь в своем репертуаре. Маша, ты без шуточек вообще можешь? Давай тужься, недолго уже осталось». Тужиться-то я тужусь, а вот дыхания-то мне не хватает. Знаю, что носом нужно дышать, а ртом-то удобнее!

«Не дыши ртом! — заорал на меня врач. — Не дыши! Кому говорю, не дыши!» Закрыл он мой рот своей огромной пятерней и не отпускал, пока головка не показалась…

«Давай, Машуня, брюнетку родишь! Давай-давай! Ты сможешь!» — говорил мне врач. На мгновение мне показалось, что не смогу. Нет сил. Закончились. Но всё-таки я взяла себя в руки и решила сделать последний рывок — порвусь, так порвусь! Будь что будет! Мои ноги держали врачи и тянули их в разные стороны. Но моей силы было больше! Непроизвольно ноги притягивались друг к другу, и акушерка выпалила мне: «Ну и сильная же ты, Маруся»! «Так ведь я ж не специально», — поникла я. «Ещё бы ты делала это специально», — со смехом выпалила Людмила.

«Э-э-э-э!» — только и вырвалось из моей груди. Я поняла, что все-таки без разрывов не обойдется, и выдохнула так, как только хватило сил. Что-то большое прошло через меня и выплыло дельфином наружу. Родила. Но что же? Почему она молчит? Малышку унесли на другой стол. Он был подальше от меня.

«Дыши, дыши! Ну, малютка!» — хлопала новорожденную по попке и ножкам Людмила Владимировна. Сердце стучит, а не дышит! У меня всё как в тумане. Только слышу голоса: «Ну что ж ты! Ну, давай!» Зинка стояла в полуобморочном состоянии: такое ощущение, что она видит новорожденного в первый раз. Я молчала. Смотрела на акушерку, пытающуюся что-то сделать с моим ребенком, и молчала. Я выбилась из сил. Гинеколог вспомнил про меня и спросил настороженным голосом: «Укол делали?»

— Какой? — еле слышно произнесла я.

— Всё с тобой понятно.

«Зинаида, неси укол! Зинаида! Зинаида! Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Ты долго будешь стоять?» — кричал на санитарку мой любимый врач. Та метнулась за лекарством. «Держи жгут! Держи жгут! Я сказал, жгут держи!» — снова говорил он Зинаиде. Владимир Анатольевич ввел мне лекарство для сокращения матки. «Отпускай! Отпускай! Господи! Что за дурра?! Жгут отпускай! — слышала я сквозь пелену, стоящую перед глазами. — Ну, всё. Теперь синяк будет!»

Гинеколог снова убежал к моей девочке. Она все не дышала. Какой-то трубочкой он прослушал ее сердце — оно четко отбивало такт.

— Странно… Почему она не дышит?..

Малышке моей процедуры какие-то делают восстанавливающие, а я лежу на столе, трясусь как осиновый лист то ли от перенапряжения, то ли от избытка нервов — не знаю.

«Несите дыхательный аппарат! — слышу я. — Чёрт! Розетка не подходит!» После этих слов у меня онемели руки. Откуда-то прибежало много-много врачей, или мне так показалось в тот момент, что их было очень много. Мою малютку унесли в другой кабинет, я осталась наедине со своими мыслями и чувствами. Я дрожала от каждого шороха, прислушивалась к шагам, которые неслись из коридора, боялась, когда открывались двери в мою палату. И тишины я тоже боялась. Я не знала ни одной молитвы, и молилась своими словами. Я просила Бога, чтобы моя девочка выжила. И тут вспомнила — утром по телевизору показывали сюжет о Николае Чудотворце, будто б сегодня, 19 декабря, у него день памяти!

«Николай Чудотворец, помоги! Спаси! Прошу тебя!» — кричала я без слов. Хотите — верьте, хотите — нет — совпадение это, мастерство врачей или промысел божий, но девочка закричала! В палату вошла акушерка и сказала: «Маша, девочка дышит самостоятельно, двигается, глазки открыла, но ничего обещать не могу». Было такое ощущение, что после этих слов я и сама ожила, правда, въелось в сознание это зловещее «ничего обещать не могу». «А реанимацию вызвали?!» — спохватилась я. «Конечно, вызвали! Едут уже!» — таков был ответ на мой вопрос.

В родовую, где я до сих пор лежала с растопыренными ногами и льдом на животе, вошла тугоухая санитарка.

— Зинаида. Зинаида. Зинаида!!! — пыталась я до неё докричаться.

— А? Что? — полоротая женщина посмотрела на меня.

— Подайте мне, пожалуйста, мой мобильный телефон, — тихо попросила я её.

— Что? — не понимала она.

— Подайте, говорю, телефон! — с раздражением сказала я.

— А! Телефон! Вот… возьмите, — она протянула мне его.

Я включила свой мобильник — мне сразу наприходила куча непринятых вызовов, и я выбирала из списка контактов, кому позвонить. В это время зашел Владимир Анатольевич, и спросил добрым голосом: «Ну, кого радуем?»

— Радуем? Да разве радуем?.. Она же не дышит. — лежа на медицинском кресле, всхлипывала я.

— Как это не дышит? Она вон розовенькая у тебя вся лежит, сама дышит, ручками-ножками двигает! Ты, что, Машуня?! Всё будет хорошо. Дай-ка я тебя посмотрю, а то с этой беготней все про тебя и забыли, — подошёл он ко мне.

— О-о-о, да тут придётся зашивать. — нахмурив брови, произнёс гинеколог.

— Что? Правда? — с видом испуганного ребенка спросила я.

— Что ж я тебя обманывать, что ли, буду? Сказал «надо», значит — надо!

— Ну, раз надо, штопайте! — пыталась я шутить.

Он провёл мне антисептиком по ране. Я вскрикнула.

— Что ж ты кричишь-то? Рожала — ни звука не проронила, а тут что?

— Так щиплет очень. Больно же. — жаловалась я.

Я слышала, как скрипела иголка, прокалывая мою кожу, но было не больно. Было терпимо. Врач ушел.

— Але, мама! Ма-ма! — сдавленным голосом произносила я.

— Ну, как ты, доченька? Я звоню — у тебя все выключено. Что с тобой? Родила? Ну, не молчи! — встревожено твердила мать.

— Да, мама, родила. Только она не дышит. То есть не дышала сначала, — проглатывая ком горечи, отвечала я.

— А сейчас дышит? Сейчас дышит? Ну?! Не молчи! Ма-ша! Не молчи!

— Дышит, мама, дышит. Только врачи ничего не обещают. Говорят, что это ненадолго. Мама. — плакала я.

— Так! Не переживай! Все будет хорошо! Сама говоришь — дышит! Это самое главное. Сколько вес? Рост?

— Мама! Какой вес? Какой рост? Её еле откачали! — бросила я трубку. Очень хотелось заплакать, но я не могла себе этого позволить. За мной пришла Людмила Владимировна и перевела в послеродовое отделение. На улице была ночь. В палате стоял сумрак. Где-то в углу горела тусклая лампа, и ее свет падал на темно-зеленые стены палаты. В этом помещении я была не одна. Там лежала женщина с ребенком. Меня бросало в дрожь оттого, что рядом с ней в малюсенькой кроватке находился младенчик, а рядом с моей кроватью стояла… пустая люлька.

Как только я присела на кровать, почувствовала, что она сейчас же сломается. Медные пружины отпустили меня почти до пола, а потом подкинули вверх. «Ёпт!» — вырвалось из моих уст. «Машка, ты что ли?» — послышалось с другой кровати.

— Я. А ты кто? — вглядывалась я в туманную видимость.

— Ты что? Не узнала меня что ли? — выглянула она на свет.

— Ф-фу-ты! Аля?! Ты? Ну, ничего себе — встреча. А ты чего здесь делаешь?

— Я вчера родила! Второго! — улыбаясь во весь рот, рассказывала она.

— Здорово! Поздравляю! Ау меня видишь как. — укладывалась поудобнее на узенькой кроватке я.

— Что случилось? Я всю ночь не сплю. Слушаю. слушаю. А все тишина. Ни тебя, ни ребенка не слышно. Ты даже не кричала? — подсела она ко мне.

— А чего кричать-то? Зачем? — смотрела я снизу вверх.

— Ну не знаю, тут одна дак так орала!.. Я думала, у нее перепонки лопнут, — отвлекала меня Аля.

— Нет, я не из таких. Всё вытерпела. Теперь вот опять терпеть надо — ждать, что будет дальше, — озирала я зелёную палату.

— Успокойся. Все будет хорошо. Не волнуйся. Там, наверно, реанимация уже едет. Не переживай, — Алька заглядывала в окно рядом с моей кроваткой.

— Да. не переживай. — по инерции повторилось у меня.

Я ждала реанимацию. Минуты тянулись как часы. Вдруг по коридору промчались люди. Я поняла, что это приехали врачи из областной больницы. Через некоторое время ко мне подошла женщина-врач и спросила странным тихим голосом: «Встать можете?» Во мне все опустилось, и сдавленным голосом я сказала: «Могу». Я шла за ней по коридору и не знала, чего ожидать. Меня бросало из стороны в сторону и подташнивало от нервов.

За кучей разбросанных по столу бумаг восседала худенькая медсестра: «Разрешение на транспортировку ребенка и дальнейшее обследование подпишете?» «Ф-ф-фу! Слава Богу!» — вздохнула с облегчением я, взяв шариковую ручку из какого-то стеклянного стакана, приспособленного для этих нужд, и сделав пару закорючек в документе.

«Можете посмотреть на малышку», — предложила мне медицинская сестра. Я вошла в кабинет, в котором находилась моя доченька. Я видела ее в первый раз. Большие черные глаза, маленький носик, сама, как пуговка — такая маленькая-маленькая. «Ой, а моего и нет ничего. Вся в отца», — пронеслось у меня в голове. Она же лежала в каких-то проводках, которые были подсоединены к датчикам, измеряющим ее пульс, давление…

За мной снова пришли, чтобы я заполнила остальные документы. «Графа „Ф.И.О. пациента» — м-да, только родилась, а уже пациент, и вес у пациента „соответствует» новому званию», — подумала я. «Пациент» — два с половиной килограмма! Нарекла Варварой, не знаю почему, но мне казалось, что это имя сильного человека.

Когда молодые врачи из Вологды увозили Варюшку с собой, помню, я сказала: «Девочки, ради Бога довезите! Только довезите!»

Три дня Варя провела в областной реанимации, а я — в районной больнице. Я почти не спала. Меня предупредили, что узнавать о состоянии ребенка, я могу только один раз в день. Но мое сердце не выдерживало, и я звонила намного чаще. В ответ слышала одно и то же: «Состояние стабильное, дыхание пуэрильное, пульс в норме…» Тогда я спрашивала: «Так ей лучше? Уже можно не волноваться? Все будет хорошо?» И так хотелось, чтоб сказали: «Да, конечно, все будет хорошо»! Но, видимо, врачи или медсестры не вправе давать надежду, и как-то раз мне ответили грубо: «Женщина, у вас ребенок в реанимации! Какое хорошо?! О чём Вы говорите!»

Я положила трубку и уткнулась в подушку. Слезы катились горошинами, и белая наволочка быстро впитывала в себя мою горечь.

«Маша, к тебе мама пришла, выйди», — попросила меня молодая медсестра. Я встала, посмотрела в окно — глубокие сугробы белели пуще прежнего, голубые ели стояли все в снегу. Я вздохнула и пошла в коридор.

«Иди ко мне, моя девочка, — прошептала мама, обняв меня своими теплыми руками. — Всё будет хорошо. Варюшка теперь в области. Там врачи. Там аппаратура. Ее спасут. Учебу позже закончишь. Возьмешь академический и закончишь. Об этом дак даже и не думай».

— Мария! Обед! — позвала меня Людмила Владимировна.

— Иди, поешь. Чего еде пропадать? — сказала мама. — Я тебя подожду здесь.

Я поплелась в столовую. Она находилась рядом с выходом, да к тому же двери были приоткрыты, что позволяло мне слышать все, что происходит в том месте. В столовой стоял телевизор, по которому в момент моего прихода показывали передачу про детей — инвалидов. Один мальчик рисовал ногами, другой еле двигался, но решал наитруднейшие математические задачи… Меня переклинило. Есть не хочу — какая еда?! У меня ребенок в реанимации. Вдруг слышу, к маме подошла Людмила и говорит ей: «Ни-на, у девочки-то, наверно, кровоизлияние в мозг. Как бы дурой не была. Велика вероятность». В это время я отхлебнула из стакана глоток компота. Проглотить его уже не смогла. Выплюнула в цветок. Слезы градом высыпали на мое лицо. Я раскраснелась, но не проронила ни звука. Стояла в столовой и слушала дальнейший разговор.

— Да что ты такое говоришь-то, Люда? Все у нашей малышки будет хорошо. Я слышала, что в этот период у детей огромные компенсаторные возможности. Она выкарабкается, — повышала тон моя мать.

— Да хорошо бы, конечно. Но я ничего обещать не могу, — запиналась та.

— Да тебя ни о чем и не просят! — отрезала мама.

Я вытерла слёзы и, сделав вид, как ни в чём не бывало, вышла к маме. Та сидела раскрасневшаяся и пышущая жаром. Людмила ушла. Кто-то позвонил в звонок родовой. Я открыла. Стоял мужчина с цветами. «Я на выписку. К Кате!» — произнёс он. «Сейчас позову», — ответила я.

Мамочку с ребенком вывела Людмила. Радостный муж встречал жену с сыном, а мы с мамой, глотая ком обиды, по-прежнему сидели на лавочке и завидовали молодым.

«Почему у меня все не так? За что мне это»? — жалела себя я. Жаль, ответа дать никто не мог. Я вернулась в палату.

Потом был полдник. Меня снова позвали. На этот раз я пошла с Алей. В это время поступила еще одна роженица. Не знаю, как ее звали. Мне было не интересно. Знаю одно — она перехаживала свой срок и никак не могла разродиться. Грубым, мужиковатым голосом она спросила у Али: «Где твой ребёнок?» «Да вон, в кроватке лежит», — ответила та, указывая рукой в сторону нашей палаты. «А твой?» — спросил меня противный, прокуренный голос. «А мой на гастролях. катается!» — ответила я. «Как это?» — докопалась она до меня. «А вот так, не твое дело!» — одернула ее Аля.

Я не ела уже три дня, только пила напитки; вымоталась и устала, но меня всё-т не выписывали. Я ждала. На третий день мне сказали сдавать анализы. Сдала — плохие. Несмотря на это, я всё равно выпрашивала, чтобы меня выписали немедленно, так как более находиться вдали от ребенка просто не могла, тем более что завтра ее переводили на отделение. Название, конечно, страшное — «Патология новорожденных», но это лучше, чем «Реанимация»…

«Вот пересдашь анализы и поедешь», — ответили мне.

Ко мне пришёл муж, принёс подарков, сладостей — и всё бы ничего. Только смотрю на него, а он чужой-пречужой, будто и не мой вовсе. Он ездил сегодня в Вологду. Только что приехал. Оказывается, его даже в реанимацию пустили: «Маша! Во-от такая. (он сделал из ладоней лодочку) Маленькая-маленькая! Лежит в этом коробе клубочком. Голенькая. Мне ее так жалко! Так жалко! Такая хорошенькая! Я с врачом говорил».

— Ну?! И что врач сказал? — теребила я его.

— Так нет у нее никакого кровоизлияния в мозг! И намека даже не было. Мне так врач и сказал. Мы, говорит, ее всю от и до проверили! Все нормально. Только ишемийка небольшая. Капельницы поделают, и она пройдет. А не дышала, потому что быстро прошла родовые пути, и не поняла, что оказалась в другой атмосфере. У нас здоровый ребенок! — радовался он.

— Слава Богу! Он услышал мои молитвы, — шептала я.

У Вадика запершило в горле, и он кашлянул. Людмила услышала: «Так. Это кто здесь бациллы разносит?! А ну — руки в ноги и отсюда! Будете мне тут еще мамочек заражать!» Он не противоречил. Быстро встал, окинул меня взглядом и удалился. Я степенными шагами, как раба, пошла в свою комнату. Долго стояла у окна и смотрела на летящий с неба снег. Я молилась, не зная слов. Просто. просила Бога сохранить для меня мою девочку, оставить ее в живых.

Я пересдала анализы, но ничего хорошего из этого не вышло.

Результат остался неизменным, но, несмотря на это, меня выписали, назначив курс лечения. Был вечер. За мной пришла мама. Мы собрали все мои кули с одеждой и едой, и я, наконец-то, смогла переодеться из халата в нормальную одежду. Но что это? Мои штаны и джемпер болтались на мне, как на вешалке. Мама прослезилась: «Бедная моя девочка, тебя всю извело»… «Ничего, мама, все будет хорошо!» — ответила я.

«И этот козёл опять где-то шляется. Маша, брось ты его! Зачем он тебе нужен?!» — дополнила мать. Мы шли по заснеженным улицам, в небе ярко светили звезды, и месяц освещал нам путь. Мне хотелось бежать быстро-быстро, чтоб, как можно скорей удалиться от этой злополучной больницы. О муже думать вообще не хотелось. Он в это время гулял в кабаке — у него ж дочка родилась! Мы пошли к маме. Там меня встретила сестра с ее гражданским мужем и дочкой, да и кот еще. Родные стены помогают. Мне захотелось жить. Я понимала, что это последний спокойный вечер. Завтра все изменится. Я легла на свою любимую кроватку и долго лежала, не закрывая глаза. Какое счастье спать в родительском доме! Неописуемое! Как и прежде, можно было высунуть голову из-под одеяла и смотреть в большое окно, в которое падал луч от фонаря и где виднелись ветви качающейся на ветру берёзы. Рядом со мной спала мама. И так от этого было тепло. Я уснула.

По утру начались сборы, после которых должна была случиться поездка в Вологду. Меня все-таки провожал муж. Он довез свою женушку до места и оставил в больнице. Нажал на кнопку «Вызов медперсонала», помог зайти на второй этаж и, вручив мои кули с одеждой, исчез.

Первой, кто меня встретил, была молочная медсестра Людмила Александровна. Я шла за ней по коридору, а она, как экскурсовод, твердила: «Вот кухня, здесь санитарная, там ординаторская, далее процедурная…» Я даже не помню, что она говорила, как будто сквозь сон слышу: в своем блоке мыть полы два раза в день, смотреть за капельницами.

Наконец, по большому коридору мы дошли до блока № 21. Захожу. Лежит моя Варенька в кроватке с подогревом, головушка обрита, а в ней иголка от капельницы торчит. Из носу какая-то трубочка видна.

— Что это? — спросила я, еле сдерживая слезы.

— Это зонд, она ест через него. Вот так кормить будете — Людмила Александровна взяла шприц, налила туда смеси, присоединила его к трубочке и подняла все вверх. Шприц быстро опустел. «Ну, вот и все! Она сыта!» — дополнила медсестра. А у меня сердце разрывалось, глядя на эту картину. Она ушла, и я осталась наедине с ребенком.

Варя лежала неподвижно и не открывала глаз. Она не улыбалась и не строила мордочки, как этого следовало ожидать. Она была настолько слаба, что не могла приподнять веки. Туго запеленатая она лежала в своей люльке, а я сидела напротив и пребывала в состоянии шока. Ко мне пришла молоденькая медсестра, которая представилась Аленой. «Пойдемте, я покажу Вам, как правильно пеленать Варюшу», — предложила мне девушка в белом халате.

Она положила малышку на медицинский стол, распеленала ее, и я в первый раз увидела ее голой. «Господи! До чего ж она мала!» — воскликнула я. «Конечно, она ж еще на 200 грамм похудела», — добавила медсестра. Но куда худеть, когда ее вес и так не отличался какой-то тяжестью — 2509 грамм. «Господи, помоги мне», — просила я.

Малюсенькие ножки и ручки, животик, как у лягушки — все подергивалось от недостатка тепла, и это несмотря на то, что в боксе было довольно жарко — целая стена грела, как печка. Я увидела, что стопы ребёнка имели фиолетовый оттенок. Господи! Да у нее ножки обморожены! Что за медперсонал?! Неужели было не одеть ей носочки?! Я скорее натянула ей маленькие шерстяные носки. На ней они смотрелись, как валенки. Укутала ее как можно теплее и попыталась накормить. Все тем же методом. Сцеживала свое молоко в стерилизованную бутылочку, а потом переливала его в шприц, прикрепленный к зонду моей малышки. Поднимала всё вверх — и процесс шёл, как по накатанной. Варюшку передергивало, она шевелила носом и губами, потом успокаивалась. Господи! Неужели она инвалид? Неужели это на всю жизнь? Питаться через зонд… Лежать… О таком ли я мечтала, пытаясь забеременеть. Мне стало страшно. Я пробовала отгонять от себя плохие мысли, но они все больше посещали мою головушку, я не могла от них избавиться.

В нашей палате было два окна. Одно выходило на другой корпус больницы, а так как мы жили на третьем этаже, мне было видно лишь крышу соседнего здания — своеобразный карцер, только без решетки, а второе — в коридор, по которому ходил медицинский персонал и мы, мамочки. От эмоционального перенапряжения я сильно устала, прилегла отдохнуть и уснула. Уснула до самого утра. Это была единственная безмятежная ночь в больнице.

Утром я открыла глаза и не сразу поняла, где нахожусь. Желтые стены палаты, белые рамы, все помещение в окнах для просмотра… О, я в больнице. Варя лежала, чуть приоткрыв глаза. «Слава Богу», — пронеслось в моей голове, у нее прибывают силы. На часах было шесть утра. За окном — свет фонаря и темное пространство. Я встала с жёсткой кровати, накинула халат и пошла на пост за стерилизованной бутылочкой. Десять сосок советских времён лежали на столе — на выбор, так сказать. В общем коридоре горел свет, а медсестричка спокойно спала на стуле. Я взяла всё необходимое и побрела в 21-й бокс. Варя все так же спокойно лежала в своей маленькой кроватке. Я подложила пелёнку под одну грудь, а из второй сцеживала молоко в бутылку. Процесс затянулся. Грудь горела и на ощупь была, как камень. Кое-как, через слёзы и боль, я наполнила сосуд молоком. Потом подошла к Варюшке, взяла в руки шприц, который вёл к её зонду, и налила в него молочка. Как я и ожидала, шприц быстро опустел, и ребёнка всего передёрнуло. «Теперь наелась», — пронеслось у меня в голове.

Головушка моей дочки была заклеена липким лейкопластырем, на щеке запеклась капля крови, вытекшая из того самого места, куда вставляется иголка капельницы. Я взяла малышку на руки и не выпускала ее ни на секунду. Прижимала к себе мою ягодку и шептала: «Ты моя земляничка. Мама рядом. Мама всегда будет рядом с тобой и никогда не бросит. Ты моя радость. Моя Варенька… Ты самая красивая! Самая любимая! Самая здоровая! Мы победим! Держись, моя звёздочка!» Она уснула.

Я легла в свою постель и не могла отключиться. Моя грудь ныла и горела. Что это? Не дожидаясь обхода, я побежала к медсестре. Она безмятежно спала на посту. «Алёна! Алёна! Ты посмотри, что у меня с грудью!» — умоляла я её полусонную. Она приоткрыла свои очи, взяла меня за руку и куда-то повела по коридору. Завела в кабинет, усадила за стол и сказала: «Вот. Это электрический молокоотсос. Сюда вот этот колпачок вставляешь, сюда — эти штучки, на грудь надеваешь колпачок, нажимаешь на кнопку и процесс пошел». Молока было настолько много, что набралось две приличные чашки. Жаль, использовать его было нельзя. Не стерильно. А на вкус я всё-таки попробовала. Сладкое-сладкое. Правда, больше одного глотка я себе не позволила выпить. Не то что бы противно или стыдно, а просто — зачем?

Пробило девять. Пришел врач. Осмотрел ребенка — послушал, проверил горло, посмотрел, нет ли опрелостей. И назначил капельницы и уколы. Ушел. Точнее ушла — это была тетя-врач. Ольга Петровна Левагина. Работает здесь уже более десяти лет. Причем успешно — вылечила сотни младенцев. И нам поможет. Снова пришла медсестра Алена, она решила узнать, как у нас идут дела.

— Да все хорошо. Я ее только что подмыла, — давала я отчёт.

— Молодец. Получилось? — по-доброму спрашивала она.

— Ну, а куда денешься? Своя же. Алена, давай уберем зонд, я попробую ее покормить сама, — просила я молоденькую девчонку.

— Слаба еще она, не возьмет, — сомневалась та.

— Так думать, дак она вообще всю жизнь с зондом проходит, — скрестив руки на груди, я встала в позу.

— Хорошо. Давай попробуем, если что — обратно все поставим. Только корми не грудью, а сцеживай в бутылочку, и пусть пьет из соски, — согласилась всё-таки она.

Так и сделали. Струйки попадали ровно в горлышко бутылочки — я сцеживалась. Грудь болела, соски потрескались, но я должна была выкормить мою девочку. Из целой бутылки молока она выпивала по 15–20 грамм, но и их я считала своей победой. Когда я подносила соску ко рту моей девочки, она еле могла ее брать, а тут ведь еще и сосать надо! Приходилось работать на рефлексе — я терла соской небо, и малышка рефлекторно сосала соску и сглатывала жидкость. Так продолжались мучительные полтора часа, за которые она выпивала по нескольку капель. У меня не оставалось сил, мои эмоции хлестали через край, мне нужно было их куда-то деть… Я пела: «Ты заболеешь, я приду, боль разведу рука-ами… Все я сумею, все смогу, сердце мое не ка-амень!» Песни меня всегда успокаивали. И тут помогли.

В бокс пришла медсестра, весёлая, приятная женщина. Она должна была ставить Варе капельницу. Татьяна Алексеевна взяла ребенка, положила на столик и попросила меня придержать головушку Вари. Я в первый раз видела, как моему ребенку ставят капельницу. Большую иголку втыкают прямо в голову, подводят к этому месту шприц, нажимают на устройстве какие-то кнопочки, которые выстраивают программу заполнения лекарством в определенном режиме, и уходят. А мне что делать? Ждать.

В сутки нам ставили по четыре капельницы. На протяжении восьми часов Варя лежала на такой процедуре. За это время я успевала ее несколько раз покормить и переодеть. Я так привыкла к этим капельницам, что вскоре уже не бегала к медсестрам, когда приборы начинали пикать, извещая о том, что лекарство в шприце закончилось, и смело переставляла их сама. Кроме этих процедур, у нас были и другие. Два раза в сутки — утром и ночью — к нам приходила медсестра, чтобы сделать укол в малюсенькую попку. Но попки не было, у нас была сплошная кость. Поэтому, когда меня просили придержать ребенка, пока набирают в шприц лекарство, мое сердце обливалось кровью. Рудольфовна доставала длинную и толстую иглу и беспощадно колола мою Земляничку. Ребенок разрывался от плача. И я плакала вместе с ней.

Как-то ночью Варя запросила кушать. Я так обрадовалась! Наконец-то! Она просит сама! Теперь точно пойдет на поправку! Я насцеживала молока в бутылочку и стала выкармливать его ей. Девочка пила. Потом покраснела, стала кашлять и задыхаться. Я напугалась, стала звать врача, но его нигде не было. Мне никто не отзывался. Я перевернула ребенка и стала хлопать по спине. Затем выбежала в общий коридор и стала звать на помощь медиков.

«Сестра! Кто-нибудь! Девочки! Помогите!» — мой истошный вопль разносился по всему отделению. Медичка прибежала с другого поста: «Ну, что ты, что ты! Успокойся! Дай ребенка мне». Она взяла Варю на руки и стала как-то трясти. Перевернув её вниз головой и держа за щиколотки, она отпустила её почти до пола и резко подняла вверх. Молоко хлынуло носом и ртом. Варя прокашлялась и задышала.

«Если и дальше будет задыхаться, будем продувать», — сказала медсестра, принесшая в нашу палату какой-то устрашающий механизм. Я не спала всю ночь — просидела около дочки.

Утро следующего дня. Укол. Обход. Кормление. Мучительное и долгое кормление. Варя открывает рот, я соской трогаю ее небо, и она сосет и глотает, так продолжается два часа. Потом у меня есть время на перепеленание, подмывание и сцеживание. В сутки я сцеживалась по восемь — девять раз. Мамочки из соседних боксов подшучивали надо мной: «Опять доиться пошла»… «Не смешно», — отвечала я, и шла в комнату за стерильной бутылочкой. Садилась на жесткую кровать, под одну грудь подкладывала пеленку, а из второй добывала еду своему ребенку. Спина затекала, грудь болела, но я не останавливалась.

Странное дело, когда я жила другой жизнью и не думала о зачатии ребёнка, ко мне в дом как-то пришли сектанты. «Свидетели Иеговы», — так они мне представились. Мужчина и женщина навязывали мне свои мнения, на что я сказала, что Библию знаю не хуже их и могу сама судить, что мне нужно, а что — нет. И добавила ещё: «К Богу каждый сам приходит и у каждого путь свой. Вот случится у меня что-нибудь, тогда во всё поверю!» Зачем ляпнула? Вот и случилось — накаркала.

Свекровка мне послала смс-кой молитву «Отче наш». Это единственная молитва, которую я знаю и твержу, когда кормлю Варю. Мне кажется, она помогает. По крайней мере, отвлекает от тошных дум.

На мобильнике засветился дисплей. Я взяла телефон в руки и нажала на зеленую кнопку. Тонкий голос свекрови, раздавшийся так не вовремя в моей палате, спрашивал:

— Не знаешь, где Вадик? Что-то трубку не берет. Я волнуюсь.

— Не знаю, и знать не хочу.

— А что такое?

— Что такое? Ты еще спрашиваешь? Я вот вчера, к примеру, позвонила. Услышала, как он развлекается: казино, клубы… Не знаешь, на какие шиши он гуляет? Ах, не знаешь. Так я скажу — это он кредит прожигает. Пока я борюсь за жизнь нашей дочери, он шикует и пьянствует, а мы терпим лишения такие, какие только возможно. Все. Я устала. Пока. И не звони мне больше по поводу Вадима!

Я положила трубку, и внутри что-то оборвалось. Такая вдруг обида нахлынула. Вспомнились все его слова и обещания, как умолял родить ему ребенка, говорил, что будет во всем помогать. На деле же вышло совсем другое — он шляется, а я пеку колобок. Допекаю то, что он не смог приготовить нормально. Даже выносить ребенка нормально не дал. Вот урод! Ну, ничего! Ты еще попляшешь у меня! Я тебе устрою счастливую жизнь! За все у меня ответишь!

В бокс пришла Татьяна Карловна, сегодня на смене она.

— Маша, я сейчас вам укольчик сделаю, ты свою Земляничку подержи, чтоб не дергалась, а то еще не туда попаду.

— Хорошо. Подержу.

Варя, чувствуя что-то неладное, начала кукситься и плакать. Плач медленно, но верно переходил в истерику, которую я потом останавливала не один час.

— А ведь вам сегодня на забор крови ещё идти, — предупредила меня медсестра.

— А откуда кровь берут? — спросила я.

— Из пальца.

— Из пальца? Так у нее пальчик-то миллиметровый, как тут возьмут-то?

— Возьмут! Не беспокойся! У шестисотграммовых берут, а тут и подавно!

Я запеленала Варюшку в одеяло, и мы пошли по широкому коридору областной больницы в кабинет, где брали кровь. Это место я нашла сразу. Очередь, я скажу, там была еще та… Пришлось ждать!

Моя Земляничка вела себя спокойно. Мне почему-то до этого выхода в свет казалось, что у всех маленьких детей носы одинаковые, как у моей Вари, — кнопочкой. Тут я насмотрелась всяких — и крючком, и петелькой, и бабурой, и картошкой, и даже запятой. Удивилась. Еще, когда сидела около ее кроватки и всматривалась в черты лица дочери, не могла понять, на кого она больше похожа. Иногда ловила себя на мысли, что вообще — на обезьяну. Брала на руки, подносила ее к своему лицу, подходила с ней к зеркалу и всматривалась. Я сопоставила наши лица и решила: мы обе похожи на обезьян. Брови я не выщипывала уже второй месяц. Дома не успела, а тут пинцета нет. Из-за вечного недосыпа (час в сутки для меня крайне мало) я выглядела очень бледно и вяло, волосы от хлорированной воды стали жёсткими. Ну, как не обезьяна? Обезьяна! А Варька чем-то похожа на меня — ну вот тебе и пожалуйста!

— Ой, здравствуй, Варенька! — проговорила женщина, стоящая рядом. Я посмотрела на неё вопросительным взглядом, — мол, кто такая. Она сразу разрешила этот вопрос: «Мы с вами в реанимации вместе лежали. Только вы три дня, а мы три недели. У вас ещё папа приезжал проверять. Я его видела, он долго стоял у Вариной кроватки и любовался ею. Кстати, она на него очень похожа».

— Так родня ведь. — ответила я с иронией.

— А я вот родила хорошо, — вступила со мной в разговор эта мамочка. — И закричал сразу, и покушал даже. Потом его положили в кроватку и ушли. Прошло где-то два часа. Слышу — он задыхается. Я подбежала, смотрю — синеет! Кричу! Ору! Врачи прибежали, стали помогать. Оказывается, у него мокрота в легких была, вот и наступила асфиксия. Но, слава Богу, спасли.

Наконец-то подошла наша очередь.

— Садитесь, — указала мне на стул медсестра. — Доставайте ручку у ребеночка, будем брать кровь.

Мои ноги затекли и не могли двинуться от страха. Медсестра сдавила мизерный пальчик и ткнула в него лезвием! Бусинка крови выкатилась из пальчика. Нужно было набрать несколько трубочек крови, а так как она поступала плохо, то сестричка давила не на этот палец, а на всю руку, потом перекалывала несколько раз. В итоге я с ней разругалась, забрала заходившегося от плача ребенка и ушла к себе в 21-й бокс.

Земляничка успокоилась, и мы вместе стояли у окна и смотрели на падающий снег, который в воздухе кружился хлопьями и разлетался, будто пух от только что взбитой перины. Мне было тяжело. Я оказалась один на один с такими трудностями и без поддержки. Понятно, что каждый день, и каждый час мне звонила моя мама, но рядом-то все равно никого не было.

Варюшка выглядывала из своих пеленок, как нахохлившийся воробей из-под своих перьев. Такое ощущение, что ей было страшно. Новый мир. Все другое. Я ее уговаривала: «Не бойся, моя маленькая. Мама рядом».

«Маша! За пеленками»! — позвал меня чей-то голос, доносившийся из коридора. Я положила малышку в кроватку с бортиками, поправила капельницу и пошла к кабинету, в котором выдавали фланелевую материю.

— По 25 в руки, — проголосила тучная кастелянша. — Так. Кому нужны распашонки? Тебе нужны? — спросила она меня.

— Мне? Да зачем? Таких размеров еще, наверно, не придумали, — осеклась я.

— Какой вес? — пересчитывая на полке крохотную одежонку, резко спрашивала она.

— 2630!

— На! Держи! — она подала мне маленькую рыжую рубашечку.

Я вернулась в свой бокс. Варя спала. Это была единственная возможность отдохнуть. Только я прилегла, как в комнату вошла заведующая.

— Пол сегодня мыли? — она прошла до середины комнаты на высокой шпильке.

— Да… — присела я на кровати в своем теплом халате.

— Белье развешивать в палате нельзя, чай пить — тоже, снесите чашку в столовую, — заметив большую кружку на прикроватной тумбочке, скомандовала она.

Она ушла, а я встала и поплелась в санитарную комнату за хлоркой. Кинула таблетку в ведро, она мигом растворилась, и едкий запах распространился по всему помещению. Я надела белый халат, который имелся у каждой мамочки для санитарной обработки палаты, взяла в руки ведро, лентяйку и пошла драить полы. Какой уж тут отдых. Тряпка скользила по светлому линолеуму и задиралась за ножки кровати. Господи! Когда это всё закончится?! Я вымыла свой бокс, прихожую и туалет. В бытовой комнате стоял новый унитаз, душевая кабинка, раковина и огромное зеркало. Да и ко всему прочему. в этой рыльно— мыльной комнате было окно во всю дверь. Наверно, оно было сделано для того, чтобы я могла свободно наблюдать за своим ребенком даже во время приема душа. Хотя. в этой больнице помывка для меня была единственным утешением. Я стояла под напором воды, тёплые капли разбивались о мое тело, и пахло душистым гелем. В кабинке тоже имелось зеркало. Я смотрела в него и не узнавала себя. Создавалось ощущение, что на меня смотрит чужой человек: впалые скулы, впалый живот, бледное, как сметана лицо, которое не краснело даже от горячей воды, неизменным осталось только одно — длинные волосы, обвивающие мой стан. Куда делась весёлая Машка? Всегда смеющаяся и довольная? Кричащая, дразнящая, манящая? Куда всё ушло?

Разве это я? Всё перевернулось в одну секунду, в мгновение ока… Ушла вся праздность жизни и наступили другие времена. Во всём нужно искать плюсы. Я похудела. Об этом я мечтала с самого детства — ходила на тренировки, делала гимнастику, сидела на диетах. Сейчас для меня это всё стало так мелко. Здесь, в больнице, где повсюду боль и слёзы, ты понимаешь, что все эти мелочи — деньги, напыщенность, наряды, понты — всё это не имеет никакого значения. Главное в жизни — здоровье и поддержка. Без этого не сможет ни одно живое существо.

Мама звонит.

— Машка, на Таньку ни одна юбка не влезает! Представь! — хотела обрадовать она меня.

— Да мама! Лучше б на меня не влезала ни одна юбка, и я была бы в три обхвата, но, чтоб моя дочь была здорова! Разве важно, какой ты ширины? Важно, что ты есть! Что ты живешь! Вот что важно, — услышала она в ответ.

— Маша, успокойся. Вот приедешь, купим тебе новое платье! — продолжала она.

— Мама! О чем ты? Какое платье? Ты не слышишь, о чем я тебе говорю? Мне ничего не надо. Ровным счетом ни-че-го! — чуть не топая ногой, твердила я в трубку. — Я устала. Пока, мама.

Лёгким движением руки мобильник оказался где-то под кроватью, а на ровной поверхности овального зеркала, висевшего в палате, вырисовывалось моё отражение. Волосы стали иссиня — чёрными и жёсткими. Моя кожа была очень бледной. Мои руки потрескались от вечного соприкосновения с водой и моющими средствами. И на мир я смотрела теперь совсем по— другому.

Вот уже вторую неделю я не выходила из больницы. Нет, конечно, можно было покидать стены этой плачевницы, но не более чем на сорок минут. За это время мамочка должна успеть спуститься в подвал — переодеться, подняться наверх, выйти через парадное крыльцо на улицу, затем — из своего корпуса, а чтобы добраться до магазина, уйдут ещё сорок минут. Вопрос — зачем я куда-то пойду? Да и нет уверенности, что за моим ребенком будет хороший присмотр, хотя больница и переполнена медперсоналом.

Вон Ольга из соседнего бокса, приверженница искусственного питания. Кормит только смесью и ровно через три часа. Вот она уходит из больницы на этот промежуток времени и не боится. У нее дочка спит. А у Шурки весь изревится, если оставить. Как-то ей пришлось уехать, на вокзал нужно было — деньги от родственников знакомые передавали, так когда она приехала, Богдан задыхался от плача. Он лежал голодный и холодный в мокрых пеленках и звал маму. Но никто к нему даже не заглянул. Стены между боксами плотные, другие мамочки не слышали его ора, да и нельзя в чужой бокс заходить. А медсестрички в это время сидели и пили чай. Я бы всех таких «сестричек» к стене ставила!

Иногда, когда у нас бывало свободное время, что случалось крайне редко, мы встречались в коридоре и сидели в кожаных креслах. В один из таких дней в больницу поступила роженица. Я такую женщину видела впервые. Тощее приведение двигалось к нам навстречу. Она шла в шлепках без носков, и ее ногти цокали по полу. Моему удивлению не было предела. Мы сидели с Танькой Грошевой, ее бокс находился напротив моего, и смотрели на это «чудо». Этой девке автоматически было присвоено прозвище «призрак», с добавлением «летящий на крыльях ночи». Ее вид сказал о многом. И, когда мы узнали, что она, мягко говоря, слаба на голову, то поняли, что и «передком» тоже не сильна. Оказалось, это уже третий ребенок. Двое первых сейчас находятся в одном из детских домов Вологодской области. У нее был мальчишка. Крепкий. Сюда они попали так же, как и все — из-за небольшой асфиксии. То есть кто-то, например, родился и не сразу закричал, или задышал… А кто-то, как этот, просто запутался в пуповине. А это обозначает, что какие-то доли секунды он не дышал. Поэтому сейчас его будут всячески проверять. Ребенок же не виноват, что ему такая мать досталась. Мы с Танькой незаметно для себя встали с кресел и пошли за этим чучелом. Интересно, куда она двигается?.. Призрак летел в Танькин бокс!

— А-а-а-а-а-а! — открылись от удивления Танькины глаза и рот. Она мигом полетела в ординаторскую.

— Вы что творите? Вы кого мне подселили? — ругалась Грошева с врачами.

— Кого? — спокойно спрашивали они.

— Вы даже не знаете, кого подселяете мне! Я с этим чучелом жить не буду! Вы понюхайте, как от нее тащит! Это, во-первых! А, во-вторых, у нее не все в порядке с головой! Мало ли что ей взбредёт! — расходилась Танюха.

После «тёплой» беседы с заведующей отделением «летящую на крыльях ночи» от Грошевых переселили. Танька вздохнула с облегчением. Она-то вздохнула, но вся больница была в напряжении. Это чучело поселили в отдельный бокс. Но это не спасло от ее общества. Она ходила по больнице взад и вперед, заглядывая ко всем в окна, и смотрела на чужих малышей до тех пор, пока ее не заметят. Ее гнали отовсюду. А она, видимо, не понимая, что делает, не останавливалась на достигнутом и пыталась пройти в бокс. Её били и снова гнали. И поделом.

Как-то утром в столовой, когда по сложившемуся режиму, мы ели рисовую кашу, она села напротив меня, но за соседний столик. Я не могла смотреть на кашу, а она уплетала ее за обе щеки. К ней подошла женщина, которую звали Мариной, и подала большое сочное яблоко. Та кивнула головой в знак благодарности. Все покосились на Марину, мол, ты чего? Она повернулась и сказала: «У меня родился второй ребенок от второго брака. Я вышла замуж в 19. Первый муж пил, шлялся, и, когда всем девчонкам в роддом приносили фрукты и сладости, мой благоверный таскал мне морковку с личного огорода. Когда нас выписывали, всех забирали с цветами и улыбками, а я пришла в дом, заваленный бутылками, которые вымыла, сдала и купила на них пачку молока и батон белого хлеба. Я понимаю, каково приходится сейчас этой женщине. Ей никто и ничего не принесет и даже доброго слова не скажет. Пусть порадуется».

Девчонки встали со своих мест и тоже дали ей по фрукту.

Но это была единичная акция. Больше этого призрака никто не жалел. А за что? За то, что она шляется по коридорам, оставляя одного маленького ребенка в боксе? Он вечно сырой и опрел уж до мяса. Мы отдавали ей свой крем и присыпку, но она не удосуживалась ухаживать за своим сыном.

— Наверно, и этот попадёт в детский дом, — прошептала мне Танька.

— Да уж лучше туда, чем с такой маткой, — отозвалась я.

В том крыле лежала не только эта сомнительная личность. Был целый бокс отказников. Так и стоят перед глазами двое ребятишек. Эдуард и Ярослав. Эдик — маленький, какой-то кривой, с длинными, черными волосами, большой головой и узкими глазами — его диагноз знали все. Даун. А второй, Ярик, — сильный, крепкий, глаза зеленущие, большие! Сам такой миленький! От этого-то какая непутёвая могла отказаться? Да, если и больной, это ж твой! Родной! Какой бы ни был!

Мы с Танькой долго смотрели на этих малышей… Стояли и переглядывались, и во взгляде нашем угадывались все мысли, посетившие нас в тот момент.

Расстроенные, мы пошли в свои боксы. На посту сделали отметки о состоянии здоровья своих детей и хотели уже расходиться. Нина Васильевна, звонкоголосая медсестра, остановила нас своим вопросом: «Что? К отказникам ходили?» Мы переглянулись. Откуда она могла знать?. «Да отказник-то там только один, — продолжила она. —  Второго заберут. У матери его кости во время родов сильно разошлись, лежит в больнице в тяжелом состоянии, встать не может, да и нельзя пока. За ней за самой утки выносят, а как она будет за ребенком ухаживать?.. Вот и лежит он у нас, а она в другом здании. Бедные. Вот ведь как ещё бывает.»

Посмотрев на ситуацию со стороны, я поняла, что у меня ещё не худший вариант, который мог произойти. Варя заплакала, и я мигом метнулась к ней. Она уже была не так слаба. Ей проделали капельницы и уколы. Теперь нам прописали массаж. Говорят, что он вообще на ноги хорошо ставит. Да она у меня и так уже активная стала — вон как возится. А за ночь вообще по нескольку раз разбудит — кушать просит. Теперь мы прибывали с каждым днем на 100 грамм, редко, когда на 60 или 80. Я спала по часу в сутки, все время сцеживалась или ухаживала за ребенком. Поэтому, когда мне кто-то звонил в этот час, я приходила в такой гнев, что звонящий быстро сам бросал трубку. В этот раз мне попался «МУЖ».

— Ма-аш, привет! Ну, как вы там?

— Лучше всех, — пробурчала я. — Что надо? Неделю не звонил — вспомнил вдруг?

— Ну что ты! Перестань! Когда выписывают? Когда приезжать за вами?

— Не знаю. Отстань. Ещё не скоро.

Я бросила трубку, перевернулась на другой бок и уснула. На часах было 12 ночи. В уличное окно светил фонарь, а в окне, выходящем в общий коридор, появилось мутное лицо Призрака. Я почувствовала на себе напряженный взгляд и открыла глаза. Это чучело с цокающими ногтями на ногах стояло и смотрело на нас с Варей! Я вскочила и пулей выбежала к ней. Взяв за шкирку, оттащила ее в другое крыло и сказала: «Чтобы и духа твоего не было рядом с моим боксом! Поняла?!» Та утвердительно кивнула.

Я вернулась в 21-й бокс и легла на свою кровать. Меня потряхивало и знобило. Варя заплакала и завыла. Время еды. О-о-о! Я так никогда не высплюсь. Накормив Варю заранее приготовленным молоком, положила ее рядом с собой. Мы уснули. Сегодня я проспала четыре часа! Господи! Какое это счастье! Не один, а целых четыре!!!

Нина Васильевна сегодня пришла раньше обычного. Подозвала меня и потихоньку сказала: «Так. Сегодня вы идёте на УЗИ. Ещё я Грошеву записала. УЗИ головы. Приготовьтесь».

— О, Боги! Как мне страшно. Я надеюсь, что всё будет хорошо! — поделилась своими переживаниями с медсестрой.

— Шапочку не забудь ей одеть, — предупредила та.

— Но у меня нет сейчас маленькой шапочки… — расстроилась я.

— Как нет? Ну, ничего, я запеленаю ее с головой — ерунда! — подмигнула Нина Васильевна.

Прошло полчаса, и медсестра пришла снова.

— Готовы? Давайте я вам помогу.

Нина Васильевна по-быстрому укутала Варюшку, и мы пошли по коридору ближе к нужному кабинету. Там уже кто-то был на приеме. Нам пришлось ждать. Мы сели на диванчик, рядом с нами плюхнулись Грошевы.

— Говорят, там тетка злая работает. Кричит на мамочек, если что не так.

— Я ей покричу…

Ждановы! Ваша очередь! Я встала и понесла Варюшку на экзекуцию. Ее положили на холодную кушетку, распеленали и намазали голову каким-то прозрачным гелем. Варя молчала и не двигалась. Она смотрела в одну точку и не понимала, что с ней делают. Женщина аккуратно водила по ее голове специальной аппаратурой, которая передавала всю информацию на экран.

— Лучше. Значительно лучше, — констатировала докторша.

— Ф-фу, слава Богу! Я уж напугалась!

— А чего Вы боитесь? У вас всё хорошо. Через несколько дней, наверно, выпишут. Вы поправляетесь. От ишемии не осталось и следа.

— Как же хорошо-то! Какие хорошие новости! Мы уже 18 дней тут. Я устала.

— Ничего. Недолго осталось мучиться.

Я обтерла Варю от этой слизи, закутала ее, поблагодарила доктора и пошла к себе в бокс. Моей радости не было предела! В общем коридоре я натолкнулась на нашего лечащего врача. Ольга Петровна, как обычно, куда-то спешила.

— Ольга Петровна, можно Вас на минуточку.

— Что такое? Что случилось?

— Я хотела поинтересоваться, что за диагноз у нас.

Наша докторша выпалила мне название диагноза чуть ли не на латыни и посмотрела на меня… Я стояла в недоумении. Словосочетание «нервная система» меня очень задело. Неужели моя доченька будет инвалидом? Тут я вспомнила, что у нее часто трясется нижняя губка. О, Господи! Только не с нами. Тогда Ольга Петровна добавила: «Вас, наверно, интересует дальнейшая судьба ребенка».

— Да, — без промедления добавила я.

— У Вас будет абсолютно нормальный ребенок! Не переживайте.

После этих слов с моих плеч такой груз свалился! Нет. Не камень! Валун! Гора сошла! Э-эх! Вот она жизнь! Вот она жизнь! Возрадуйся!

Сегодня все шло по-другому. И снег за окном падал прекрасней. И Варя улыбалась теплее! И медсестры были доброжелательней и дружелюбней! Сегодня был мой день! День мамочки из 21-го бокса! Мамочки, которая не спала ночами, следя за покоем своего ребенка. День женщины, которая не отходила от своего чада, меняя капельницы и пеленки. Женщины, которая сцеживала свое молоко по часам и минутам, и выкармливала малыша! Варя шла на поправку — это была моя победа! Болезнь отступала!

Моя девочка стала сосать соску, как все обычные дети. Теперь я дышала спокойнее. Моя осанка стала тверже. Шаг ровнее. И все-то у меня спорилось да ладилось. Я переодела Варю, накормила ее, уложила спать, и пошла на обед. В столовую.

Маринка, Танька, Ольга и остальные — все уже были там. Осталось только два свободных места. Я заняла одно из них. Сижу, ем. В светлое помещение вошла девушка в светло-голубом спортивном костюме. Я видела ее уже не в первый раз. Она все время ходила поникшая и печальная. Мне всегда хотелось узнать, что с ней, но как-то не получалось завести разговора. Она сидела напротив меня. Долго водила ложкой в супе и не ела. Я спросила: «Что с тобой?»

— Наверно, что и со всеми здесь. У меня болеет ребёнок, — не поднимая голову, ответила она.

— Ничего! Поправится! — ждала я, когда она на меня посмотрит.

— Тебе легко говорить! Она у меня вообще не ест… — бросила она ложку в щи.

Я вспомнила, что, проходя мимо их бокса, видела, как эта мамочка стоит у кроватки малыша, а над ним висит какое-то оборудование. В колбе бурлят и вьются пузырьки. Но я не знала, что это.

— Ты понимаешь, она не может глотать! Я кормлю ее через зонд! — со слезами она посмотрела на меня.

— Как раз таки я это отлично понимаю! Сама через это прошла! Только я вот, что сделала: попросила врачей убрать этот зонд, и потихоньку приучала ребенку к соске. Попробуй и ты! — вселяла я в неё уверенность.

— Ты, правда, так сделала? — боялась мне поверить она.

— Конечно! — уверяла я.

Мамочка успокоилась, скушала суп, второе, выпила компот и, воодушевлённая, исчезла из столовой. Я сидела довольная тем, что смогла хоть кого-то подбодрить. Народ не расходился. Это было единственное место, где можно было пообщаться и отвлечься от проблем.

— Машка, спой песню, — просили меня девчонки.

— Ну, что вы! Сейчас услышат, опять заорут!

— Да ну! Пой давай! Ну, хотя бы частушку тогда.

— Ну, хорошо! Только одну!

Все сидели в ожидании моего перла.

— А давай матюкальную! — предложила Танька.

— Ну, давай, ты можешь! Повесели нас, — начали все остальные.

Я запела: «Раньше я жила — не знала, что такое кокушки а-а-а, пришло время. застучали-и-и кокушки по жопушки»! Девчонки расхохотались, и вышло это так громко, что нас услышала медсестра: «Это ещё что такое? Вы забыли, где находитесь? Это больница! Боль-ни-ца! Успокойтесь и ведите себя прилично!»

— Радовались бы, что мы отвлекаемся. И так у всех только горе на уме, — высказались девчонки.

Я не унималась и допела им эту песню шёпотом: «Бригадир у нас хороший. Бригадир у нас один. А-а-а! Соберёмся всей бригадо-о-ой. И хм-хм ему дадим!»

— Ну, Машка, ты даёшь! Хоть ты повеселишь, так ладно.

— Ладно, девочки, расходимся. Пора уже.

До ужина время пролетело быстро. На нем ко мне подбежала мамочка в светло-голубом спортивном костюме. Она откуда-то знала, как меня зовут.

— Маша, Маша! Она ест! Ест! Как хорошо, что ты мне это посоветовала! Она ест, только срыгивает потом все…

— А ты как хотела? У нее желудок еще не привык к этому. У меня сначала вообще по 10 граммов ела, а теперь 75 и больше! Ничего — все будет хорошо, я узнавала, — с улыбкой произнесла я.

Входные двери хлопнули, и с улицы зашла новая мамочка. Ее встретила та же молочная медсестра, что и меня, Людмила Александровна. «А где дети?» — спросила она.

— Сейчас принесут.

Через несколько минут занесли двое близнецов. Медсестра взяла обоих на руки и понесла в бокс. Мамочка, растерянная и взлохмаченная, бежала за ней. Мы с Танькой были в шоке.

— Двое!

— Двое.

— С ума сойти! Тут с одним-то не знаешь, как справиться!

— Бедная. Намучается.

Не успела я это произнести, как входные двери открылись снова. Шла мамочка и три медсестры. У каждой сестрички по ребенку.

— Тройня!

— О, Господи, что за день?!

— Дар речи потерять можно!

— Как она с тремя обходиться будет?

— Может, родственников пустят, чтоб помогали ей.

— Не знаю.

Мы сидели, выпучив глаза и открыв рты. Смотрели друг на друга и сопереживали молоденькой мамочке.

«Мамочка из 21-го бокса»! — кричала меня медсестра. Я испугалась и побежала к своей палате.

— Что случилось?

— Вы переезжаете!

— Куда? Зачем? Нам и тут хорошо!

— Это не обсуждается. Врач так сказала. Вы уже почти выздоровели, а тут поступили «тяжелые», им лучше лежать отдельно. Вы переезжаете к Грошевым.

— А? К Грошевым! Тогда ладно!

Я собрала свои вещи, подхватила Варю, и мы перешли в другую комнату. Там было большое окно, которое выходило на город!

— Как тебе повезло, Танюха! А у нас только крышу соседнего здания видно. Ты, наверно, в Новый год и салют видела…

— Конечно!

— А я дак спать легла. Никакого салюта, никаких поздравлений. Нет, родные, конечно, мне звонили, ну да разве мне до этого.

— А муж?

— И он звонил. У него там очень весело было. На площади отмечал! Как раньше. Как будто нас и нет вовсе. А мы есть. Мы лежим в больнице.

— Вот урод!

— Да. Я уже к этому привыкла. Мне теперь он совсем безразличен стал. Главное — Варя. А она идёт на поправку, и скоро нас выпишут! Я надеюсь.

День выписки был назначен на пятницу. Я так готовилась. Всех обзвонила! Только Ольга Петровна, наша врачиха, быстро опустила меня с небес на землю.

— Даже и не выдумывай. Слаба она еще у тебя. Здесь полежите.

— Как? Вы же говорили, что в пятницу выпишите нас.

— Мало ли что я говорила?! Нет, и всё. У вас еще. Хм. Хм.

У Вас желтуха вон!

— Какая желтуха, Ольга Петровна? Откуда?

— Что? Не видишь? Будете на кварцевой лампе лежать… 24 часа в сутки!

Я вернулась к себе в бокс и зарыдала. Все это время я пыталась сдерживать себя и держать свою слабость в кулаке. Но тут что-то лопнуло, я не могла противиться своим чувствам. Казалось, что мое рыдание слышит вся больница.

— Не выписывают! Не выписывают! Зачем же тогда обещали? Я больше не могу видеть эти стены, белые халаты! Как же мне все это надоело! Бедная моя девочка — снова какие-то процедуры придумали!

Нам принесли аппарат. Нужно было прикреплять пластину, похожую на лопату, к Вариной спине, и в таком положении она должна была находиться целые сутки. Я положила Варю на этот аппарат, потом обернула ее пеленкой, что и вовсе обездвижило мою малышку. Нажала на кнопку. От предплечья, где виднелись щели между телом и материалом, исходил голубой свет. Кое— как Варя уснула. Я успокоилась. В больнице воцарилась тишина и покой.

Ночью Танькин сын заныл, но она его не услышала, уж больно крепко спала. Зато его услышала моя Варя! И заплакала еще сильнее. Теперь проснулась и Грошева и начала говорить мне о том, что мы, видите ли, громкоголосые, разбудили её сына. Доказывать, что всё случилось наоборот, было бесполезно. Я просто качала Варю и даже не включала свет. Наши соседи по палате уснули, Варюша тоже закрывала глаза. Я стояла спиной к окну, ведущему в коридор, и почувствовала на себе взгляд. Обернулась, и вскрикнула от испуга! Там стояла медсестра и смотрела на меня из темноты.

— С ума что ли сошла?! — покрутила я ей пальцем у виска и добавила. — Что? Заняться больше нечем, как подсматривать?

Она ушла. Я положила ребенка в кроватку и прилегла. Уснула.

Утро было добрым. Лучи солнца играли на моей подушке. А город постепенно оживал. Об этом говорили прохожие, появляющиеся на улицах, и бегущие на работу. Я смотрела в окно. Таньки в боксе не было… Куда же она делась? Не успела я об этом подумать, как дверь отворилась и она, весёлая, забежала в комнату.

— Машка! Нас выписывают! Ур-ра!

— Да? Повезло.

— Так и вас!

— Как нас? Мне вчера сказали, что еще неделю тут лежать надо!

— Ничего не надо! Сейчас народу вон сколько поступило — размещать негде. А мы с тобой только место занимаем.

— Так когда выписывают-то? Сейчас что ли?

— Нет, завтра с утра мы можем быть свободны. Слушай, мне надо за одним документом отлучиться, ты не посмотришь за моим Яриком?

— Да, конечно, посмотрю! Езжай.

Танька быстро оделась и смылась. Я осталась с двумя маленькими детьми. Им еще и месяца не было. Обоим по 21 дню.

Ярослав заплакал. Я подошла к его люльке и стала ее катать. Хорошо, что она на колесиках. Ребенок не успокаивался и начал заливаться. Я взяла его на руки, сунула в маленький ротик соску — замолчал. Проснулась Варя и тоже начала голосить. Танькин сын снова заплакал. Вой с обеих сторон мне изрядно надоел. Я положила мальчика в его люльку, а Варю взяла на руки. Ногой катала кроватку на колесиках, в руках держала свою дочь и бесконечное «ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш» уносилось под потолок. Успокоились. Слава Богу!

Послышался звук перфоратора. О-о, нет! Этого я не перенесу. На нижнем этаже шел ремонт. Черт! Как же мне повезло! Не обращая на тяжёлый звук внимания, дети продолжали спать. Я прилегла на свою кроватку и взяла в руки мобильный. Пятнадцать «пропущенных»! Мама, муж, сеструха, Юлька — все звонили по нескольку раз. Я набрала маму.

— Мама, нас завтра выписывают!

— Здорово! Я же говорила, что осталось немного потерпеть!

— Да-да, говорила… А еще ты говорила, что у каждого свой крест… Что мне выпала вот такая доля, и я должна с ней справиться.

— Да, Маша, говорила. Еще никому не давались детушки легко. Тебе вон что пришлось испытать. За вторым теперь, наверно, подумаешь еще идти или нет.

Я промолчала.

— Так во сколько вас ждать? Вадька поедет за вами?

— Наверно.

— Ну, хорошо. Мы тогда с Танькой пойдем к вам, приберем все, намоем да печи натопим.

В бокс зашла докторша, и мне пришлось отключиться.

— Мария, готовьтесь к выписке, завтра с утра можете быть свободны!

Она оглядела Варюшку еще раз.

— Вот видишь, как она изменилась. Теперь настоящая! Вон какая крепкая. Давай-ка взвесим ее.

— Сколько-сколько, — спрашивала меня Ольга Петровна, поглядывая на весы. Варя тянула ко мне свои маленькие ручки, а на дисплее высвечивалось 3209.

— Ну, вот! Нормальный вес — можно выписывать! Кушает как? Хорошо?

— Да.

— Ладно. Я пошла. А вы готовьтесь.

Я набирала мужа, а он все не брал трубку. Потом перезвонил.

— Ма-аш…

— Вадик, нас выписывают! Ты приедешь завтра?

— Во сколько?

— Чем раньше, тем лучше.

— Хорошо. — он замялся.

— Что такое?

— У меня денег нет.

— Замечательно! Как водку жрать, так у него и деньги, и друзья, и время есть. Как жену с дочкой из больницы забрать — ничего нет! — я рвала и метала.

Он молчал.

— Так… Ладно… Вот где позорище-то а! Короче, ищи машину, у меня деньги есть. Я сама заплачу. Ты, главное, купи коробку конфет и бутылку Шампанского на выписку. Хоть это-то сделай по путью!

— Хорошо, Машенька.

— Всё! Свободен!

— Целую, люблю, пока.

— Пока.

Я негодовала. Опять все проблемы приходилось решать самой. Что за тряпка?! Как можно быть таким тюфяком????? Эх! Ладно! Потом об этом подумаю — надо вещи собирать.

У меня набралось несколько пакетов. Странно, сюда ехала, вроде, меньше всего было.

Кто-то пронёсся мимо коридорного окна, и в комнату вбежала запыхавшаяся Танька:

— Ну как?

— Чего «как»? Нормально. Сейчас нормально. А, как ты ушла, так дали жару оба!

— Спасибо тебе большое. Я пока ездила, вся испереживалась.

— Ну да ничего, мы справились.

Танька стаскивала с себя штаны и переодевалась в халат. Я укладывала вещи.

— Пойдём в столовку? Чая попьём, — предложила мне Танюха.

— Ну, пошли, когда ещё с девчонками увидимся. — встала с кровати и я.

За белым столом у большого окна, как обычно, уже сидели Маринка, Шурка и Аленка.

— Девчонки, давайте к нам за стол, — позвали они нас.

Мы сели.

— Что? Опять чай со сгущенкой пьете? Скоро уже на него и глаза смотреть не будут. — Подтрунивали мы над ними.

— Ага. Пьем. А куда деться? Сказали ж всем, что, ежели так пить, молоко прибывать будет. Вот и пьем, — разбалтывали они чай молочного цвета в своих чашках.

Я налила себе такого же напитка. И Танька. Мы светились от счастья, и это было заметно.

— Вы чего такие радостные? Выписывают что ли? — с иронией спросили взрослые мамочки, зная, что такого быть не может, ведь мы поступили намного позже, чем они.

— Ага! Выписывают! — чуть не хором ответили мы.

— Правда? — повернула голову рыжая Маринка.

— Да! Завтра утром будем на свободе! — парировала Танюха.

— Поздравляем, — сказали девчонки и поникли. — Нет, мы, конечно, рады за вас! Нам бы ещё за себя порадоваться…

— Так сказали, что многих сейчас выпишут.

В столовую зашла докторша. Перечислила всех сидящих по именам, а потом добавила «готовьтесь к выписке».

Нам впору было всем плясать! Сегодня мы не могли наговориться и напрощаться.

— Может, бутылочку раскатим? Когда еще свидимся? Тут, как на войне, побывали. Боевые товарищи, так сказать, — предложила кудрявая Алёнка.

— Да, неплохо бы. Только время-то смотрите сколько — нас уже не выпустят из здания, — заметила Шурка.

— А жаль! Пошкодили бы на прощанье. — сожалела Маринка.

— Ага. Тут одна целую неделю втихаря пила. Так узнали — такой скандал был, ее сразу и выгнали! — рассказывала наша рыжуха.

— Ничего себе — сразу! Неделю ведь пила! — раздался дружный смех.

Хохоток пробежался по столовой и затих в соседних боксах. Вечер пролетел незаметно. На город опустилась ночь. Я накормила Варю, и решила отнести пустую бутылочку в комнату, где потом мылась и дезинфицировалась эта посуда.

Мне пришлось миновать несколько коридоров прежде, чем я попала в нужное место. В последнем — не горела лампочка. Я шла быстро. Вдруг из темноты послышался какой-то шорох, и чей-то голос сказал: «Опять ты?! Эй, мамочка из 21-го бокса? Так ведь»? Я вздрогнула от неожиданности.

— Да, я это.

— Ты когда-нибудь спишь? Все время у тебя какая-то работа. Отдохнула бы. Как ни погляжу — то ты пол моешь, то с ребенком занимаешься, то вон с этими бутылочками носишься… — говорила старая санитарка, спящая на диванчике возле входных дверей.

— Так ведь все надо что-то, — ответила я и прошла дальше.

В комнате, в которую сносили все бутылочки, горел свет. Я положила свою в общий таз и пошла обратно в бокс.

Утром была беготня. Все носились по больнице. И я в том числе.

— Бокс помойте. И стены в нем тоже, — зашла к нам санитарка.

Она ушла, а мы дополнили: «Ага — щас!»

Ко мне прибежала молодая медсестра и сказала, что за нами приехал муж, который ждет в коридоре.

— Вот — одежду на выписку привёз, — показала она мне пакет.

Сама же из него всё достала и стала одевать Варвару. Я тоже собиралась. Накрасила глаза, заплела косу, переоделась — я приготовилась за десять минут.

— Уезжаете уже? — прибежала откуда-то Танька.

— Да. Все, слава Богу.

— А я так только после обеда. Пойдемте, провожу.

Мы шли по общему коридору, озаренному теплым светом. Алёна несла Варюшку, я и Танька бежали рядом.

Вадик ждал, переминаясь с ноги на ногу.

— Держите дочку, — произнесла Алёна, передавая ее в руки мужа.

Он весь покраснел и сказал: «Я боюсь».

— Держите-держите, — ещё раз повторила медсестра. Он взял. Я подала конфеты и Шампанское. Мы обнялись с Танькой на прощание, поцеловались, нашу семью сфотографировали, и мы отправились на выход.

По ступенькам муж шёл осторожно, боясь поскользнуться и упасть. На улице нас ждала машина. Я первый раз за месяц вышла на воздух. Казалось, что он меня опьянит. Было ощущение, что я попала в другой мир. Вадя сел на заднее сидение с нашей малышкой, а я — вперёд.

Мелькали дома и проспекты, рекламные плакаты и вывески. Всё светилось и говорило о весёлой жизни. «Вот она — жизнь! Красивая, счастливая, здоровая! Вот такой она должна быть», — думала я, сидя в кресле автомобиля. Месяц заточения прошёл. Теперь всё будет хорошо. Никаких уколов! Никаких процедур! Я ликовала! Я дышала полной грудью. Из замкнутого пространства, мира боли и нервозности я попала в страну свободы. Правда, свобода эта оказалась достаточно мнимой.