Цефеиды. Кассиопея

Ханна Ким, 2022

Если Вселенная бесконечна, какова вероятность, что в разных ее уголках существуют похожие миры? Возможно, в одном из них ты счастлив и живешь той жизнью, о которой всегда мечтал, без сожалений, с уверенностью в собственном будущем. Быть может, там даже небо другого цвета, а звезды складываются в неизвестные созвездия, и лишь одно из них тебе знакомо. Мингю никогда не задумывался о том, какой могла бы быть его жизнь, родись он в другое время или в другом мире. Он уверен, что для него итог всегда будет один. Вселенная считает иначе, когда дает ему шанс прикоснуться к другой реальности. По ту сторону зеркала небо действительно непривычного цвета – сиреневое. Но там нет самых близких друзей, а единственный, кто может помочь, – соседский ребенок, который в этом мире старше на десять лет.

2

Ситуация складывается довольно щекотливая. То есть щекочет нервишки она скорее Чонхо, а Мингю просто сидит и выжигает взглядом знакомое имя в углу тетради, совершенно не зная, что делать дальше и как вообще себя вести теперь. Но если Чонхо просто плавает в непонятках, которые вполне себе можно пережить и найти им объяснение, то вот Мингю не плавает, его утянуло камнем на самое дно, и он сидит там на днище этом и пузыри пускает, забыв совершенно, что кислорода осталось максимум на минуту.

— Пак Чонхо, — зачем-то читает вслух, хотя в голове своей произнес уже раз двадцать кряду.

— Что? — И в вопросе этом совсем нет желания поинтересоваться, а, собственно, зачем зовут и чего хотят, в нем скорее чуть ошалелое «я прошу прощения, но какого хрена».

— Что? — на автомате реагирует Мингю вопросом на вопрос.

— Нечасто я слышу, как ты зовешь меня по имени. — Чонхо хмурится так сильно, что того и гляди брови вниз уедут.

— Предпочитаешь все привычное и обыденное? — находится Мингю, всеми возможными силами увиливая от прямого вопроса. Прямые вопросы — то, чего он должен избегать. Это то, что может выдать его с головой быстрее, чем неоднозначное поведение и резко изменившийся внешний вид.

— Может, мне просто нравится, когда меня хёном зовут, — хмыкает Чонхо неодобрительно и сбрасывает рюкзак со стола на пол.

Все, Мингю думает, пиздец, приехали. И откровенного изумления в нем настолько много, что он даже перестает сверлить взглядом тетради на столе и смотрит прямо на Чонхо. Хёном, значит. Хёном. И так сразу много слов и фраз во рту набирается (начиная от «да какой из тебя хён» и заканчивая «я скорее поверю в то, что Тэён перестал складывать фантики от конфет за кроватью»), но язык отказывается ворочаться, намертво прилипнув к небу. Сказать хоть что-нибудь все равно очень хочется, сказать что-нибудь надо, но Мингю молчит только и никак не может никуда в своей голове приткнуть мысль о том, что этот Чонхо его старше.

Самым верным поступком сейчас видится скоропостижное самоликвидирование своего тела с территории, где стремительно начинает повышаться градус, что Мингю и делает, бросив быстрое «я буду у себя».

Он честно старается идти в комнату спокойным, уверенным шагом, но у самого порога срывается и хлопает дверью не к месту громко, потому что контролировать себя выходит не очень сейчас — руки и те дрожат, как с похмелья после недельного запоя. Он стоит, прислонившись спиной к двери, считает до десяти, двадцати, ста. Сердце бьется медленно, но неровно, каждый третий удар выбивается из ритма, дробит некогда слаженное сердцебиение на соты и стреляет куда-то в горло.

На ста сорока двух Мингю выпрямляется и выходит на середину комнаты. Прислушивается настороженно, боится, что Чонхо все-таки решит последовать за ним, чтобы выбить признание. Но чего именно? Того, что и почему с ним (с ним разве?) творится, или же?..

Чонхо следом не идет. Мингю слышит его шаги за дверью, слышит хлопок дверцей холодильника и шум чайника, тявканье собаки и чужой приглушенный голос. Он расслабляется немного — самую малость, — позволяет себе обернуться вокруг своей оси, чтобы получше рассмотреть помещение. Взгляд сразу же упирается в зеркало, стоящее в самом углу комнаты, если честно, чем-то напоминающей комнату самого Мингю, но не интерьером, а тем, как стоит мебель: кровать головой к окну, рабочий стол у противоположной стены, сбоку — шкаф. И зеркало. Проклятое зеркало.

Он делает к нему решительный шаг, но сразу же останавливается. Сомневается в чем-то и не знает, в чем именно, — просто под сердцем тревога вдруг нефтью начинает разливаться. Оставляет масляные следы на легких, и вдохнуть — уже никак. Мингю отворачивается. Хочет найти что-нибудь тяжелое, чтобы разбить свое отражение на мелкие осколки. Смеется беззвучно этой мысли, пополам почти сгибается, когда осознает, какой дурак. Он о многих своих импульсивных поступках жалеет, но знает отчего-то, что предела своего так и не достиг. Может, попробовать? Мингю оборачивается и снова смотрит на свое отражение. Попробует, но не прямо сейчас, пожалуй. Сейчас пока…

Он запрыгивает на кровать и смотрит на рамки с фотографиями. Кто же ты такой, Ли-не-Мингю? Фото на стене мало совсем, всего пять штук, и он вглядывается в каждое из них так, будто где-то там, на заднем плане позади людей, спрятаны ответы на самые насущные для него вопросы в данный конкретный момент.

Ответов Мингю не находит, разумеется, зато находит совместную фотографию не-себя и Чонхо — она первой бросается в глаза. На ней у Чонхо карамельного цвета волосы, у Мингю — черные, что не удивительно, если вспомнить слова первого о том, что тот волосы красить якобы не собирался никогда. Они стоят на маленькой пристани на фоне искусственного дерева, чьи железные ветви забавно закручиваются в сердечки, а позади них виднеется море. Мингю узнает это место — побережье в городе Сокчхо. Они были там вместе с Тэёном около двух лет назад, когда обоим вдруг приспичило провести свои выходные «культурно» и взобраться на вершину самой высокой скалы в парке Сораксан^[5]. На скалу не взобрались, конечно же, но зато у Мингю остались до непозволительного смешные фотки Тэёна, который пытался столкнуть «Качающийся камень».

Получается, этот Мингю тоже два года назад ездил в Сораксан? Но не с Тэёном, а с Чонхо?

На второй фотографии он снова видит своего двойника и взрослого Чонхо, но фото явно сделано совсем недавно, потому что прическа Чонхо схожа с той, что Мингю видел у него сейчас. Он вглядывается в знакомые, но все равно бесконечное чужие ему лица и снова узнает место с фотографии — мост Шелкопряда в Сеуле, одно из самых любимых его мест в городе, потому что в парке рядом много тихих и уединенных мест, где можно спрятаться от чужих глаз и просто спокойно вздохнуть.

С месяц назад он ездил туда один, за день до того, как съехать со старой квартиры. Кажется, пытался голову в порядок привести, но в итоге только больше погряз в трясине, потому что место то хоть и любимое, но слишком сквозит прошлой жизнью — такой, какая она раньше была. Там мечтами пахнет и свободой. А еще с моста Шелкопряда видно Сеульскую башню — и она такая же маленькая, каким чувствует себя Мингю каждый раз, когда стоит на этом мосту и смотрит сквозь прутья вдаль.

На третьей фотографии не-Мингю один — позирует на фоне центрального въезда в Сеульский университет, делая сердечко руками.

— Какой же ты… приторный, — едва не закатывает глаза он. — В Сеульском учишься, значит. Надо отдать должное.

Четвертое фото глядит на Мингю лицом Чонхо, и оно явно сделано им самим на телефон. Тот факт, что другой он зачем-то вешает такие фотографии над кроватью, вгоняет в некоторый ступор. Сам он вряд ли бы повесил Тэёна с тупой рожей рядом с тем местом, где отходит ко сну. Вдруг кошмары сниться будут.

О пятую фотографию Мингю спотыкается взглядом и, кажется, ломается. Смотреть дальше уже и не выходит как-то, поэтому он глядит вбок куда-то, на занавески полупрозрачные, что от легкого сквозняка из приоткрытого окна шевелятся. Мингю эту фотографию знает — у него такая же есть. Там, в другом Сеуле, среди вещей, которые он так и не разобрал до конца, потому что разобрать просто не может. Именно в той части, том конверте, в который он не заглядывает никогда, потому что там вся жизнь обрывками: полароидные фото, автобусные билеты, чеки из кофеен, детские стикеры, листья засушенные. Там вся жизнь пазлами, но из них прошлое уже едва ли можно сложить, как мозаику с давно истертой картинкой. Прошлое таким и останется — обрывочным. Всегда будет порванными лоскутками. А Мингю и не хочет пытаться сшить их обратно, потому что — зачем.

Потому что сшивать нечего. У него только конверт с фрагментами, которые никогда не заполнят образовавшуюся пустоту.

На фотографии ему три года: он стоит на пороге дома, в котором жил до пяти лет. А по бокам от него родители сидят — молодые, красивые. Живые. Счастливые. Мингю счастлив тоже: по-детски наивно, по-детски открыто. Счастлив просто потому что.

Он проводит руками по стене — будто зацепиться за что-то хочет, чтобы не упасть. Будто где-то здесь, под обоями, спрятан рычаг, за который дернешь — и вернешь все так, как было. Ухватиться не за что, рычага предсказуемо нет, но Мингю больно царапает ладонь о торчащую шляпку гвоздя. Смотрит на нее секунд пять и понимает, что когда-то здесь висела шестая рамка, которую сняли. Он оглядывается на комнату, пробегается взглядом по чужим вещам, переключается весь на любопытство, так кстати зашевелившееся внутри. Ему бы на что угодно переключиться, лишь бы не вспоминать ничего. Ему бы что угодно, лишь бы не.

Мингю спрыгивает с кровати, зачем-то расправляет чужой плед, на автомате складывает кофту, валяющуюся на полу рядом, и кладет на стул. Проходит пару кругов по комнате, останавливается у рабочего стола с горами мятых тетрадей. Вытаскивает одну из ближайшей стопки и пролистывает, взглядом выхватывая будто нарочно кривые цветочки, нарисованные на полях то тут, то там.

Аж зубы сводит, думает Мингю, зачем так делать. Он со вздохом захлопывает тетрадь и кидает ее обратно на стол. Думает зачем-то, что ему нужно как-то называть другого себя, потому что «другой я» даже в голове звучит глупо. Мингю не придумывает ничего лучше, чем использовать сокращение от собственного имени — Мин.

Нижний ящик рабочего стола чуть выдвинут — так и манит открыть его до конца, что Мингю и делает, присев на корточки. Внутри ворохом лежат изрисованные листы бумаги формата А4; он достает несколько из них и садится на ковер. Разглядывает первый рисунок: горы, рассвет (закат?), чей-то силуэт со спины. На втором пейзаж сменяется широкой улицей мегаполиса, но фигура человека, изображенного посреди бурлящего жизнью города, не меняется, хоть и становится чуть ближе. Мингю машинально трет пальцем серый карандаш, за которым белая бумага скрыта почти целиком, и думает нехотя, что другой он — Мин — оказывается, талантом не обделен, в отличие от него.

Он достает рисунок за рисунком. Все они разные, на каждом из них поймана чья-то жизнь беспорядочными фрагментами, но везде, на каждом листе, Мингю видит один и тот же силуэт. От этой детали, что красной нитью тянется от картины к картине, становится тревожно и как-то не так, будто он увидел то, что увидеть не должен был.

Под ворохом чуть помятых и таких непохоже-похожих рисунков он находит еще несколько. И на них неизвестный силуэт обретает лицо. И будь Мингю даже окончательно и полностью не в себе, лицо это точно бы не перепутал ни с чьим другим.

На рисунках изображен Тэён. Тэён, который на альбомных страницах выглядит безбожно красивым. И дело вовсе не в том, что он и в жизни был таким, — дело в том, что его таким видел тот, кто рисовал.

Мингю не помнит, сколько сидит вот так на полу и таращится на нарисованного Тэёна. Разгадка висит в воздухе прямо перед ним, но он упорно не хочет на нее смотреть и тем более принимать за действительность. Потому что взрослый Чонхо-хён — это одно, а вот это вот — совершенно другое.

Он вынимает последний рисунок из ящика и замечает на самом дне нечто квадратное. Почти сразу понимает, что это рамка с фотографией. Перевернутая лицом вниз. Мингю медлит как может, но понимает, что это бессмысленно, потому что все равно посмотрит на фото — хоть уже и догадывается, кто на нем изображен. Понимает, что бессмысленно, но все равно медлит, ибо висящая перед носом разгадка мгновенно огреет пощечиной по лицу, стоит ему перевернуть рамку лицом вверх.

Оплеуха получается звонкой, от нее обе щеки саднит и губу немного. Мингю слизывает кровь, которой нет, и глядит на фотографию Мина и Тэёна. Они улыбаются оба, они оба счастливые какие-то до одури, сидят рядом и за руки держатся, а у Мингю от непрошенного осознания весь воздух из легких выбивает.

От осознания того, что могло произойти. И где сейчас этот Мин, если Мингю здесь. С кем он.

Мингю подрывается с пола и так стремительно бросается в сторону зеркала, что забывает даже рисунки на место вернуть — те разлетаются в разные стороны, соскочив с коленей, рассыпаются фрагментами чужих чувств, ложатся ярким серым поверх белого и глядят нарисованным взглядом до того в душу, что эту душу чужим надрывом засоряет к чертям.

— Блядь, — сипит он, — твою мать, — не может остановиться никак, шаря руками по раме зеркала. Как вернуть все на свои места? Как вернуться обратно? Ему здесь не место. Это не его мир, не его дом, и люди не его. Он чужой и потерянный — опять. И ему необходимо все исправить, пока оно не зашло слишком далеко.

Как исправить? Как?!

В дверь кто-то скребется, и Мингю замирает, прислушиваясь к жалобному скулежу корги. Дерево надтреснуто скрипит под его руками, но он пальцы не разжимает, а только стискивает ладони сильнее. Прижимается лбом к поверхности зеркала и выдыхает шумно, оставляя свое дыхание на отражении.

— Ну хватит, — слышит он голос Чонхо, у которого будто нарочито ворчливый тон; корги тявкает обиженно в ответ, но скрестись не перестает. — Хорошо, иди, иди. — Скрипит дверь, и проходит всего две секунды, прежде чем в ноги Мингю врезается мохнатое нечто.

Он выпрямляется, чтобы выпроводить собаку обратно в гостиную, но, развернувшись, проглатывает недовольное «чего тебе надо, псина», потому что видит Чонхо, который стоит посреди комнаты и разглядывает рисунки на полу настолько многозначительным взглядом, что у Мингю попросту отсыхает язык.

Чонхо молчит. Смотрит на нарисованного Тэёна, по полу пазлами разбросанного, и молчит. Мингю молчит тоже. Проходит слишком много времени, прежде чем он слышит:

— Идиот. — Чонхо отворачивается от рисунков, смотрит на него в упор, и во взгляде этом столько граней злости, что Мингю об эти грани самую малость режется. — Ты идиот, Ли Мингю.

— Я не… — Возразить хочется слишком сильно, но он сразу же сдает назад, когда Чонхо замечает зеркало за его спиной и взгляд его резко меняется.

Меняется опять. Снова и снова.

(Как много в тебе граней, Пак-не-Чонхо?)

Кажется, его слышат, потому что глаза закрывают, отворачиваются, прячут грани. Мингю видит, как Чонхо внимательно смотрит на кровать, аккуратно застеленную пледом, на сложенную кофту на стуле. Смотрит на стопки тетрадей на столе, которые Мингю на автомате поправил.

Между ними опять повисает напряжение — знакомое уже словно, — и искрит оно до того ярко, что хочется лбом в зеркало врезаться, да что угодно, блядь, сделать, лишь бы вернуться туда, откуда пришел. И больше не чувствовать, как тебя к полу придавливает вот этим всем.

Мингю машинально засовывает руки в задние карманы джинсов — так, как всегда это делет, когда нервничает, — и понимает вдруг, что в одном из них его телефон, а в другом — пачка сигарет Тэёна, которую тот забыл у него на днях. Хоть что-то у него осталось.

Чонхо смотрит на него снова, но теперь в его взгляде нет вообще ничего. В глазах напротив пусто совсем. Ни злости, ни осуждения, ни вопросов. Тишина.

(Бесконечное количество.)

— Будешь кофе? — спрашивают у Мингю.

Вопрос этот — не к месту. Вопрос этот — из несуществующего контекста вырван и треплет на ветру краями неровными с нитками торчащими. Вопрос этот почему-то за горло чужой рукой хватает, потому что неправильный совсем и так быть не должно.

— Буду, — соглашается он. И на кофе, и на то, что дальше будет. Не думает совсем.

Они стоят друг напротив друга и молчат, слушая, как шумит кофемашина. Та тарахтит так, будто собирается взлететь, не иначе, и это чуточку, самую малость смешно — Мингю, может, улыбнулся бы даже, если бы его так не кусали взглядом за каждую деталь лица. Больше всего страдают уши — он почти чувствует, как на них проявляются ровные отпечатки зубов и светят красным.

Чонхо смотрит до того внимательно, до того скрупулезно ощупывает взглядом его силуэт, что становится невыносимо неловко, потому что да, Мингю не привык к такому. Он в принципе не привык к тому, чтобы его разглядывали. Он так, муха на лобовом стекле чужой жизни, вовсе не обязательно столько внимания уделять.

Когда кофемашина перестает пытаться взлететь, Чонхо достает из холодильника пакет молока, а из кухонного шкафа — упаковку сахара кубиками. У Мингю не выходит удержать себя от недовольной гримасы, когда в чужую кружку летит его годовая норма сахара, а следом столько же молока. Чонхо отпивает свой кофе, не сводя взгляда с Мингю, который те же махинации не проделывает, а просто пьет свой горький американо как есть, неловко пытаясь прикрыть рукавом рубашки кисть левой руки, на которой виднеется татуировка. Это, конечно же, не укрывается от чужого взгляда.

Чонхо ставит кружку на стол.

И улыбается едва заметно.

А Мингю в этой улыбке не видит ничего хорошего.

Со стороны пола раздается уже приевшееся тявканье; корги хватается зубами за штанину Чонхо, тянет на себя, смешно упираясь на передние лапы. Тот присаживается на корточки, гладит пса с нажимом, ерошит шерсть, чешет за ухом. На губах его улыбки нет уже.

— Мингю, — зовет он.

— Что?

— Как зовут нашу собаку?

Мингю давится кофе и прикладывает над собой титаническое усилие, чтобы не закашлять. Сглатывает с силой, делает еще один глоток. Молчит. И молчание его не воспринимают как нечто из ряда вон выходящее, его как должное принимают — и от этого страшнее всего.

Чонхо выпрямляется, смотрит в стол совсем непонятным взглядом, тянет руку к кружке, но опускает ее на полпути.

— На кого я учусь? — спрашивает он снова.

Мингю думает, что еще немного — и все. Он сорвется. Кружку в стену швырнет — и свою, и чужую, — погромит тут все, а потом, может, и с Чонхо подерется, потому что вряд ли тот будет против. Разумеется, Мингю только думает, но не делает ничего, даже кружку на стол не ставит — только в руке сильнее сжимает, оставляя попытки скрыть татуировку, которая наверняка в глазах Чонхо как вишенка на торте. Внутри пустота такая тянущая и бесконечная усталость от вопросов, которые только слоями накладываются, которые только душат друг друга в припадке и не собираются уступать место ответам. Искать их Мингю должен, но, блядь, как же он устал.

— Может, ты хотя бы скажешь, сколько мне лет?

Он прикрывает глаза на мгновение и громко ставит кружку на стол. Смотрит на Чонхо исподлобья сквозь отросшую челку и все так же молчит. Ждет просто стоит: вопроса очередного, других слов, может действий. Да чего угодно. Потому что сам Мингю тут уже сделать ничего не может. Он своим молчанием на все вопросы ответил. Почему же он сам все еще без ответов, если, чтобы их получить, кому-то просто нужно помолчать?

Чонхо поворачивается к нему спиной. Опирается руками на стол, склоняет голову, выдыхает шумно. На Мингю не смотрит совсем. Слишком несуразный контраст с тем, как разглядывал его еще пять минут назад.

В следующие десять секунд звенящей тишины, что готовилась стать битым стеклом, Мингю не успевает подумать вообще ни о чем: ни о том, какой может быть чужая реакция, ни о том, что он будет делать, если его выставят на улицу или если кинутся с кулаками. Ни даже о том, понял ли этот Чонхо все то, что понять должен был, еще как только увидел его всего такого неправильного с пепельными волосами и на корню потерянным взглядом. Ничего не успевает — только вздохнуть один раз.

На выдохе Чонхо выпрямляется и скрывается в коридоре, так и не произнеся ни слова. Хлопает входная дверь. Мингю выдыхает еще раз, хоть в легких воздуха почти не осталось, мысленно желает себе задохнуться. Хочется пиздец как, но нельзя — сначала он должен все исправить.

Корги тычется носом в его штанину, задирает голову и скулит.

— Ну и как тебя зовут? — ворчит Мингю, опуская взгляд на собаку; садится на корточки, нехотя проводит ладонью пару раз по шерсти. — Разумеется, так ты мне и ответил. — Взгляд падает на тату на собственной руке, и очередной вздох рвется сам собой. Конечно же, у другого него не было никаких рисунков на коже. Так и тянет теперь расчесать кисть до крови.

Он понятия не имеет, куда ушел Чонхо. Почему ушел, а не схватил его за шкирку и не выставил из квартиры. Впрочем, может, он пошел в ближайший участок. И лучше бы так, потому что подобное поведение ставит в такой тупик, что ни башкой пробить, ни перелезть. Стой себе и смотри на стену. Мингю медленно и через себя допивает остывший кофе и пытается вспомнить, как вел себя мелкий Чонхо — реакции какие-то, рефлексы, эмоции, — но в голове все та же пустота. Нет в башке совсем ничего, кроме огромного и красного знака вопроса. Того и гляди отдельной жизнью жить начнет и обернется вокруг его шеи. Задушит насмерть.

Он моет свою кружку и ставит в сушилку. Нервно ходит по кухне, начиная свыкаться с корги, который не отстает от него ни на шаг. Хочет вернуться в комнату к зеркалу, но разворачивается точно на пороге, стоит так спиной к проему минуты две или три. Тревога внутри возрастает в геометрической прогрессии.

Мингю понимает вдруг, что сделать ничего толком не сможет, пока не вернется Чонхо. Если кто-то и поможет ему разобраться во всем случившемся, то только он. Он больше никого не знает здесь. И не нужно. Не нужно ему это все, и мир этот дурацкий не нужен тоже.

Интересно, как там Тэён? Он ведь был в доме с ним. Как отреагировал на его исчезновение? А на то, что перед ним другой Мингю? Он ведь там, да? Другой он.

Единственно возможный вариант, наверное.

— Гадство, — выплевывает он, ненавидя себя за бессилие.

Нужно сделать хоть что-нибудь. Разведать обстановку, пока его никто не стесняет в действиях, к примеру. Мингю глубоко вздыхает и быстро пробегается взглядом по гостиной. Замечает вторую дверь, которая, скорее всего, ведет в комнату Чонхо. Взвешивает все за и против и решает не лезть туда, а иначе беды точно не миновать.

На диване валяется два смятых пледа, а на журнальном столике напротив стоят две пустые бутылки из-под пива. Мингю цепляется взглядом и за первое, и за второе, подвисает немного, а после улыбается. Чем-то напоминает их совместные вечера с Тэёном. Вот только Мингю бы точно выбросил пустые бутылки, не позволив им остаться вот так на столе. Что он и делает — и пусть не он был тем, кто сидел на этом диване и пил пиво с Чонхо.

В коридоре Мингю находит чей-то рюкзак, долго стоит над ним, но все же решается и расстегивает молнию. Внутри лежат тетради, ручки, конфеты и прочая мелочь — все это пребывает в таком хаосе, что у него уходит минуты две на то, чтобы отыскать в этом бардаке чужой айди.

— Двадцать один год, — смотрит Мингю на дату рождения Мина. У них четыре года разницы. Четыре. Боже. Сколько тогда Чонхо, получается?

Чтобы чем-то занять руки, Мингю листает тетради и без особого интереса проглядывает содержимое записанных лекций: история корейской литературы, религиоведение, еще какая-то ерунда, в которой он ничего не смыслит. Ну и на кого другой он учится? Судя по всему, выбранная им профессия с рисованием не связана никак.

Расхаживая туда-сюда по гостиной, Мингю невольно поправляет вещи, забывая себя одергивать. Рассматривает книги на полках, перебирает диски с играми возле телевизора, потом даже включает сам телевизор и щелкает каналы. То расслабляется, то напрягается снова, когда понимает, что Чонхо нет уже слишком долго. Он собирает по городу армию, чтобы вернуться с вилами и ножами?

Корги скулит все громче, и Мингю тратит минут десять на то, чтобы найти собачий корм, который почему-то оказывается в холодильнике. Пока пес шуршит своей едой в миске, Мингю достает из кармана пачку сигарет и подходит к окну. Если он не покурит прямо сейчас, то просто свихнется. Балкона он не нашел — если тот и есть, то в комнате Чонхо, — поэтому придется дымить прямо в окно, что вряд ли спасет квартиру от запаха сигарет.

Мингю чиркает зажигалкой, зажимает сигарету губами, поднимает жалюзи, чтобы открыть окно. И замирает.

Небо. Сиреневое небо.

Он смотрит на небо бледно-сиреневого цвета.

В коридоре хлопает дверь, но Мингю настолько обомлел от открывшейся перед ним картины, что забывает вздрогнуть, собраться как-то, придать себе серьезный вид. Просто таращится на сиреневое небо с редкими перистыми облаками, которое было таким еще на фотографиях на стене, а он даже не осознавал до настоящего момента. В ушах звенит, звенит нещадно.

— Эй.

Он оборачивается; пепел с сигареты падает на пол возле его ног.

Чонхо стоит в паре метров позади, держа какой-то пакет. Взъерошенный немного, челка растрепана, взгляд взволнованный, хоть это и скрыть пытаются. Мингю сглатывает и перехватывает пальцами сигарету, что до этого сжимал губами, затягивается. Смотрит настороженно и молчит. Чонхо кладет пакет на стол и подходит ближе, встает рядом. Мингю с трудом давит в себе рефлексы, не позволяет себе сделать ни шага назад — только курит и разглядывает лицо напротив. Чонхо его разглядывает тоже, и в голове мелькает мысль, что сейчас у него выхватят сигарету и зашвырнут ее в окно со словами «нехуй курить в моей квартире», но к нему только тянут руку в просящем жесте. Мингю смотрит на глубоко прочерченные на чужой ладони линии сердца и жизни, на автомате достает из кармана пачку сигарет и кладет ее в раскрытую руку.

— Мингю не курит, — говорит Чонхо, чиркнув зажигалкой и открыв окно, про которое он сам уже успел забыть.

— Я — Мингю, и я курю, — фыркает в ответ.

Ему ничего не отвечают, и вот это неопределенное молчание начинает уже раздражать. Его не то разбить на осколки хочется, не то самому об него разбиться. Он кидает окурок в окно и опять смотрит на небо.

— Сиреневое, — невольно говорит вслух.

— Что?

— Небо.

— А каким еще оно должно быть? — приподнимает брови Чонхо.

— Не знаю, может, голубым? — Мингю глядит на него не то иронично, не то обиженно.

— Звучит странно. Но я бы посмотрел.

И опять повисает молчание. Мингю ждет одну минуту, другую, настырно позволяет тишине жить дальше, не хочет сдаваться первым, закуривает вторую сигарету и нервно грызет фильтр.

Он посылает все к черту на пятой минуте, потому что заебало, честно.

— Скажешь уже что-нибудь наконец? — Глядит на Чонхо предельно раздраженно, пытается взглядом уколоть, но тот от уколов неумелых только отмахивается.

— Я не знаю, что тут можно сказать.

— Давай я тебе помогу. — Мингю запрыгивает на подоконник и садится; не хочет больше видеть это сиреневое небо, которое сетчатку глаз своей неправильностью выжигает. — «Ты кто такой?», «Откуда ты, блядь, свалился?», «Где мой друг?», «Какого хрена ты куришь на моей кухне?». — Переводит взгляд на Чонхо. — Какой из вопросов выберешь?

— Последний.

— Серьезно?

Чонхо сдавленно улыбается, а после начинает беззвучно смеяться.

Что не так с этим парнем? Хоть одну из его реакций возможно предугадать или лучше сразу бросить это дело? Мингю начинает раздраженно трясти ногой.

— Ты куда ходил?

— В магазин.

— В самый дальний?

— Ага.

— Ты слишком странно ведешь себя для человека, у которого в квартире оказался совершенно посторонний чел, — не выдерживает Мингю.

— Это как посмотреть, — Чонхо отходит от окна, — будем считать, что я все еще не до конца осознал сей факт.

Он достает из пакета банку пива и сразу же открывает ее. Запрыгивает на стол, садится точно напротив, делает несколько глотков. Мингю же от нечего делать снова закуривает.

Раскрытое окно ничем не помогает — сигаретный дым заполняет комнату, закручивается в спираль над его головой. Он глядит в потолок, затягивается так сильно, будто хочет умереть от переизбытка никотина в крови, и перебирает про себя все возможные слова — которые надо сказать, которые хочется сказать. Но сказать ничего не может уже, потому что любая выстроенная внутри фраза ломается обратно на составляющие. Как он сам повел бы себя в такой ситуации? Если бы вдруг проснулся и понял, что Тэён — вовсе не Тэён, хоть и лицо абсолютно такое же.

И чем больше Мингю думает об этом, тем больше убеждается в том, что просто не знает. Потому что предугадать даже свою реакцию слишком сложно.

— Он рассказывал мне, — говорит Чонхо, громко ставя банку рядом с собой на стол; Мингю переводит на него взгляд удивленно почти — не ждал уже, что тот все-таки заговорит, — про зеркало. Что по ночам видел там другого себя. Я сначала подумал, что ерунда все это, да и зеркало стоит в квартире с тех пор, как мы сюда въехали, а то два года назад было почти. Почему именно сейчас, спрашивается. — Чонхо замолкает, отпивает пиво опять, хмурится, будто вспоминает что-то. — Я ведь даже с ним оставался, чтобы самому увидеть все, но в зеркале ничего не было.

— Я тоже просил со мной остаться, — не выдерживает Мингю.

— А потом появляешься ты, — его слова пропускают мимо ушей, — в точности таким, каким тебя описывали.

— Ты по волосам и татуировке понял? — усмехается Мингю.

Чонхо улыбается, смотрит вниз куда-то, но уже спустя секунду — прямо ему в глаза.

— Это было слишком просто. И дело вовсе не во внешности.

— А в чем? Давай, расскажи мне.

— Вы абсолютно разные. Я знаю его еще со средней школы. Неужели ты думаешь, что я бы перепутал лучшего друга с тобой?

Мингю становится чуточку, самую малость обидно. Не то чтобы он тут в друзья набивался, ему это не нужно совсем, но обида как-то сама собой на голову ватным облаком оседает.

— А еще он неряха, в то время как ты даже тетради на столе поправил. Зачем, спрашивается? — Чонхо спрыгивает вниз. — Ты, судя по всему, животных не особо любишь, а именно он был тем, кто уговорил меня завести собаку. Он пьет кофе с молоком и кучей сахара, а ты не стал. Еще и куришь как паровоз.

— Извиняться за это не собираюсь. У меня стресс, может. Не каждый день просыпаешься не в своей комнате, квартире, мире. — Мингю делает яркий акцент на последнем слове, медлит немного и продолжает: — И не каждый день ты видишь соседского ребенка, резко повзрослевшего на десять лет.

— Погоди, это ты обо мне? — Чонхо так смешно округляет глаза, что он не удерживается от тихого смешка.

— Нет, блядь, про корги.

— В твоем мире есть я?

— И тебе двенадцать лет.

— Да быть такого не может. — Чонхо выглядит возмущенным до глубины души, и, пожалуй, это первый раз, когда Мингю запросто читает эмоции на его лице. — Получается, другому мне ты хён? Нет, я с этим не согласен совершенно.

— Придется. Потому что я не только твоего мелкого двойника старше, но и тебя, судя по всему.

— Мне двадцать два вообще-то.

— А мне двадцать пять.

— Пиздец. Нет, я отказываюсь это воспринимать. — Чонхо выставляет перед собой ладонь, обозначая невидимые границы, берет уже почти пустую банку пива и допивает остатки.

— То есть двойника своего лучшего друга ты воспринять можешь, а то, что он тебя старше, — нет? Тебе точно двадцать два, а не двенадцать? — Мингю вдруг начинает настолько веселить вся эта ситуация, что он на пару мгновений забывает о растекающейся чернилами тревоге внутри.

— Я не собираюсь называть тебя хёном.

— А я просил?

Чонхо в ответ не говорит уже ничего — подходит близко совсем, наклоняется вперед и разглядывает в упор. Мингю от неожиданности шарахается назад, да так резко, что точно бы вывалился прямо в открытое окно, если бы Чонхо не схватил его за ворот рубашки. Возвращает на место, но руку разжимать не спешит — приближает лицо свое и разглядывает. А Мингю близость чужая нервирует настолько, что лучше бы он в окно выпал, честное слово.

— Отвали.

— У вас реально одно лицо, — игнорирует его негодование Чонхо, а у Мингю окончательно сдают нервы, когда чужое лицо оказывается еще ближе: он резко дергает головой и дает Чонхо по лбу, заставляя того отпрянуть. — За что?!

— Есть такая штука, зона комфорта называется. Не слышал о ней? — Мингю поправляет ворот рубашки.

— Извини, я забылся, — Чонхо трет лоб, — просто…

— Просто что?

— Мингю нормально относится к чужой близости, если так можно выразиться.

— Избавь меня от этого.

— Ладно. — Чонхо запрыгивает обратно на стол. — Рассказывай.

— Что?

— Все? Чем быстрее мы разберемся в этой ситуации, тем лучше.

— А то, что мы тут в молчанку играли черт знает сколько времени, — это ничего? — закатывает глаза Мингю.

Он никогда не был ярым любителем потрепаться языком, поэтому у него уходит минуты две на то, чтобы раскачаться, — если бы не подстегивающее желание поскорее вернуть все на свои места, он бы тянул резину до глубокой ночи. Скажи ему кто вчера, что на следующий день он будет сидеть на кухне со взрослым Чонхо и тереть за жизнь, он бы послал этого человека в непрекрасное далёко.

В какой-то момент Мингю понимает, что рассказывать ему нечего особо — вряд ли его история сильно отличается от того, что сам Чонхо уже слышал от другого него. Лишь декорации разные. И предыстории людей, которые дошли до всего этого.

Как же, мать вашу, иронично — оказаться внедренным в жизнь, которой сам всегда хотел жить. Оказаться, но все равно пытаться сбежать. Если бы Мингю мог охарактеризовать себя всего одним словом — это был бы «побег». Но он бы и в этом не признался.

Чонхо надо отдать должное — он не перебивает совсем, слушает внимательно и в какой-то момент достает из пакета еще две банки пива, одну из которых протягивает Мингю, предварительно открыв. Тот берет ее на автомате, отпивает и только потом понимает, что сделал. Отмахивается сам от себя мысленно, сверлит взглядом то чужие босые ноги, то бежевый кафель на полу, то свою руку, что держит пиво. Пытается отвлечься как-то от своих же слов, переключает все внимание на неприятное ощущение скользящих по влажной поверхности банки пальцев. Одна капля срывается вниз и падает прямо на нос корги, что примостился под его ногами на полу, заставляя того громко чихнуть.

— Ты не думал, почему это произошло? — спрашивает Чонхо, когда Мингю замолкает, отвлекшись на собаку.

— Что именно? — Понимает вроде, что вопрос о зеркале, но думает почему-то о жизни своей и ситуации, в которую попал. И как бы все сложилось, не знай он Санхёна. Об этом он, разумеется, не говорит ни слова.

— Обмен. Я уже говорил, что зеркало это стоит у нас с тех пор, как мы сюда въехали. И ничего странного не происходило.

— Наверное, во мне дело, — горько усмехается Мингю, — в том, что по ту сторону оказался именно я, а не кто-то другой.

Чонхо шумно отхлебывает пиво, запрокидывает голову, смотрит в потолок. Хмыкает.

— Вероятность была ничтожно мала, да? Того, что у вас обоих будет это зеркало. Но этого все равно недостаточно. Ты вроде говорил еще про время. Сколько там было?

— Тринадцать минут второго ночи.

Он смотрит на настенные часы и хмыкает опять.

— Подождем нужного времени и посмотрим, что будет?

— Будто у меня выбор есть. — Мингю громко ставит банку рядом с собой, сжимая ее рукой так сильно, что поверхность мнется. — А ты что же?

— Что я?

— Не хочешь меня на улицу выставить уже?

— Это было первой мыслью, — Чонхо улыбается ехидно и как-то озорно, и вот это все совершенно не вяжется с тем, о чем они тут говорят, — но я решил сначала прогуляться немного и подумать.

— А если бы ты вернулся, а меня и след простыл?

— Почему-то мне показалось, что ты никуда не денешься.

Мингю пожимает плечами:

— Тоже верно. Куда я такой пойду.

Сейчас, когда первоначальная паника отошла на второй план, ее место заняло любопытство. Мингю не сразу осознает его, а когда это происходит, пытается абстрагироваться. Выходит, мягко говоря, не очень, поэтому он просто отпускает себя, даже не пытаясь найти по ходу дела хоть парочку оправданий — просто смотрит на Чонхо, прямо и открыто. Разглядывает человека напротив с такой дотошностью, будто пытается доказать самому себе, что все происходящее — обман и неразумный бред его перегруженного впечатлениями мозга. Доказательств не находится — лишь больше подтверждений. Перед глазами больше не плывет от тошноты, увиденное не искажается, а становится четким настолько, что каждый цвет того и гляди надломится и прольется цветом новым.

Перед ним действительно Чонхо. Сейчас Мингю узнает черты давно знакомого лица. Узнает, но все равно не понимает, как такое вообще могло произойти. Вот с тем мелким надоедливым ребенком — как? Теперь Чонхо высокий, весь такой с плечами широкими, красивый. И взгляд слишком взрослый. Мингю невольно вспоминает, как тогда на кухне ему восторженно рассказывали про какую-то симпатичную одноклассницу, и начинает тихо посмеиваться.

— Ты чего?

— Скажи, а ты случаем в школе ни на каких одноклассниц не западал? — Он прячет улыбку за банкой пива.

— Может быть, я не уверен. — Судя по лицу, Чонхо правда пытается вспомнить, но не выходит никак. — Ты к чему это?

— Вспомнил, как только переехал, а ко мне мелкий приперся. Начал про девчонок заливать. Отнял у меня кровать потом и еще и футболку свою оставил, которую после Тэён нашел.

— Ч… что? — Чонхо так резко меняется в лице, что Мингю от неожиданности проглатывает смешок. — Что ты сказал?

— Когда?

— Ты… — Он медленно слезает вниз, выпрямляется; смотрит так напряженно и в то же время взволнованно, что эмоции эти тем самым вопросом невысказанным вокруг шеи оборачиваются. — Ты… у тебя… мне послышалось? Скажи, что мне послышалось.

— Да в чем дело? — начинает раздражаться Мингю, но осознание резко затягивает узел на шее до упора. И не вздохнуть никак. — Блядь.

Они молчат. Смотрят друг другу в глаза и молчат. Чонхо взгляд отводит первым, накрывает лоб ладонью, отходит в сторону. Мингю слышит нервный смешок.

— Ты знаешь Тэёна? — В его голосе напряжение помножено на половину бесконечности.

— Если в моем мире есть я, есть ты, то логично предположить, что…

— Я не об этом спросил. Ты знаешь Тэёна? — Чонхо оборачивается.

— Он мой лучший друг со школы. Как я у тебя. То есть другой Мингю, да, не я. — Он теряется совсем, и это настолько не в его характере — чувствовать себя вдруг припертым к стенке, — что невольно хочется просто уйти. — Слушай, я хотел спросить об этом, но как-то…

— О чем спросить?

— Я видел рисунки. И фотографию. Они как бы… были вместе, что ли? — Подбирать слова тоже не в его стиле, честно говоря. Получается так себе, но что поделать.

— Извини, что назвал тебя идиотом тогда.

— Не уходи от ответа.

Чонхо выдыхает громко, трет переносицу, медлит как может — это видно по выражению лица. Мингю же пытается быть терпеливым, но нервно дергающаяся нога выдает его с головой.

— Хорошо, что вы просто друзья. Если бы я сейчас узнал, что еще и ты, то… — Чонхо кривится, избегает смотреть в глаза. — Я слишком долго вытаскивал его из этой ямы, и… Не особо хочу в этом копаться опять. Тэён — мудак. Это все, что я могу сказать.

— Слушай, я как бы могу понять, что ты про другого Тэёна говоришь, но мне не особо приятно слышать подобные слова, поэтому давай поосторожнее на поворотах, — чересчур агрессивно реагирует Мингю и даже не жалеет об этом.

— Извиняться не собираюсь.

— Да ради бога.

Мингю открывает рот, чтобы наконец-то высказать мысль, которая терзала его еще с момента весьма своеобразного знакомства с прошлым Мина, но сразу же сдает назад. Чонхо не нужно знать, что они с Тэёном были вместе, когда произошел обмен. Пусть знает что угодно, но вот это — это не надо.

Чиркает зажигалка; к не успевшему выветриться запаху сигарет примешиваются новые оттенки. Мингю выдыхает дым и думает, что, если бы у отчаяния был запах, оно бы пахло как сигареты Тэёна в этот самый момент.

Примечания

5

Сораксан — крупнейший национальный парк Кореи на северо-востоке страны.