Запретная любовь
«Запретная любовь» – роман о любви, которой не всегда суждено быть свободной. Юная Бихтер выходит замуж за богатого вдовца сильно старше себя. Она мечтает об обеспеченной жизни и высоком социальном статусе, но еще не знает, какова будет плата… Близость с нелюбимым мужем быстро оказывается для нее ужасной, а деньги больше не делают её счастливой. Девушка понимает, что нуждается во взаимной любви и страстных чувствах и находит того, кто способен ей это дать. Бихтер влюбляется в племянника мужа – красивого, дерзкого и ветреного молодого человека. Страсть вспыхивает как пожар, в пламени которого рискуют сгореть оба… Удастся ли героям справиться со всеми трудностями на их пути? И смогут ли они найти истинное счастье в своей любви?.. История трагичной и нежной любви, выбора и подлостей, на которые способен пойти человек.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Запретная любовь предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Halit Ziya Uşaklıgil
Aşk-I Memnu
Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.
© Каменева О., перевод 2023
© ООО «Издательство АСТ», 2023
Глава 1
Ялик из красного дерева снова так близко проскользнул от их лодки, что чуть было не задел ее бортом. В последнее время эти случайные встречи стали настолько частыми, что, казалось, они этого даже не заметили. Возвращавшиеся из Календера[1] изящные, нарядно одетые пассажирки белого ялика не выказали ни малейшего волнения, даже не вскрикнули от страха: Пейкер, сидевшая вполоборота, так, чтобы взору открывался вид и с правого, и с левого бортов, и головы не повернула в сторону промчавшейся мимо лодки; серьезное и озабоченное лицо Бихтер под белым покрывалом осталось совершенно бесстрастным; она повернулась спиной к берегу и задумчиво следила глазами за пароходом, распыляющим свой дым в сторону азиатского берега[2]; только их мать не осталась полностью равнодушной, она проводила ялик глазами, густо подведенными сурьмой, что в сочетании с крашеными светлыми волосами придавало неоднозначность ее взгляду, выражающему укор, но в глубине которого трепетала тайная благодарность.
Как только расстояние между яликами немного увеличилось, благочестивое безразличие женщин словно улетучилось, мать — она по-прежнему ощущала себя молодой, и это ощущение не удалось уничтожить сорока пяти годам, — следуя привычке принимать на свой счет все улыбки, расточаемые им в местах гуляний, заговорила первой:
— Снова этот Аднан-бей!..[3] Это уже стало традицией. Стоит нам выйти из дома — и он тут как тут; ведь его не было сегодня в Календере, не так ли, Бихтер?
В недовольном тоне матери сквозило плохо скрытое удовлетворение. Бихтер оставила ее слова без ответа. Пейкер же, пропуская мимо ушей вопрос матери, заметила:
— Сегодня с ним нет детей. Какие у него прекрасные дети, не правда ли, мама? Особенно мальчик! Так и стреляет своими раскосыми глазенками.
Бихтер, не меняя позы, бросила через губу:
— Разве вы не были знакомы с их матерью? Девочка, должно быть, пошла в мать…
Взгляд Фирдевс-ханым[4] застыл на секунду, она сделала вид, что не поняла намека, скрытого в вопросе Бихтер, затем обернулась и поискала глазами уже исчезнувший из вида ялик; снова поворачиваясь к Бихтер, на этот раз, следуя потоку своих мыслей, она сказала:
— Как странно он смотрит! Такой пристальный взгляд! Когда бы ни попался мне на глаза, он всегда смотрит…
Фирдевс-ханым на секунду запнулась. Вероятно, она собиралась сказать «на меня», но не могла позволить себе окончательно потерять свой и так уже сильно расшатавшийся материнский авторитет и сочла необходимым выразиться осторожнее:
–…в нашу сторону.
Заминка матери не укрылась от девушек. Пейкер и Бихтер многозначительно переглянулись, подавив смешок. Пейкер лукаво добавила:
— Да, он не отрывает глаз от Бихтер.
Девушки посмотрели на мать с интересом, наблюдая, какое впечатление на нее произвели эти слова, но та, не желая отвечать, отвернулась и устремила взор вдаль.
Вот уже тридцать лет — с пятнадцати до сорока пяти — Фирдевс-ханым из рода Мелих-бея представляла это семейство, именно она внесла наибольший вклад в формирование особой славы этого семейства и стала символом образа жизни, который вела публика, посещающая места гуляний в Стамбуле. Эта женщина, имя которой было у всех на устах и, казалось, никогда не исчезнет с повестки дня, с каждым годом все больше и больше цеплялась за уходящую молодость: опасаясь утратить былую свежесть, она красила волосы, чтобы скрыть седину, белила лицо, чтобы замаскировать убывающую гладкость кожи; она была настолько слепа в представлении о своем собственном возрасте, что, забывая о возрасте Пейкер и Бихтер, одной из которых было двадцать пять, а второй — двадцать два года, считала их еще совсем детьми, к которым просто не могли относиться все эти расточаемые в их адрес улыбки и комплименты, и все знаки внимания принимала исключительно на свой счет.
Это было причиной постоянных семейных стычек и вызывало насмешки со стороны дочерей, и, хотя это было пока не настолько явно, это повторялось каждый день; язвительные намеки Пейкер, безжалостная улыбка Бихтер, своей молодостью и красотой они словно бросали вызов сорока пяти годам, оставившим следы разрушения на лице их матери.
Эти язвительные слова, эти безжалостные насмешки навязчиво жужжали у нее над ухом, напоминая, что ей сорок пять лет, и она задумчиво, с горькой улыбкой на губах, смотрела на Пейкер и Бихтер, затем, отмахиваясь от этой реальности, возвращалась к обманчивому наслаждению своей вымышленной молодостью.
Вот уже четыре месяца ее мозг сверлила докучливая мысль. Скоро Пейкер сделает ее бабушкой. После того, как ее поставили в известность, мысль о том, что она станет бабушкой, превратилась в постоянно мучивший ее кошмар. Она не хотела в это верить. «Этого не может быть!» — твердила она себе.
Бабушка!
Женщины в семействе Мелих-бея и матерями-то становились через силу, стать бабушкой — уже как-то чересчур, это гадко и унизительно. Уже сейчас она искала выход из этого положения. Если уж сумела справиться с сединой в волосах и с морщинами на лице, она найдет средство и против того, чтобы называться бабушкой. Это должно быть нечто такое, что позволит ей навсегда забыть о своем возрасте: пусть ребенок называет свою мать старшей сестрой, а ее — матерью.
Почему судьбой ей уготовлено унижение представлять такое странное исключение из семейства Мелих-бея? Этот факт пугал ее, как пятно, что замарает всю ее жизнь, и она уже сейчас не скрывала неприязнь к Пейкер и к существу, которое собиралось сделать ее бабушкой.
После последних слов Пейкер в лодке воцарилось молчание. Казалось, все уже забыли об Аднан-бее.
Семейство Мелих-бея… Невозможно определить место, которое оно занимало в жизни Стамбула по общепринятым канонам общества. Что представляло из себя полвека назад это семейство, бывшее не столь знатного происхождения, чтобы однозначно утверждать, что оно относится к аристократическому миру, неизвестно, прошлое его сокрыто туманом. Возможно, если покопаться в родословной, среди членов семьи можно встретить кое-какие известные имена, оставившие некий след в истории аристократической жизни — хотя это и представляется несколько сомнительным. Так что основная история жизни этого семейства начинается с Мелих-бея, под именем которого этот род и стал известен. Семейство Мелих-бея — это словосочетание стало нарицательным и заключало в себе все нравственные идеалы и жизненные принципы, из который составлялся моральный облик этой семьи.
Кто же такой Мелих-бей?
Нет необходимости пытаться найти на этот вопрос четкий ответ. Мелих-бей после своей кончины не оставил ничего, что следовало бы сохранить и продолжить. Только ялы[5] на азиатском берегу и женщин, живших в различных уголках Стамбула, но объединенных своей принадлежностью к семейству Мелих-бея, что придавало им особую исключительность.
Ялы Мелих-бея за пятьдесят лет пережила целый ряд эпохальных перемен. Кто знает, кому она сейчас принадлежит? Однако когда бы ни проплывали мимо ялы знатоки частной жизни обитателей Босфора, указующий перст в их сердцах поднимался и, вкладывая богатый, но несколько туманный смысл, провозглашал: «Ялы Мелих-бея!»
Казалось, праздничное веселье, некогда переливающееся через край и выплескивающееся из окон ялы, все еще звучало в мелодии волн, омывающих камни набережной, и воды Босфора по ночам по-прежнему сверкали и искрились, как источник райского наслаждения, которое они впитали в те времена. Поэтому те, кто был непричастен к истории ялы, проплывая мимо, могли ощутить лишь витающий вокруг нее аромат, тот авантюрный дух таинственного, неведомого им мира, и повторяли завороженно:
— Да… ялы Мелих-бея!
Эта ялы в истории города заслужила звание оранжереи, выращивающей редкие, элитные цветы и украшающей аристократическую жизнь Стамбула лучшими образчиками своего урожая. Вот уже полвека, как женщины ялы расселились по различным районам этого большого города, но, хотя жили они и в разных местах, было то, что объединяло эти редкие прекрасные цветы и связывало в один большой букет — принадлежность в семейству. Это позволяло им всегда держаться на плаву, они не тонули и, словно кувшинки, плыли по реке перемен, воды которой влекли семью все дальше и дальше.
Женщины семейства Мелих-бея обладали удивительным свойством: стоило им породниться с какой-либо семьей, эта семья неизбежно становилась частью семейства Мелих-бея. Видимо в силу того, что сохранение исключительности этой семьи было возложено на женщин, судьба распорядилась так, что в этой семье рождались только девочки, и, если девушка из семейства Мелих-бея входила в чужую семью, она не могла позволить своей духовной личности быть замешанной в тесто этой новой семьи, поэтому уподобляла всех себе. Мало того, как только Фирдевс-ханым — один из прекраснейших цветков этой оранжереи, самого элитного сорта за всю историю семьи, — в возрасте восемнадцати лет вошла невестой на миниатюрную изящную ялы на Румелийском[6] побережье — ту самую ялы, что сейчас выкрашена в светло-желтый цвет и на пристань которой после прогулки в Календер вот-вот должна была причалить белая лодка, — в качестве приданого она принесла с собой имя семейства, с того дня имя ее мужа все позабыли и называли его не иначе как: «Муж Фирдевс-ханым».
Как и другие девушки, ее родственницы, Фирдевс-ханым, опасаясь остаться без мужа, очень торопилась выйти замуж. Опираясь на соображения своего практического ума, со всей легкомысленностью своего характера, который не придавал важности ничему, кроме как хорошо одеваться и развлекаться в свое удовольствие, она решила во что бы то ни стало найти мужа — необходим был кошелек, который будет оплачивать ее наряды и экипажи. Желание окружающих людей держаться подальше от этой семьи все больше набирало силу и ограничивало возможности поиска мужа для девушек, желающих выйти замуж, только местами прогулок.
И вот однажды на Гёксу[7] — как это произошло, неизвестно, — заговорили о браке Фирдевс-ханым. Эти слухи пролетели легким шепотом над несущими страсть водами реки, на своем пути они встречали удивление. Гёксу была словно ошарашена и изумлена этими слухами. Все восклицали в один голос:
— Так рано?!
Ей было всего 18 лет, Гёксу еще не успела вдоволь насладиться чудесным запахом этого бутона, который теперь оставит в утешение лишь тонкий аромат в память о себе… Однако уже через неделю, словно замужество не было тем событием, которое могло нарушить ее планы, Фирдевс-ханым снова появилась на Гёксу, чтобы как и неделю назад притягивать к себе взгляды, и вся река забурлила, вздохнув свободно, — на этот раз кружиться в веселом романтическом водовороте вокруг восемнадцатилетней красавицы можно было без опасения быть затянутым в пучину брака; Фирдевс-ханым приехала поприветствовать Гёксу, чтобы доказать, что, даже будучи замужем, она останется верна гуляньям, и все лодки жаждущих любви устремились за ее лодкой, так и повелось.
Пока Фирдевс-ханым искала мужа на Гёксу, она выглядела как рыбак, на крючке удочки которого болтался свинцовый грузик: там, куда она ее забрасывала, образовывались круги, которые постепенно все расширялись и расширялись, и каждый стремился, только слегка соприкоснувшись с кончиком крючка, сорвать немного наживки, а затем уплыть и оказаться за пределами этих кругов, предпочитая наблюдать со стороны, как будет пойман какой-нибудь простофиля. После того, как выяснилось, кто стал этим простофилей, любопытство было удовлетворено, и о существовании этого несчастного быстро позабыли. Теперь остался только рыбак, крючок удочки которого был сломан, только Фирдевс-ханым, которая в глубине души жаждала не столько поймать кого-то, сколько быть пойманной.
По правде говоря, в этом браке обманутой стороной оказалась Фирдевс-ханым, брак не принес ей ничего или столь мало из того, на что она рассчитывала, что она возненавидела этого человека, не оправдавшего ее ожидания. Этот брак не дал ей даже утешения удовлетворить наивные чаяния молодости. Действительно, в семейной жизни не сбылась ни одна мечта о любви из тех, что она лелеяла в молодости. Когда пожертвовав своими надеждами на любовь и пылкую страсть, увидела, что это самопожертвование никак не оценено противоположной стороной, Фирдевс-ханым испытала горькое разочарование и задумалась: «Раз все должно было произойти именно так, зачем все это?..» Задавая себе этот вопрос, она представляла молодых людей, которые были отвергнуты ею, поскольку были богаты, и задавала себе следующий вопрос: «Ну раз все так, почему я не выбрала одного из них?»
Фирдевс-ханым была абсолютно раскрепощенной особой, можно было даже сказать, что эта женщина полностью поменяла местами права и обязанности в браке и заняла место мужа. Не прошло и недели, как она превратила своего супруга в одного из семейства Мелих-бея.
Однажды во время прогулки по Гёксу прямо на глазах у мужа в лодку Фирдевс-ханым бросили букет цветов, внутри которого была спрятана записка в розовом конверте. В тот вечер ее муж впервые попытался устроить сцену ревности и потребовал отчета по поводу цветов и записки. Фирдевс-ханым одним только взглядом моментально пресекла все попытки затеять ссору.
— Да, — подтвердила она. — Это цветы, а внутри письмо. Если хочешь, можешь прочитать. Я его еще не разорвала. И что дальше? Что ты сделаешь? Я не стану запрещать им бросать цветы и писать письма. По-моему, если что и нужно сделать, так не обращать на это внимание.
Потом она склонилась над мужем и, поводив указательным пальцем у него перед носом, добавила:
— И, мой вам совет: лучше не устраивайте мне сцен ревности, этим вы вынудите меня писать им в ответ.
Через два года родилась Пейкер, а еще через три — Бихтер. Для Фирдевс-ханым это было тяжким ударом. Теперь она почти каждый день сражалась с этим человеком, который дважды сделал ее матерью. Отныне любая мелочь могла стать поводом для объявления войны. Она превратилась во врага ему и детям — этим людям, которые хотели лишить ее молодости.
«Думаешь, я только и буду делать, что всю жизнь рожать тебе детей?» — этот вопрос, точно удар бича, обрушивался на мужа в самые неожиданные моменты. Он же покорно подставлял свое лицо под этот удар и, улыбаясь, ждал развязки ужасной ссоры. Невыносимо было видеть перед собой этого мужчину таким презренным, таким жалким, что добавляло к ее ненависти оттенок отвращения. Для обоих жизнь превратилась в нескончаемый ад.
Однажды, когда Фирдевс-ханым вернулась из Стамбула[8] и вошла в свою комнату, она застыла от неожиданности, пораженная развернувшейся перед ней картиной: замки на ее ящиках были сломаны, по всей комнате были разбросаны ее белье, ленты, платки. Вдруг среди всего этого она увидела смятые, разорванные клочки бумаги и все поняла.
Наконец-то ее муж спустя годы обнаружил, что в нем есть еще капля мужской гордости, и вскрыл ящик, хранивший тайны ее частной жизни.
В гневе и бешенстве, не медля ни минуты, она выскочила из комнаты и в дверях наткнулась на Пейкер — свою старшую дочь, тогда ей было восемь лет:
— Мама, папа упал в обморок, он болен.
Схватив ребенка за руку, она вбежала в комнату мужа. Она хотела выплеснуть ему в лицо всю ненависть, накопившуюся за годы их совместной жизни, окончательно все разрушить, разорвать все связи, но, ворвавшись в комнату, замерла, увидев распластанное на кровати тело, сраженное молниеносным ударом. Он перевел глаза на жену, в них был упрек за всю его замаранную жизнь. Фирдевс-ханым впервые было нечего ответить мужу. Она стояла ошеломленная, с дрожащими губами; не в силах отвести взгляд, женщина смотрела, как из глаз мужа катятся две безмолвные слезы.
Через неделю она уже была вдовой. Потеряв мужа, она вдруг почувствовала к нему жалость, даже некоторую любовь. Она признавала, что частично причастна к смерти мужа. Однако это не помешало ей уже через месяц показаться в местах гуляний. На этот раз ее цель, о достижении которой она мечтала еще десять лет назад, засверкала с новой силой: найти денежный мешок, но такой, чтобы можно было из него без счета черпать горстями.
И вот годы текли, немилосердно, как сквозь пальцы, и надежда на роскошный блеск этого кошелька, сверкающего золотыми искрами перед мечтательным взором Фирдевс-ханым, постепенно угасала в ревнивых руках судьбы.
Когда Пейкер сказала про Аднан-бея: «Да, он не отводит глаз от Бихтер», сердце ее сжалось. Значит, этого у нее уведет Бихтер?
Сначала Пейкер, теперь Бихтер… В ее глазах дочери были соперницами, врагами, которые, постепенно отбирая у нее надежду, жаждали ее смерти.
Замужество Пейкер стало для нее страшным ударом. Когда об этом впервые зашла речь, она восстала против затеи дочери выйти замуж, тем более, что Пейкер хотела вступить в брак по любви. По мнению Фирдевс-ханым, это было равносильно преступлению. Довольно долго ей удавалось препятствовать замужеству дочери, но, когда Пейкер пригрозила убежать, мать обессилено опустила руки и, приняв свое поражение, дала согласие. Существование зятя, который обращался к ней почтительно-официально — валиде-ханым-эфенди, сначала доставляло ей боль, словно она мгновенно состарилась, Со временем эту жгучую боль потихоньку присыпало пеплом, но теперь перед угрозой стать бабушкой пепел готов был вспыхнуть снова.
Бихтер легко выпрыгнула из лодки и подала Пейкер руку. С тех пор как Пейкер узнала, что беременна, ей стало нравиться принимать такие маленькие знаки внимания, и хотя срок был еще не настолько велик, чтобы почувствовать тяжесть, в ее походке и в поведении ощущалась некоторая преувеличенная слабость, словно ей не хватало сил, и она нуждалась в помощи. Сестры остановились на пристани, дожидаясь мать. Та же, напротив, хотела продемонстрировать, что не нуждается ни в чьей помощи. С неожиданной для ее комплекции легкостью она поднялась со скамьи и спрыгнула на пристань.
Теперь, когда все трое стояли рядом, нельзя было не заметить то редкое изящество, с которым были одеты женщины.
Искусство красиво одеваться… Вот что помимо умения со вкусом развлекаться отличало женщин семейства Мелих-бея. В их нарядах читались особое изящество и стиль, которым завидовали и стремились подражать все ценители вкуса, но — по неведомой причине — никому из них так и не удалось сравниться с ними в элегантности нарядов.
Никто не смог бы сказать наверняка, как далеко члены этого семейства, известнейшими из которых на сегодняшний день были Фирдевс-ханым и ее дочери, заходили в своих развлечениях. Особая слава, которой они пользовались в светских кругах Стамбула, поднимала их на столь недосягаемую ступень, что никому и в голову не приходило выискивать тому причины и оспаривать их превосходство. Их знали все завсегдатаи Гёксю, Кягытхане[9], Календера, Бендлер[10]; в лунные ночи на Босфоре больше всего преследовали их лодку, чаще всего дежурили под окнами их ялы, стараясь уловить звуки пианино, следили за изящными силуэтами, мелькавшими за занавеской, пытаясь разгадать, что скрывается за этими окнами.
На лугах Бююкдере[11] их экипаж провожали взглядами; где бы они ни появлялись, все головы поворачивались в их сторону. В воздухе проносился интригующий шепот: «Семейство Мелих-бея», вызывая у всех любопытство, словно из вибрации этого шепота рождался смысл, завуалированный флером таинственности.
В чем же дело? Никто не был в состоянии четко сформулировать, почему так сложилось, и дать этому исчерпывающее объяснение. Ходили кое-какие слухи, которые принимались всеми как есть в силу того, что люди склонны легко верить в то, что может очернить других, не утруждаясь докапываться до правды. Ведь, если начать копаться, можно обнаружить доказательства, что все это неправда, и тогда придется отказать себе в удовольствии верить в эти сказки, поэтому многие предпочитали принимать эти слухи в том виде, в котором они преподносились.
Чем больше они игнорировали эти разговоры, тем больше о них судачили. Каждому их выходу, каждому взгляду приписывался особый смысл. Однако нельзя сказать, что им не нравилось то, что они были предметом обсуждения. В ответ Фирдевс-ханым лишь пожимала плечами и говорила: «Послушать людей, так вообще ничего нельзя делать; мало ли, что думают люди, человек волен жить так, как ему нравится», и это выражало всю философию семейства.
И все-таки что бы там ни говорили, именно они на протяжении полувека воплощали дух изящества в местах гуляний. И это качество, бывшее в крови у всех членов семейства, возводило их в степень самых элегантных женщин Стамбула. Как того и требовал их образ жизни, они постепенно познали тайны искусства одеваться с неизъяснимой утонченностью, которая была заложена в природе всех женщин семейства, с гениальностью, которую нельзя было выразить определенными правилами и которая руководствовалась вдохновением весьма изысканного вкуса. Всему, что они надевали — от нижних рубашек до пече[12] на их лицах, до цвета перчаток, до вышивки на носовых платках, был присущ такой исключительный вкус, что рядом с изысканной простотой их нарядов самые роскошные платья, на создание которых было потрачено неимоверное количество усилий, казались примитивными. Когда они появлялись, невозможно было не заметить эту красоту, но никто не мог постичь, как она достигалась.
Вроде бы все как у всех: вот светло-серые перчатки с черной отделкой от «Пигмалиона»[13], вот туфли из козьей кожи от «О Лион д’Ор»[14], черные сатиновые чаршафы[15], практически такие же, как и те, что у всех остальных, — от «Лиона»[16]…
Но эти вещи, что вроде бы были как у всех, так безукоризненно сочетались друг с другом, и над ними, словно окутывая их, витал такой дух утонченности, что это придавало самым заурядным вещам оттенок исключительности, свойственный другому неведомому миру. То, в чем другие не могли равняться с ними, — не вещи, которые они носят, а то, как они их носили. В том, как они закрепляли пече, было столько легкости и живости, что даже пече выглядела иначе, чем у других. Например, одна из них однажды забыла застегнуть пуговичку у перчатки: белоснежное запястье, на котором тонкие изящные браслеты, украшенные миниатюрными жемчужинами и рубинами, чередовались с серебряными и золотыми цепочками, лишь на секунду по случайной небрежности показалось из-за завернувшегося края подкладки перчатки, но забыть это запястье было уже невозможно. Их мгновенно узнавали только по тому, как чаршаф струился по плечам и фигуре.
Они примечали все, что видели вокруг, брали на заметку отдельные детали, а потом, сочетая их так, что те дополняли друг друга, создавали совершенно новый образ, и этот образ настолько был непохож на другие, что это делало его особенным. Они — мать и дочери — часами могли обсуждать наряды, спорить, а после наконец расходились, испытывая радость от нового открытия, словно астроном, нашедший неизвестную звезду.
Бывало, их вдруг охватывало желание увидеть что-то новое. Повинуясь внезапному порыву, они отправлялись в Бейоглу[17] посмотреть на только что полученные ткани, прохаживались от Тунеля до Таксима[18], разглядывая и оценивая чужие наряды, выискивая способы воплотить свои новые задумки, словно художник, что едет на природу за вдохновением. Иногда под предлогом необходимости купить какую-нибудь мелочь, они заходили в магазин, где проводили часы за обсуждением расстеленных перед ними тканей.
Не понравившиеся ткани они небрежно отодвигали тыльной стороной ладони; а иногда и только взглядом выносили им приговор, руководствуясь внутренним чутьем, которое их никогда не обманывало; затем те ткани, которые они сочли достойными внимания, одним движением руки они мастерски расстилали на прилавке, придирчиво их разглядывали и экспериментировали с ними, решая, что лучше сшить. Против их метких точных оценок было трудно возразить, поэтому в магазинах к их мнению прислушивались, проявляя уважение подмастерья к мастеру. Каждое их замечание воспринималось как мнение эксперта, и по большей части сами хозяева магазинов часами раскладывали перед ними ткани не столько с целью продать их, сколько иметь удовольствие выслушать их мнение. Их встречали не как клиентов, а как тонких знатоков искусства, которые среди тысячи предметов обязательно выберут то, что следует приобрести; тому, что они покупали и что им нравилось, отводили особое место. Прочим покупателям говорили: «Как вам могло не понравиться? А вот дамы из семейства Мелих-бея оценили это очень высоко», и это был веский довод, который тотчас поднимал ценность ткани.
Самым большим секретом их искусства было то, что им удавалось одеваться удивительно дешево. Собственно говоря, финансовые возможности семьи были таковы, что это было неизбежное условие. Особенное внимание они уделяли нарядам для прогулок. Места гуляний были самым простым и доступным местом, где они могли продемонстрировать свое изящество. Так сегодня в Календере был торжественно представлен новый наряд. Нужно было изобрести предмет одежды, который в первый раз можно было бы надеть только на лодочную прогулку. Таким предметом стала пелерина из легкой бело-розово-лиловой ткани, которая накидывалась на плечи, спускалась на несколько пальцев ниже локтей и была прихвачена в нескольких местах лентами также бело-розово-лилового цвета.
Волосы прикрывал шарф — довольно узкий, но длинный — из тонкого японского шелка, края которого были обшиты кружевом, имитирующим старинные кружева, он оборачивался вокруг шеи, и длинные кисти из белого шелка на его концах частично скрадывали роскошь пелерины, которая могла бы показаться излишней и вызвать осуждающие взгляды. Юбка из розово-лиловой тафты служила логическим довершением к пелерине, хотя на самом деле была ничем иным, как юбкой, которую носили только дома.
Мать была одета иначе. Вот уже некоторое время ей не нравилось, как одевались дочери, и она хотела отличаться от них. Разногласия между ними выражались и в одежде. Причиной этих разногласий была разница в возрасте, она укоряла дочерей в неумеренности и в безвкусице, но на самом деле, когда ей удавалось быть честной самой с собой, она понимала, что, одевайся она так же, как дочери, это будет выглядеть смешно. Поэтому сегодня она тоже изобрела нечто новое, отомстив им тем, что не стала надевать пелерину. Она надела легкий светло-коричневый йельдирме[19] без рукавов, который облегал верхнюю часть туловища до талии, драпируясь тонкими мелкими складками, и от талии струился широкими волнами, а в качестве детали, которая отличала бы плащ от других подобных, набросила на плечи башлык, концы которого с изящными шелковыми кистями закинула за спину.
Этот башлык вызвал у Пейкер и Бихтер целый поток насмешек. Когда мать одевалась по одному с ними образцу, они подтрунивали над ее бесконечным стремлением выглядеть моложе, теперь же, когда она решила от них отличаться, насмешки приняли другое направление. Когда ей пришла в голову идея с башлыком, они сначала всерьез удивились: «Но зачем, мама, неужели вы не станете надевать шарф, а наденете башлык?» Та, отстаивая свою затею, отвечала: «Нет, он будет просто лежать на плечах. Представь, Пейкер… Довольно большой капюшон, края которого обвязаны кружевом того же цвета. Помните? Как башлык, который носят дети, но более заметный, экстравагантный!» Их не удовлетворили эти объяснения, и вопросы из серьезных стали язвительными:
— Но, если вы не собираетесь его надевать, зачем на плаще башлык?
— Как зачем? Если вечером станет влажно и прохладно, его очень даже можно надеть.
— Зачем тогда на дневное платье надевать башлык, который используют только вечером? К тому же вечером его все равно никто не увидит…
Эта дискуссия настолько затянулась, что привела, как это часто бывало в беседах с матерью, к тому, что она обиделась, разрыдалась и дулась на них шесть часов. Постепенно право наряжаться отбиралось у нее, и мать, которая сталкивалась с осуждением дочерей там, где, казалось, они должны были ее поддерживать, выходила из этих регулярно повторяющихся споров со слезами, как слабый беспомощный ребенок. Нервы этой в прошлом раздражительной и склочной женщины теперь сдавали, ее было легко задеть, и она готова была расплакаться по самым нелепым поводам. Ее дочери, с каждым днем хорошеющие и расцветающие, являлись для нее вещественным доказательством ее возраста и воплощенной насмешкой над нею. Собственно говоря, отношения между тремя этими женщинами, которые никогда не были особенно теплыми, как это должно быть свойственно отношениям между матерью и дочерьми, не выходили за пределы соперничества.
Сегодня, когда она шла впереди в своем новом плаще, стараясь достойно нести свое тело, которое уже растеряло легкость и стало полнеть, обретая тучность, сестрички, следовавшие за ней, посмеивались, косясь на ее башлык. Пейкер, будто бы устала нести бремя своего состояния, с несколько преувеличенной показной слабостью шла, слегка опираясь на белый зонтик, как на трость. На Бихтер были пелерина из тонкого шелка, белая пикейная блузка и юбка; пелерина спускалась с плеч, казавшихся слегка широковатыми по сравнению с тонкой талией, не доходя на два пальца до черного пояса, скреплявшего блузку и юбку; зонтик она держала, обернув перчаткой, снятой с правой руки. Она шла в светлых туфлях на низком каблуке, и тонкий шелк пелерины трепетал и переливался, а подол юбки плавно покачивался из стороны в сторону в такт ее походке; казалось она едва касалась земли. И хотя сестры шли с одной скоростью, создавалось впечатление, что одна плывет, а другая летит.
Они обогнули угол набережной. К пристани, издавая громкие гудки, причаливал паром, приплывший с противоположного берега. Вдали на голых землях Пашабахче дрожали бледной густотой вечерние тени бухта, простиравшаяся перед ними, поджидая этот последний паром, готовилась отойти ко сну. Обычно они выходили из лодки немного поодаль и шли пешком до дома. Вдруг Бихтер, показывая зонтиком в сторону малюсенькой ялы, выкрашенной в светло-желтый цвет, окликнула Пейкер:
— Посмотри-ка, это, кажется, твой муж.
— Да, — ответила Пейкер, приостановившись. — Наверное, он сегодня не выходил.
Девушки и молодой человек, стоявший на наружной крытой галерее, издали обменялись улыбками. Пока они приближались, Нихат-бей, облокотившись на перила галереи, своей широкой улыбкой словно бы притягивал их поскорее к дому.
— Эниште[20] явно есть что рассказать. Посмотри, как он улыбается, — заметила Бихтер.
Не в силах сдержать любопытства, они, не входя в дом, остановились под балконом. Все смотрели на молодого человека вопросительно, он же не говорил ни слова, улыбка не сходила у него с лица. Пейкер не выдержала:
— Не могу больше, ну почему вы улыбаетесь, что случилось?
Он, не меняя позы, лишь пожал плечами:
— Да так. — А после добавил: — Пойдемте в дом, расскажу. Потрясающая новость!
Сестры ринулись в дом. Фирдевс-ханым, не торопясь, вошла за ними.
Нихат-бей, с непокрытой головой, в просторном жакете из белого хлопка и в мягких матерчатых туфлях на ногах, спускался по лестнице им навстречу.
Бихтер сбросила покрывало, борясь с крючком. Пейкер стягивала перчатки. Фирдевс-ханым со скрытым вздохом облегчения «О-о-х» села на стул, и Нихат-бей снова повторил то, что он начал говорить на галерее:
— Потрясающая новость! — Почувствовав, что захватил внимание женщин, он провозгласил словно благую весть: — Бихтер выходит замуж!
Все застыли от неожиданности. Первой очнулась Бихтер, после пятисекундной паузы она нарушила молчание и, продолжая расстегивать крючок, спросила:
— Вы шутите?
Мать и Пейкер ждали продолжения.
Нихат-бей, осознавая важность новости, которую собирался сообщить, поднял руку и как оратор, выступающий с речью перед публикой, уверенный в том, что произведет впечатление, с торжественным видом изрек:
— Сейчас, здесь, десять минут назад официально попросили руки Бихтер. А я официально сообщаю вам и особенно Бихтер об этом.
Он преподнес эту новость как нечто серьезное и окончательно решенное, и пока Бихтер в стороне с равнодушным безразличием к этому разговору швыряла перчатки и шарф на пелерину, Фирдевс-ханым и Пейкер разом спросили:
— Кто?
— Аднан-бей!
Это имя прозвучало для Бихтер как удар грома, она вздрогнула и обернулась к зятю. Фирдевс-ханым застыла как статуя с открытым ртом, пытаясь понять, не шутка ли это. На языке у нее вертелся вопрос: «Он хочет Бихтер?»
«Вы уверены?» — чуть было не вырвалось у нее, и она сказала бы это, если бы не поймала на себе насмешливый взгляд Пейкер.
Сотни возмущенных вопросов к Аднан-бею роились у нее в голове: «И не стыдно ему? Ему уже за пятьдесят! А просит руки девчонки! Это даже неприлично, неужели он не мог найти кого-то более подходящего по возрасту?»
С пренебрежением, содержащим ответ на все эти вопросы, не решаясь посмотреть никому из присутствующих в лицо, она сказала:
— Аднан-бей? Тот, которого мы только что видели? — Она встала, и, словно это была шутка, не заслуживающая ни малейшего внимания, решительно заявила:
— Я-то думала, вы сообщите что-то серьезное. — И стала подниматься по лестнице, ступеньки которой уже начинали скрипеть под тяжестью ее тела.
Пейкер улыбнулась:
— Мама не рада. Сначала я, теперь Бихтер! Еще один повод для ссоры…
Бихтер улыбалась, щеки ее слегка порозовели. Она вопросительно посмотрела на зятя:
— Это правда? Ваши слова — правда? Если так, не обращайте внимания на мать, вы знаете, это касается только меня.
Пейкер, внутренним чутьем угадывая, что творится в душе сестры, заметив этот взгляд, задала все эти вопросы вслух:
— Расскажите все по порядку, ну что вы остановились? Посмотрите, Бихтер сейчас лопнет от любопытства. Ну что вы смотрите на маму, не обращайте внимания!
Бихтер возмутилась:
— И почему это я должна лопнуть от любопытства?! Придумала тоже.
Нихат-бей со всеми подробностями рассказал сестрам о визите Аднан-бея. Два часа назад, как раз когда он одевался, чтобы выйти из дома, к пристани перед ялы причалила лодка, из нее вышел Аднан-бей. Поздоровавшись, он начал издалека: «Сегодня я намерен помешать вам совершить прогулку!», потом вошел в дом и вот здесь, в маленькой комнате, после небольшого вступления, поговорив о том, о сем, перешел к делу: «Просьба, с которой я к вам сегодня обращаюсь, может показаться вам странной». Поскольку зять единственный человек, к которому можно обратиться с подобной просьбой, не согласится ли он быть посредником между ним и валиде-ханым и довести до ее сведения, что он просит руки Бихтер-ханымэфенди.
Пока Нихат-бей рассказывал, улыбка на лице у Бихтер постепенно сменялась выражением беспокойства, а Пейкер краснела. Когда рассказ закончился, Пейкер вдруг возразила:
— Но дети! Неужели Бихтер в ее возрасте станет мачехой?
Бихтер молчала, опустив глаза, она ожидала подобной реакции, понимая, что за показной заботой сестры скрывается чувство зависти. Нихат-бей ответил:
— Ох, дети! Да, Аднан-бей говорил о них. Младший — мальчик, с этого года будет оставаться в школе-интернате. Девочке в этом году исполнится тринадцать, через несколько лет она наверняка тоже выйдет замуж. И тогда…
Нихат-бей в упор посмотрел на невестку, словно хотел просверлить в ее душе отверстие и, заглянув туда, посмотреть, что там творится, и наконец закончил фразу:
— Тогда эта огромная роскошная ялы целиком останется в распоряжении Бихтер.
Щеки Бихтер запылали еще ярче. На это Пейкер нечего было возразить. Но неясное предчувствие в ее сердце, сущность которого была ей не совсем понятна, мешало принять мысль об этом браке. Бихтер предпочла оставить слова зятя без ответа, она собрала перчатки, шарф и пелерину и, ни слова не говоря, вышла из комнаты.
Чутье подсказало ей, что лучше воздержаться от обсуждения этой темы в присутствии сестры, было очевидно, что в этом вопросе Пейкер поддержит мать. Она пошла сразу в свою комнату, в свою малюсенькую комнату, ей нужно было спокойно все обдумать и принять решение победить или быть побежденной, прежде чем на нее набросятся с возражениями.
Закрыв дверь, она бросила вещи на кровать, подбежала к окну и распахнула ставни, их слуга Якуб поливал сад, он как раз выливал остатки воды из ведра на землю под жимолость, которая взбиралась по стене до окна Бихтер. Дыхание свежеполитой земли смешалось с благоуханием цветов и освежило воздух в комнате, пропитанной запахом парфюмерной воды с ароматом белой сирени. Сейчас в комнату сквозь сгустившуюся темно-зеленую тень сада проникал сумеречный свет, словно рассеивая тусклый блеск догоравшего, готового вот-вот потухнуть фонаря. Бихтер, присев на подлокотник диванчика рядом с окном, вдруг произнесла вслух:
— Аднан! Аднан-бей! — Казалось, она ожидала, что звучание этого имени поможет ей получить ответ на вопрос, решающий ее судьбу.
Новость словно околдовала Бихтер. Последние слова зятя звенели в ее ушах, как завораживающая, пьянящая мелодия. Стать единственной владелицей этой огромной ялы!..
Она боялась думать об этом как о невероятной несбыточной мечте, как будто если она будет о ней много думать, мечта исчезнет, но внутренний голос, теплый убаюкивающий голос всех ее мечтаний, украдкой нашептывал ей имя, которое воплотит все ее мечты в жизнь:
— Аднан! Аднан-бей!
Она представила элегантного господина с изысканными манерами, принадлежавшего к высшим слоям общества, имеющего перспективы занимать высокие посты, с расчесанной на две стороны от подбородка бородой, цвет которой издалека трудно было определить — седая или русая, всегда хорошо одетого, всегда живущего на широкую ногу, вспомнила, как он руками в тонких лайковых перчатках кончиком изящного, кипенно-белого батистового носового платка протирает стекла очков в тонкой золотой оправе и как при каждой встрече смотрит на нее взглядом с затаенной мольбой; красивый, несмотря на возраст, который он мастерски скрывал, все еще красивый мужчина.
Пятидесятилетний возраст и наличие двух детей не отпугивали и не слишком волновали двадцатидвухлетнюю девушку, мечтающую о роскоши и богатстве. Собственно говоря, Аднан-бей был из тех мужчин, возраст которых совершенно не имел значения. Дети? Даже наоборот, это нравилось Бихтер. Сейчас, когда она думала о них, ей казалось даже забавным: «Они будут называть меня „мамой“, не так ли? Молодая мамочка! В двадцать два года быть матерью молодой девушки! Во сколько же получается я бы родила ее? А мальчик!.. Действительно, моя сестра, пожалуй, права! Так и стреляет раскосыми глазенками!»
Она представила, в какие платья будет их наряжать, потом сама рассмеялась над тем, как далеко забежала в своих мыслях.
В этом браке ее не тревожили ни дети, ни пятидесятилетний возраст Аднан-бея. Это были для нее такие незначительные мелочи, на которые легко можно было закрыть глаза и которые терялись на фоне той роскоши, которую ей сулило это замужество. Если бы Аднан-бей был таким же как все, если бы дети не были такими красивыми и нарядными, всегда гуляющими вместе с отцом, она бы в ответ на это предложение только пожала плечами и рассмеялась зятю в лицо. Но сказать «брак с Аднан-беем» было все равно что сказать «самая большая ялы на Босфоре»; когда проплываешь мимо, в ее окнах видны люстры, тяжелые шторы, ореховые стулья с резьбой Людовика XV[21], лампы с огромными абажурами, столики и скамьи с позолотой, причал, где пришвартованы белая гичка[22] и ялик из красного дерева, покрытый чистым брезентом. Затем перед глазами Бихтер со всем богатством ее воображения раскинулись ткани, кружева, переливающиеся разными цветами драгоценности, жемчуга, посыпался дождь из вещей, которые она безумно любила и не могла себе позволить.
Бихтер хорошо знала: важной причиной, помешавшей ее матери заключить действительно блестящий брак, который открыл бы ей дорогу в высший свет, был ее образ жизни, непреодолимая, страстная, не имеющая границ любовь к развлечениям. Дочерям Фирдевс-ханым, этим последним прекрасным цветам семейства Мелих-бея, блеск и слава которого уже начали меркнуть, мог выпасть только такой претендент, как зять — этот Нихат-бей.
Когда ее мысли обратились к зятю, по ее лицу скользнула презрительная улыбка. «Глупец, — говорила она, — приехал в Стамбул, чтобы сделать карьеру с французским, который выучил в пивной на набережной в Салониках[23]»…
Бихтер знала, что ее зять женился на Пейкер не столько по безумной любви, сколько потому, что хотел воспользоваться связями с благородным семейством и влиться в аристократическую жизнь Стамбула.
Делая акцент на этом слове, уже в полный голос она сказала:
— Глупец!
Да, и вот тебе, наконец, муж!.. Зарплата в несколько сотен курушей[24], мелкие подачки от родственников, друзей, да и еще бог знает от кого, потом ребенок, потом? Что потом? Бихтер сжала руки:
— Потом ничего!
Вдруг она подумала: ведь несмотря на недовольство Пейкер, зять будет на ее стороне в отношении этого брака. Этот брак может быть ему выгоден. Он мог бы ожидать преференций от родственных связей с влиятельным и уважаемым Аднан-беем. Она считала, что выгода стоит у зятя на первом месте и ради нее он может поступиться очень многим.
Решив, что она может сделать его себе союзником в этом вопросе, она подумала о сестре. «Бедняжка Пейкер! Она в лице изменилась, когда услышала имя Аднан-бея. Вот вам пожалуйста еще одна, кто захочет помешать этому браку… На этот раз она будет на стороне матери, но…»
Бихтер не видела необходимости заканчивать эту фразу даже в мыслях, она встала и посмотрела из окна в крошечный сад. Сейчас глядя с высоты, куда ее занесло воображение, на садик, который всегда с большим старанием старались содержать ухоженным, в ее глазах было пренебрежение, с которым смотрят на тех, кто ниже себя.
Она увидела всю свою двадцатидвухлетнюю жизнь в одном мгновении: дни, которые проходили в этом уголке, в их бедном домике всегда однообразно, повинуясь одному и тому же порядку. Все развлечения, все прогулки, даже платья, которые она шила и носила с удовольствием, самые лучшие воспоминания ее двадцатидвухлетней жизни вдруг показались ей примитивным и ничтожными.
Потом она подумала о себе. Она представила свое лицо, волосы, фигуру, свой изящный красивый облик, вспомнила взгляды, полные страсти и благоговения, которые бросали на нее, когда она шла мимо; томно прищурившись, она улыбнулась этому образу. Бихтер перечислила все достоинства, которые прилагались к ее безусловной красоте.
Несмотря на пренебрежение и нерадивость Фирдевс-ханым, этой женщины, которой было неведомо, что такое материнская забота, Бихтер научилась всему понемногу: со свойственной этой семье врожденной хваткостью ума, перелистывая журналы, она освоила турецкий в той степени, что могла читать рассказы, знала французский настолько, что могла торговаться в магазинах в Бейоглу, от девушек-служанок, которых они всегда брали из Тарабьи[25], выучила греческий, играла на фортепиано вальсы, романсы, кадрили, пела довольно хорошо и с чувством и даже могла неплохо аккомпанировать себе на уде[26], на котором научилась играть практически самостоятельно.
С таким количеством достоинств и добродетелей она вполне могла рассчитывать на лучшую партию, чем Нихат-бей, но образ жизни ее матери, сомнительная слава ее семьи возвышались непреодолимой преградой на ее пути. Они не оставляли ей возможности надеяться на осуществление ее честолюбивых мечтаний, и в сердце питала по отношению к своей семье глубокую неприязнь. Ох, теперь она отомстит им за все!
Она приняла окончательное решение, и никакая сила не заставит ее отказаться от этого решения.
Она прошлась по комнате, проходя мимо зеркала, улыбнулась своему отражению и увидела там уже не бедняжку Бихтер, которой грозило остаться без мужа, а супругу Аднан-бея, она поприветствовала ее и поздравила. Погруженная в свои мысли, она снова подошла к окну: веточка плюща, словно улыбаясь ей, проникла сквозь планки ставень; она оторвала от него тоненький росток, прикусила его мелкими, белоснежными, как жемчуг, зубками. Из комнаты, погрузившейся в темноту, она задумчиво, слегка прищурив глаза, посмотрела на цветы и лужайку в саду; теперь сад выглядел совсем иначе, теперь здесь были ее мечты, они сияли и переливались разноцветными красками.
Она видела перед собой не сад, а груды прекраснейших тканей с рассыпанными по ним драгоценными камнями. Словно радуга распалась на части, пролилась потоками зеленых, синих, желтых, алых шелков и рассыпалась в лучах солнца яркими брызгами изумрудов, рубинов, алмазов, бирюзы.
Вот, вот то, что она безумно любила и не могла себе позволить, они зовут ее призывным взглядом и ждут, готовые покорно выполнить любой ее каприз.
Ах! Эта нищая, убогая жизнь, которая научила ее с фальшивым смирением скрывать боль и тоску по всем тем вещам, которые она не могла себе позволить, вынуждая искать изысканность в простоте. Как ей надоела эта жизнь, как она устала закрывать глаза, чтобы не видеть всего этого. Каждый раз, когда шли в магазин, они, укоряя в безвкусии дорогие драгоценности или богатую ткань, отталкивали их резким движением руки. Да, отталкивали, но в душе Бихтер каждый раз что-то рвалось. И теперь, когда перед ее взором сверкающим потоком проносились мечты, она вспоминала, как они с матерью и сестрой останавливались перед витринами магазинов. Они надолго замирали в ошеломленном молчании то перед одной, то перед другой витриной и, не признаваясь друг другу, мысленно примеряли на себя желанные украшения.
Вот это ожерелье Бихтер надевала на шею, бриллиантовый браслет на руку, придумывала, как лучше украсить волосы заколкой в виде малюсенького воробья, который держал в клювике огромную, как горох, жемчужину; всего на пять минут она поддавалась этим опьяняющим мечтам, но, отойдя от витрины, ей хотелось сорвать гремящие на запястье дешевые серебряные браслеты и тонкие золотые цепочки.
Когда она думала о том, что теперь все это будет ей доступно, убожество их жизни представало перед ней с еще с большей ясностью и отчетливостью: словно в воображении она уносилась ввысь, подальше от реальной жизни, и, глядя с высоты, степень их падения становилась еще очевиднее. Сегодня она смотрела на действительность так, словно ее глаза уже привыкли к роскоши.
Одежда на ней, вещи, которые ее окружали, кричали о бедности и давили на нее, наводя тоску. Эти стулья, прикрытые вязаными салфетками, чтобы скрыть изношенность ткани, старый потрескавшийся ореховый шкаф, железная кровать со стертой позолотой, ветхие занавески, свисающие с окон уныло и обессиленно, она смотрела на эти вещи, которые были изготовлены в свое время с искусным мастерством, но теперь уже отслужили свое, как на реликвии из мира бедности, которые следовало выбросить раз и навсегда. Вдруг рядом с этим бедным миром раскрыли свои двери залитые ярким светом коридоры и комнаты роскошного, сверкающего золотом особняка.
В них она расставит вещи, которые ей всегда нравились и которые она не могла себе купить. Она вспоминала все те статуэтки, вазы, картины, керамику, тысячу всевозможных красивых вещей, она расставит их по комнатам, завесит ими стены, украсит дом множеством предметов, которыми будет без устали любоваться. Вот что значит выйти замуж за Аднан-бея — возможность все это сделать. Она клялась: никто — ни мать, ни сестра, никто в мире не сможет помешать ей осуществить свои мечты.
В дверь постучали. Голос Катины возвестил:
— Стол накрыт!
Бихтер открыла дверь, и первое, что она увидела, — сияющая улыбка на юном, радостном лице Катины.
— Почему ты улыбаешься? — спросила она.
— Ох, неужели я не понимаю? Если бы вы только знали, как я рада, госпожа! — Сверкая сияющими черными глазенками, Катина с надеждой посмотрела на Бихтер:
— Вы же возьмете меня с собой, правда?
Бихтер не ответила, из уст молодой девушки прозвучало подтверждение тому, что это событие повод для радости, и это добавило ей решимости. Эти наивные слова были надежным свидетельством того, как будет воспринят этот брак в обществе.
За столом Фирдевс-ханым говорила о чем угодно, но только не о предложении Аднан-бея, она хотела вовлечь в разговор о всякой всячине Бихтер, словно бы хотела наладить с ней мир, который предотвратит грядущую ссору. Она обсуждала наряды, которые они видели в Календере, серых лошадей, запряженных в экипаж, ехавший в сторону Йеникей, смеялась над господином, у которого из кармана пиджака высовывался красный шелковый платок и который свистел и, размахивая тростью, отбивал такт, когда играла музыка. Бихтер хмурилась и не отрывала глаз от тарелки, она понимала, с какой целью болтает мать. Она почувствовала, что предстоящая схватка с матерью впервые будет столь серьезной и жесткой.
Вдруг она подняла глаза и поймала взгляд зятя.
Бихтер не смогла сблизиться с этим человеком, им так и не удалось преодолеть натянутость в отношениях, которая мешала им стать братом и сестрой. Временами он вызывал у нее непроизвольный животный страх, в этой антипатии было нечто похожее на физическое отвращение. Иногда, когда она встречалась с ним глазами, она не выдерживала и чувствовала необходимость отвести взор, в то время как обычно умела взглядом поставить на место назойливых незнакомцев, глазеющих на нее на улице.
Этим вечером, когда их глаза встретились, Бихтер не отвернулась, она посмотрела на зятя настойчиво, проверяя его готовность сотрудничать. В его глазах она увидела согласие и безусловное повиновение: так, лишь обменявшись взглядами, они заключили договор.
Нихат-бей, разрезая и разворачивая газеты, которые вот уже два дня ждали своего часа, поинтересовался у Фирдевс-ханым:
— Вы не придали значения предложению Аднан-бея?
Фирдевс-ханым сначала будто не расслышала:
— Катина, возьми-ка графин…
Потом посмотрела на зятя:
— К этому нельзя относится серьезно. Во-первых, слишком большая разница в возрасте, потом дети…
Пока Фирдевс-ханым говорила, Пейкер сверлила мужа грозным взглядом, предостерегая, чтобы он не продолжал эту тему. Ужин закончился тяжелым молчанием.
У Фирдевс-ханым было обыкновение: в жаркие вечера после ужина она выходила на галерею и здесь, лежа на шезлонге, слушала бесконечный плеск морских волн.
Нихат-бей просматривал позавчерашние газеты, Пейкер предпочитая воздержаться и промолчать, чем затевать нежелательный разговор, свернулась калачиком в кресле под лампой с желтым абажуром и, полуприкрыв глаза, погрузилась в раздумья.
Бихтер немного прошлась. Потом под каким-то предлогом удалилась в свою комнату и сновавернулась, этим вечером ей не сиделось на месте.
Ей было необходимо сделать то, что она задумала, сейчас, немедленно, это нужно было сделать срочно, не откладывая, не дожидаясь более подходящего момента. Через открытую дверь, ведущую на галерею, залетал свежий ветерок, надувая тюлевые занавески. Каждый раз, когда занавески вздымались, она видела белый силуэт матери, лежащей на шезлонге, и отворачивалась, чтобы не пойти тотчас же на балкон.
Она хотела полистать старые журналы, лежащие на столе, посмотреть картинки, но они расплывались у нее перед глазами, в голове настойчиво звучал вопрос: «Почему не сейчас, почему потом? Если сегодня вечером этот вопрос не будет решен, ты до утра не уснешь». Страх предстоящего разговора с матерью становился все сильнее, сердце у нее колотилось.
Она хорошо знала: сегодня вечером она выскажет матери столь неприятные вещи, какие раньше между ними не произносились. Вдруг она упрекнула себя в том, что слишком малодушна; она миновала дремавшую Пейкер, и зятя, воздвигшего стену из газеты, легкими шагами прошла в другой конец гостиной и просунула голову сквозь тюлевые занавески:
— Я посижу с вами, мама.
Легкий ветерок пробегал по поверхности моря, затейливо удлиняя ложащиеся на плотную черную массу тени пароходов и лодок, сонно покачивающихся на темной воде под ленивыми ударами волн.
Бихтер села у ног матери на раскладную скамеечку; казалось, ей хотелось быть поближе к матери, как маленькому ребенку, который хочет, чтобы его приласкали; она подложила локоть под голову и опустила голову на колени матери, ее волосы раскинулись черной волной, она смотрела на небо, на одинокие звезды, которые обиженно и печально светились в этой темноте, заставляя трепетать ее влажные ресницы и навевая мысли о сиротстве.
Бихтер проводила взглядом сердитый полет напуганной ночной птицы. Мать как будто бы спала, она не произносила ни слова, словно не знала о присутствии дочери. Бихтер приподняла голову, она хотела в темноте разглядеть глаза матери.
Мать и дочь, освещенные лишь светом, который еле-еле сочился сквозь тюлевые занавески из комнаты на галерею, посмотрели друг на друга. Бихтер улыбалась, негромко, голосом нежным, как ветерок, который легонько ворошил ее волосы, она спросила:
— Мама, почему вы считаете предложение Аднан-бея несерьезным?
Фирдевс-ханым, несомненно, ожидала этого вопроса, не меняя позы, она тихо ответила:
— Думаю, я уже объяснила это.
Бихтер, все так же улыбаясь, пожала плечами:
— Да, но причины, которые вы перечислили, настолько незначительны… Не знаю, разве их достаточно для того, чтобы вы не давали согласия на этот брак?
Фирдевс-ханым медленно приподнялась, теперь губы обеих были крепко сжаты, словно они хотели сдержать глубокое волнение в голосе, чтобы не выдать бушующие в них чувства. Бихтер подняла голову, убрала руку с колен матери.
— Вижу, ты весьма расположена к этому браку, Бихтер!
Бихтер ответила спокойно, стараясь оттянуть как можно дольше момент спора, который неминуемо должен был разразиться:
— Да, потому что уже не осталось надежды на лучшую партию. Вы хорошо помните, что старшей дочери с трудом нашли Нихат-бея. И мне неизвестно, что до сегодняшнего дня кто-то просил бы моей руки.
— Ты меня удивляешь, Бихтер! Если бы ты сказала мне, что так спешишь выйти замуж… — возразила Фирдевс-ханым.
Хотя Бихтер и была исполнена благих намерений провести разговор спокойно, она, по своей природе готовая вспыхнуть по любому поводу, не сдержалась:
— Ох, здесь нечему удивляться, девушке двадцать два года, впервые ей делают предложение руки и сердца, которое можно было бы принять, и если она наконец выражает свое мнение, я думаю, это вовсе не значит, что она спешит. Признайтесь, причины, которые вы приводите, чтобы отклонить предложение Аднана-бея, может, для другой девушки и были бы и важны. Но для девушки, у которой не осталось надежды найти мужа, кто знает по какой причине, но не потому что проблема в ней самой…
Голос Бихтер вибрировал от волнения. Гудок грузового парохода, плывущего в Черное море, разрезая спокойные воды залива, заглушил ее последние слова. Фирдевс-ханым встала в полный рост, теперь мать и дочь стояли в темноте, лицом к лицу, дыхание к дыханию, изучая друг друга, как два врага, прежде чем броситься и задушить друг друга. Фирдевс-ханым спросила:
— С каких это пор девушки стали бесцеремонно указывать матерям, за кого их выдавать замуж?!
Бихтер, которая пять минут назад ластилась как кошечка, пряча свои острые коготки в мягких лапках, теперь выпустила их и тотчас ответила:
— С тех пор, как матери по непонятным причинам начали чинить им препятствия и не давать выходить замуж.
— Бихтер! Ты не умеешь выбирать выражения! Как ты разговариваешь с матерью! Я думала, я лучше тебя воспитала.
Теперь уже никакая сила не могла помешать спору перейти в открытую схватку.
Их голоса становились все громче, вот-вот готова была разразиться буря, и те, кто сидел в комнате — Нихат-бей и Пейкер могли бы это услышать. Бихтер подошла еще ближе, и, касаясь дыханием, лица матери, ответила:
— Правильнее приписать это не недостатку воспитания, а в значительной степени тому, что вы не проявляли любовь и уважение к дочерям. Сожалею, но я вынуждена в первый раз сказать, вероятно, то, что вы никогда не забудете, но это ваша вина. Прежде чем осуждать свою дочь, советую вам взглянуть на себя. Знаете, почему вы на самом деле отказываете Аднану-бею? Вы скажете: из-за детей и возраста. Разве Нихат-бею тоже было пятьдесят лет? У него тоже были дети? Между тем так, как вы сегодня поступаете со мной, тогда вы поступали с Пейкер. В конце концов вы сдались, на этот раз вы снова сдадитесь, но это поражение для вас будет более горьким, потому что…
Фирдевс-ханым, задыхаясь от ярости, спросила:
— Почему же?
Теперь Бихтер продолжала, наслаждаясь муками стоящей напротив нее матери, с ужасной бесчеловечностью, поворачивая нож в ране, до крови:
— Потому… Вам угодно услышать? Потому, что я знаю в этом доме одну женщину… вот если бы Аднан-бей посватался к ней…
Весь с таким трудом сдерживаемый гнев Фирдевс-ханым вырвался наружу; не позволяя Бихтер закончить предложение, она влепила ей пощечину.
Бихтер в бешенстве схватила мать за руки и, удерживая их, прошипела:
— Да, если бы он посватался к ней, она бы бегом побежала, голову бы потеряла от радости.
Фирдевс-ханым обессиленно опустилась на шезлонг. После того, как она выплеснула свой гнев, последние силы оставили ее и слабость, детская беспомощность навалилась на нее; вот уже некоторое время расшатавшиеся нервы подводили Фирдевс-ханым, и она выходила побежденной практически из каждого спора. Слезы, хлынувшие из глаз, помешали ей говорить. Женщина, выслушавшая этой ночью из уст дочери приговор за все, что она творила в жизни, рыдала, изливая свою печаль в темноту ночи, и бледные звезды на небе взирали на нее с осуждением.
Бихтер не хотела такого результата, не думала, не предполагала, что разговор, который она затеяла в надежде завершить его парочкой поцелуев, закончится слезами; она застыла, не в силах отвести взгляд от света красного фонаря, который извивался и вытягивался, как змея.
Она была уверена, что добьется своего, слезы матери были доказательством победы, но из-за них ей самой хотелось плакать, и она боялась, что разрыдается, если скажет хоть слово. Кусая губы, она слушала судорожные всхлипы матери под шум волн, которые наносили маленькие оплеухи берегу. Мать и дочь — эти два существа, не испытывавших в своих сердцах любви и уважения к друг другу, которые обычно связывают родителей и детей, замерли в тяжелом холодном молчании, словно два врага по разные стороны гроба на траурной церемонии.
Между ними что-то сломалось, но замужество Бихтер состоялось.
Этой ночью Бихтер вошла в свою комнату, торжествуя победу. Ей хотелось как можно скорее остаться наедине со своими мечтами, которые, как она теперь уже не сомневалась, должны были осуществиться. Она быстро разделась, срывая с себя одежду, будто хотела ее разорвать, в одной рубашке, сползающей с плеч, подошла к окну, опустила его и закрыла ставни. Зажгла масляную лампу, потушила свечу, сев на край кровати, стянула чулки и отбросила их; она легла на кровать и, чтобы отгородиться от всего, остаться наедине со своей мечтой, опустила полог кровати.
Дрожащий свет масляной лампы будто бы боролся с сокровенными тайнами комнаты; тени от флаконов на столе раздувались, непропорционально вытягивались, ложились на пол. Бихтер лежала под тюлевым пологом, защищающим ее мечты от действительности, в тишине комнаты витало дыхание сна. Из-под полога — как птенчик белого голубя, высунувшийся из гнезда, чтобы увидеть на горизонте лучик солнца, — выглядывала лишь пухлая ножка, покачиваясь с нервным нетерпением в кокетливой, игривой манере, словно заманивая в эту страстную постель волшебные грезы и сновидения. «Да, — говорила она, — сюда, сюда, роскошные ялы, белые гички, ялики из красного дерева, экипажи, ткани, драгоценности, все эти прекрасные вещи, все эти золоченые мечты… Вы все, идите сюда, скорее сюда».
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Запретная любовь предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
1
Календер — место гуляний на европейском побережье Босфора в Стамбуле, между Йеникёй и Тарабьей, очень популярное в прежние времена, в настоящее время утратило свое значение.
5
Ялы — деревянный дом или особняк непосредственно на берегу пролива Босфор в Стамбуле, подобные дома строились преимущественно в XVIII–XX веках.
7
Гёксу — название реки и места для гуляний в стамбульском районе Анадолухисар, особенно была популярна во второй половине XIX века, знаменита своими прекрасными видами лунной ночью (место прогулок влюбленных лунными ночами).
8
Имеется в виду центральная европейская часть города, жизнь на ялы рассматривалась как загородная жизнь (прим. пер.).
9
Кягытхане — река на северо-западе Стамбула, впадает в Золотой Рог, а также место гуляний, наиболее популярное в период тюльпанов (1718–1730 г.г.), на момент написания романа утратило свое значение.
10
Бендлер — водохранилища, построенные в южной части Белградского леса на северо-западе Босфора с целью обеспечения города водой.
11
Бююкдере — большой луг с левой стороны дороги, ведущей от Бююкдере к Бендлеру, место для гуляний между Киреч Бурну и Сарыйером на северо-западе Босфора.
13
«Пигмалион» — универсальный магазин, центральный находился на проспекте Истикляль в Бейоглу, филиал — в начале Галатского моста.
14
«О Лион Д’ор» — обувной магазинчик на проспекте Истикляль рядом с магазином Лион. До 1950 г. поменял несколько владельцев, в настоящее время называется просто Лион, торгует тканями и фурнитурой.
15
Чаршаф — длинное покрывало, закрывающее голову, часть лица и скрывающее очертания фигуры (прим. пер.).
16
«Лион» — торговая фирма, коммандитное товарищество, основано семьей австрийских евреев Найлперн в 1896 г. на проспекте Истикляль в Беоглу, существует и в настоящее время.
17
Бейоглу — район Стамбула на северо-востоке Золотого Рога, граничит с районами Галата, Бешикташ, Шишли, Касымпаша.
18
От Тюнеля до Таксима — один из главных проспектов Бейоглу Истикляль, его западная точка — Тюнель — исторический фуникулер Стамбула, восточная — площадь Таксим (место, откуда распределялась вода по городу), как и в былые времена, Истикляль — оживленная пешеходная улица, на которой расположено большое количество магазинчиков и развлекательных заведений.
19
Йельдирме — легкий плащ, который носили женщины вместо чаршафа, надевался в сочетании с покрывалом на голову.
20
Эниште — зять по отношению к сестре жены, степени родства принято использовать в семейном общении: в разговоре и обращении.
21
После Крымской войны 1853 г. богатые владельцы особняков стали отказываться от традиционной османской мебели и обставлять дома на европейский манер.
23
Салоники — торговый порт на берегу Эгейского моря, в то время находился под управлением Османской империи, набережная города славилась своими питейными заведениями.
24
Куруш — в настоящее время мелкая монета, 0,01 лиры, во время написания романа зарплата рассчитывалась в золотых лирах. Упомянутая здесь зарплата соответствует прибизительному заработку современного чиновника в 800–1000 лир.
