Багдад, до востребования

Хаим Калин

Декабрь 1990 г., объявленный Саддаму Хусейну ультиматум – вывести войска из Кувейта – истекает через считанные дни. Диктатор выбрасывает последнюю, шокирующую мировое сообщество карту: с началом военных действий Израиль будет обстрелян химическими боеголовками. Страна в панике, правительство закупает миллионы противогазов. Но разведка «Моссад» вскоре наталкивается на сенсационные факты, компрометирующие советского посла в Ираке Виктора Посувалюк, имеющего доступ к Саддаму Хусейну…

Глава 2

28 декабря 1990 года Борт самолета «Бухарест-Москва»

Шахар Нево, агент спецпоручений, известный в «Моссаде» под псевдонимом «Старик», крепко спал, прислонив голову к обшивке лайнера. Всю предыдущую ночь он бодрствовал, но не отбывая рутинное дежурство, а пробиваясь через тернии упражнений. Причем столь каверзных, что тот тренаж сопоставим разве что с маетой переводчика-синхрониста, на сутки прикованного к микрофону.

Шахар летит в СССР, на свою историческую родину, где в Кустанае явился на свет тридцать пять лет назад. Корней между тем в Союзе он не пустил, спустя пять лет с советским гражданством распрощавшись. Репатриировался — как сын польского подданного — вначале в Польшу, а через год, уже как еврей, — в Израиль, разумеется, с родителями.

Как ни странно, польский цикл формирования Шахара, ныне — одного из лучших «мальчиков Биренбойма», осел в его памяти лучше. На Святую Землю Нево прихватил Малый словарь польского мата, в то время как с русским «собратом», крайне актуальным на данный момент, явный пробел. В активе — лишь парочка «ключевых терминов», почерпнутых вне языковой среды для «общего кругозора». Впрочем, все объяснимо. Именно в Польше Шахар пошел в детский сад, тогда как в Кустанае рос под маминой опекой дома, ни на минуту не выпускавшей первенца из виду.

Проблема «языковой аутентичности и полифонии» отнюдь не случайна. Заострил ее Биренбойм, снаряжая «чадо» в края дальние. Как агенту без языка? Тайга-то тайга, зато густо населенная.

Еще в истоке операции «Посувалюк», коей Шахар призван вдохнуть жизнь, выяснилось, что агентов, владеющих русским, раз-два и обчелся, а обладателей советской визы — и вовсе ни одного. Биренбойм между тем языковую олимпиаду среди кандидатов устраивать не стал, остановив свой выбор на «Старике», владеющим русским через пень колоду, зато снискавшем оперативную славу. Глава оперслужбы посчитал, что в столь многотрудном, непредсказуемом регионе, как СССР, профессиональное реноме агента над знанием языка превалирует. Однако от языкового пробела не отмахнулся и, подобрав легенду, ловко перекроил выходные данные — обратил бывшего кустанайца в «грузина». К слову, не сразу: как и в случае с «Певеком», наткнувшись на наводящую деталь. Но все по-порядку.

Определившись со списком кандидатов, Дорон отправил своего эмиссара в «Барон Турс», агентство, обладающее эксклюзивом на оформление советских виз в Израиле. Засланец предъявил удостоверение фининспектора и изъял всю текущую документацию по визовой поддержке. Пояснил при этом: выборочная проверка с целю выявить, не утаиваются ли доходы. К вечеру груженный папками «каблучок» прикатил к агентству обратно и вернул весь архив без изъятий. «Фининспектор», на диво профессиональным языком, разложил технические погрешности отчетности, благожелательно заметив, что крупных нарушений не выявлено, так что трудитесь…

Нелишне заметить, что визовый архив изымался лишь для отвода глаз, дабы не привлекать внимание к интересующую службу региону — СССР, ради которого и затеяли «проверку». Биренбойм понимал, что КГБ, внедривший в Израиль целую агентурную сеть, «Барон Турс» мог давно оседлать. С шестьдесят седьмого по восемьдесят первый год в Израиль иммигрировало двести тысяч «совков», из которых не один десяток — гэбэшные наймиты. Далеко не все сдались властям, объяснив подряд шантажом, прочими притеснениями, или были, как Маркус Клинберг, Шабтай Калманович, разоблачены.

Выемка из «Барон турс» прояснила, что завтра, двадцать восьмого декабря, из Израиля в Москву летят лишь три человека. Причем их средний возраст — предпенсионный, что предполагало: помимо «вживления» фото тридцатипятилетнего «Старика» в советскую визу придется подделывать в ней и дату рождения. Тем самым и без того рисковое задание Дорона — бросок стремглав через железный занавес, да еще с весьма размытой целью — стремительно набирало штрафные очки, загоняя операцию в непредсказуемые дебри. Но тут обнаружилось, гася уныние у режиссера, что один из отъезжантов — Давид Хубелашвили, представитель малочисленной общины грузинских евреев, в своем подавляющем большинстве русским владеющих, но, понятное дело, вторым языком. Это и определило окончательный выбор Биренбойма. Напяливая на Шахара горскую папаху, обер-чопер хотя бы один риф оперативной задачи устранял. При этом, правда, плодил иной: приметный грузинский акцент был не знаком в СССР разве что глухому. По стране гулял целый эпос анекдотов о самом предприимчивом в Совке этносе — грузинах. Но прононс дело поправимое — это тебе не три рода и шесть падежей, к тому же за ночь…

Когда затравка операции пустила первый совместимый с жизнью побег, Биренбойм перевел ее в чисто практическое русло. Причем действовал на свой страх и риск, не имея санкции от начальства. Директор просиживал штаны в Иерусалиме, а к заму соваться смысла не было, поскольку из всех, весьма «эластичных», рамок разведки начинание обер-опера выламывалось.

Определившись с эскизом операции, Биренбойм «призвал к оружию» Шахара, не успевшего перевести дух после последнего задания, и вручил ему стопку свежих советских газет. На словах пояснил: «Завтра — в Москву. Но читай лишь то, что включит картинку».

Спустя час в отведенной Шахару комнате появился сильно смахивающий на дедушку Калинина старичок, с седенькой козлиной бородкой и замусоленной папочкой на тесемках, но не один, а в сопровождении помощника Биренбойма. Эскорт не проронил ни слова — лишь указал обернувшемуся Шахару на старца и был таков. Нево отложил орнаментированные орденами таблоиды, в считанные минуты обратившие его разум в жужжащий улей, и в течение академического часа тужился вникнуть в тайны письменной кириллицы, приоткрываемые наставником. Ведь писать по-русски «кустанаец» не умел, хотя и знал печатный алфавит. Дедок исчез столь же неожиданно, как и явился, напутствовав «переростка» поглаживанием по плечу и словами: «Не расстраивайся, ты — мальчик способный».

Тем временем запущенная на форсаж машина операции «Посувалюк» катилась к первому водоразделу — к той самой визе, без которой дерзновенная задумка Биренбойма не стоила и выеденного яйца. Колеса ее крутились на запад, в Ашдод, тихий, провинциальный городок, в сорока километрах от Тель-Авива. Именно там обитал Давид Хубелашвили, ни сном, ни духом пока не ведающий, какая магическая сила заключена в складной бумажной портянке, хранящейся в его трюмо.

По душу Хубелашвили обер-опер командировал сразу троих сотрудников, основательно взопревших еще до прибытия в Ашдод. Рация в «Субару» оживала каждые две-три минуты, отдавая выездной бригаде диаметрально противоположные указания: от ареста обладателя бесценной визы — до имитации грабежа его квартиры, венчаемого пожаром…

Между тем биография ашдодца, казалось, сама толкала его в тенета силовиков. Он был известен полиции как содержатель точки азартных игр под вывеской кафе, вследствие чего дважды арестовывался. А по последним агентурным данным, проявлял активность еще на одной делянке греха — сексуальных услуг. Причем от уголовной ответственности каждый раз ускользал. В какой-то момент Биренбойм даже задумался, стоит ли огород городить и не позволить ли Хубелашвили спокойно улететь, «нагрузив по общественной линии». Разумеется, в качестве рабочей, проходной версии…

Тут подоспело заключение Аналитического отдела — этнопсихологический портрет израильского грузина советских корней и всей общины в целом. В нем, наряду с прочими характеристиками, в частности, говорилось: «Отличаются радушием, открытостью в общении, но строго хранят общинные тайны, дезавуирование которых чревато. Поиск информанта в их среде — дело гиблое, даже среди отъявленных наркоманов. Община предана ценностям иудаизма и Государству Израиль». Переварив записку, Биренбойм распорядился мчавшейся на всех парах троице:

— Ребята, полный отбой…

— Как? — изумился старший группы, уже въехавшей в Ашдод. — Обратно?

— Нет-нет… — рассеянно молвил Биренбойм, после чего разъяснил: — Потолкуйте с ним по душам и возьмите расписку о неразглашении. Хотя и ее не надо…

— А он согласится? — никак не брал в толк командир после трех бросавших то в жар, то в холод переадресовок, да еще за полчаса.

— Согласится, — заверил Биренбойм.

Хубелашвили и в самом деле согласился. Наставления же оперов отмел: «Оставьте мне, что объяснить семье и близким». Но тут же оговорился: «Дайте лишь телефон для связи. На тот случай, когда мне потребуется поддержка. А за билет и визу можете не возвращать…»

— Поможем… чем сможем… — изрек после некоторых раздумий один из оперов, с явной задержкой допетрив: намек на криминальный переплет.

Ну что ж… спецом подковерных сношений рождаются, учебники здесь — подспорье слабое.

Родился героем закулисья и Шахар Нево, за два часа упомянутого многопрофильного тренажа впитавший в себя грузинские интонации и акцент, разумеется, в преломлении русской речи. Из хайфского полицейского управления на Шауль Амелех* доставили аудиокассету — запись очной ставки, проводившейся на русском языке. Фигуранты: не владеющая ивритом новая репатриантка из Киева и хозяин зала торжеств, ее работодатель, старожил из Кутаиси, обвиняемый в сексуальных домогательствах.

Поначалу добрую половину слов Шахар не разбирал, но, ухватив чутьем полиглота некие связующие, к концу аудиосеанса уже сидел, расслабившись. Но тут малину сальных подробностей, исподволь набухающую, оборвал вновь нагрянувший «старикашка на тесемочках» — настолько тот казался отжившим свое. Одной личиной, однако. С полдвенадцатого ночи до пяти утра дедуля так мытарил выкормыша свободного от догм и бюрократических джунглей Запада, втискивая в стремительно тяжелеющую башку Шахара клише типа «ОВИР, Интурист, Внешторгбанк, лимит, прописка, дефицит, парторг», что каждые четверть часа агент просил передышку. Между тем к первым петухам Нево достаточно сносно ориентировался в реалиях грандиознейшего социо-экономического паноптикума, как приоткрылось перед ним, допевающего свою лебединую песню. Но не это главное. Обращаясь к старикашке, Шахар исправно корежил язык: «Слюшай, нэ тарапы ты мена». И со всеми прочими словами аналогично…

В шестом часу назойливого советолога сменил Биренбойм, за несколько минут обрисовавший Шахару суть задания. Если отбросить столь болезненную составляющую, как пересечение по поддельным документам государственной границы, то внешне миссия представлялась второразрядной: передать израильскую разработку «Пи-6» некоему лицу. Но тут приоткрывались, обескураживая, пока скрытые за шпионской ширмой сквозные дыры миссии: сам получатель неизвестен, у него должна быть действующая иракская виза и приглашение соответствующего иракского ведомства на работу. Ну и венцом всему: убедить инкогнито вылететь в обложенный, точно медведь в берлоге, Ирак и вручить «Пи-6» советскому послу в Багдаде.

Между тем полученный на Посувалюка компромат, легший в основу проекта Биренбойма, с учетом военного положения и почти полной изоляции Ирака, был лишь одним из элементов задумки, хоть и стрежневым. «Старик» летел в Москву лишь потому, что «Аэрофлот» — последняя авиакомпания, не отменившая регулярные рейсы в Багдад. Все же чартерные рейсы, как советские, так и прочих стран, — вне игры, ибо эвакуировали остатки персонала диппредставительств и прочий профессиональный люд в один конец. Любой сошедший с борта чартера пассажир неминуемо угодил бы в лапы «Мухабарата»* или, в лучшем случае, был бы выдворен на том же самолете в точку исхода, откуда прилетел.

За разгадкой верности «Аэрофлота» осажденному Ираку ходить далеко не приходилось. Большая часть иракского военного потенциала — продукт советского ВПК, державшего в Ираке внушительный контингент советников. Биренбойм знал точно: эвакуированы далеко не все, ведь кто-то должен наставлять провинциальную армию премудростям ультрасовременного боя. Кроме того, по оперативной информации, у русских был свой интерес в военном разрешении конфликта. Проигрывая гонку вооружений, советский ВПК буквально рвал и метал восстановить симметрию, но, кроме как копировать чужие технологии, контраргументов не находил. Ирак же сулил целое кладбище боевой техники, хотя бы выходящей из строя…

Помочь преобразовать ребус «Москва-Багдад-Пи-6-Посувалюк» в стройную парадигму должен был, по замыслу Биренбойма, один-единственный человек — сотрудник центрального аппарата КГБ, добровольно «прибившийся к тель-авивскому причалу» всего три месяца назад. Именно через него заскочил в моссадовскую форточку компромат на Посувалюка, как и целая россыпь иных не имевших цены секретов. Так что последнюю часть своего инструктажа Биренбойм посвятил личности московского волонтера, а заодно — подробной структуре внешнего сыска и контрразведки, объединенных в СССР, в отличие от Израиля, под одной крышей.

В какой-то момент информационная «осада» Шахара, на редкость разностороннего и крепкого парня, хватила через край, и «Старик», будто его хватил удар, застыл, не реагируя на окрики и щелчки перед носом. Биренбойм тут же вызвал врача, одной инъекцией приведшего Шахара в чувство.

— Ладно, поспи часок… — смилостивился обер-опер, смотревшийся, точно свежий огурчик. Со стороны казалось, будто он только прибыл из отпуска и руки чешутся скорее добраться до любимого дела. Меж тем что только за последние сутки не наворотил и, разумеется, не сомкнув глаз. Резво выкатываясь из комнаты отдыха, он бросил: — По дороге в «Бен-Гурион» поговорим.

Но последних слов шефа Шахар не разобрал, провалившись в огревшую сладким молотом бездну.

По пути из штаб-квартиры в аэропорт Биренбойм описал положение дел в московской резидентуре «Моссада» и между делом вручил Шахару новенький, пованивающий свежей типографской краской паспорт с визой. «Старик» чуть ухмыльнулся, вдруг осознав, что паспорт своей страны он держит в первый раз, ведь в Европе, где квартирует чаще, чем дома, он пользуется нескольким местными, поддельными. Но тут, вспомнив, что корочки роднят лишь по признаку гражданства, а не истоком, ухмыльнулся уже по-настоящему, правда, несколько натужно.

— Знаешь, Дорон, давай лучше помолчим, посидим на дорожку, — осадил Биренбойма «Старик», едва показалось ограждение летного поля. Спустя секунду-другую добавил: — Что за резидентура из одного человека, да еще непрофессионал? Бог даст, разберусь…

— Кто еще, кроме тебя!? — обер-опер вкрадчиво похлопал Шахара по плечу. Меж тем его дымчатые, обращенные в себя глаза никакого напутствия не передавали.

— Главное, хозяйство не застудить! — ни с того ни с сего выпалил Шахар, вспомнив, что Кустанай ему запомнился лишь прогорклым гусиным жиром, коим мать натирала его лицо в лютые морозы.

Вплоть до расставания они безмолвствовали, даже «В добрый час» оберопер произнес про себя, на прощанье пожимая Шахару руку.

Минувшая ночь у Шахара нехитрым маневром перекочевала в день, разломившись на три двухчасовых ломтя — на борту авиарейсов «Тель-Авив-Бухарест», «Бухарест-Москва» и в зале для транзитных пассажиров аэропорта «Отопень»*. В результате он полностью восстановился, и улетучилось ощущение ноющего волдыря, законопатившего разум.

Отчизна по метрике встретила сюрпризом — в Москве шел проливной дождь, будто борт сел в Амстердаме или в Лондоне. Так что гусиного жира не потребовалось, Шахар даже не застегнул пальто, лишь шарф обернул вокруг шеи.

Первое, что бросилось ему в глаза в «Шереметьево», все голливудские экранизации, пусть масс-культурный, зато единственно доступный на Западе эпос о России — дико карикатурны, ничего общего с этой страной не имеющие. Встречающаяся русскоговорящая публика от облика среднестатистического европейца разнилась немногим — напряжение в любом движении и помысле. Грубоватая рельефность лиц роднила русских с немцами, при этом глянцевой надменности не было и в помине. В общем и целом, обобщая этнические типажи, можно было смело соотнести русских с жителями европейских окраин — сицилийцами, португальцами, греками — прущий отовсюду, невзирая на возрастные и социальные различия, провинциализм.

Шахар занял очередь к пункту пограничного контроля и по его неприметному виду не угадывалось, беспокоится ли он сейчас хоть о чем. Меж тем его соседи, судя по речи, румыны из бухарестского рейса, приструнились. Недавнюю суетливость — как рукой сняло. Никто уже не заглядывал себе за спину, как при стихийном кучковании очереди. У каждого в руке — паспорт с визой и, казалось, что невидимая линия жесткости, будто сковала индивидуальность, обратив соседей в оловянных солдатиков, с опаской передвигающих ноги.

Незаметным движением Шахар извлек свой верительный комплект и в считанные мгновения смимикрировал, сливаясь с атмосферой обреченной покорности. Тем временем он оживил в памяти нужный прононс и даже проговаривал про себя отдельные фразы. Одновременно отметил, что звучащие в громкоговорителе объявления почти полностью понимает, причем именно в русском эквиваленте, еще до того, как звучит английский дубляж. Тут его потревожила мысль, которая ни ему, ни Биренбойму из-за адского цейтнота времени не могла прийти в голову в Тель-Авиве: «Что если контролер хоть немного владеет грузинским или, заподозрив нечто, грузиноговорящего сотрудника пригласит?» Но зацикливаться на допущении он не стал, посчитав его чисто умозрительным.

В «Моссаде» знали, что глобального информационного банка, объединяющего консульства с пунктами пограничного контроля в единую сеть, у русских нет, так что контролер проверяет подлинность въездных документов на глаз. На это и делался расчет при замене в визе, оказалось, сразу двух фотографий и подделке даты рождения.

Приближаясь к погранконтролю, Шахар убедился, что, визуально изучив паспорт с визой, контролер ни с чем не сверяется. Отрывает талон прибытия и штампует въезд. Вся же процедура — достаточно скоротечна, не намного дольше, чем в Европе. Настоящий затор на следующей подстанции аэропорта — в хорошо просматриваемой зоне таможни.

Оказавшись лицом к лицу с пограничником, «Старик» чуть подправил свой недавний, роднивший его с соседями лик (дабы ничем не выделяться), забираясь в личину подчеркнутой вежливости. Хоть по паспорту он бывший совок, девятнадцать лет западной закваски, он понимал, обречены в нечто трансформироваться…

Контроллер был юн, худ и неказист, но не только внешне. По его неловким, если не судорожным движениям угадывалось: он здесь новичок. Шахар определил это сразу, едва его паспорт перекочевал в руки погранца. При виде семисвечника* «кулёма» сощурился, но, казалось, не от подозрений, а будто силясь что-то вспомнить или понять.

«Старик» рассматривал визави, замечая краем глаза, насколько тот разнится с коллегой, который обслуживает параллельную очередь. Физиономия у того — под стать натянутому бубну, время от времени расцвечиваемая миной брезгливости.

Тем временем у зеленопогонника (что в прямом, что в переносном) наблюдалась некоторая активизация мыслительных потуг. Он раскрыл паспорт и с опаской курсировал по строчкам титульного листа с фотографией. Покончив с англоязычным разделом, перебрался в правый сектор, где компактно жались ивритские иероглифы. И самое любопытное: до сих пор хозяина корок цепким, вмененным должностной инструкцией взглядом не запечатлел. Выполни он предписание, вполне мог учуять: невозмутимость гостя, по большей мере, напускная, за завесой непроницаемости — работает дюжий анализатор, впитывающий в свои закрома малейшее его движение, и, оценив, делает пометку в невидимой перфокарте. Между тем в диком чертополохе мыслей гостя, где-то на заднем плане, прорезалось: «В руках этого новобранца, быть может, судьба региональной державы, и от того, как он отреагирует, не исключено, зависит, жить ей или задохнуться в колбе химической чумы».

Но зеленопогонника, и в самом деле лишь недавно поставленного после стажировки «на поток», судьба Ближнего Востока волновала не очень, зато куда больше — своя собственная. Материализовалась та пока в стремительном откате страны назад — к замаячившим: безработице, тотальному опустению магазинов, голодным бунтам.

Все еще глядя в паспорт, контролер потянулся рукой под столешницу и, казалось, нечто привел в действие. Положил перед собой паспорт, рядом с визой, на которую прежде лишь бегло взглянул, и уставился на Давида Хубелашвили, до недавних пор — гражданина страны-изгоя советской внешней политики, посему вызвавшей в его и так трещащей от бытовых невзгод голове еще один переполох.

«Давид Хубелашвили» улыбнулся и, внутренне готовясь к интервью, чуть придвинулся к стойке. Но такового не последовало, более того, контролер через секунду-другую развернулся вполоборота, устремляя взор в проход, разграничивающий зоны государственной границы и таможни. Вскоре там объявился офицер-пограничник средних лет, по мере своего неспешного приближения, бросавший цепкие взгляды на театр приграничных действий.

Шахар понимал, что возникший в поле зрения офицер — истребованное контролером начальство. Между тем он ни на йоту не сомневался, что его «позаимствованная» виза здесь ни при чем, что-то иное… Ведь заприметь пограничник хоть краем глаза подлог, чем-то бы себя да выдал.

Патрон оказался майором, его припухлое лицо выдавало, как минимум, вчерашнюю бессонную ночь, зато было гладко выбрито и излучало запах тонкого парфюма. Прежде чем чин проник за стойку, он затяжным, липким взглядом просканировал Шахара. Лишь затем обратился к контроллеру легким вздергиванием головы: мол, что у тебя?

Тот обеими руками подхватил паспорт и протянул, точно икону, начальству, молвив:

— Виктор Анатольевич, их что, тоже?..

Майор воззрился на контроллера, транслируя всем видом: тебе что, делать нечего, за этим позвал? Паспорт не принял и, чуть отклонившись в сторону, потянулся к лежащей на стойке визе. Лихо распрямил сложенную втрое портянку, издавшую от резкого натяжения легкий хлопок, и прошелся взглядом из конца в конец. Ловким движением вернул ее в прежнее положение и воткнул кантом в рубашку «кулемы». Приподнявшись на цыпочках, прошептал на ухо:

— Саша, ты, наверное, на планерках спишь. Запомни раз и навсегда: они — тоже!

Саша Гусев, двадцатитрехлетний выпускник Московского иняза, по пути в родной Красногорск размышлял о гримасах нового, разверзшегося многоклеточным лихом времени. При этом он то и дело обращался в мыслях к досадному эпизоду с израильским гражданином, с оформлением въезда которого вышла заминка, и, как следствие, обратившаяся в нагоняй. В академически упорядоченном мозгу не складывалось, почему его развороченная оползнем свобод страна, которой, по сути, уже нет, по инерции цепляется за трухлявое дупло прошлого.

Мишка Кацнельсон, друг и сосед по лестничной площадке, с которым, перекуривая, они так славно точили перестроечные лясы, укатил неделей ранее в Израиль. Навсегда. Непременное условие убытия: отказаться от советского гражданства и сдать паспорта. Сам юридический акт облагается грабительским налогом — четыреста рэ с носа. Итого, включая малолетних сына и дочку, тысяча шестьсот — годовая Мишина зарплата, авиационного инженера-конструктора. Дабы наскрести сумму, приятель распродал свой нехитрый скарб подчистую, включая два матраса. К счастью, сосед с третьего этажа смилостивился отсрочить их передачу на несколько недель — иначе семье пришлось бы перебираться в ночлежку.

Накануне расставания Саша рассматривал выездные визы Миши, испытывая щемящую грусть, а порой — и мятеж мироощущения. Распалялся он, глядя на фото Лены с малышами, коим отдельная виза не полагалась. Детки жались к чреву матери — то ли испугавшись фотоаппарата-пугала с черной накидкой, то ли внемля ее тревоге — отчизна-мачеха ведь гонит в неизвестность. Чуть позже, уже как специалист по лессэ-пассэ*, пусть неоперившийся, Саша Гусев гневался на фактуру портяночных «паспортов», ранящих глаз остроконечными занозами-волокнами. Он сопоставил почерпнутое на стажировке обличье Нансеновского паспорта — проездной документ Лиги Наций для сотен тысяч изгнанных Октябрьской революцией граждан — с нынешним, уже советским, мандатом эпохи регламентируемого беженства и мысленно «смотал его в рулон», вестимо какой…

Между тем, после отъезда Миши, Саша остался в отчей системе координат, из которых и в самых мрачных помыслах драпать не намеревался. В первую очередь — как патриот, связанный с отчизной незримой, но духовно не отторгаемой пуповиной, а во-вторых, — как преданный, заботливый сын. Посему, как бы Саша невольно не симпатизировал Мишкиному новому пристанищу — Израилю, допустить нарушение должностной инструкции, да еще на заре карьеры, он не мог. Его, ленинского стипендиата, гордость выпуска, Минвуз едва впихнул в укомплектованный на 100% из блатных «Шереметьево», и начальство лишь искало повод «чужака» от престижной должности отлучить.

Прежде Гусеву ни один израильтянин на дежурстве не встречался, так что столкнувшись с Шахаром, его словно перемкнуло. Безразмерная кольчуга инструкций спутала разум, и Саша бесхитростно провел параллель между убывшим в один конец Мишкой и Давидом Хубелашвили, предъявившим практически такую же, как и у приятеля, «портянку». Как итог заключил: не персона ли нон-грата гость? После чего, не долго думая, кликнул начальство — подальше от греха…

В тот вечер, наскоро отужинав, Саша сидел за письменным столом допоздна. Уклонился даже от обсуждения новогоднего сабантуя, куда отец с матерью пригласили нескольких друзей и родственников. Саша сочинял другу письмо, притом что его израильского адреса у него не было. Писал, так сказать, впрок, на вырост. Даже не задумался, что на первых порах, в лихорадке обустройства, Мишке может быть не до писем.

За семь дней разлуки чего-либо значимого в Сашиной жизни не приключилось, если не считать сегодняшний мини-инцидент на работе. Его Саша и живописал во всех подробностях, с присущими ему юмором и самокритичностью — как он все напутал… При этом, ближе к концу, заметил: «Если в твоей, Мишка, новой стране все так невозмутимы, как сегодняшний гость, то никакой Саддам с ракетами вам не страшен. Но все же тебе лучше было переждать на родине — дома и стены помогают, как бы всем нам здесь хреново не жилось».