Багдад, до востребования

Хаим Калин

Декабрь 1990 г., объявленный Саддаму Хусейну ультиматум – вывести войска из Кувейта – истекает через считанные дни. Диктатор выбрасывает последнюю, шокирующую мировое сообщество карту: с началом военных действий Израиль будет обстрелян химическими боеголовками. Страна в панике, правительство закупает миллионы противогазов. Но разведка «Моссад» вскоре наталкивается на сенсационные факты, компрометирующие советского посла в Ираке Виктора Посувалюк, имеющего доступ к Саддаму Хусейну…

Глава 1

27 декабря 1990 года г. Тель-Авив, штаб-квартира внешней разведки «Моссад»

Дорон Биренбойм вовсю резвился, если не баловался: раскручивал стоящий на столе глобус и, закрыв глаза, правой ладонью наугад стопорил. Тотчас растопыривал два пальца, большой и указательный, но, рассмотрев сегмент, то и дело хмыкал. От Дорона удача явно отвернулась, ибо за добрую дюжину попыток, казалось, был обречен забраться в нужный квадрат.

На самом деле Дорон георулеткой не пробавлялся, как и не выбирал, точно бесшабашный юноша, маршрут на каникулы. В ближайшие полгода отпуск ему не светил, если не больше… Таким замысловатым способом глава оперслужбы испытывал свой ай-кью: воспроизводил в уме города из обнажавшихся регионов, притом что глобус — физический…

Ему фатально не везло: выпадала одна северная Канады да русское Заполярье. Между тем в Западной Европе — от Вены до Эдинбурга — он помнил координаты любого провинциального центра. Дорон уже подумывал, не заложен ли в кривой удачи недобрый знак, когда, спохватившись, взглянул на часы. Вскочил на ноги и, словно ртутный колобок, выкатился из кабинета, крикнув помощнику в приемной:

— Я — внизу!

Биренбойм засеменил по коридору в сторону лифта и, сблизившись, нажал на кнопку вызова. Переминался в нетерпении с ноги на ногу, своим видом, пухлого коротышки-живчика, чем-то напоминая попрыгивающий, отскочивший от стены мячик.

Лифт все не шел, застряв на верхних этажах. Дорон в сердцах топнул и устремился к лестнице. Вскоре зазвучали шлепки его обуви — «колобок» стремительно скатывался на цокольный этаж. Именно там, в полной герметике от внешнего мира, располагался кабинет директора, как и все прочие помещения «Моссада», табличкой не означенный…

— Он ждет, — почти неприязненно буркнул секретарь, будто за опоздание. Между тем до назначенной на десять утра аудиенции оставалось две минуты.

— Как всегда опаздываешь, Дорон… — отчитывал Моше Шавит, директор «Моссада», расхлябанность вовсе не подразумевая. В живущей по законам цейтнота Конторе так шутили.

— А как иначе? Спешка — движок для ловли блох! — подхватил местный жаргон Дорон. Уселся, опуская в задумчивости голову и смыкая руки на пухлом животе. Думал при этом не о служебных задачах, неподъемных с недавних пор, а об ударении в слове «Певек», городе русского Заполярья, вблизи которого оборвался тест ай-кью.

— Знаешь, что сказал мне Ицхак?* — спросил Моше Шавит, почесывая за ухом. Сей повадкой он, неумеха скрывать чувства, выдавал сумятицу мысли, а то и душевный раздрай.

— Догадываюсь… — невесело протянул Дорон, спустя мгновение вспомнив, что ударение все-таки на последнем слоге — так же, как в слове «Квебек». После чего заметно оживился: — Контора — мыс последней надежды!

— Именно. Только он сказал «рог» или нечто схожее…

— Рог, говоришь… — Дорон забурился в карман, расправляя смявшуюся ткань. Брюки, да и весь гардероб, давно следовало обновить — за последние два месяца он, пропадающий на работе сутками, сильно поправился.

— Ладно, рог-сапог! — жестко бросил шеф, устанавливая дистанцию. — Что принес? Учти, без скобок — лишь то, что на столе!

— Конечно, Моше! — заверил Биренбойм и воззрился на шефа. Между тем не проронил больше ни слова, будто заклинило. Любой сторонний наблюдатель изумился бы: его взгляд, по сути, обращен в самого себя, и Дорон вовсе не помышляет докладывать.

Тут Биренбойм вскочил на ноги и с гримасой мольбы заканючил:

— Босс, родненький, дай мне полчаса! Позарез!

Моше вытаращился, не беря в толк, что с главой оперотдела приключилось. Но вскоре, будто разобравшись, отмахнулся: иди, мол, с глаз долой. Придвинул какую-то бумажку, сердито уставился, но скорее, для виду. Кому-кому, а ему было известно, что «Золотой Дорон», как в Конторе звали Биренбойма за глаза, подразумевая его редкий КПД, — не тот парень, чтобы разыгрывать «путч живота» или прочий конфуз. Его и впрямь «клюнуло». Только не в прямую кишку, а в золотую головку. Подняв голову, директор подкрепил отмашку словами: «Давай-давай». И снова махнул — на сей раз плавно, от себя, в сторону выхода.

Спустя минуту Биренбойм влетел в свою приемную, распоряжаясь на ходу: «Досье Посувалюка ко мне!»

— Кого-кого? — Помощник приподнялся.

— Кэбэнымат! Ты что — оглох, Рафи?! Виктора Посувалюка — советского посла в Багдаде!

Русским Дорон владел в совершенстве, греша, правда, польским акцентом. Но употребив прародительский эквивалент, был бы не понят. Однозначно.

— А… Будет сделано! — Обогнув стол, помощник отправился в архив.

Вскоре Биренбойм перелистывал досье посла, неспешной собранностью выказывая: пухлая папка — всего лишь обертка, которую следует развернуть. Где-то, за бюрократическим хворостом, ценный экспонат, скорее всего, единственный. Все, что от него требуется, — не проморгай. Тем временем он чуть ухмылялся, размышляя: «Кресало озарения — сплав парадоксов. Не случись „холостых туров“ по русскому северу часом ранее, ни за что не додумался бы, по крайней мере, сегодня. А завтра — могло быть поздно…»

Наконец Дорон обнаружил искомый раздел и пристально его изучал. Одностраничный комментарий на английском — донесение московского резидента — лейб-опера не увлек, и он углубился в приложение — русский текст на двух страницах. Судя по затемненным краям, — ксерокопия из дела.

С интервалом в один день в перегруженной всякой всячиной голове Дорона отложились два факта: в сачок московской резидентуры попал компромат на Посувалюка, на первый взгляд, вещь бесполезная в диапозитиве решаемой службой генеральной задачи, и растиражированная сегодня утром масс-медиа новость о том, что Посувалюк — единственный посол, не покинувший осажденный Ирак. Что первая, что вторая депеша, по поступлении, Дорона даже не кольнули. «Выстрелило» через час, закольцевавшись через «Певек». Как всегда акценты…

Глава оперотдела потянулся к селектору и, нажав на кнопку «Приемная», обратился:

— С шефом соедини.

— А его нет! — огрел, точно пресс-папье, секретарь директора.

— То есть как нет? Условились ведь! — не верил своим ушам лейб-опер.

— Он вылетел как угорелый! Куда, думаю, догадываешься… — сослался на некие координаты помощник.

— Понял! — оборвал диалог Дорон, еще на «угорелый» догадавшись: шеф — у первого лица государства Ицхака Шамира, в надцатый за последний месяц раз.

С миной досады Биренбойм некоторое время водил головой, казалось, топчась на перепутье. Но тут резко подался вниз и выдвинул нижний ящик. Извлек мобильный, забарабанил по кнопкам.

— Ну что тебе, Дорон? — проворчал Моше Шавит спустя полминуты. — Я почти в канцелярии…

— Позвони технарям — пусть меня примут, — живо молвил Биренбойм. — И вот что еще. Там, наверху, между делом, пробрось: у нас, похоже, нащупывается. Кое-что…

— Звонить не буду, сам технарям скажи: добро от шефа получено. Не до того мне, господин «Кое-что»… — По отдышке чувствовалось, что босс сильно торопится.

— Моше, могут послать, позвони… Времени — и того ничего.

— А ты их пошли! — посоветовал шеф и разъединился.

Биренбойм тер глаза, мало-помалу склоняясь к выводу, что босс исчез, в общем-то, на руку. К разговору он, можно сказать, не готов. Задумка без приводных ремней — какой бы потенциал та не таила — даже не полуфабрикат. Крючок от коромысла. Он вновь обратился к селектору:

— Рафи, досье всех русскоговорящих агентов с действующей советской визой. Те, кто под рукой, разумеется. И не тяни!

— С какой визой? — уточнил помощник.

— Советской, Рафи, советской… — подтвердил Дорон.

— Ладно, — согласился Рафи и, судя по глухому щелчку, отключился. Но вскоре донеслось: — Хорошо хоть не на Юпитер…

Техника порой барахлила, так что собственное отключение Дорон дважды перепроверял. Между тем своим «патентом» с коллегами не делился…

Биренбойм отлично знал, что ни у кого из агентов оперотдела советской визы нет и быть не может — хотя бы потому, что до недавних пор СССР обретался на периферии интересов ведомства. Невод им заброшен в резервуар смежников: вдруг у них? При этом он понимал: шансы мизерны. Решил было отцепить визовую «пиявку», но передумал, посчитав, что помощник сам разберется.

По большому счету, проблема визы в СССР — страну, не поддерживающую с Израилем дипотношений — уже полтора года как перестала доставлять головную боль. Советское посольство в Бухаресте штамповало их сотнями, едва успевая обрабатывать нарастающий поток обращений. Требовалось, правда, приглашение от родственника, удостоверенное ОВИР, и должная вегетация «плода» на вечнозеленом древе бюрократии — четыре-пять недель. Между тем ситуация диктовала: на стипль-чез посланца службы через железный занавес, все еще отделяющий СССР от Запада, — пару дней, не больше. В противном случае, затея теряла смысл. Ну а то, что воплощение самой задумки — сродни операции, проводимой слепым хирургом, пока воспринималось Дороном общим местом. Он, прирожденный конспиролог, сознательно закрывал глаза на очевидное: невзирая на грандиозные преобразования, СССР — по-прежнему непроходимая тайга. Обособлена не столь от Запада, как затруднена для внутренней миграции: прописка, приграничные зоны, острый дефицит гостиниц и съемного жилья. Делал он это потому, что осенившая идея сулила, пусть слабенькие, но все же выстроенные логикой шансы, в то время как начинания Генштаба, призванные защитить Израиль от зарино-заманового апокалипсиса, зловеще надвигающегося из Багдада, не стоили, на его взгляд, и ломаного гроша — не что иное, как лапша бессилия, вываливаемая на непрофессиональные уши премьера. Впрочем, им же и порожденная — ежедневными полуистерическими вызовами силовых ведомств на ковер.

Каждый мало-мальски сведущий специалист понимал: поскольку противоракетного зонтика у Израиля нет, над страной нависла смертельная опасность. В считанные дни начиненные химической отравой иракские боеголовки обратят Святую Землю в могильник. И хватало оснований полагать, что недавняя угроза Хусейна — отнюдь не бравада.

Моше Шавит, директор «Моссада», пробыл в штаб-квартире премьера без малого день — с одиннадцати утра до пяти вечера. В который раз — без всякой пользы для дела, поскольку повестка дня «Высадка десанта для пленения Хусейна» — безумие чистой воды, не оправдываемое и драмой момента. Ведь не секрет: у Саддама около десятка сверхнадежных убежищ, тасуемых в качестве резиденции или места ночлега, в зависимости от обстоятельств, точно карточная колода. Сведений, причем, о них — почти никаких, но главное: связь с немногочисленной агентурой в Ираке после введения военного положения оборвана на непрогнозируемое время. С таким же успехом можно снаряжать в Сахару экспедицию — на поиски снежного человека…

Меж тем, в ходе заседания, Шавит просьбу лейб-опера не упускал из виду, то и дело задумываясь, что бы та могла значить. Оттого, на первом же перерыве, он связался с техотделом, структурой новейших технологий шпионажа, и распорядился оказать Биренбойму максимальное содействие. В ответ услышал: «Дорон — давно у нас». По пути домой, едва взлетев с вертолетной площадки премьера в Иерусалиме, Шавит позвонил Биренбойму уже напрямую, сообщив, что готов его принять через полчаса.

В вертушке Моше одолевали душные чувства: обрывки давно пережитых невзгод, казалось бы, поросших ковылем времени, но почему-то сей момент воскресших. В итоге — заныло под лопаткой, куда в шестьдесят седьмом году вонзился осколок египетской мины, восьми сантиметров длиной. Тут директора настигло, что хляби духа — следствие чудовищного перенапряжения, а вернее, отчаяния, мало-помалу одолевающего его, прочих высших чинов страны, по мере того как время до истечения объявленного Ираку ультиматума — покинуть Кувейт до пятнадцатого января — неумолимо тает.

Шеф встретил Биренбойма в приемной в привычном для того обличьи — куклы с пустыми, ничего не выражающими глазами, но с необыкновенно живым лицом. И ровным счетом ничего не говорило о том, что за минувший день лейб-опер провернул груду дел, сопоставимую разве что с заливкой фундамента под средний небоскреб. Причем отличался отнюдь не валом, а дивной изобретательностью и глубиной проработки начинания.

Директор легким поворотом головы пригласил лейб-опера зайти. Вскоре они располагались в кабинете, выдавая буквально гротескное различие психотипов и состояния духа. Казалось, Биренбойм своей живостью будто пританцовывает вместе с креслом, а измочаленный Шавит, наоборот, никак не может забраться в свое — оттого примостился на краешке.

Какое-то время босс вяло посматривал на папку со сводками, как бы раздумывая, раскрыть ее или повременить. Так и не сдвинувшись с места, в полном опустошении потупился. Чем-то напоминал тяжеленный мешок, спущенным неким инкогнито с плеч для передышки. Но тут, будто он тот самый изможденный, едва дышащий инкогнито, выдавил из себя:

— Не молчи, выкладывай…

— А давай, босс, выпьем! — предложил Биренбойм. — Смотрю, лица на тебе нет — в Иерусалиме, видать, ухайдакали.

Шавит медленно поднял голову, чтобы обнаружить: Дорона и след простыл — его кресло пусто. Присутствие опера угадывалось лишь по шуму за спиной: хлопнула дверка трюмо, неприятно хрустнули сомкнувшиеся стаканы. Но Шавит не успел и обернуться, как Биренбойм вновь возник в поле зрения, выскочив из-за спины. Обе руки заняты: в одной бутылка «Джонни Вокера», а в другой — стаканы.

Бесцеремонностью и панибратством здесь и не пахло — оба с одной миски хлебали добрый десяток лет. Между тем важно отметить: в общем и целом, израильтяне — непьющий народ. А в «Моссаде», институции высших государственных интересов, любители зелья, по определению, водиться не могли. Посему, как бы не помешала боссу релаксация, выжатому, точно жмых, он в мгновение ока сгруппировался, осознав: подвох.

— Послушай, Дорон… — заговорил Шавит с неприятным холодком. — Здесь не рейхсканцелярия дней «конец апреля сорок пятого», хоть и правда всем тяжело. Ощущение: будто в щелочном растворе по самые ноздри, а на лице — противогаз, что в прямом, что в переносном… Куда ты клонишь, не пойму! Я тебе не брат, а ты не анестезиолог. Завалялся скальпель какой — выкладывай, таблетку не тычь. Разведка не поликлиника, на подведомственные Конторе «мигрени» анальгетиков не хватит.

Тут Шавит запнулся, остановив взор на стакане. Его буквально ошеломила мысль: «Когда емкость перекочевала в мою руку? Надо же, какой Дорон проныра…»

— Пей, родненький, пей, все беды — как рукой! — зачастил словами Биренбойм.

Шавит залпом выпил, спустя минуту ощутив, что заметно полегчало: вся слизь души — как отхаркнулась. Впрямь, не зря горшки обжигают…

Выпил и лейб-опер, как всегда обмочив лишь губы да язык. Ловким движением покатил стакан скольжением по поверхности стола, переполняясь, точно малое дитя, озорством. Повернулся к шефу и, как бы между прочим, молвил:

— Я тут перевел тебе, Моше. Русского ведь не знаешь…

Директор зашарил по столешнице глазами, но высматривал не упомянутый перевод, а бутылку минералки. Отхаркнулось — то отхаркнулось, а вот гланды с непривычки обожгло… Когда же он горло минералкой окропил, то перед собой увидел распахнутую папку. Шавит вновь подивился: «Опер — прямо иллюзионист. Ни в приемной, ни здесь, в кабинете, ничего в его руках не замечалось».

Моше Шавит углубился в чтение, но несколько раз вскидывал голову, будто вопрошая: именно это принес? В конце концов папку захлопнул и в смешении чувств глядел на визави.

— Дорон, что за шекспировские страсти? Как это с повесткой дня перекликается? — полюбопытствовал вскоре директор.

Пухленькие ручки Биренбойма забегали по подлокотникам взад-вперед, остановились. Казалось, «колобок» подбирает слова, но ничего не выходит. Наконец он хлопнул по поручням, воскликнув:

— Ты, по-видимому, сегодняшние сводки не читал!

— На что ты намекаешь, Дорон? — насторожился патрон.

— Какие здесь намеки, Моше! Обычная строка, прошедшая по всем каналам: «В Багдаде, кроме советского, ни одного посла». Вчера последний, по-моему, югослав, смотал удочки.

— Ну да, об этом пишут… А что, прикажешь, им делать? В догонялки с «Трайдентами» играть или рыть убежища?

— Вот-вот, как раз в догонялки и никаких убежищ… — изрек некое иносказание Дорон, продолжив: — И в русском посольстве всего восемь душ, полсотни эвакуированы. Только «отделение камикадзе» возглавляет не офицер безопасности, а сам посол. Стало быть, ни о каком отъезде он и не помышляет, иначе навострил бы лыжи еще две недели назад, в общем потоке.

— Дорон, не мечи бисер, человеческим языком говори, а лучше — схему, — перебил подчиненного директор, прежде взглянув на бутылку «Джонни Вокера».

— Хм, нет здесь схемы… — после паузы отозвался Биренбойм. — Очевидно лишь одно: Бессмертных и Бейкер условились, что Посувалюк — последняя ниточка, связывающая коалицию с «плохим парнем». — Подхватив бутылку, опер подбавил шефу чейсер. Тотчас поднял свой стакан, казалось, после первого раунда «ватерлинию» не поменявший.

— Наш интерес здесь в чем? Хоть убей, не пойму… — недоумевал директор, демонстративно отодвинув стакан.

— Шеф, за Посувалюка! — Биренбойм вновь обмочил губы, сделав вид, что никакого вопроса не прозвучало.

— Не злоупотребляй своим особым положением, Дорон! — вспылил Моше Шавит. — И хватит мне подбавлять! Да и паясничать тоже!

— А что я сказал, босс? — искренне сокрушался Биренбойм. — Работал тут — аж пар с ушей, а ты…

— Работал… — проворчал директор. Взболтнул стакан, вобрал в нос аромат и… выпил. Отдышавшись, спросил: — Все-таки Пасавалик — с какого боку?

— Посувалюк, — уточнил Биренбойм, придирчиво осматривая манжеты на рубашке.

— А хоть Камю! — огрызнулся директор. Оставалось догадываться, о чем речь: знаменитом писателе или легендарном пойле, вынырнувшем в перекличке ассоциаций?

— Неужели не ясно, Моше? Не догоняешь, зачем я в техотдел ходил?

— Представь себе, что нет! Русские — вне игры в иракской заварушке, не до того им. Не знают, куда пошедшее по швам одеяло империи натянуть — на голую задницу или на склеротичную, не поддающуюся лечению башку. Челночная дипломатия — как его… этого… перекрасившегося еврейчика?.. — вспомнил! — Примаков — рецидив старого мышления: мол, мы, великая держава, кое-что да значим. Пригрозим Саддаму денонсацией межправительственных соглашений — тот, не имея ни единого союзника, на попятную пойдет. А вот хрен им! Будто самому Примакову, востоковеду, неведомо, во что ставят на Востоке развенчанного эмира, да еще с выпотрошенной казной!

— Моше, — деликатно перебил начальство Биренбойм, кашлянув прежде. — Счет идет, можно сказать, на минуты, а дел невпроворот…

— Каких еще? — озадачился директор. Растопыренные ладони застыли на столе.

— В общем, план таков… — Биренбойм принял чинный, малохарактерный для него, суетливого живчика, вид. — По всему выходит, что Посувалюк обречен с Саддамом общаться и, конечно, вживую. Раз так, то сей момент он самый полезный для нас, израильтян, а то и для всего мира, человек. Словом, кроме, как через него, нам к Хусейну не подобраться. Это — неопровержимый факт.

— Да Саддама полсвета уламывает: отступи! А он и в ус не дует! — разразился директор. — Да что там посредники! Полмиллиона солдат коалиции, включая ядерное оружие, для него — пустой звук! Думаешь твой Пасавалик, поймав второе дыхание от компромата, уболтает? Или… — Моше Шавит запнулся. Переварив нечто, настороженно спросил: — Да, техотдел здесь при чем?

Биренбойм встрепенулся, зашарил по карманам пиджака. Извлек носовой платок и стал тщательно вытирать руки, казалось, оттягивая ответ. Тем временем его посетило: «Моше, наконец, встраивается. Похоже, его первая реакция, скорее всего, будет «нет».

— Да с продуктом «Пи-6» разбирался… — рассеянно молвил лейб-опер, добавив: — Всучить Посувалюку…

Директор приглаживал волосы, всматриваясь то в Биренбойма, то в папку, будто оценивая услышанное, неторопливо постигая суть. На самом деле затруднялся ответить — лейб-опер настолько его ошеломил. В конце концов произнес полушепотом:

— Ты долбанутый, Дорон, на всю голову…

Затем директор откинулся на спинку кресла и добрую минуту безмолвствовал, казалось, вновь обессилев. Его густая, жесткая шевелюра, словно подчеркивала безжизненность персонажа, напоминая грубой выделки парик. Но тут он, полный задумчивости, изрек:

— В твоем безумном проекте, Дорон, мне нравится одно: русские уже заслоняли нас, евреев, от полного истребления — я тому свидетель, что весьма символично.