Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны

Хаим Бермант, 1972

Британский писатель и журналист Хаим Бермант прослеживает историю легендарных еврейских семей, перебравшихся с Континента в Англию в конце XVIII века, которые на протяжении двух столетий определяли финансовую политику и оказывали влияние на события во всех уголках обширной Британской империи, да и остального мира. Умелой рукой Бермант рисует характеры предприимчивых дельцов, которым удалось не только нажить огромные состояния, но и внести весомый вклад в процветание новой родины и развитие общественных свобод в Великобритании и за ее пределами. Изложенные в книге истории из жизни Ротшильдов, Голдсмидов, Монтефиоре, Коэнов и других еврейских семей, связанных между собой узами родства, в полной мере раскрывают перед читателем, каким образом их непомерные богатства, дальновидность и сплоченность – и все это приправленное доброй щепоткой курьезных и опрометчивых поступков – позволили им занять влиятельное положение в государстве. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Глава 3

Братья Голдсмид

Голдсмит, Голдшмидт, Голдсмид — варианты написания фамилии менялись в зависимости от местонахождения ее носителей. Английской ветви больше нравился один вариант, немецкой — другой, голландской — третий, но что объединяло их всех, так это Мидасов талант и забота о благополучии собратьев. Они были богаты, благоразумно пользовались своим богатством и щедро его раздавали.

Английскую ветвь семьи основал Аарон Голдсмид, который прибыл в Лондон в 1763 году и умер восемнадцать лет спустя, оставив четырех сыновей и четырех дочерей.

Его отец Бенедикт Голдшмидт был видным членом амстердамской еврейской общины и коммерсантом, имевшим широкие связи в различных провинциях Германии. Свои Голдсмиды были во Франкфурте, Хамельне, Касселе, Гамбурге, и, возможно, Аарона отправили в Лондон, чтобы еще больше расширить эту сеть. Шаг оказался весьма удачным. Аарон открыл собственную фирму и наладил выгодные деловые отношения с фирмой «Абрахам Мокатта и сыновья», торговцами драгоценными металлами и агентами Банка Англии.

Еще раньше Мокатта вступил в партнерство с другим брокером — Александером Айзеком Кейзером, образовав фирму «Де Маттос и Кейзер». В 1787 году Ашера Голдсмида, сына Аарона, приняли туда партнером, а чуть позже он женился на дочери Кейзера. В 1799 году фирма сменила имя на «Голдсмид и Мокатта». Четыре года спустя фамилии переставили местами, и с тех пор и по сей день фирма называется «Мокатта и Голдсмид», брокеры драгоценных металлов, и ее до сих пор возглавляют представитель семьи Голдсмид и представитель семьи Мокатта.

Джордж Голдсмид, старший сын Аарона, также поступил в компанию «Мокатта и Голдсмид», но младшие сыновья Абрахам и Бенджамин проявили самостоятельность и сами стали брокерами, сначала скромного уровня с конторой в Гудманз-Филдс, потом, когда дела их наладились, в Кэпел-Корте, возле Банка. В этом им помогло наследство в 15 тысяч фунтов от голландского дядюшки и большое приданое от невест. Абрахам женился на мисс Элиссон из Амстердама, которую в тогдашних хрониках называли «дамой со значительными средствами и обширными семейными связями».

Между тем, пока Абрахам укреплял свое положение, Бенджамин едва не погубил свое. Он вступил в связь с юной и миловидной дочерью пивовара и всерьез подумывал на ней жениться. Его родные прознали об этом, отправили его в длительную поездку по Европе, а девушке предоставили солидного мужа и более чем солидный пенсион. Через несколько лет Бенджамина познакомили с Джесси Саломонс, дочерью Левьена Саломонса, вест-индского торговца. По слухам, ее приданое составляло 100 тысяч фунтов, и, по мнению современников, деньги не были ее единственным достоинством: «Мисс Джесс в самом расцвете своей юности считалась достаточно красивой, чтобы внушать родителям некоторое беспокойство относительно гармоничного сочетания ее характера с другими совершенствами, ибо она была образована лучше, нежели обычно бывает прекрасный пол, а по мыслительным способностям превосходила всех своих родных. Словом, она, можно сказать, обладала существенными преимуществами по сравнению с дамами своего времени».

Они поженились в 1787 году, и обе семьи, по-видимому, с облегчением приветствовали этот союз; однако он был обречен с самого начала и окончился трагедией.

Во время войн, последовавших за Французской революцией, правительство часто обращалось на рынок в поиске средств и однажды столкнулось с непомерными требованиями со стороны банкиров, которые так задрали проценты, что это никак не оправдывалось состоянием рынка. В 1792 году братья Голдсмид сумели прорвать этот тесный круг, выставив заявку на предоставление правительственного займа. Банкиры стали искать самозванцев и нашли не очередной банк, но брокерскую фирму, чье название мало что говорило кому-либо из них, да и вообще кому бы то ни было. Шли годы, и они захотели разузнать побольше. Поскольку банкирский сговор был сорван, предложения займов стали выдвигаться на основе большей конкуренции, и братья зарабатывали на активизации рынка. Сочетание дерзости и деловой хватки сделало их практически неуязвимыми. Когда в черный день 1793 года ценные бумаги упали почти на 4,5 миллиона фунтов, их потери составили всего 50 фунтов. Историк Лондонской биржи писал: «Они были главными баловнями фортуны, которых она особенно любила». К концу века о них говорили с таким же придыханием, как о Бэрингах^[8].

Взломав спекулянтскую клику, братья Голдсмид заслужили дружбу молодого Питта, но в те моменты, когда он не входил в правительство — как, например, когда его сменил Эддингтон в 1801 году, — они почти не вели дел с государством. Кроме того, своим пренебрежением практике образования группировок с целью контроля над рынком они нажили себе немало врагов, которые и поодиночке, и, конечно же, объединившись могли принести им немало вреда. В 1795 году Голдсмиды выпустили заем на 18 миллионов, который должен был открыться для широкой публики и получил прозвище «Заем лояльности». Он открылся 1 декабря и за четыре дня превысил намеченную сумму. В 1797 году произошло массовое изъятие вкладчиками депозитов из Банка Англии, и выплаты наличными были приостановлены. Облигации упали на 47 процентов, и «Заем лояльности» был дисконтирован по ставке 14 процентов. Голдсмиды потеряли целое состояние. 1801 год тоже принес катастрофу. Они понесли большие убытки на займах и утратили поддержку правительства из-за падения Питта. В 1803 году Питт вернулся, и они получили передышку, но в 1806 году он умер, и прошло три года, прежде чем фирма «Б. и А. Голдсмид» получила еще один государственный контракт. К тому времени Абрахам уже вел дела самостоятельно.

В 1792 году Бенджамин приобрел в безусловную собственность имение на 60 акров в Рохэмптоне и построил там усадьбу в соответствии со своим, как он считал, положением в обществе. В его дни она считалась «украшением этой части Суррея». Некоторые посетители удостаивали ее сравнения с Виндзорским замком. Окрестные холмы срезали, деревья пересадили, речки пустили по новому руслу, чтобы создать нужный ландшафт. Колонны и лестницы вытесали из прочного сиенского мрамора, и гости поднимались к дому, минуя стражу из массивных бронзовых статуй. В нем было множество гостиных и музыкальных салонов, бальный зал и даже частная синагога. Обеденный зал имел размер 60 на 40 футов и царствовал надо всеми помещениями дома. Бенджамин Голдсмид был блестящим хозяином и считал гостеприимство своим призванием. Среди почетных гостей за его столом бывали Питт, Нельсон и герцог Кембриджский, а праздник, который он задал в честь победы Нельсона в битве при Абукире, вспоминали с благоговейным трепетом и два года спустя. По словам современника, все это было исполнено «в великолепнейшем стиле, превосходившем все, чего тщились добиться где-либо еще… Его усадьба восхитительно озарялась фейерверками. По всему дому разносилась музыка и шум танцев с маскарадами и проч. с перерывами на закуски, которые развлекали его гостей почти сутки напролет».

Кое-кто полагал, что его приемы — часть той цены, которую должен был платить еврей, желая удержать свое место на социальной лестнице, но он и сам нуждался в обществе, чтобы совладать со своей глубокой меланхолией, которая с возрастом только ухудшилась из-за подагры. Это был крупный, тучный, ожиревший мужчина. Под ним подгибались колени, подворачиваясь внутрь. При движении его мучила одышка. Лежа на спине, он был беспомощен, как черепаха, и ему приходилось браться за толстый шелковый шнур, висевший над кроватью, чтобы с его помощью подниматься с постели по утрам. У него было красное лицо, и ему часто отворяли кровь, что ничуть не улучшило его характера. У него случались вспышки ярости, настолько тяжелые и неуправляемые, что какое-то время бывал как бы не в себе.

К концу жизни его уже нельзя было оставлять одного. У жены были свои комнаты, и у подножия его кровати должен был спать слуга. Однако Бенджамин еще мог быть веселым, приятным, добрым и щедрым хозяином для работников, филантропом, доходившим чуть ли не до сумасбродства. Он много тратил на благотворительность, и еврейскую и христианскую поровну. Он был одним из учредителей Морского приюта^[9]. Он покровительствовал искусствам и наукам, и, даже когда его тело обрюзгло, а дух омрачился, ум оставался на редкость остер, а его дом все так же был местом сказочных развлечений.

В воскресенье 10 апреля 1808 года, проведя веселый день в кругу родных и близких, он приказал приготовить ему экипаж на следующее утро, чтобы ехать в Сити, и удалился спать. Примерно в восемь часов утра он велел слуге подать ему рубашку. Слуга поспешил за ней и вернулся через минуту, но увидел, что дверь закрыта на замок и засов. Он поднял тревогу, со всех сторон сбежались слуги и дети. С трудом распахнули тяжелую дубовую дверь и увидели, что Бенджамин висит на конце своего шелкового шнура. Судебный дознаватель вынес вердикт о самоубийстве в состоянии психической неуравновешенности.

Умерев, Бенджамин оставил вдову и семерых детей. Его брак не был счастливым. Он был набожным иудеем и еще в молодости брал в поездки личного повара, отчасти потому, что был привередлив в еде, но главным образом чтобы тот готовил ему кошерные блюда. Главный раввин часто бывал у него в гостях и порой вел семейные молитвы. Бенджамин даже отвел небольшой участок у себя в поместье, где выращивал пшеницу особого сорта на мацу (пресный хлеб, который едят на Песах) для главного раввина. Но его личная жизнь, надо признать, состояла не только из молитв и размышлений, и ни религиозные взгляды, ни даже ожирение и болезни не мешали ему волочиться за молоденькими женщинами, а бывшую горничную он сделал своей любовницей. У его жены были некоторые сомнения насчет иудаизма, которые едва ли могли уменьшиться из-за его поступков, и через четыре года после его смерти она окрестилась вместе с семью детьми.

Абрахам разделял склонность своего брата к меланхолии, и какое-то время родственники не сводили с него глаз, боясь, как бы он не последовал примеру Бенджамина, но постепенно к нему вернулось прежнее присутствие духа.

В 1809 году «Б. и А. Голдсмид» успешно управились с 14-миллионным государственным займом и на следующий год объединились с банком Бэрингов, чтобы профинансировать еще один заем — в 13,4 миллиона фунтов. Он был выпущен в атмосфере бума. Затем последовал внезапный спад, и через несколько месяцев акции котировались на 3 процента ниже. Абрахам забеспокоился — у него на руках все еще оставалось акций на миллион фунтов, но пока не отчаивался, так как за его спиной стоял сэр Фрэнсис Бэринг. 11 сентября сэр Фрэнсис умер, «Бэрингз банк» вышел из игры, и тяжесть всего займа пала на Абрахама. К концу месяца акции шли еще на 6,5 процента дешевле. Банкиры, помнившие дерзость Голдсмидов в 1790-х, с мрачным злорадством смотрели на то, как он шатается под бременем. И тут на его плечи легла последняя соломинка. Ост-Индская компания разместила в его компании казначейских векселей на 500 тысяч фунтов для продажи, из которых только 150 тысяч фунтов нашли покупателя. Когда рынок начал проседать, дала отбой. Абрахам мог бы еще взять заем, чтобы преодолеть кризис, но уже не полностью владел собой. Ему казалось, что всё и вся против него. «Я отомщу, — рычал он, потрясая кулаком в адрес невидимого врага, — я отомщу!»

Его близких беспокоило его психическое состояние, и с особой тревогой за ним следила леди Эмма Гамильтон.

После гибели Нельсона в Трафальгарском сражении Эмма осталась со скромными средствами и большими долгами, и Абрахам организовал для нее заем, чтобы помочь ей справиться с временными, как он надеялся, трудностями. Трудности оказались довольно постоянными, и несколько лет спустя он снова пришел к ней на помощь: вместе с сэром Джоном Перрингом — лорд-мэром Лондона — и еще двумя-тремя влиятельными лицами Сити они решили посодействовать ей в ходатайстве о пенсионе. Правительство, похоже, сочло, что пенсион для любовницы адмирала будет плохим прецедентом. Так или иначе, Эмма денег не получила. В ее карманах опустело, и ей пришлось выставить на продажу сельский дом в Мертоне. Желающих купить его не нашлось. Эмма оказалась в отчаянном положении, и в конце концов Абрахам приобрел его за 13 тысяч фунтов. Он прекрасно жил у себя в Морден-Холл и на эту сделку, по-видимому, пошел из рыцарских побуждений. Мертон представлял собою мрачную, неприютную громаду, которая никому не принесла удачи. «Есть в этом месте что-то зловещее, и вряд ли оно когда-нибудь развеется», — сказал Джордж Мэтчем, племянник Нельсона и один из друзей Абрахама.

13 тысяч фунтов хватило ненадолго, и в 1810 году Эмма обратилась к Абрахаму за очередным займом. Он как раз занимался ее делом, когда его постиг крах. Она услышала о его невзгодах. «Надеюсь, все устроится лучше, чем он думает, — писала она 27 сентября. — Он хороший человек, жаль, что ему пришлось страдать».

На следующий день его нашли мертвым с пулей в горле.

Братья Голдсмид были первыми из евреев, кто проник в королевский круг, и в пятницу 14 апреля 1809 года Абрахам Голдсмид принимал у себя в городском доме на Финсбери-сквер трех сыновей Георга III — герцогов Кембриджского, Кумбрелендского и Сассекского — и сводил их на вечернюю службу в Большую синагогу на Дьюкс-Плейс.

Ради такого случая дело обставили особыми церемониями. Дорогу до синагоги усыпали цветами, а у дверей их встретил молодой Натан Ротшильд, один из попечителей. Это произвело такое впечатление на герцога Сассекского, что он заинтересовался еврейской историей. Впоследствии он выучил иврит и выступал за эмансипацию евреев.

Как-то раз у себя в Мордене Абрахам принимал и самого короля.

Георг III и королева Шарлотта однажды прогуливались вдоль Темзы, как вдруг заметили великолепный особняк посреди красивого парка. Узнав, что он принадлежит Абрахаму Голдсмиду, король пришел в возбуждение. «Как, моему другу Абрахаму! Я должен немедленно его увидеть. Пойдите и скажите мистеру Голдсмиду, пусть приготовит нам какой-нибудь легкий завтрак, а мы сейчас же к нему поедем».

Сначала трапеза проходила весьма неловко, ведь король сидел за столом, а Абрахаму и его семье пришлось стоять. Через некоторое время король не стерпел. «Бросьте, Голдсмид, — проворчал он, — если вы не сядете за стол, я сам встану».

Нельсон, леди Гамильтон и разные члены королевской семьи часто наведывались в Морден, но не все ценили тамошнее гостеприимство. «Не понравился мне их обед — еврейский, — написал у себя в дневнике один из почетных гостей. — Главный зал в доме очень пестрый, как и все комнаты, но безвкусный».

Лорд Нельсон как-то раз оказался за одним столом с Мозесом Монтефиоре, дальним родственником и близким деловым партнером хозяина дома, и по своему обыкновению богобоязненный Монтефиоре, невзирая ни на каких адмиралов, закончил вечер благодарственной молитвой на иврите и тянул ее строчка за строчкой, пока Нельсон сидел, потупясь, и думал, кончится это когда-нибудь или нет.

Обоих братьев Голдсмид обвиняли в неумеренных социальных амбициях. Возможно, им льстило внимание короля и они упивались своими связями со знаменитостями, но не столько пробивали себе путь к вершине, сколько их поднимал туда сам масштаб их успехов. Их щедрость вошла в поговорку, но не золотом они вымостили себе дорогу наверх. Абрахам в особенности сочетал великодушие с рассудительностью, и многие его так называемые займы — включая те, что получила леди Гамильтон, — фактически были подарками. После его смерти среди его бумаг нашли неоплаченных обязательств более чем на 100 тысяч фунтов.

Абрахам Голдсмид, по словам его знакомого, «сочетал в себе редкие качества честности, великодушия и активного благодеяния». Но богатство, как бы щедро его ни раздавали, всегда вызывает злобу, и Уильям Коббет^[10] (который легко горячился по подобным поводам) писал: «Человек, скопивший такое безмерное богатство, не мог не понимать, что, чтобы не вызывать неудовольствия публики, он должен ей что-то давать и потому бросал нам жалкие крохи от своих сокровищ как милостыню, какую-то долю пенса на громадные суммы денег, нажитые им на торговле займами, казначейскими билетами и акциями».

Но, пожалуй, последнее слово можно предоставить автору некролога в «Таймс»: «На свете не так много людей, которые когда-либо совершали больше благодеяний для общества, и более либеральных в том, что можно считать их общественной деятельностью, чем мистер Абрахам Голдсмид; в самом деле, стоило кому угодно из какого угодно мыслимого класса едва познакомиться с ним, как его положение так или иначе улучшалось благодаря этому знакомству; так что список тех, кто обязан и кому следует быть обязанным ему из чувств благодарности или доброты за те или иные щедроты, практически бесконечен».

13 апреля 1808 года «Таймс» опубликовала такой же лестный отклик на смерть Бенджамина, но 19 апреля вышла с пояснением, должно быть уникальным в истории журналистики, которое гласило, что некролог напечатан по ошибке без ведома автора, и отрицало всякую ответственность газеты за него.

Братья Голдсмид быстро поднялись, прожили блестящую жизнь и трагически умерли. Было поистине нечто апокалиптическое в их кончине, и она породила слухи, что на них, да и на всем семействе Голдсмид, лежит проклятие, и этой уверенности, возможно, способствовала связь между старшим Голдсмидом и мрачной, загадочной фигурой рабби Шмуэля Яакова Хаима Фалька.

Фальк изучал Каббалу, великий кодекс еврейской мистической мысли, и многие последователи наделяли своего учителя сверхъестественными силами. Говорили, что в Германии его приговорили к смерти за колдовство, а когда он поселился в Лондоне во второй половине XVIII века, вокруг него образовалась оккультная группа евреев и неевреев, видевших в нем нового пророка и поклонявшихся ему с трепетом благоговения. Он стал источником легенд: «Его комната освещена серебряными подсвечниками на стенах и лампой с семью разветвлениями посередине… и хотя масла в ней налито столько, чтобы гореть одни сутки, она не потухала уже три недели. Как-то раз он шесть недель прожил в уединении своего дома без еды и питья. Когда же по завершении этого срока десятеро человек были призваны зайти, они нашли его сидящим на троне, его голову увенчивал золотой тюрбан, на шее висела золотая цепь с подвеской и серебряной звездой с начертанными сакральными именами. Поистине нет других подобных ему в его поколении благодаря знаниям священных таинств».

У него был кучер и экипаж с четверкой лошадей, на которых он частенько ездил в Эппинг глубокой ночью проводить какой-то неизвестный ритуал. Однажды, по слухам, у него отлетело колесо, но кучер продолжал править, как будто ничего не случилось, и колесо следовало за экипажем всю дорогу до леса.

Аарон Голдсмид был, пожалуй, слишком здравомыслящим человеком, чтобы стать приверженцем Фалька, но он был его родственником и другом, давал ему финансовые советы и был назначен его душеприказчиком. Фальк умер 14 апреля 1782 года, перед этим он оставил у Аарона небольшой пакет со строгим наказом никогда его не вскрывать. Аарон, по крайней мере так гласит легенда, поддался любопытству, сломал печать, раскрыл пакет, и потом его нашли мертвым — со скомканным листком бумаги с каббалистическими письменами в руке.

Примечания

8

Братья Бэринг — основатели и владельцы «Бэрингз банк», одного из крупнейших и старейших торговых банков Англии.

9

Морской приют — благотворительная школа для сирот — детей моряков и военных, погибших в бою, защищая интересы Великобритании.

10

Коббет Уильям — английский публицист и историк.