Шахматы с Машиной Страшного суда

Хабиб Ахмад-заде, 2011

Этот роман посвящен страшным и героическим событиям Ирано-иракской войны 1980–1988 годов. Книга повествует о нескольких днях из жизни юного ополченца, который вместе с горсткой товарищей держит оборону в окруженном врагами городе. На долю молодых людей выпадает нелегкая задача: разыскать и уничтожить поступившее на вооружение иракской армии новейшее оборудование, способное переломить ход боевых действий… Для широкого круга читателей.

Глава 3

Я взглянул на небо. Если пойдет дождь, пожар на нефтеперегонном заводе может пойти на убыль.

— Почему же они в мечети-то не получают питание?

— Здравствуйте! Опять за свое. На три-четыре дня позаботиться об этих несчастных, а столько вопросов? Вместо этой болтовни лучше запомни хорошенько: завтра день мороженого! Мороженого!

Он резко повернул руль, трогая с места машину. Мне нужно было продолжать молчать, чтобы реальный ответ на все свои сегодняшние фокусы он получил в штабе отряда. Вот тогда я освобожусь от господина Парвиза и займусь своей работой, а он останется со своими бачками и поварешками.

Я окинул взглядом этот квартал разврата. Скорее бы уж фургон выехал отсюда прочь, чтобы нигде, даже на донышке души, не осталось ничего от вынужденного визита в этот район…

Вот и конец квартала. Металлические столбы ворот еще стоят на месте, а сами ворота после революции сорвали с петель и убрали прочь. Но, несмотря на следы осколков, крупных и мелких, несмотря на работу времени, всё еще был различим прежний густо-синий цвет этих стен и столбов. Именно тут сидели сторожа и порой почтительно вставали перед знакомыми им богатыми посетителями, однако в душе злорадно улыбались: столько внешнего благообразия, а на деле — рабство у полового греха; человек входит, прямой и гордый, ступая с силой, а после судорожного рывка часовой стрелки выходит согбенный, двигаясь медленно…

А вот следы от вывески, очень большой, показывавшей часы работы квартала. Цифры были настолько крупными, что я не раз видел их издалека, после того зловещего знакомства со сторожем в школьные годы; они были видны всем прохожим и проезжим и помнились мне до сих пор:

7-00 — 14–00

16–00 — 22–00

Семь утра, то есть время второго фабричного гудка, по которому рабочие нефтезавода начинали трудиться. А днем у женщин был лишь двухчасовой перерыв…

Что они делали в эти два часа? Наверняка они обедали. Что ж, полчаса на обед. Что потом? Еще полтора часа отдыхали до прихода клиентов? Или думали о своих возлюбленных, которые обманули их? Думали о своих подрастающих или неродившихся детях? Совершали омовение, расстилали молитвенный коврик здесь же, рядом с грязным матрацем? Надев белый платок с цветочками и склонившись в молитве, лили слезы, и слезы, и слезы… И так до 16.00, когда вновь стальные ворота со скрежетом отворялись, и звенел колокол начала второй смены, и вновь сторож принимался за свою работу…

А, может быть, этот сторож всего лишь нес караульную службу, как я сейчас?

…Свиста снаряда я не слышал. Ворота квартала исчезли в белом дыму, и ветровое стекло превратилось в танцующие осколки, и одновременно страшный и неожиданный удар взрыва…

Я бросился на пол кабины и в этот миг почувствовал на лице фонтан горячей жидкости, а также давление тела, в котором, хотя глаза мои были плотно закрыты, я сразу узнал тело Парвиза — по тому, с какой стороны оно навалилось; и машина резко дернулась, отчего я еще больше скрючился. Невыносимый звон наполнил оба мои уха. Но этот звон был вовсе не важен. Мне следовало как-то уменьшить давление на меня Парвизова тела. Но что-то мешало это сделать. Я высвободил руки и отжимал его корпус. Он даже не шелохнулся.

— Парвиз!.. Парвиз, ответь!

Он не отвечал. В глазах у меня было черно. Тыльной стороной ладони я начал прочищать глаза: они, как и всё лицо, были залиты кровью. Теперь и руки были в крови. Тело Парвиза заклинило между рулем и моим телом. Изо всех сил я пытался как-то перевернуться. Но мешало тело Парвиза, как бы многократно увеличившее свой вес. Я вытягивал руки, пытаясь ухватиться за что-нибудь внутри машины. Нужно было как-то вывернуться…

Спокойно, медленно я выполз из-под Парвиза. И тут же повернулся к нему — обследовать. На его лице и голове не видно было ранений. Я ощупал его тело. Под нижним левым ребром было горячо от крови. Осколок вошел в его левый бок и, пройдя под ребрами, вышел справа; из этой раны с правой стороны его тела и лилась на меня его кровь, заставив меня ошибочно думать, что я сам ранен.

Глаза его были неподвижны, голова болталась на шее. Вдруг я увидел его зубы и белую пену, похожую на сливочное мороженое, покрывавшую его губы. Зубы его были стиснуты. Дыхание! Он не дышал! Изо всех сил я сунул пальцы за его щеки и нажал. С огромным усилием разъединил его верхнюю и нижнюю челюсти. Погрузив пальцы в эту белую пену, я не давал челюстям сомкнуться. Его передние зубы впились в мои суставы, и их давление росло с каждой секундой. В то же время я ощутил на пальцах его горячее дыхание. Значит, он был жив!

Теперь нужно было остановить кровотечение. Но как? Я оглянулся по сторонам. Бесполезная надежда! Помощи ждать было не от кого. Каждый день с неба сыпались десятки больших и малых снарядов, и считаные оставшиеся в городе жители даже не оборачивались, чтобы посмотреть: что там уничтожено новым взрывом? Надеяться нужно было лишь на себя. Но как одновременно разжимать зубы и останавливать кровь?

Пришла в голову мысль. Из нагрудного кармана я достал свое удостоверение бойца сил самообороны — из толстого картона в пластике. Собственными зубами я сложил его в гармошку и сунул меж зубов Парвиза вместо своих пальцев. Теперь оставалось кровотечение.

Ударом ноги я открыл дверцу и спрыгнул. Земля и пыль взрыва уже осели, покрыв ровным слоем фургон и окружающее его пространство. Обойдя фургон спереди, я взялся за ручку водительской двери. Потянул эту дефектную дверцу обеими руками, и, на счастье, она открылась сразу, хотя и с обычным своим скрежетом. Подхватив Парвиза под мышки, я потащил его в кузов.

Нужно было поднять и уложить его там. Какой же он тяжеленный! Я затащил его на пол кузова головой к кабине. Прямо на полотняную скатерть, закрывавшую хлеб. Тут же я подумал о том, что хлеб будет залит кровью, и поскорее вытащил хлеб и скатерть из-под него. Да! Всё было в крови. Я бросил этот окровавленный сверток на бак с хорешем.

— Убит?.. Помощь нужна?

Голос был хриплым. Я обернулся. Неподалеку стояла женщина, возможно, та же самая!

— Жив! Но нужен кусок ткани: простыня, что-то, чем обвязать его живот…

Она подошла ближе и заглянула в кузов, словно хотела проверить мои слова. Потом опять отступила и быстрым движением сорвала с головы свой арабский платок. И лавина черных с проседью волос хлынула на ее плечи! Я застыл на месте.

— Бери! Разве ты не просил кусок ткани?

Я поскорее подхватил платок из ее рук. С ее точки зрения это был доступнейший кусок материи, который самым быстрым образом мог быть пущен в дело. Я затянул узлом платок на ране Парвиза. Спрыгнул из кузова и сел за руль. Включил зажигание. Машина дернулась вперед и встала!

На передаче?! Во время взрыва была включена скорость. Ставя ее на нейтральную, я подумал о других осколках, которые могли попасть не только в двери и окна фургона, но и в радиатор, и в двигатель. «А если осколок, пробив радиатор, вывел из строя систему охлаждения? А то и систему подачи масла, да и бензина?..»

Как только машина завелась, она въехала на тротуар, потом съехала с него. Нужно было срочно покинуть этот проклятый квартал…

В полуразбитом зеркале заднего вида мелькнул уменьшающийся силуэт женщины без платка, стоящей, подбоченясь. С каждой секундой она делалась дальше от меня, от Парвиза и от фургона. Удивительный день!

…Таким вот образом из наблюдателя и охотника за вражескими орудиями я превратился в водителя кухонной машины, оставшейся без ее прежнего хозяина…