Шахматы с Машиной Страшного суда

Хабиб Ахмад-заде, 2011

Этот роман посвящен страшным и героическим событиям Ирано-иракской войны 1980–1988 годов. Книга повествует о нескольких днях из жизни юного ополченца, который вместе с горсткой товарищей держит оборону в окруженном врагами городе. На долю молодых людей выпадает нелегкая задача: разыскать и уничтожить поступившее на вооружение иракской армии новейшее оборудование, способное переломить ход боевых действий… Для широкого круга читателей.

Глава 6

Дым затягивал небо, такой густой, что красный цвет заката был едва виден над крышами. Я въехал в квартал Гити, затормозил. Мне было не по себе. Всё еще не хотелось мне заезжать в этот квартал, всё еще страх оставался!

Я взял свою зеленую сумку и вышел из фургона: пока не стемнело, нужно было обследовать воронку. Тот самый взрыв, внезапный, когда мы с Парвизом не успели выскочить из кабины.

Снаряд угодил прямо в глинобитную стену: в ней зияла большая дыра. А по всей площади взрыва, тут и там, виднелись осколки, они образовывали странной формы треугольник. Траекторию выстрела вряд ли можно будет определить, разве что узнаю тип снаряда. Присев, я подобрал один из осколков. Толщиной в два пальца, в длину он полностью закрывал ладонь руки. Осколки мины всегда были меньше этого. Значит, снаряд пушки или гаубицы. Напрягая в сумерках глаза, я оглядывался в поисках стабилизаторов. Шестиперый стабилизатор мины падает не более чем в двух-трех метрах от взрывной воронки, и, если бы он был, то я бы его нашел. Поэтому я записал в тетрадке:

Снаряд орудийный, 122 или 130 мм. Траектория:

не определяется. Время: 12–30.

Убрал тетрадь и компас в сумку. Со стороны фургона послышалось громкое бульканье. Я прислушался, но тут небо осветил первый за этот вечер луч вражеского осветительного снаряда. Он был похож на лампу, которой кто-то играет, крутя ее, и от него все тени улицы сдвигались по-новому. Я замер: зрелище было захватывающим. Этот луч света перенес меня в какой-то иной мир. В воспоминания о детстве и о кострах праздничных вечеров…

Потом я посмотрел направо. Там горела нефть, выделяя обильный дым, там было странное безмолвие вечера, и был проем больших железных ворот, которые оставались здесь же, прислоненными к стене; а этот пустой проем превращал квартал из тупикового в открытый.

И вдруг мне показалось, что сторож парка, как в детстве, бежит за мной и за ребятами. В этом самом месте я встретил и сторожа этого квартала. Он сидел на своей табуретке, прислонясь к стене, дремал в крохотной тени от ворот. Ребята шептались о чем-то, а я, не понимая, что это за квартал, спросил: что это за место?

— То самое место и есть!

И все рассмеялись, кроме меня. Потом один из них приблизился к моему уху и прошептал то, что для меня всё равно было загадкой. Это было то самое место, в которое до революции буквально рвались иностранные матросы, когда они сходили на берег в нашем порту, и за это их, бывало, колотили местные. От услышанного я весь покраснел, как мак.

Когда я пришел в себя, я всё еще был в этом же квартале. Кроме больших ворот здесь были воротца поменьше, и в них-то и исчезли ребята, оставив меня одного. Потом из какой-то двери вышла молодая женщина в цветастой накидке. Я смотрел на нее во все глаза. Наверняка это одна из тех женщин. Ее нарумяненные щеки, зеленые подглазья и то, что она жевала резинку, придавало ей необычный вид. Не заметив меня, она подошла к сторожу, очнувшемуся от своей дремы. Сторож ухмыльнулся, глядя на нее, а она, под предлогом того, что поправляет накидку, раскрыла ее. Под накидкой я увидел в ее руке красную пластиковую сумку для базара. Еще на ней было что-то белое без рукавов, с расстегнутыми на груди верхними пуговичками, оставляющими открытым ее горло. Сторож негромко проворковал:

— Скоро вернешься?

Женщина бесстыже рассмеялась:

— Ага! А ты боишься, что Хоршиду тебя заругает?

И они оба засмеялись, глядя друг на друга. Не переставая смеяться, она обернулась, и тут увидела меня и замолчала. А я всё еще не мог прийти в себя: неужели я вижу такую женщину? У нее были длинные ресницы и глаза цвета меда. Она глазами указала на меня сторожу. А он вдруг вскочил с места и схватил свою дубинку.

— А ну пошел отсюда, сукин сын!

И кинул в меня дубинкой. Послышался умоляющий крик женщины:

— Не бей его! Грех это! Пожалей его!

Дубинка ударила мне в правую голень, и мой крик слился с криком женщины. От боли я зажмурился, а когда открыл глаза, она склонялась надо мной, повторяя:

— Грех это! Смотри, что ты с ребенком сделал.

Сторож дернул ее за руку:

— Иди себе! Это не твое дело!

Я вскочил и, хромая, побежал прочь.

Удирал, а все-таки оглянулся: женщина вытирала уголок глаза. Может, слеза капнула, а может, поправляла искусственные ресницы…

Нога очень болела. В укромном переулке я поднял штанину: посинело, и красный кровоподтек и опухоль!

…К началу первого урока в школе я опоздал и прибежал к маме, потому что без нее я боялся идти в школу. И вот она мыла мне ноги и в третий раз спрашивала, почему я опоздал на урок и откуда этот синяк. А я не отвечал до тех пор, пока она не поклялась, что не расскажет отцу. Тогда я выложил ей всё. Она опустила голову… Но в моем мире были вопросы поважнее, и вот я преодолел себя и спросил ее:

— Ну хорошо, но зачем? А? Эти женщины должны туда идти?

Быстрый взгляд матери, однако, показал мне, что я слишком далеко, не по возрасту, захожу…

Уже полностью стемнело. Я вернулся за руль фургона и по недавним нашим же следам поехал к дому той женщины…

Ей предназначались четыре котлеты и две лепешки лаваша.

«Неужели она из этой же категории? Нет, просто ей негде больше жить! Но если бы она не была из таких, разве выбрала бы этот квартал?»

Держа котлеты с хлебом, я ждал. Я уже посигналил, но старая деревянная дверь оставалась запертой. Еще раз погудел, на этот раз долго не отрывая руки от сигнала. Дверь неподвижна. Может, когда мы уехали, было еще одно попадание, и ее убило? Может, ее труп лежит там, в доме, в луже крови? А я, во власти упрямства и детских смутных страхов, так и буду стоять здесь, поодаль?

Преодолев себя, я подошел к двери вплотную. Ее дерево потемнело до цвета жженого кофе, о древности двери свидетельствовало и то, что запиралась она на засов изнутри.

— Кто там?

Это был ее, Гити, голос.

— Это я. Ужин привез.

Створка двери чуть приоткрылась, и я разглядел силуэт женщины в черном платке и с большой клюкой в руке. Узнав меня, она убрала палку за дверь и, не говоря ни слова, взяла лепешки с котлетами. Я стоял в растерянности. Может, эта моя медлительность ее удивила.

— Еще что-то?

— Нет, ничего! Вам ничего больше не нужно, ханум^[9]?

И тут она взорвалась. Выпучив глаза и подбоченясь (хотя и не выпускала из рук лаваш с котлетами), она заорала изо всех сил, на которые только способна женщина:

— Мать твоя ханум! Тетка твоя! Твою мать, сукин сын!

И захлопнула двери. Прошли секунды, пока этот взрыв как-то отпустил меня. Потом я сел за руль.

Уже тронув фургон, я почувствовал, что раздражение мое не только не проходит, но и нарастает.

«Обругала мою мать! Мою мать, которая ничего ей плохого не сделала! Что я такого сказал? Я обратился к ней вежливо. Привез ей ужин. Чтоб она им подавилась! Тупое создание! Что утром, когда платок сразу сняла, что сейчас, когда вежливость встретила бранью. О Парвизе даже и не подумала спросить! Но ладно. Ладно. Чтоб я тебе еще раз привез? А этот чертов инженер? И ему не повезу! Я что, слуга им, что ли? С вечера до утра дежурство, а потом с утра поварешку в руки и фартук на пояс — и служить госпоже Гити и сумасшедшему инженеру? Буду возить провизию только в отряд, и точка. К чертям остальных! Пусть, как люди, получают в мечети. Вообще, лишь по вине Парвиза и его ранения всё это на меня свалилось…»

В этот момент машина резко налетела на что-то, точно на стенку, и меня бросило вперед.

Если бы ветровое стекло было на месте, я разбил бы лоб, но и так сильно ударился грудью о руль. И к моим прежним ушибам добавился этот. Я начал растирать грудь.

Выйдя из кабины, заглянул под колеса. Это был железный столб линии электропередачи, сегодня разорванный напополам и упавший поперек улицы, полностью ее перегородив. Я сильно пнул его: нужно же было на чем-то выместить досаду за сегодняшнее злополучие!

Я включил заднюю передачу и тронул фургон назад, и вдруг голубые лучи осветили высокие здания там, впереди, на перекрестке. Я затормозил. Слышался рев нескольких мощных моторов, с каждой секундой делающийся громче. Выскочив из кабины и откинув переднее сиденье, я схватил «калашников» Парвиза. И с этим оружием в руках перепрыгнул через поваленную опору и побежал вперед, опасаясь препятствий вроде битого кирпича и вылетевших из домов оконных рам и дверей… Темнота могла таить и другие опасности, и я напрягал всё тело, надеясь преодолеть их.

Перекресток едва освещался голубоватым светом, ослабленным маскировочными фильтрами, — это светили фары больших тягачей. Я узнал их массивные силуэты: за каждым грузовиком-тягачом темнел еще один устрашающий контур с длинным стволом. Вот проехал первый тягач: на прицепе у него 130-миллиметровая пушка. За ним второй, и опять пушка… И так шесть машин с шестью пушками, а следом за ними — джип майора. Значит, майор перебазировал куда-то дивизионную артиллерию.

Я укрывался за выступом стены. Когда проезжал майоров джип, я не разглядел, кто в нем, но наверняка там был сам майор. Итак, из-за радара он перебрасывает орудия. Но, как говорит Амир, чем же мы тут можем помочь?

Бегом, опять перескочив поваленную железную опору, я вернулся к фургону. Если бы не она, сейчас меня бы на этом фургоне встретил майор — то-то посмеялся бы надо мной! Значит, всё сложилось к лучшему.

Я повел фургон дальше — тем осторожнее, чем ближе подъезжал к реке: чтобы с того берега не услышали меня. Остановил фургон недалеко от водяной цистерны возле штаба берегового отряда. А впереди виднелся мотоцикл и другой фургон, без крыши!

«Фургон минометчиков! Они тут что делают?»

Я вышел из кабины. Казем, не говоря мне ни слова, запрыгнул в кузов и начал отсчитывать котлеты для берегового отряда. Он был единственным надежным человеком, который никогда не ошибался в количестве порций.

— Котлет достаточно?

— А ты чего об этом беспокоишься? Бери себе свою порцию!

— Алейкум ас-салям! — послышалось сзади. — Дорогой новый водитель кухонной машины! Что же ты еще часика два нигде не поездил?

Это был голос бородатого Асадоллы. Я нервно улыбнулся: только его не хватало. Мне вспомнились его ехидные смешки по рации.

— Господин Асадолла! Опять не туда попал. Никак не могу найти твой «апельсин».

— Успокойся, парень! — отпарировал он. — Опять с утра, перед тем как подняться на наблюдательный пост, морковный сок не выпил? Совсем глаза плохо видят? Наводчикам привык давать команды по рации: доворот влево, доворот вправо — думаешь, всем процессом командуешь?

Он даже анекдот про наводчиков сочинил:

«Ребята, знаете, в адрес наблюдателей поступило некое поощрительное письмо с того берега, — он кивнул в сторону врага. — Благодарят за неустанный труд и за требования артиллерийского огня, за начинание, которое помогает вспахивать их земли и восполнять недостаток в них металлов. Так и пишут: «Иншалла, после конца войны, что совпадет с окончанием пахотного периода, всем наблюдателям будут в ходе торжественной церемонии в Басре вручены памятные медали». И подпись: «Министр сельского хозяйства Саддам»!

Асадолла выдал эту тираду и первый же захохотал…

Раньше он сам был наблюдателем и тогда честил в хвост и в гриву артиллеристов, а теперь стал минометчиком, и гнев его, равно как и язвительность, перенеслись на наблюдателей. Но мне этим вечером было вовсе не до шуток. Ругань той женщины всё не шла из головы, и я чувствовал, что, если Асадолла повторит какую-нибудь одну — хотя бы одну — из своих обычных шуток, я взорвусь как заряд тротила от сработавшего капсюля. Действительно, взорвусь и уже не буду за себя отвечать, поди, угадай, на что я тогда буду способен. Асадолла, видимо, понял это, потому шутить перестал. Сказал уже серьезно:

— Мы тебя ждали. Все собираемся в штабе минометчиков на совещание.

Ничего ему не ответив, я вошел в здание нашего отряда. Как всегда, дымил закопченный фонарь. К этому фонарю, вообще-то, у меня уже возникли сентиментальные чувства. Гасем так говорил:

— Что толку? Если уберешь фитиль, то пламя будет ближе к нефти, и опять вспыхнет.

Тем не менее я и сейчас укоротил фитиль. Из мрака вынырнула фигура Гасема. Свет фонаря еще резче выделял его скулы и запавшие глаза.

— Амир уехал на мотоцикле.

— Куда?

— На позиции минометчиков. А я тебя остался ждать.

До меня только тут дошло:

«На мотоцикле? Значит, его починили?»

— На моем мотоцикле уехал?

Гасему этот вопрос показался странным, и он ответил с нажимом:

— Естественно, на нем. Поехали скорее. Асадолла здесь засиделся.

Увидев мои колебания, Гасем еще больше удивился:

— Чего ты мешкаешь?

— Мне на фургоне ехать?

Опять вопрос той же категории! Кухонный фургон оставался по ночам в береговом отряде на тот случай, если кто-нибудь будет ранен. Тогда фургон становился санитарной машиной. Через некоторое время после начала войны Гасем выработал такой план: выводить ребят на позиции на пристани, чтобы они стреляли по врагу, а также отвлекали бы на себя огонь вражеской артиллерии…

— Не нужно. Асадолла для этого и приехал на своем фургоне.

Хотя я и зол был на ту женщину, почему и инженеру решил не отвозить еду, все-таки, если бы я распоряжался пищевым фургоном, я бы мог изменить свое решение. Насчет инженера у меня были кое-какие мысли.

Асадолла по дороге на свой участок продолжал словесную дуэль со мной, хотя я и молчал.

— У нас дома остался фартук моей матери. Нужен тебе? Не церемонься! Тебе в дар отдаем!

И он засмеялся.

— Мы по рации с таким важным человеком и раньше не дерзали спорить, а теперь вообще… Слово против скажешь — он порцию напополам срежет!

Даже Гасема Асадолла не стеснялся — тот сидел, о чем-то задумавшись. Ни слова за всю дорогу Гасем не произнес. Он всегда таким делался, встречаясь с какой-то новой трудностью.

Когда он впервые выдвинул тот свой план насчет пристани, мы все на миг подумали, что он сошел с ума. Но на деле всё оказалось точно просчитанным.

На вид план был очень прост. В обычные дни враг выпускал по городу какое-то число снарядов, и господин Гасем потребовал от нас считать ежедневно это количество и сдавать ему сводки. Результат оказался удивительным. Даже в самые спокойные дни без боев враг делал по городу сто восемьдесят выстрелов плюс-минус 10. Так мы поняли, какое количество снарядов выделяется ежедневно на разрушение города. Согласно плану Гасема, мы каждый день рано утром, открывая огонь по передовой линии врага, вынуждали его тратить часть боеприпасов на ответный огонь по нам вместо огня по городу.

План, конечно, был рискованный… Ребята, заняв позиции на бетонных причалах, вели огонь не дольше одной минуты, а затем, еще до начала ответного огня вражеской артиллерии, успевали укрыться в единственном убежище возле реки. Так мы избавляли город от обстрелов.

План был неизменно успешен, за исключением дня, когда Парвиз пренебрег необходимостью прятаться в убежище и получил вражеский осколок в глаз. И навсегда после этого он остался без одного глаза. Гасем позже говорил, что Парвиз был слишком слаб от голода, едва на ногах стоял, потому и замешкался. Он, мол, сорок восемь часов не ел. Не есть сорок восемь часов? Я до сих пор не понимаю, как это, будучи водителем кухонного фургона, можно столько голодать?

–…Мотоцикл? А он был исправен.

— Но я сам всё утро с ним возился, так и не завел!

— Ремонтник сказал, свеча была наполовину выкручена. Ты свечи трогал?

Вопрос Амира меня рассердил.

«Зачем мне было свечу выкручивать?»

— А как ты узнал, что мотоцикл исправен?

— Его привез один из парней мастерской. Сказал, что владелец просил закончить ремонт к вечеру и доставить.

Амир и Асадолла смеялись. А я, кажется, начал понимать, в чем дело. Утром, после того, как я проснулся, пожалуй, единственным, кто подходил к мотоциклу, был Парвиз. Значит, это его рук дело.

«И поделом тебе, шайтан, ранение, помучайся с ним, поймешь, во что играешь!»

В небе не было месяца, и тот большой окоп или котлован, где располагались минометчики, освещался только светом редких звезд, что видны были сквозь застилающие небо клубы дыма. Освещение, достаточное лишь для того, чтобы отличить большой темный предмет от большого светлого.

Устроенный минометчиками котлован напоминал лунные кратеры: выемка в земле, а вокруг кольцом бруствер, и торчат стволы минометов, каждый на двух подпорках, высотой в рост среднего человека, на толстой стальной опорной плите. Сама эта плита, с тремя острыми шипами, плотно сидела на земле, принимая на себя отдачу от минометных выстрелов.

Мы расселись: Амир на бруствере, я и Асадолла на черных крышках зарядных ящиков. В этой огневой точке было два 120-миллиметровых миномета, стрелявшие попеременно. Количество минометчиков, выдвинутых сюда, менялось в зависимости от обстановки. Но мне сейчас было не до этого. Я был голоден и зол. На то немногое, что сообщил во время поездки Асадолла, я вообще внимания не обратил.

Амир, играя гильзой от вышибного патрона, начал говорить:

— Вчера дивизионная артиллерия потеряла одно орудие. Три дня мы уже не работаем никакой артиллерией. Совершенно непонятно, что мы навлечем на свои головы, если начнем стрелять.

— Всё очень просто! — сказал Асадолла. — Вся эта рассказанная майором схема с радаром действует в интересах наблюдателей. А двух-трех минометчиков отправить на кладбище — тут разве есть что-то новое?

Никто не рассмеялся шутке Асадоллы, и во всё остальное время совещания он предпочел просто слушать. Кто-то из парней с зажженным фонариком вышел из-за домов справа. И, хотя он старался направлять фонарик вниз, все-таки отблески от асфальта освещали стены домов. Словно чернота дверей и стен втягивала в себя частицы света.

— Значит, нам стволы зачехлить и сидеть, лапу сосать?

Этот мой вопрос, кажется, всех ошеломил.

А свет фонарика приближался.

— Интересное дело! — произнес Гасем.

— Какое именно? — спросил Амир.

— Послушай, — продолжал Гасем. — Пока наше орудие не стреляет, ничто ему не угрожает. Но одного выстрела достаточно, чтобы местоположение засекли. А когда засекут?..

Всем нам был ясен ответ. Поэтому никто его не произнес вслух. Гасем продолжал:

— Удивительная ситуация. Отсутствие нашего огня означает инициативу в руках противника. А огонь наш — вроде самоубийства. Установка их прямо чудодейственная…

Я вспомнил свой разговор с Амиром и сравнение с лягушкой. Пока муха не шевельнется, лягушка ее не видит. Но с первым же движением мухи выстреливается длинный и липкий лягушачий язык, и муха попадает в зеленую лягушачью пасть!

На миг мне показалось, что мы, точно как неподвижные мухи, сидим в широком минометном окопе, а электронная лягушка на той стороне реки караулит наш выстрел.

— У меня есть мысль, — сказал Гасем. — Не знаю, получится или нет.

Все молчали.

— Если уменьшить этот минометный окоп, тогда, может, и получится.

— Господин Гасем! Поясните, мы пока не понимаем.

Лицо Гасема теперь озарилось светом фонарика. Это к нам присоединился Мухаммад, молоденький паренек арабского происхождения, некоторое время назад он стал радистом Асадоллы.

— Разве майор не говорил, что погрешность радара пять метров?

— Это не майор говорил — в письме было.

— Тогда вопрос ясен. Слушайте меня! Или нам остается сидеть, сложа руки, и мучиться страхом, который закончится разгромом, или мы стреляем, и нас уничтожают.

— Нет, в первом варианте можно немного помешкать: вдруг мы его засечем на том берегу?

В ответ на эту реплику Амира Гасем рассмеялся.

— Согласен! Два дня, что мы будем уменьшать минометные окопы, ты с твоим напарником ищите, может, найдете. Хотя разве известно, как он выглядит?

Гасем был прав. Мы даже силуэт радарной установки не знали. Может, он похож на другие радары, с крутящейся тарелкой. Я попытался представить себе эту тарелку, замаскированную на том берегу в переломанных пальмах и тростниках, и как я ее ищу с какой-то высокой точки наблюдения.

«Может, пристань и эти одноэтажные строения?»

Нет, нужна другая точка.

Я повернул голову в сторону нефтекомбината. Взорванные хранилища сильно дымили, и дым их северо-западным ветром несло над пограничной рекой на ту сторону.

«Может, одна из высоких точек на нефтезаводе?»

Но дым там застилал видимость. Нужно было искать что-то другое: высокое здание, наверху которого можно оставаться долго и в бинокль исследовать пальмовые рощи и уходящую в бесконечность пустыню позади их.

— План мой таков! — продолжал Гасем. — В течение двух дней — не более чем двух! — вы двое находите радар. Если нет, мы вынуждены будем вновь начать огонь, но уже с новой целью…

— Здание инженера! — воскликнул я.

Все повернулись ко мне, а Мухаммад прямо осветил мое лицо фонариком. Мухаммад! Он был единственным здесь, кто всегда в полном молчании слушал других — о нем же самом я ничего не знал. По большей части он сидел в одиночестве где-нибудь в уголке и чуть слышно бормотал айаты Корана. На губах его, как правило, все видели спокойную улыбку, что само по себе в наших условиях граничило с чудом.

Свет фонаря резал мне глаза.

— Убери свет, дорогой! — попросил я его. — Я говорю о том месте, где можно сделать наблюдательный пункт. Один из сумасшедших дружков Парвиза живет в этом обгорелом семиэтажном здании. Я завтра с раннего утра займу там позицию.

Асадолла выглядел каким-то растерянным. Он чувствовал, что всё, что говорится, представляет некую угрозу для него и его парней. Гасем встал на ноги и, взяв фонарь из рук Мухаммада, небольшой щепочкой на ровном участке земли сделал ямку.

— Допустим, это наш миномет!

Затем он прочертил две параллельные линии и объявил:

— Это река, отделяющая нас от наших, так сказать, оппонентов.

Еще одна ямка на той стороне реки: радар; и два крестика.

— Это их пункт управления, куда радар передает свои сведения, а этот второй крестик — их батарея, которая стреляет в соответствии с указаниями радара.

После этого Гасем направил луч на меня и Амира.

— Если вы двое не найдете их установку… — тут он перевел луч на лицо Асадоллы. — Тогда господин Асадолла должен будет определенным образом обмануть радар!

— Каким образом? — Асадолла спросил это со своей обычной угрожающей ухмылкой, которая в свете фонарика стала еще более зловещей.

— А вот слушай. До сих пор мы говорили только о сильных сторонах их установки. Этого они и ждут от нас. Но я всё думаю об этих пяти метрах ошибки. А тем более, если установка не прямо напротив нас… Тогда мы каким-то образом должны убедить врага, что погрешность их системы гораздо больше пяти метров. Так, чтобы они сами засомневались в своем радаре — это нам и требуется. Пусть считают, что его погрешность превышает сто метров! А коли так, то это не отличается от точности работы тренированного наблюдателя, использующего только глаза и бинокль. Раз так, то мы квиты, и установка не будет казаться им надежной.

— Это всё хорошо! — откликнулся Асадолла. — Но вопрос-то был задан: каким образом?

— Точно таким же, как в первые дни мы, выходя на причалы, отвлекали на себя огонь от города.

И лучом фонарика Гасем обежал по брустверу минометного котлована.

— Этот окоп надо сделать гораздо меньше — узкой щелью. Из нее стреляем и молимся, чтобы сработала погрешность пять метров. Но на каждый их выстрел отвечаем своим.

— А как же минометчики?

— Для них сделать надежный блиндаж, связанный с минометным окопом. И после каждого выстрела — бегом в блиндаж!

Гасем сел на свое прежнее место и отбросил щепочку. Благодаря ее белизне было видно, как щепка, упавшая на край зарядного ящика, какое-то время держалась на нем, потом пропала во тьме.

Некоторое время царило полное молчание. У нас было только два дня. Если не сумеем найти, тогда, по этому плану, Асадолла и еще кто-то из минометчиков должны будут сидеть в этом окопе и ждать себе на голову сорок два фунта в тротиловом эквиваленте — снаряд вражеского 130-миллиметрового орудия. В случае попадания была вероятность, что не сможем найти даже малейшего кусочка их тел.

— Лучше новый окоп вырыть на новом месте.

— Согласен, лучше. И еще одно! Никто, кроме самих минометчиков, ничего не должен об этом знать. Это очень важно!

При этих словах Гасем взглянул на меня, и я его понял. Молчание продолжалось. Шутки шутками, но всё принимало серьезный оборот. Начиналась смертельная игра с субъектом, который является неодушевленным, но который вот в этот самый момент внимательно разглядывает весь наш город. И достаточно нам чихнуть, как сработает автоматика и захлопнется пасть.

— Если они потеряют уверенность в этом аппарате и чувство безопасности, которое он им дает, а вместо этого получат сомнения, то мы, возможно, вернемся на первоначальную позицию. А именно: ответ выстрелом на выстрел. Но раньше всего этого вы двое должны сделать свою работу!

Наши с Амиром взгляды встретились. Если нам удастся отыскать замаскированный радар, то этот самоубийственный план окажется не нужен.

В глазах Амира я заметил искру упорства. План Гасема был куда рискованнее обычных боевых действий. Раньше, как только враг открывал огонь, все кидались прочь от вероятных секторов поражения. На этот раз основной прием состоял в том, чтобы остаться в секторе попадания! Почему? Потому что времени добежать до безопасной зоны уже не было. В том и заключалось всё дело. Остаться в зоне поражения снарядом врага, да еще при том, что окоп полон боеприпасов! Такого безжалостного способа ведения войны мы еще не применяли — причем теперь мы это делали по собственной воле.

Еще миг — и всё погрузилось в полный мрак. Гасем выключил фонарик. У меня на уме теперь было только одно: многоэтажное здание инженера! Инженера, который с обеда остается голодным…

Примечания

9

Ханум — «госпожа» (перс), а также иногда употребляется в качестве обращения к проститутке.