Моя жизнь и любовь. Книга 2

Фрэнк Харрис, 2022

Великолепно написанный и донельзя откровенный социальный роман о становлении молодого человека в литературных и политических кругах Лондона конца 19-нач 20 вв. Перед читателем проходит широчайший спектр журналистов, издателей, политиков, писателей, женщин и мужчин. Для автора не существует границ и условностей – именно поэтому все 4 тома его романа-мемуаров были запрещены и в Англии, и в Америке, и в России весь 20-й век, вплоть до самого последнего времени – читатель держит в руках его первый и единственный перевод. Содержит нецензурную брань.

Глава II. Как я познакомился с Шекспиром. Немецкие студенческие обычаи

Почему я поехал учиться в Гейдельберг, а не в Берлин, не могу сказать точно. Возможно, в рекламе имелся оттенок романтики, который и привлек меня. На счету в банке у меня лежало более полутора тысяч фунтов, и я рассчитывал, что это позволит мне безбедно жить в Европе лет пять, а затем вернуться в Штаты, чтобы приступить к главной работе своей жизни. Но вернусь ли я в Америку? Должен признаться, что малярийная лихорадка в Штатах пугала меня. Кроме того, Англия мне нравилась больше, и поэтому я предпочел отложить окончательное решение на более отдалённый срок. Напомню пословицу: не переходи реку, пока не дойдешь до неё.

Гейдельберг очаровал меня. Я влюбился в красоту его огромных лесистых холмов, в его реку, в его разрушенный замок, в его простой, деловой университет, в его кафе, в его книжные магазины — словом, во всё.

Неделю я жил в отеле «Европа», но он был слишком дорогим для меня. Зато рейнские вина оказались восхитительными и сравнительно не дорогими: «Маркобруннер» и «Либфраумильх» десятилетней выдержки научили меня, каким ароматом и вкусом должно обладать настоящее классическое вино.

У реки я познакомился с парой молодых американцев по фамилии Тредуэлл, с которыми вскоре подружился. Я отправился на берег реки в надежде купить лодку для гребли. Рослый парень как раз расплачивался за свое каноэ.

— Могу ли?.. — спросил я по-немецки, указав на его ялик.

— Так точно! — последовал громкий добродушный ответ тоже по-немецки. — Но вы англичанин? — добавил он по-английски.

— Скорее американец.

И мой новый знакомый вскоре рассказал, что он и его младший брат воспитывались в немецкой школе и что он изучает химию и уже является ассистентом знаменитого профессора Бунзена^[12], того самого, кто первым открыл химический состав звезд и изобрел спектроскоп. Чудесно! Я горел желанием узнать больше, встретиться с самим Бунзеном.

— Могу ли я?

— Конечно!

Я был в восторге.

Этот старший Тредуэлл был представительным парнем, ростом около пяти футов девяти дюймов, явно энергичный, чисто выбритый, с резкими чертами лица и живым выражением лица… Но вскоре я обнаружил, что, несмотря на его знания количественного и качественного анализа, он не был интеллектуалом в моем понимании этого слова.

Его младший брат, который только что поступил в университет, чтобы продолжить изучение филологии, порадовал меня гораздо больше. Он был примерно моего роста и уже выучил латынь и греческий, немецкий и французский языки. Вдумчивый, с живыми серыми глазами. «Прекрасный ум, — заключил я, — хотя и незрелый». И вскоре мы подружились.

По рекомендации Тредуэллов я переехал жить в пансион, где они обретались и где мое проживание стоило мне меньше фунта в неделю. Жизнь была превосходной, потому что пансион держала англичанка, вдова немецкого профессора. Она была энергичной, решительной женщиной, при этом мудрой и очень доброй.

Там я познакомился с мистером Анинзом, который получил всевозможные награды в Оксфорде и вскоре стал для меня своего рода приятелем, потому что любил литературу, как и я, и казался мне невероятно умным, потому что писал блестящие латинские и греческие стихи и за три месяца овладел немецким языком, хотя произношение у него было скверное. Анинз признался, что изучал немецкий по три-четыре часа каждое утро. Я поступил также, но в дополнение занимался языком еще по три-четыре часа каждый день после обеда.

Однажды Анинз удивил и обрадовал меня, сказав, что у меня, должно быть, талант к языкам, ибо мой немецкий был уже лучше, чем его. Во всяком случае, я разговаривал на нем более свободно, потому что делал это всякий раз, когда у меня была возможность поговорить по-немецки. Анинз же предпочитал отмалчиваться.

Естественно, младший Тредуэлл познакомил меня с университетом. Я слушал все его пояснения и работал день и ночь, ограничивая сон и физические упражнения. Через три месяца я бегло и правильно говорил по-немецки и прочел Лессинга, Шиллера, «Книгу песен» Гейне и несколько романов, прежде всего «Должен и должен»^[13] Густава Фрейтага.

Но я мало что получил от университетских лекций. Я прослушал стандартный набор лекций по греческому глаголу. Попытался слушать лекции по санскриту, но не знал ни слова на этом языке, и лекции профессора оказались для меня темным лесом.

Мое пребывание в университете постоянно напоминало опыт Гейне. Он рассказывал, как слушал лекции по всеобщей истории, но после трех лет усердного посещения отказался от них, так как профессор всё ещё не дошёл до времени Сесостриса^[14].

Куно Фишер^[15] был в то время, пожалуй, самым популярным профессором в Гейдельберге. Он объявил о цикле лекций по произведениям и философии Шекспира и Гете. На первой же лекции аудитория была переполнена не только студентами, но и уважаемыми дамами и господами из города. У Фишера было лицо, как у бульдога, нос его был разбит на дуэли, что увеличивало сходство.

Профессор начал с того, что назвал Шекспира и Гете цветами-близнецами германской расы. Я всё ещё был слишком англичанином, чтобы счесть эту фразу почти богохульством, поэтому громко зашаркал ногами в знак неодобрения или несогласия.

Фишер остановился в крайнем удивлении. Как он признался мне впоследствии, подобное с ним случилось впервые в жизни. Затем, явно сдерживая себя, он сказал:

— Если господин, который так решительно не согласен со мной, подождет, пока я закончу, я попрошу его изложить причину его возмущения.

В зале раздались аплодисменты, и мужчины, находившиеся по соседству, сердито уставились на меня.

Фишер продолжал утверждать, что «само имя Шекспира показывает его тевтонское происхождение, что он был таким же немцем, как Гете».

Я улыбнулся про себя, но не мог отрицать, что остальная часть лекции была интересной, хотя профессор почти не пытался понять ни того гения, ни другого. В конце он сравнил их образование и поздравил своих слушателей с тем фактом, что Гете пользовался гораздо более широкими возможностями для получения образования и блестяще использовал их.

Публика восторженно аплодировала.

Фишер сел, но тут же поднялся и протянул в зал руку.

— Если критик, который так явно выразил свое несогласие в начале моей лекции, хочет изложить свою точку зрения, я уверен, что мы охотно выслушаем его.

Я встал и, слегка заикаясь, как бы смущаясь, попросил аудиторию и профессора извинить меня за мой скверный немецкий. Но, будучи валлийским кельтом, добавил я, «чувствую, что красноречивый профессор перехвалил тевтонов и особенно их высшее образование».

— Шекспир дал нам драму первой любви в «Ромео и Джульетте» и зрелой страсти в «Антонии и Клеопатре», ревность в «Отелло», болезнь мысли в «Гамлете» и безумие в «Короле Лире». Против них Гете привел в доказательство своих «высших» преимуществ одного «Фауста»! Но лектор сказал нам, что «шейк» и «пир» — тевтонские слова. Действительно, в настоящее время английский язык представляет собою смесь нижненемецкого и французского языков. Но, как ни странно, все высшие слова в нем являются французскими, и только бедные односложные слова — тевтонские. Например, «баранина» — это французское слово, в то время как «овца» — чисто немецкое. Я всегда воображал, — добавил я после паузы, — что имя «Шекспир» явно заимствовано из французского языка и является искажением «Жака Пьера» (Jacques Pierre).

Публика начала хихикать, и Фишер, подхватив шутку, захлопал в ладоши и улыбнулся. Я достиг желаемого эффекта и сел.

Когда публика выходила из зала, ко мне подошел слуга Фишера и сказал, что профессор хочет поговорить со мной. Конечно я сразу же последовал за ним.

Фишер встретил меня словами:

— Вы гениально выкрутились. Гениальное изобретение, и ничуть не хуже многих наших этимологических изысканий. — А затем серьезно добавил: — Вы великолепно защитили Шекспира, хотя я думаю, что у Гете гораздо больше заслуг, чем один «Фауст».

Вот что я помню о начале разговора, которому суждено было изменить всю мою жизнь. Когда я рассказал Фишеру о непонятных мне лекциях по греческому глаголу и другие подобные трудности, он расспросил о моей учебе, а затем сказал, что большинство американских студентов в Германии недостаточно хорошо владеют латынью и греческим, чтобы максимально использовать преимущества, предлагаемые им в немецком университете. Наконец, он настоятельно посоветовал мне сбрить усы и снова пойти на год в гимназию.

Профессор сказал это мне, парню двадцати с лишком лет! Вся моя натура дико возмущалась, но Фишер был настойчив и убедителен. Он пригласил меня к себе домой, представил профессору Айне^[16], который был учителем детей кайзера или что-то в этом роде. Почтенный и прекрасно говоривший по-английски, он согласился с Фишером. Тот же заметил:

— У Харриса есть мозги. Но вы согласитесь, профессор, что чем больше данный ему природой талант, тем более необходимо ему основательное образование.

В конце концов, я согласился, съехал жить в семью, регулярно посещал гимназию и погрузился в латынь и греческий на восемь или десять месяцев, в течение которых работал в среднем по двенадцать часов в день.

Уже через четыре или пять месяцев я был в числе лучших в гимназии: действительно, только один мальчик оказался бесспорно сильнее меня. Когда задавали латинскую тему, он обычно писал заголовок «Ливий», или «Тацит», или «Цезарь» и никогда не использовал идиому или слово, которое он не мог показать в тексте автора, которому подражал. Ему помогало то, что по крайней мере два раза в неделю профессор читал нам лекцию, подчеркивая наиболее характерные для каждого античного автора выражения. Конечно, я подружился с молодым человеком — Карлом Шурцем и поинтересовался, как он достиг такого мастерства.

— Это легко, — ответил Карл.

Он начал с Цезаря. Перевел страничку текста, после чего свой перевод попытался перевести на латынь. Получилась какая-то абракадабра! Тогда парень стал тщательно изучать специфические фразы из повседневной лексики Цезаря и со временем обнаружил, что каждый древнеримский писатель имел собственную манеру речи и даже собственный словарный запас.

Я пошел дальше. Взялся за Шекспира. Я уже заметил сходство между «Гамлетом» и «Макбетом». Я начал читать обе трагедии и случайно выучил все поэтические отрывки наизусть, после чего начал улавливать акцент в голосе Шекспира, слышать, когда он говорил от всего сердца, а когда — просто губами. Проблески его личности росли во мне, и однажды я сел писать «Гамлета» по памяти.

Когда я дошел до сцены, в которой Гамлет упрекает свою виноватую мать, я вдруг проник в душу Шекспира. В то, что смутно подозревал. Ни один мужчина не мог бы так упрекнуть свою мать! Гамлет использовал язык сексуальной ревности. Неверность моей матери никогда бы не свела меня с ума. Я не мог судить о ее искушении или о недостатках в отношениях моего отца и моей матери. Его доброта сделала бы ее грех еще более непонятным, и мать Гамлета не пытается оправдаться или объяснить. Луч света пришел, неизбежный, душераздирающий: Шекспир рисовал свою собственную ревность и бушевал не из-за греха своей матери, а из-за предательства своей собственной любви. Стало чётко ясно, что каждая вспышка Гамлета пахла сексом Шекспира. Кто обманул драматурга и свел его с ума от ревности? Кто? Загадка начала меня интриговать.

Во время долгих каникул, которые я провел во Флюелене на Люцернском озере, я прочитал и перечитал всего Шекспира. Именно «Ричард II» безошибочно открыл мне его. Король Ричард был Гамлетом! Более молодым, более нестабильным, но Гамлетом. Так же, как Постум^[17] и Просперо^[18] были более старыми, более степенными Гамлетами.

Я был в восторге от своего открытия! Почему все не видели этой правды? Снова и снова читал я эти творения гения, и всевозможные побочные детали открывались мне чуть ли не на каждой странице, пока сам образ души поэта не предстал передо мною.

Задолго до того, как появилась книга Тайлера^[19], объявившая фрейлину королевы Елизаветы Мэри Фиттон возлюбленной Шекспира, я знал, что в 1596 г. поэт влюбился в цыганку со светлой кожей, которая относилась к нему с презрением и была одновременно остроумной и развязной. Иначе зачем бы он позволил себе так подробно описать Розалину в «Ромео и Джульетте» (хотя она никогда не появляется на сцене), в то время как о внешности Джульетты в трагедии нет ни слова?

В том же году Шекспир пересмотрел «Бесплодные усилия любви», чтобы сыграть эту комедию при дворе, и героиней снова стала Розалина. Причем чуть ли не каждый персонаж в пьесе описывает ее физическое совершенство. Сам Шекспир в роли Бирона бушует против собственной любви к «белой распутнице с двумя шариками на лице вместо глаз!» Я не мог не видеть также, что она была Темноволосой Дамой из Сонетов — вероятно, какой-нибудь придворной дамой, как я обычно говорил, которая смотрела сверху вниз на Шекспира с высоты аристократического происхождения и воспитания.

В те годы я не отождествлял ее с лживой Крессидой^[20] или с Клеопатрой. Только много лет спустя я наткнулся на книгу Тайлера и не увидел, что он ограничил страсть Шекспира «тремя годами». Только тогда я понял, что Шекспир любил свою цыганку, Мэри Фиттон, и в конце 1596 г. Вскоре я пришел к выводу, что история сонетов нашла свое продолжение в пьесах. Наконец, я был вынужден признать, что лживая Крессида и Клеопатра — также портреты Мэри Фиттон, которую Шекспир любил в течение двенадцати лет, вплоть до 1608 года, когда она вышла замуж и уехала из Лондона навсегда.

Я всегда буду помнить те замечательные месяцы, проведенные во Флюелене, когда я поднялся в горы, окружающие озера и дважды прошел через Сен-Готард. Я жил тогда с «нежным шекспировским» сладким духом и благородной справедливостью ума.

Это открытие Шекспира имело для меня один важный результат — оно чрезвычайно укрепило мою самооценку.

Я взял эссе Кольриджа о Шекспира и увидел, что пуританство ослепило поэта, отвратило его от истины. Тогда-то я и подумал, что со временем мог бы написать что-нибудь значимое для мира.

Когда пришло время возвращаться к работе, я приехал в Гейдельберг, снова поступил в университет и решил больше ничего не читать по-латыни, кроме Тацита и Катулла. Я знал, что у Вергилия есть прекрасные описания, но мне не нравился его язык. А потому я не видел причин, чтобы продолжать изучать его в семинаре (о, если бы я мог выйти из него!)

***

Мой следующий урок немецкой жизни был весьма своеобразным. Я шел по одной из боковых улиц с английским мальчиком лет четырнадцати, который жил у профессора Айне. По пути мы встретили высокого молодого студента, который грубо столкнул меня с тротуара на проезжую часть.

— Какая грубая скотина, — сказал я своему спутнику.

— Нет, нет! — воскликнул мальчик в непонятном возбуждении. — Все, что он сделал, это спросил тебя!

— То есть? — не понял я.

— Это такой способ спросить, нет ли у тебя желания подраться.

— Хорошо, — крикнул я и побежал за грубым джентльменом.

Он остановился.

— Ты нарочно толкнул меня? — спросил я.

— Думаю, что да, — надменно ответил он.

— Тогда берегись, — сурово произнес я, отшвырнул трость, которую держал в руке и в следующее мгновение изо всех сил ударил его в челюсть. Он рухнул, как бревно, и остался лежать там, где упал. Как только я наклонился над ним, чтобы посмотреть, действительно ли он ранен, из всех ближайших магазинов высыпала толпа возбужденных немцев.

Один, помню, был толстый мясник, который перебежал через улицу и схватил меня за левую руку.

— Беги и приведи полицию, — крикнул он своему помощнику. — Я его подержу.

— Отпусти! — предложил я. — Парень сам признался, что нарочно толкнул меня.

— Нет! Я все видел! — воскликнул мясник. — Ты ударил его палкой, иначе как бы смог сбить его с ног?

— Если ты не отпустишь меня, — сказал я, — тебе тоже достанется.

В ответ мясник попытался ухватить меня покрепче. Тогда я всех сил ударил его в челюсть свободной правой рукой. Он упал, как мешок с углем. Толпа с громкими проклятиями расступилась, давая дорогу, и мы с моим маленьким спутником продолжили свой путь.

— Какой ты, должно быть, сильный! — с восхищением сказал мальчик.

— Не особенно, — ответил я с притворной скромностью, — но я знаю, куда бить и как бить.

Я думал, что с этим делом покончено, поскольку студент при мне поднялся на ноги. Я знал, как и куда бил, а потому серьезных повреждений быть не могло.

Но следующим утром, я как раз читал в своей комнате, к нам заявились аж шесть полицейских и отвели меня к судье. Он задал несколько вопросов, я ответил. Дело было бы прекращено, если бы не ложь мясника о том, что он видел, как я ударил студента палкой. Ни один немец того времени не мог поверить, что удар кулаком внешне довольно щуплого человека может оказаться настолько эффективным. На лице студента было тугая перевязка, врачи подозревали, что у него сломана челюсть. В итоге я был вынужден предстать перед судом. Меня судили и признали виновным в groben Unfugs auf der Strasse, или, как сказали бы по-английски, в «грубом нападении на улице». Приговор гласил: шесть недель содержания в карцере с последующим изгнанием из университета.

Примечания

12

Роберт Вильгельм Бунзен (1811—1899) — выдающийся немецкий физик-экспериментатор, изобретатель спектроскопа (совместно с Густавом Кирхгофом), колбы Бунзена, бунзеновской горелки, бунзеновского водяного насоса и регулятора, бунзеновской батареи, бунзеновского абсорбциометра и др. Главное его открытие — спектральный анализ вещества.

13

Это один из самых читаемых в XIX в. юдофильских романов.

14

Сесострис — собирательное имя египетских фараонов; отождествляется с Рамсесом II Великим (1304—1237 гг. до н.э.).

15

Куно Фишер (1824—1907) — немецкий философ-гегельянец, историк философии.

16

Вильгельм Айне (1821—1902) — профессор истории в Гейдельберге. Автор «Истори Рима» в 8-ми томах.

17

Леонат Постум — персонаж из поздней пьесы У. Шекспира «Цимбелин» (1610).

18

Просперо — персонаж из поздней пьесы У. Шекспира «Буря» (1611).

19

Томас Тайлер (1826—1902) — английский историк религии и шекспировед; В предисловии к факсимильному изданию «Сонетов Шекспира, первое кварто, 1609», которое Тайлер редактировал в 1886 г., он с помощью преподобного У.А. Харрисона, викария церкви Св. Анны в Ламбете, впервые выдвинул теорию, что Мэри Фиттон была «темной леди» сонетов. Свою аргументацию Тайлер развил в интересном издании «Сонетов Шекспира» (1890).

20

Крессида — в средневековых сказаниях о Троянской войне троянская женщина Крессида поклялась в верности мужу Троилу, только ради того, чтобы позже оставить его и уйти к Диомеду.