Прокурор по вызову

Фридрих Незнанский

Кто стоит за скандалом, жертвой которого стал один из высших чиновников России? Кто из его врагов ухитрился запустить в средства массовой информации сенсационный компромат? Что же скрывается за этим запутанным лабиринтом версий и мотивов, лжи и интриг? Постепенно Турецкий понимает: похоже, что из всех версий верна лишь одна — самая странная, самая неправдоподобная...

Турецкий. 5 апреля, понедельник. 19.40

— Спиннинг — лучший подарок для настоящего мужчины. Всего триста пятьдесят долларов, а удовольствия на миллион. — Суетливый продавец с хитрыми глазами совал в руки Турецкому удилище. — Вы только подержите его в руках, и вы влюбитесь на всю жизнь…

Лидочка просила приехать к восьми и соблюсти все меры предосторожности, вот Турецкий и начал усиленно их соблюдать. Добрался на такси за двадцать минут до назначенного времени, отпустил машину за квартал до нужного дома и, чтобы проверить, не торчит ли кто-нибудь подозрительный под Лидочкиными окнами, зашел в рыболовный магазинчик, удачно расположенный на противоположной стороне улицы.

— Конечно, кто-то предпочитает охоту, «Вепрь» или «Сайга» — это тоже солидный подарок, но кровопролитие? Я же вижу, вы интеллигентный человек, зачем убивать несчастных животных? Другое дело рыбалка — тонкая интеллектуальная игра. Противник скрыт в мутной глубине, он думает, что хитрее и умнее вас, но вот он заглатывает наживку и уже бьется в ваших руках… Вы любите шпионские романы? Это чем-то похоже. Вы резидент, шпион или наоборот, как вам больше нравится…

Штирлиц — 2, усмехнулся про себя Турецкий, с той только разницей, что там разговор шел о птицах, а здесь о рыбе. Свет у Лидочки горел. На подоконнике не было ни развесистой герани, ни тридцати трех утюгов. Плейшнеры не падали из окон, и у подъезда было абсолютно пусто. А продавец, уже наверняка сообразивший, что ничего Турецкий у него не купит, все продолжал болтать.

— Вы насытились победой, вы торжествуете, теперь самое время проявить великодушие. Вы можете отпустить пленника и начать охоту сначала. А скажите, можно ли отпустить медведя с простреленной головой? Вот! Лучшего подарка вы не найдете…

— А почему вы решили, что я выбираю подарок? — поинтересовался Турецкий.

— Извините великодушно, вы, конечно, интеллигентный человек, но вы не рыбак.

И не шпион, добавил про себя Турецкий и, поплотнее запахнув воротник куртки, решительно направился к Лидочкиному подъезду.

В подъезде было темно. Не то чтобы как у негра… но лифт не работал, и ступеньки пришлось искать на ощупь.

Преодолев первый пролет, Турецкий наконец поймал ритм, перестал вытягивать руки перед собой, чтобы случайно на что-то не напороться, и немного расслабился. Второй пролет дался уже намного легче. Но тут «важняк» кожей ощутил, что он в подъезде не один.

Выше был еще кто-то, этот кто-то также ощупью спускался по лестнице, а теперь вдруг остановился и… дышит. Желая убедиться, что это не его же собственное разгулявшееся воображение играет с ним злые шутки, Турецкий задержал дыхание. Звук не исчез. Тот, который стоял наверху, дышал по-прежнему. Тяжело, надрывно, со всхлипами. Чтобы так дышать, нужно было пробежать как минимум километра три по пересеченной местности с полной выкладкой или иметь килограммов сто тридцать весу.

А может, он тоже боится? Услышал шаги в темноте и испугался.

Турецкий потянулся за зажигалкой. Пусть он увидит, что идет нормальный интеллигентный человек, что бояться нечего. Не нужно возвращаться назад в квартиру за бейсбольной битой или обрезком водопроводной трубы…

Если, конечно, это не хитрый трюк. Щелчок зажигалки, хлопок — и пуля между глаз. Печальный финал матерого следователя. Но не стоять же тут вечно!

Вместо зажигалки Турецкий достал ПМ.

А тот наверху, которому тоже осточертело ждать, сорвался с места и понесся вниз. Странный цокот, как будто подков, по бетону ступенек и все то же тяжелое и хриплое, но стремительно приближающееся дыхание. Собака?

Банзай! Турецкий рванулся навстречу.

В кромешной темноте мелькнули два огромных красных глаза, и тупой удар впечатал «важняка» затылком в чью-то дверь. ПМ отлетел в сторону.

Собака — убийца.

Натасканная на людей, перекусывающая глотку вместе с шейными позвонками. Такому обойму в пузо — и то будет мало. Турецкий задыхался под волосатой тушей, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. А зверь не торопился вершить свое черное дело, забавляясь с жертвой, как кот с полузадушенной мышкой.

Где — то наверху хлопнула дверь, и в проеме лестницы мелькнул луч фонарика.

— Боб!

У Турецкого уже темнело в глазах от отсутствия воздуха.

— Боб!

Кто — то чертовски медленно и неуверенно спускался.

— Ах ты свинья! А ну встань с дяди немедленно!!!

Мокрый шершавый язык прошелся по лицу «важняка», сбил кепку и защекотал ухо. Нехотя, покряхтывая и обиженно сопя, убивец поднялся и отошел в сторону.

— Извините его, пожалуйста, он такой балованный, — оправдывалась девочка лет десяти, любовно поглаживая свое волосатое страшилище.

Турецкий судорожно глотал кислород.

— Ой, а это вы потеряли? — Девочка подняла пистолет и прицелилась в голову Боба. — Я тебя сейчас, плохая собака!

— Нет!!! — Турецкий еле успел клацнуть предохранителем, до того как девочка нажала на курок.

— А вы не бандит? — подозрительно поинтересовалась девочка.

— Милиционер, — отрезал Турецкий и через две ступеньки пошагал наверх.

— Мы с Бобом уважаем милиционеров, — донеслось вслед.

Инара. 1967 год

— Сегодня вы вступаете в большую кипучую жизнь, перед вами горизонты новых побед и новых свершений, вам строить светлое коммунистическое будущее нашей необъятной родины, крепить мир и международную солидарность… — Толстая директриса школы осторожно смахивала пот с обильно наштукатуренного лица.

Выпускники слушали ее в жаркой, пропахшей краской тишине свежеотремонтированного актового зала — кто-то перешептываясь о своем, кто-то безудержно улыбаясь, кто-то даже украдкой вытирая слезы.

— Сегодня мы чествуем вас, выпускники 1967 года! Сегодня мы гордимся…

Инаре было скучно. Скучно и досадно слушать весь этот восторженный вздор, и особенно странно звучала эта речь из уст пожилой усталой директрисы. Вот в этом же розовом, давно не модном платье с аляповатыми желтыми тюльпанами на рахитичных серых ножках она встречала их первоклашками и, наверное, многих до них. И скольких еще проводит она в том же платье в «большую кипучую» жизнь, повторяя одни и те же слова, которые звучат скорее как панихида то ли по их детству, то ли по ее, директрисиной, жизни.

Школа для Инары была тюрьмой, постылой обязанностью и никому не нужной рутиной, и конечно же прощание с ней было праздником. Только отметить его хотелось не здесь, не так и не с этими людьми.

Девчонки в классе Инару Филиппову не любили, считали гордячкой и за глаза звали фифой. И потому, что она была красивее всех, и потому, что держалась всегда чуть покровительственно со всеми девчонками и надменно со всеми мальчишками, и, главное, потому, что, несмотря на весьма посредственные успехи в учебе, учителя всегда относились к ней более снисходительно, чем к остальным. Отец Инары был светилом советской медицины, хирургом с мировым именем, профессором и прочая, и прочая, и прочая… Естественно, ни на какие родительские собрания он не ходил, а видя в аттестатах дочери преимущественно тройки, относился к этому спокойно — главное, чтобы человек был хороший, а аттестат — это формальность, не более.

Мать Инары погибла в автомобильной катастрофе, когда Инаре было всего три года. Смерть жены была первой и единственной неудачей профессора Филиппова, ее он спасти не смог и, как бы замаливая тот грех, с тех пор работал как заведенный, оперировал по шесть-восемь часов в день, постоянно пропадал в командировках; в газетах, не только в местных, но и центральных, периодически появлялись статьи о том, как он спас от неминуемой смерти то какого-то выдающегося деятеля кубинской революции, то видного партийца из Вьетнама, Чехословакии или ГДР, или о том, что его доклад на международной конференции поднял на новую ступень авторитет советской науки.

Инару в школу подвозила служебная машина, у Инары было шелковое белье из Парижа, сапожки из Австрии и длиннющая беличья шуба — невиданная по тем временам роскошь, которую не могли себе позволить ни девчонки в классе, ни их мамы, ни учителя. Дома у Инары ели с саксонского фарфора, серебряными вилками и имели отдельные приборы для мяса и рыбы. А редких и хороших книг у ее отца было больше, чем «макулатуры» в школьной библиотеке. И еще она здорово рисовала портреты задумчивых мужчин и женщин и таких же задумчивых детей, как бы проникших в суть вещей и как бы познавших вселенскую скорбь. Все это определяло Инару как существо из другой галактики, к которому естественно испытывать ксенофобию.

Зато мальчишки Инару обожали и боготворили. К концу школы рейтинг-лист ее поклонников возглавляла тройка закадычных друзей: Серега Бармин, Мурад Оласаев и Вовка Замятин. Каждый из них втайне надеялся, что она предпочтет именно его, а Инара надеялась, что в ее жизни появится наконец кто-то взрослый и настоящий.

–…Комсомольские стройки и суровые таежные просторы, новые открытия, целина и вечная мерзлота, океанские дали и космические высоты ждут вас, ребята, ваши возмужавшие плечи…

Активист и боксер-перворазрядник Сергей — большой, нескладный, с перебитым носом и стальной коронкой на верхнем левом резце — и смуглый красавец Мурад, с орлиным профилем и широкими смоляными вразлет бровями, похожий скорее на грузина, чем на казаха, сидели по обе стороны от Инары и ловили каждое слово. Им действительно представлялось, что вот уже завтра они пойдут покорять все вышеперечисленное. А комсорг школы и круглый отличник Володя с внешностью романтических героев Грина, а может Островского (Николая Алексеевича, конечно), даже согласно кивал в такт директрисиным призывам и лозунгам.

Слово взял представитель районо:

— Золотая медаль за выдающиеся успехи в учебе вручается Замятину Владимиру…

Розовея от удовольствия, Володя взлетел на сцену и галантно склонил голову, принимая заветную коробочку. Ответного слова от него никто не требовал, но он все же пообещал чего-то там не уронить, чего-то пронести через бури и невзгоды, чего-то не забыть и чего-то передать дальше.

В отличие, скажем, от олимпийских, школьные медали на шее носить не принято, но Володя был на этот счет другого мнения и быстренько прикрепил к награде заботливо припасенную красную ленточку — чтобы все видели, а коробочку бережно спрятал в карман.

— Дай поносить, — толкал в бок Володю Мурад.

— Лениться надо было меньше, такую же заработал бы, — все еще млея от удовольствия, философствовал Володя, однако медаль дал. Не поносить, конечно, но подержаться.

— Неужели вся золотая? — удивлялся Сергей, отобрав цацку у Мурада и взвешивая на ладони.

— Черта с два! В лучшем случае позолоченная, — тянул Мурад награду обратно. — Надо на зуб попробовать.

— Лучше в серную кислоту опустить.

— Нет, в царскую водку…

— Умники! — возмутился Володя. — Дайте Инаре посмотреть.

— Красиво, — улыбнулась Инара. — Поздравляю.

— Надо обмыть, — заявил Сергей.

— И сегодня же, — поддержал Мурад.

Пока они забавлялись с медалью, суровый мужик с шефствующего над школой Уралмаша быстренько вручил путевки в жизнь (в заводское ПТУ) наиболее толстолобым выпускникам, и начался торжественный концерт. Снисходительно послушали, вяло поаплодировали, предвкушая самое интересное — бал.

Но и бал оказался каким-то скучным. Под пару школьных вальсов в исполнении магнитофона Инара успела потанцевать со всеми одноклассниками и даже с учителем физкультуры. Троица «официальных» поклонников ревниво наблюдала из-за стола, попивая теплое ситро и ковыряя приготовленные родителями салаты и закуски.

— Давайте сбежим? — предложила Инара, которой торжество надоело окончательно.

— Гениально! — восхитился Мурад. — Исчезаем по одному.

— Встречаемся через полчаса на остановке — и в лес, — окончательно оформил идею Володя.

— А с тебя, медалист, причитается, — напомнил Сергей.

Мурад пришел не через полчаса, а через час, но даже не собирался извиняться. Судя по отсутствию праздничного костюма, который сменился обычным, повседневным, и наличию туго набитого рюкзака, он успел заскочить домой.

— Икра, хрусталь, шампанское, — с гордостью похлопал он по своей поклаже, — а также набор для праздничного фейерверка.

Почти час тряслись в автобусе, потом еще полчаса топали пешком. В результате искать идеальную поляну уже не было никаких сил. Остановились на первой попавшейся, давно обжитой любителями пикников, о чем свидетельствовали старые кострища, но на удивление чистой. За кустами шиповника в поздних сумерках блестела речка и безудержно орали лягушки.

Вдруг забыв про усталость, друзья весело бросились таскать дрова, разожгли костер. Все зверски проголодались, жалели о несъеденных салатах и с нетерпением поглядывали на рюкзак Мурада. А он демонстративно медленно развязывал тесемки. Потом, как фокусник, одними пальцами извлек тонкое одеяло и, встряхнув, расстелил его у ног Инары. За одеялом последовала скатерть из куска клеенки, старые газеты и топорик, в которых уже не было нужды — костер давно горел, фонарик, транзисторный приемник, нож, штопор, салфетки, соль, спички и еще целая куча никому не нужных туристских причиндалов.

— Ну! А хрусталь-икра-шампанское?!

— Маэстро, туш! — скомандовал Мурад и сам же, перекрикивая лягушек, этот туш изобразил: — Тру-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту…

На скатерти появились граненые стаканы, бутерброды с колбасой, варенная в мундирах картошка и две бутылки ркацители.

— А для настоящих мужчин… блэнд кубинос сигарос, у отца стащил. — Он торжественно выложил в центр импровизированного стола одинокую толстенную сигару в алюминиевом футляре.

— Для настоящих мужчин… водка «Столичная». — Володя достал из кармана бутылку и, ловко сковырнув крышку, разлил по трем стаканам, а Инаре налил вина.

— Медаль топи, — распорядился Мурад.

Володя осторожно опустил в жидкость свое сокровище и поднял стакан:

— За будущее!

Бутерброды закончились быстро, а за ними и подпеченная в костре картошка, дососали даже горькую и вонючую с непривычки кубинскую сигару, и Сергей с Володей недвусмысленно поглядывали на рюкзак, в котором явно еще что-то осталось, причем довольно большое.

— А теперь фейерверк! — развеял призрачные надежды товарищей Мурад, вынув газетный сверток, в котором оказались несколько растолстевшие учебники. — Я их проселитровал, — объяснил он негнущиеся страницы и покоробленность знакомых обложек — «Алгебры», «Химии» и «Биологии».

Книги отправились в костер и вначале долго не желали загораться, а потом вдруг вспыхнули ослепительно ярким пламенем, рассыпая в ночь снопы оранжевых трескучих искр.

— Представляете, люди, я вот прямо только что стихи сочинил, — сообщил несколько захмелевший Сергей.

Смеясь, встречаем мы рассвет

И новой жизни шлем привет.

Родная школа позади,

И коммунизм впереди.

— Скажем прямо, не Евтушенко, — хмыкнул Володя.

— Кстати, — подхватил Мурад, — есть рифмы для продолжения этого эпического творения: комсомольцы — добровольцы, любовь — кровь, коммунизм — ленинизм, бойцы — леденцы…

— Отцы — огурцы… — поддержал Володя.

— Да идите вы со своей критикой! — отмахнулся Сергей, а потом, вдруг вскочив на ноги, обежал поляну и, вернувшись с жиденьким букетом одуванчиков, упал перед Инарой на колени: — Инара, выходи за меня замуж, будешь моей музой, а я твоей. Ты будешь писать картины, а я стихи о любви. И пусть тогда эти злопыхатели подавятся слюной от черной зависти к нашим творческим успехам.

— Инара Руслановна! — оттолкнул Сергея Мурад, тоже бухнувшись на колени. — Вам не по пути с этим доморощенным лириком, будьте моей женой.

— Да плюнь ты на них! — Володя подсел сзади и жарко зашептал ей на ухо: — Смотри — я! Умный, красивый, перспективный…

— Еще и скромный, — откликнулся Сергей.

— Ага, и еще у него медаль есть, — добавил Мурад, — наступит голод, он ее продаст и накормит тысяч пять народу, а ему за это еще одну медаль дадут, правда поменьше, он и ее потом продаст, если голод наступит. И так до бесконечности.

— Выбирай, Инара. А то мы тут сейчас дуэль устроим…

— Не дуэль, а триэль, вас же трое. — С реки потянуло холодом, и Инара зябко повела плечами. — Холодно, мальчики.

Как по команде три пиджака сорвались с хозяйских плеч. Володя оказался проворнее всех и первым набросил свой пиджак Инаре на плечи, но Сергей с Мурадом, не смущаясь, накинули свои пиджаки сверху его.

— Так будешь выбирать? — не отставал Володя.

— Не буду.

— Может быть, ей всех милей королевич Елисей? — хмыкнул Мурад.

— Какой-такой Елисей?! — возмутился Сергей. — Покажите мне этого Елисея.

— Мальчики, солнце встает. — Инара поднялась, чтобы лучше видеть выползающий из-за верхушек дальних сосен солнечный диск.

— Правда, похоже на медаль? — восхищенно спросил Володя, осторожно обнимая Инару за плечи.

— Нет, — усмехнулась Инара. — Это медаль может быть похожа на солнце, а солнце ни на что не похоже. Солнце — это солнце.

— Первое солнце свободы! — провозгласил Сергей. — Здравствуй.

— А давайте поклянемся, что бы ни случилось, всегда быть вместе, — предложил Володя.

— А чем мы скрепим эту пошлую клятву? — поинтересовался Мурад. — Кровью?

— Нет. — Володя вынул любимый финский нож и ловко вырезал на стволе молоденького еще дуба: В.З. С.Б. М.О. И.Ф. — ВВ.

— И что такое ВВ? — не понял Мурад.

— Всегда вместе.