Москва-сити

Фридрих Незнанский

Зимнее утро 2000 года… Утро, когда на тихой московской улице было совершено покушение на одного из крупнейших чиновников нашей страны… Дело рук кого-то, кому невыгодна профессиональная деятельность потерпевшего? Попытка «убрать» человека, от которого зависели судьбы слишком многих крупных компаний? Возможно. По крайней мере, таковы «официальные версии» расследования. Но может, это — женская месть красавицы авантюристки, выросшей в мафиозном клане?.. Александр Турецкий начинает собственное расследование дела — и очень скоро понимает, что самые очевидные факты здесь — далеко не столь очевидны, сколь кажутся, а самые неопровержимые улики — далеко не так неопровержимы, как выглядят!..

Турецкий

О том, как в московских верхах дела обстоят на самом деле, если и не знали, то смутно догадывались многие жители нашего города. То есть, конечно, они не знали в деталях, что творится там внутри, в недрах, так сказать, вулкана, но вулкан этот сам время от времени давал о себе знать какими-то неожиданными выбросами не всегда приятно пахнущей информации, из которой становилось известно, что мэр наш выступает против той модели приватизации, через которую пропустили всю страну, что он не согласен то с одним, то с другим деятелем из президентского окружения, что своей самостоятельностью он постоянно вызывает раздражение у властей предержащих. Последний раз такой неожиданный всплеск информационной лавы возник, когда вдруг обнаружилось несогласие с мэром одного из его замов именно по мэрии (мэр у нас был един в двух лицах — он и градоначальник, он и премьер-министр городского правительства).

Несогласие это проявилось довольно неожиданно, и связано оно было с пресловутой Горбушкой, рынком, на котором чуть ли не добрый десяток лет традиционно торговали разнообразной электронной техникой, а также аудио — и видеопродукцией. Рынок этот, как многие рынки в Москве, возник стихийно вскоре после того, как на самой ранней зорьке новой российской истории президент Ельцин издал характерный для той эпохи размашистый указ, разрешающий частную торговлю всех видов, в том числе и на улицах города — везде, кроме, кажется, проезжей части. И тут же улицы столицы, особенно в ее центре, превратились в огромную барахолку, толкучку. Мимо Малого театра, мимо Исторического музея, мимо ГУМа и ЦУМа просто нельзя было пройти — на тротуарах вплотную друг к другу, плечом к плечу, стояли люди, предлагающие прохожим самый разный товар: и оставшиеся от умершего мужа брюки, и реквизированный на родном заводе инструмент, и «начелноченное» где-нибудь в Польше дамское белье, и прикупленные по оптовой цене сигареты или напитки и банки с закатанными огурцами и помидорами собственного урожая… Было такое ощущение, будто в эти многочисленные ряды встала добрая половина города… Мэр начал бороться с этими стихийными толчками чуть ли не с самого первого дня, пытаясь вогнать торговый бизнес тысяч и тысяч людей, весьма характерный для нашего дикого капитализма, в цивилизованные рамки. Может, потому что задача эта казалась невыполнимой в эпоху того самого дикого капитализма, никто как бы и не обратил внимания, что фактически идет война с президентским указом. Но потом все увидели, что мэр в общем-то прав, когда в специально отведенных городом местах появились палатки, прилавки, специально приспособленные для торговли транспортные контейнеры, — по крайней мере, эти импровизированные рынки начали утрачивать вид диких барахолок… Экзотическое смешение разрешенного и запрещенного породило свои торговые гибриды. Вот тогда-то и расцвела Горбушка. Здесь, к примеру, можно было купить новейший японский телевизор или магнитофон дешевле, чем в «законном» магазине, но зато безо всяких документов. Особенно расцвела здесь торговля контрафактными аудио — и видеокассетами. Солидные фирмы, приобретающие у держателей прав разрешение на тиражирование и торговлю, еще только создавались, а у частника уже вовсю шла торговля самыми последними новинками этого рынка. Дело доходило до того, что, скажем, фильм еще не дожил до своей премьеры в родных Соединенных Штатах, а на русском он уже вовсю продавался… Любители и собиратели могли здесь найти записи поистине коллекционные, издать которые у официально существующих фирм не хватило ни ума, ни желания. Фактически рынок проявил одно из лучших своих свойств: он был готов удовлетворить любую прихоть потенциального покупателя…

И вот в один прекрасный день мэр решил загнать этот рынок, который можно сравнивать со знаменитыми книжными развалами на набережных Сены, под цивильную крышу. И там, под этой крышей, срочно наладить борьбу с незаконной продукцией, лишающей немалых доходов и казну, и городской бюджет. Надо сказать, обывателя это решение не обрадовало: какая ему разница, законная или незаконная у него продукция в пользовании, если незаконная такого же качества стоит гораздо дешевле…

Что тут началось, какая поднялась волна протестов! Как будто речь шла чуть ли не об уничтожении культурной ценности сродни Третьяковке. Мэр был тверд и непреклонен, хотя в этом его шаге, как и во всяком радикальном решении, были и свои минусы. Мэру казалось, что плюсов больше. Тем, кто лоббировал дикий рынок, казалось, что больше минусов.

И вот в самый разгар этого противостояния один из замов мэра, Борис Рождественский, как ни в чем не бывало заявляет: «Слухи о закрытии Горбушки ни на чем не основаны, рынок остается на прежнем месте и в прежнем статусе, никто не собирается его трогать». Что мэр предпринял против этого зама, какие меры внушения — неизвестно. А только и сам зам остался на месте, и пресс-секретарю пришлось делать заявление о том, что решение мэра неизменно, а все слухи о сохранении Горбушки являются ни на чем не основанным политиканством и что при всем при том в правительстве города по-прежнему сохраняется полное единодушие…

Я был уверен, что таких Горбушек была явно не одна, что если повнимательнее приглядеться к деятельности московского правительства, то можно обнаружить их там достаточное количество. Я не знал, что именно подвигло Рождественского на его заявление, не знал, на что он рассчитывал, но совершенно точно знал одно: помимо всего прочего, помимо чьих-то экономических интересов защиты, это был ход, рассчитанный на то, чтобы снизить невероятную популярность мэра.

Это сейчас все эти страсти поутихли, а во время предвыборной кампании они бушевали с такой яростью, что все частное было наружу: и кто против мэра, и кто заказчик этой войны, и кто мэра поддерживает. Вулкан клокотал. Каких только собак на мэра не вешали! И украл-де он наши миллионы на стройке своей великой кольцевой дороги, и виллы он на средиземноморском побережье себе строит, и американца, одного из совладельцев огромной гостиницы, чуть ли не самолично убил, и жена-то у него бизнесом занимается только за счет того, что муж дает ей заказы от города, и дочки-то у него двоечницы…

Особенно усердствовал один журналист на телевидении — этот научился чуть ли не вгонять мэра — крепкого, видавшего виды мужика, — в слезы, честное слово! И видно было, что этот умелец выполняет чей-то заказ, и видно было, что он действует нечестно, подтасовывает факты, передергивает, и все, что он говорит, — «чистая полушерсть», ложь, смешанная с небольшой долей действительных фактов для придания ей, лжи, правдоподобия, но все было подстроено так, что мэру умело не давали сказать перед страной свое слово в защиту — лишили выхода на федеральный экран, и все тут. И в конце концов умельцы своего добились — мэр огорчился, и так заметно, что кое-кто даже начал поговаривать открыто, выдавая цель всего этого предприятия: ну какой он политик, если даже удар держать не умеет… Вообще-то удар положено держать боксеру или просто драчуну, но попробуй скажи, что политику должны быть присущи несколько иные таланты… Это в стране-то, где даже президент время от времени прибегает к криминальному жаргону…

А самое главное — и это-то я знал прекрасно — мэр как раз умел держать удар. Но ведь и любой самый-рассамый боец может это делать лишь при условии, что его не бьют сзади, не бьют ломом, если против него не выступает целая шайка отморозков… Мэр был москвич по рождению, что, кстати, придавало ему особую популярность даже у тех москвичей, которые стали таковыми, то есть москвичами, всего несколько лет назад, и, как парень из Кожевников да выросший в войну, он, конечно, умел и драться, и держать удар. Только он, наивная душа старого воспитания, считал, что политика не зона, а раз драка, то вестись она должна по правилам. А его взяли в оборот так… Я даже вспоминал в разгар этой травли один черный анекдот про соревнования по плаванию в фашистском концлагере: «Вот сходит с дистанции француз, вот исчезает с дорожки американец, и только русский все еще плывет… Взмах, еще взмах, но вот и русский исчезает с поверхности бассейна… Да, трудно, очень трудно плыть в соляной кислоте…» Я, да и все мы, горожане, видели, как трудно ему было плыть в этом концентрированном растворе ненависти… Но ничего, выплыл. На то он и наш общий столичный избранник…

Именно в этот период я познакомился с замечательным человеком, помощником мэра по приемной, — назову его Калитиным. Этот человек, к слову, был помощником по приемной и при Промыслове, и при Гончаре, и при Попове, однако настоящим городским головой он считал только нынешнего мэра — а уж Калитину-то было с чем сравнивать. Он объяснял мне этот расклад так: «Кто говорит: он, мол, жулик, — а я говорю: он патриот. И знаешь почему? Ну по тому, что он делает все для нас, для города, — это само собой, это всем видно. Но главное — он, как и я, из Кожевников, понял, госсоветник юстиции? Он, как и я, голубей гонял. А все остальное — это х…ня, извини за невольную резкость. Так и передай всем, кому надо… А то они переселяются сюда — кого в Думу избрали, кто в правительство попал, — ах, какая она, эта ваша Москва, ужасная! Я обычно такому говорю: почему — наша? Она и твоя тоже — ты ж уже сам москвич, ты здесь десять лет живешь, у тебя здесь дети, я знаю, школу кончают… Ах нет, это чужой, это враждебный мне город!.. Вот это мило! А зачем же ты здесь живешь да семью перетащил? Уезжай… Нет, не уезжает ведь! Мучается… Тут один такой мученик написал в газете: дескать, Москва поняла свое место в новой действительности после того, как ее опидорасили. Так и написал. Опустили, дескать, как урки в лагерях опускают. Так знаешь, как мэр наш возненавидел этого писаку за одно это слово! Как это: про его любимую Москву — и на таком уровне. Ну и дал ему понять… А тот, сучонок, окрысился, подлость затаил, все ждал момента, чтобы тяпнуть… Знаешь, правильно говорят: раздави клопа — и сам клопом вонять начнешь… Вот они его и жрут все скопом, клопы-то эти… — Он вдруг засмеялся. — Нет, ребята, мы с мэром патриоты. Лучше города не бывает на свете. А потом, все мы здесь теперь, после войны, приезжие. Коренных-то — у которых здесь деды-бабки родились — не так уж и много. Все мы приезжие, только приехали в разное время, понимаешь? Но если ты здесь вырос, то уже ни на какой другой город его не променяешь. Согласен?»

Я был абсолютно с ним согласен, за что сейчас, когда я по своим делам встретился с Калитиным и случайно заикнулся о том, что вообще-то хорошо было бы достать повестку дня того самого заседания правительства, Калитин с ходу предложил мне распорядок дня мэра на то самое 19-е число, когда подстрелили Топуридзе: может, мол, пока чем поможет хоть это. Я согласился.

Итак, на утро 19 декабря у мэра было назначено то самое заседание правительства, потом была запланирована поездка на новостройку в один из окраинных районов города — эти ревизионные поездки были введены мэром в систему с самого первого дня. Потом он должен был попасть на гражданскую панихиду по знаменитому актеру, погибшему в нелепой автокатастрофе, — они с женой, как театралы еще со студенческих лет, очень этого актера любили, да и вообще, мэр не упускал ни одного случая пообщаться с творческой интеллигенцией. Следом у него была запланирована поездка в Кремль — мероприятие, пожалуй, из малоприятных, верхняя власть втихаря давила его и гнобила: слишком высоко, мол, ты, соколик, с этой своей столицей занесся. А она не твоя вовсе, столица-то, она наша… Ты думаешь, ты поли-тик? Ты власти хочешь, да? А мы тебя к ногтю. Хозяйственник ты, паря, и ничего больше…

Тут как бы сказалось давнее уже противостояние: «Москва — вся страна». Москву повелось тихо ненавидеть с тех времен, когда Брежнев начал строить коммунизм в одном отдельно взятом городе, в результате чего чуть не вся страна ездила в Москву за продуктами… Понятное дело, образцовый коммунистический город должен был стать ненавистным всей остальной — необразцовой и некоммунистической — стране. Но при чем тут, спрашивается, нынешний мэр?

Она проявлялась часто, эта нелюбовь, в том, с каким удовольствием Дума урезала городской бюджет, на который ее власть вроде бы и не распространялась, в том, с каким удовольствием транслировали на всю страну травлю мэра и с каким удовольствием эту травлю наблюдали.

— Да что ему не работать, — говорили другие губернаторы, — они же там, в Москве, за наш счет жируют, на денежных потоках сидят…

Напрасно столичный мэр доказывал, что говорить так — все равно что говорить о тетках, которые в Мирном на сортировке пересыпают алмазы из одной эмалированной кастрюли в другую, будто они, эти тетки, сидят на несметных богатствах… Впрочем, чего они стоят, все эти аргументы, — блеск чужого богатства всегда ослепляет сильнее самих драгоценностей.

И вроде бы вот сейчас, когда выборная кампания закончилась и мэр снова триумфально победил на выборах, нет-нет да и выплеснутся наружу отголоски той ненависти — вулкан все работает, то и дело видишь или слышишь в средствах массовой информации:

«Ревизия организаций, занятых на строительстве МКАД, — убедительное свидетельство нечистоплотности московских чиновников!»

«За великими стройками мэру некогда подумать о реальных нуждах горожан — вместо третьего кольца городу не хватает простых подземных переходов (или туалетов — смотря по тому, какой пафос нагнетает издание)».

«Москва, прогнили купола!» — этот ликующий перифраз, набранный огромными черными буквами, сопровождал в газете грустное в общем-то сообщение, что в одном из любимых детищ мэра, совсем недавно сооруженном комплексе на Манежной, потекла крыша.

Ну и так далее…

Все это была, так сказать, предварительная информация к размышлению, навоз, удобрение, на котором должна была вырасти более или менее убедительная версия, объясняющая причины покушения на одного из самых верных и самых надежных сподвижников мэра — на его зама по правительству и личного друга Георгия Андреевича Топуридзе…

Впрочем, все это, конечно, интересовало меня постольку-поскольку…