Ищите женщину

Фридрих Незнанский

С двух убийств начинается роман «Ищите женщину!» – высокопоставленного американского дипломата и молодого журналиста со скандальной репутацией. Сложное и крайне запутанное дело достается на этот раз «важняку» Турецкому. Но все факты нужно выстроить в одну картину. И, прежде всего, найти связь между убийствами…

Диссидентская история

Грязнов с Зотовым появились в Генпрокуратуре в обеденное время, когда Турецкий собирался спуститься в буфет. Во рту после вчерашнего ощущалась какая-то сухость. Да и еда с утра в горло не лезла. Несмотря на уговоры Ирины Генриховны, дражайшей супруги, принявшейся в последнее время следить за здоровьем мужа. А то носится он, высунув язык, по всяким там Америкам, домой же только дырки на теле привозит. Может, уже и родина ему не нравится, и семья — туда же!..

В руках у Грязнова было два пакета — пухлый и плоский. Пухлый он сразу устроил в углу, на столике, объяснив, что эти пирожки с капустой и яйцами со Столешникова, а значит, за качество можно не бояться. Даже Костя Меркулов — уж на что гурман — и тот никогда не брезговал столешниковской продукцией. Своим подношением Вячеслав как бы намекал, что с утра тоже чувствует себя не совсем комфортно. И одновременно извинялся за вторжение в обеденное время.

Из второго пакета он достал большую фотографию узколицего человека с удлиненной челюстью и немного снулыми глазами. Фоторобот, понял Турецкий, вчерашнего киллера. Точнее, официанта. Ведь он выступал именно в этом обличье. Вячеслав добавил также, что копии его сыскари уже повезли в «Мегаполис», чтобы предъявить местной обслуге, охране и вообще показать народу: может, кто опознает. Одновременно копии разосланы в отделы милиции аэропортов, железнодорожных вокзалов и автостанций, а также патрульным постам дорожного движения. Хотя киллер уже мог покинуть пределы и города, и страны. Сведения будут поступать в МУР, ну и, естественно, сюда, к Турецкому, у которого Грязнов надеялся пробыть некоторое время. А теперь, если других вопросов нет, можно приглашать Рэма Зотова, которого Слава предусмотрительно оставил в приемной. Заодно попросить бы секретаршу организовать чаек или кофе, по усмотрению масс, поскольку даже столешниковские пирожки всухомятку пойдут туго.

Турецкий более чем прозрачный намек немедленно понял и сказал, что свидетель может еще минутку подождать в приемной, ничего не случится теперь. Ведь он опознал труп?

— Еще как опознал! — бросил Грязнов, с некоторым вожделением поглядывая на внушительный сейф Турецкого.

— Ну пусть еще немного посидит, придет в себя, — разрешил хозяин кабинета, позвякивая ключами.

Многого и не потребовалось: подумаешь, какие-то полстаканчика коньячку под еще не остывший пирожок с хрусткой корочкой, и в рядах прокуратуры и милиции установились снова мир и полное взаимопонимание.

— А теперь, господин генерал, присаживайтесь, — сказал Турецкий, вытирая пальцы черновиком и бросая его в мусорную корзину, — а я приглашу господина журналиста. Не к лицу генералу исполнять должность курьера. Сам позову свидетеля. Как он?

— Жалко было смотреть. Во всяком случае, вел себя, как мне показалось, искренно.

— Посидишь здесь — буду рад, если дела — решай, как тебе лучше.

— У нас с ним разговор был достаточно приблизительным. Поэтому, чтоб не читать потом протоколы, я лучше послушаю.

— Ты знаешь, Славка, я тут проанализировал все добытое нами, покрутил туда-сюда и, сопоставив должность этого нашего Кокорина с газетой, Зотовым и вообще странностью ситуации, при которой на ноги были поставлены практически все спецслужбы, причем по высшему разряду, почему-то подумал, что именно Зотов может нам с тобой дать в руки ниточку от этого клубка.

— Кстати, сморчка нашего зовут Рэм Васильевич, обязательно с отчеством, это, по-видимому, комплекс. Под протокол пойдем?

— Да неохота демонстрацию трудящихся устраивать, лишние люди — лишняя скованность.

— Давай я буду записывать, — предложил Грязнов.

— Генерал, на такие жертвы я не готов, лучше этим помогай, — Турецкий постучал себя по лбу согнутым указательным пальцем, чем пролил целую бочку елея на грешную душу Вячеслава Ивановича — уж это Александр Борисович знал досконально…

И тем не менее, зайдя в приемную, где дожидался вызова к следователю Рэм Васильевич Зотов, Турецкий не мог не восхититься абсолютной точностью Славкиного глаза. Свидетель был просто поразительно похож на очень известный у специалистов-микологов, в смысле — ученых, любящих грибы, и гурманов — сморчок. Но не в переносном смысле, то есть нечто мелкое и ничтожное, недостойное внимания, этакое гадкое и уж во всяком случае невкусное, а в самом что ни на есть прямом. Турецкий, благодаря благородным проискам жены изредка выбиравшийся на родную природу, видел этот пресловутый гриб не только в весенних базарных рядах. Встречал его и в родной среде — на едва зеленых мокрых полянах, где это, очень даже волнующее взгляд создание природы выглядит весьма и весьма.

Так вот, Рэм Зотов, интуитивно поднявшийся при появлении Турецкого, очень напоминал этот гриб. Высокий, худой, чуть сутулый, со смешной рыжеватой гривой волос и скорбным выражением бледного лица, он являл собой, скажем так, литературный образ сморчка. Ну Славка!

Восхитившись поразительной наблюдательностью друга, Александр Борисович до изысканности вежливо пригласил Рэма Васильевича уделить ему немного своего драгоценного времени, поскольку, будучи в душе, а также частично и на практике тоже журналистом, следователь знал, чего стоят газете и вообще творчеству эти выброшенные из жизни минуты, а заодно елейным тоном, сильно смутившим секретаршу, попросил угостить их… «Чай? Кофе?.. Пожалуйста, по чашечке хорошего кофе!» Хотя прекрасно знал, что у секретарши есть лишь железная банка черной растворимой пыли, именуемой «Кофе Пеле» и к нормальному кофе никакого отношения не имеющей. Но ведь суть в том, как подать!

Первый тактический ход был сделан верно: свидетель сумел проникнуться определенным чувством к коллеге. Тем более — внештатному сотруднику весьма уважаемой «Новой России». Известным Зотову оказался и журналистский псевдоним Александра Борисовича — Б. Александров, под которым публиковались некие аналитические статьи на правовую тематику. В общем, что говорить — свои люди кругом. Сладкий и действительно черный кофе. Теплые пирожки с капустой и яйцами, про которые, помнится, рассказывал такой смешной анекдот покойный ныне Юрий Владимирович Никулин… Да, увы, покойный… Ну а что же Вадим Игоревич Кокорин? О нем-то что известно?

Коллеги — оно конечно коллеги, но, к сожалению, требуется соблюдать и некоторые формальности. В частности, протокол допроса свидетеля. Это просто звучит не очень приятно, а по сути — фиксация существа беседы.

Итак, фамилия, имя, отчество?.. Год и место рождения?..

И рассказал Рэм, на которого после кофе с пирожками перестали действовать отрицательные флюиды, исходящие от генеральского мундира Грязнова, следующую историю. Ну в тех, конечно, параметрах, в которых она была известна заместителю главного редактора и хорошему — не другу, нет, — скорее приятелю покойного журналиста, довольно способного парня тридцати двух лет от роду, Вадима Кокорина.

Протокол допроса мало напоминает по форме изложения исповедь человека. Разные задачи, разные и формы выражения мысли. Но суть остается той же, только более конкретизированной и в чем-то обобщенной…

Отец Вадима, Игорь Владимирович Красновский, был долгое время «засекреченным» человеком, входившим в известную группу ядерщиков, шедших по стопам великого Сахарова. Причем и в прямом, и в переносном смысле. Игорь Владимирович, как и другие его коллеги-физики, был несомненно талантлив в своем деле и участвовал довольно успешно в некоторых закрытых разработках, связанных с продукцией, выпускаемой Министерством так называемого среднего машиностроения. Проще говоря, с атомной промышленностью. И вместе с этим Красновский в начале семидесятых годов за свое вольномыслие и вообще неприемлемые мятежные идеи а-ля Сахаров получил от властей предержащих позорную кличку диссидента, а чуть позже и вообще врага советской власти, трудового народа и лично товарища Л. И. Брежнева, хотя в ту пору генсек, вероятно, о нем и слыхом не слыхивал.

Короче, вольнолюбивые высказывания физика привели его в пермские лагеря, где он овладел наконец полной, как шутили в то время, свободой сновидений. А также заимел натуральную возможность оплатить на лесоповале все затраты, произведенные государством на его воспитание и обучение ремеслу физика-ядерщика.

Случилось это в семидесятые годы, в начале — дату можно будет уточнить позже, истребовав дело в архивах бывшего КГБ. На воле у физика остались жена и шестилетний сын Вадик, ходивший в детский сад. До тех пор, разумеется, пока папа работал в своем институте. Затем лафа кончилась. Безработная мама встала перед выбором: либо изображать из себя декабристку, что не давало ей никаких привилегий, либо подать на развод и снова выйти замуж, чтобы обеспечить маленькому сыну минимум необходимого. Победил, как говорится, трезвый расчет, то есть второй вариант.

Все эти западные вопли о политических заключенных в Советском Союзе, об удушении подлинной свободы и несчастных диссидентах основную массу населения, не говоря уже о его политическом руководстве, не колыхали. Тем более что спутники советские летали, покоряя околоземное пространство, полигоны сотрясались от ядерных взрывов всевозрастающих мощностей, а до Афгана, подействовавшего на психику народов страны, было еще далеко. Бывали, конечно, неприятности международного порядка, но и их научились гасить специально на то натасканные службы.

Так, в конце семидесятых — это тоже легко уточняется — благодаря или в связи с предательством одного из советских резидентов в Штатах был задержан, судим и посажен в тюрьму советский разведчик. Не Рудольф Абель, конечно, но персона тем не менее важная. Требовалось найти возможность возвратить его на родину. А противные америкашки, которые не могли придумать ничего умнее, предложили обменять полковника и орденоносца на храброго диссидента, томящегося в Пермской области по такому-то почтовому адресу.

Словом, долго ли, коротко ли, но обмен состоялся. И был он мало похож на известное кино про «мертвый сезон». Полковника встретили коллеги по опасной профессии в Москве, а поганого диссидента — частный Конструктивный институт «Российское общество», имеющий место быть в городе Нью-Йорке. Первый — из тюрьмы на свободу, а второй — из лагеря в эмигрантскую тусовку, готовившую как раз в ту пору так называемые Сахаровские слушания в американском конгрессе в Вашингтоне.

Вот, собственно, и вся предыстория.

Далее события развивались так. Мальчик Вадим вырос, при вручении ему паспорта взял, естественно, фамилию матери — Кокориной, не мог он носить фамилию выдворенного из Советского Союза какого-то эмигранта Красновского. Закончил школу, затем журфак МГУ, работал на телевидении, в газетах, много ездил по стране, бывал и за рубежом, правда, уже после начала перестройки. Впрочем, до перестройки ему и нечего было делать в заграничных краях, мал еще. К тридцати годам, поднакопив журналистский опыт, устроился на работу в «События и люди» — газету, в чем-то даже солидную и уважаемую. Показал себя человеком вдумчивым, ответственным, что видно из характеристики, подписанной редактором этого еженедельного издания, которую в числе других справок и документов Александру Борисовичу подвезут грязновские оперативники с минуты на минуту.

Видимо, в каждом человеке есть определенная тяга к своим корням, к истории рода, к собственному прошлому. Но это чаще всего приходит с возрастом, когда появляются мысли о бренности существования и грустные выводы по поводу необходимости скорого подведения итогов. Что-то меняется в человеке, и из оптимиста он вдруг почему-то становится пессимистом, недовольным собой становится, все более задумываясь о замечательных «бесцельно прожитых» и так далее.

У Вадима некий пересмотр жизненных позиций начался после встречи с одним из прошлых соратников отца. Тоже физика, и тоже диссидента, только более осторожного и потому избежавшего горькой участи сахаровцев. Он-то и рассказал Вадиму то, что знал об Игоре Владимировиче. И оказалось, что отец был не так уж и плох. Да и на шпану американцы почему-то пойманных советских полковников не меняли. Тут было о чем задуматься. Вадим и задумался. Стал собирать сведения об отце, о его окружении. Ходил в спецслужбы, владеющие закрытыми архивами, где получил формальный отлуп, и наконец понял, что чужими подачками сыт не будешь, надо брать дело в собственные руки.

А время летело стремительно. И происходило в стране то, о чем никто даже и помыслить не мог прежде. Ну, к примеру, в Москве собирались конгрессы уж вовсе антисоветской, прямо-таки вражеской организации «Народно-трудовой союз» и других подобных, внесших, по их убеждениям, немалый взнос в общую борьбу с коммунизмом, с советской властью и разваливших в конце концов державного монстра — СССР. Да еще недавно этакое и во сне боялись себе представить! А вот — надо ж — все наяву! Но самое для Вадима интересное заключалось в том, что приезжающие на родину эмигранты из разных стран, но, главным образом, из Штатов, с большим уважением говорили ему об Игоре Владимировиче, а узнав, что молодой журналист является, ко всему прочему, и сыном Красновского, носящим в силу известных обстоятельств материнскую фамилию, немедленно высказывали самое искреннее уважение и сочувствие ввиду безвременной гибели отца. Точно не мог сказать никто, но, по слухам, убитого какой-то негритянской бандой в ночном поезде нью-йоркского сабвея. Конечно, можно уточнить в ФБР, которое, кажется, вплотную занималось, помимо полиции, делом об этом убийстве, но для этого надо ехать в Штаты…

И однажды у Вадима появилась такая возможность.

Двухнедельная командировка в Штаты, конечно, не бог весть какой срок, и серьезного поиска за это время не провести, — в таком плане высказывал свое суждение Зотов, а Турецкий с Грязновым лишь похмыкивали и иронически переглядывались: у них бывали сроки и пожестче. Однако Вадим сумел кое-что там все-таки наскрести. С помощью, как говорится, добрых людей отыскал какие-то документы, касающиеся деятельности отца, естественно, прояснил для себя и главный свой интерес, ради которого был послан в Нью-Йорк и что было конкретной целью командировки, то есть подобрал необходимые для обзорной статьи материалы об институте «Российское общество». Одним словом, провел время, как он сам объявил, возвратившись в Москву, с большой пользой для газеты и для себя лично.

Следующим этапом стало для Вадима написание статьи. Точнее, он предложил даже целый цикл статей, где были бы размышления о нашей новейшей истории, так или иначе навеянной биографией отца, сведения о последней волне российской эмиграции на Запад и в Штаты, трудами своими и помыслами подготовившей демократические изменения, преобразования в России и других республиках СССР. Интересно смотрелись бы в этих очерках разделы, касавшиеся сути взаимоотношений, складывавшихся внутри эмигрантской среды, весьма неоднородной по своему составу. Там ведь тоже были довольно глубокие противоречия, и об этом тоже следовало рассказать читателям. Короче, Вадим планировал представить редакции своеобразный дневник своего путешествия на Запад и в прошлое своей страны.

Примерный план цикла публикаций был обсужден на редколлегии и в общих чертах утвержден. Собирая дополнительные материалы, Вадим выезжал в другие служебные командировки, в частности в знаменитый Арзамас, где некоторое время работал его отец, в Питер, куда вели следы, точнее, судьбы отдельных его героев, в Нижний Новгород, связанный с известным сахаровским периодом в биографии российского диссидентства. То есть в некотором роде, если можно так выразиться, он шел, как бы сверяясь с записями в отцовском дневнике.

Да, тут надо сказать, что Вадиму в Нью-Йорке здорово повезло. Ему удалось отыскать, как он рассказывал, одну семейную пару, у которой оказался дневник Игоря Красновского и кое-какие весьма важные документы, напрямую касавшиеся ну, скажем так, не совсем приглядной деятельности отдельных представителей эмиграции.

Дело в том, что среда, как уже отметил в своем рассказе Рэм Зотов, действительно была весьма неоднородна. Ибо она представляла значительный интерес как для американских, так, разумеется, и для российских спецслужб. И по осторожным замечаниям того же Вадима, основанным, надо понимать, на сведениях, почерпнутых в дневнике, и документах отца, являлась в каком-то смысле полигоном борьбы влияний тех и других. Шпионские страсти, говорил, бледно улыбаясь, Зотов, это ведь тоже один из весомых аргументов для привлечения читательского внимания.

Грязнов с Турецким снова переглянулись, подумав об одном и том же: уж не эти ли «шпионские страсти» и явились как раз причиной событий в «Мегаполисе»? А что, нет ничего опаснее вторжения в святая святых какого-нибудь настырного дурака! Хотя, если судить по рассказу Зотова, Вадима Кокорина дураком никак не назовешь. Ну пусть не дурака, пусть постороннего, который в силу своей незашоренности может обратить внимание именно на то, на что его обращать никак не следует. Тут уже есть материал для раздумий. Однако судить обо всем этом можно будет лишь после ознакомления с теми материалами, о которых шла речь. Проще говоря, следствию необходимо было представить дневник Красновского, если таковой действительно имелся, компрометирующие материалы, ну и все остальное, чем располагал, приступая к своей работе, покойный журналист. Где все это можно найти?

Было заметно, что Зотов не горел желанием немедленно прийти на помощь следствию, он полагал, что той информации, которой он поделился с правоохранительными органами, вполне достаточно, чтобы в дальнейшем его оставили в покое. Все равно теперь уже нельзя было рассчитывать на какую-либо компенсацию тех затрат, что были произведены в связи с организацией поездки Вадима Кокорина в Соединенные Штаты и прочие географические точки, не говоря уже о тех моральных издержках, которые понесет солидное издание, успевшее разрекламировать будущий цикл материалов своего корреспондента.

Что ж, его можно было понять. И, сообразив, что большего из нечаянного свидетеля не выдавишь, Александр Борисович с легкой душой подписал ему пропуск на выход из Генеральной прокуратуры, условившись в случае необходимости снова воспользоваться его помощью. Бледный «сморчок» пообещал сделать все, что от него будет зависеть. Но, к великому сожалению, практически никаких материалов в редакции Кокорин не держал. Значит, если что и имелось, то только дома. Адрес известен, а представители редакции, в том числе и сам Зотов, готовы, если потребуется, быть понятыми при осмотре архива Кокорина и помочь следственным работникам разобраться в его материалах.

Теперь требовались быстрые и решительные действия. Тем более что ситуация складывалась, как мог предположить Турецкий, совсем не в пользу следствия.

Мать Кокорина, по словам Зотова, проживала со своим супругом где-то в Петербурге. Но тот, второй звонок, что был зафиксирован дежурным МУРа, вряд ли имел к ней отношение. Хотя кто знает! В Москве же у Вадима была собственная «однокомнатная берлога», где, как сказал Зотов, иногда собирались журналистские компании. Впрочем, сам Вадим никогда не отличался особым гостеприимством, поэтому «компания» было скорее условным обозначением двух-трех газетных волков, чьи интересы в данный момент совпадали. Вывод из этого следовал простой: Кокорин не был компанейским человеком, а значит, перечень его знакомых не отличался широтой. Это в какой-то степени облегчало задачу, но говорило также и о том, что у журналиста могли иметься такие связи, о которых даже и не догадывались его коллеги. Что — хуже. Однако начинать приходилось от печки. То есть мчаться по указанному Зотовым адресу.

И тут наконец Слава высказал небезосновательную мысль:

— Если нас с тобой, Саня, уже не опередили.

К сожалению, он мог оказаться прав…