Возвращение в Сокольники

Фридрих Незнанский

Александра Турецкого отстраняют от расследования уголовного дела в отношении крупнейшего банкира и бывшего генерала КГБ, подозреваемых в организации заказных убийств. «Важняку» стоит немалой крови доказать свою правоту, поскольку угрозы расправы постоянно преследуют и его самого, и его семью.

Глава третья

«НАБЛЮДАТЕЛИ»

Понедельник — действительно день тяжелый, особенно для того человека, у которого он все никак не может кончиться. Тем более если день накануне, а также последовавшая за ним ночь внесли и свою толику в события, от коих жизнь не представляется лучше или хотя бы насыщеннее. Поменьше бы подобных событий…

Чтение блокнота — тоже серьезная работа, после которой явно напрашиваются определенные выводы. Закончив чтение, Александр Борисович, вопреки прямому указанию Меркулова, решил их тем не менее нарушить, ибо не видел другого пути, чтобы еще разок хорошенько колыхнуть уже достаточно взбудораженное болото.

Естественно, что сообщать о своем решении он не стал никому, тем более начальству. А работа в архиве, согласно решению Константина Дмитриевича, начиналась с завтрашнего дня. Вот и явится практикант, которого можно будет, кстати говоря, сразу и основательно загрузить. Они себе что думают? Что их сразу заставят ловить особо опасного преступника? Или в Бутырки повезут проводить допросы и очные ставки? Дудки! Пусть начинают потихоньку стирать собственными рукавами пыль с архивных папок. И это — далеко не худший вариант…

Итак, не будем терять дорогого времени!

Турецкий запер свой кабинет, бренча ключами, спустился на нижний этаж и прошел на служебный двор, где стояли его «Жигули». Hoрмальная машина! Зря Славка какие-то иномарки себе замысливает…

Дорога много времени не заняла, и спустя полчаса Турецкий вошел в большой и прохладный вестибюль газетного комплекса на Краснопресненской. Подошел к степенно прогуливающемуся возле своего стола охраннику и полез в карман за записной книжкой.

— Смашнов… Алексей… Робертович… Правильно? — Турецкий еще раз сверился со своей записью.

— Вам назначено? — спросил охранник.

— Нет, но вам незачем звонить ему. — «Важняк» спрятал записную книжку и достал удостоверение.

Охранник, немолодой уже человек с брюшком и в очках, имел, видимо, не лучшее зрение. Он склонился над удостоверением, попытался что-то прочесть в нем и сказал смущенно:

— Хорошо, проходите. — Турецкий опытным взглядом определил, что тот так и не разобрался толком, что написано в удостоверении. — Знаете где?

— Знаю.

— Комната пятьсот семь! — крикнул охранник уже вдогонку поднимавшемуся по ступеням Турецкому. — Лифт направо. Пятый этаж. Сегодня видел его. Кажется, на месте.

Турецкий поднялся на пятый этаж и, снова вместо пропуска показав на этаже свое удостоверение, вошел в комнату номер 507, где сидел один из редакторов газеты «Московский наблюдатель». Турецкий уже знал его, они встречались и в прокуратуре, и здесь, когда допрашивали всех возможных свидетелей по делу об убийстве журналиста Евгения Арбузова, а также его коллег. Версия о причастности «Центуриона» к убийству этого известного молодого журналиста рассматривалась тогда вскользь, потому что Арбузов, очень мужественный и по-своему отчаянный человек, занимался не только «Центурионом». Был у него компромат и на генералов, и на коллег-журналистов из других изданий, и вообще никто тогда в редакции, кажется, даже не удивился, узнав, что Евгения убили. Все словно были готовы к этому. Состоялись шумные похороны, и каждый раз на очередные поминки в редакцию на грандиозную пьянку съезжались со всей Москвы друзья газеты, и скоро уже мало кто помнил, ради чего они тут собирались. Тело Арбузова нашли в собственном подъезде. Никто не слышал выстрелов. Пистолет был с глушителем. Делом занимались недолго, как со всяким «глухарем». Но так как пресса не унималась, приходилось кого-нибудь подозревать, задерживать, отпускать, снова задерживать, время от времени делать заявления, что убийца Жени Арбузова будет вот-вот арестован, но всем было ясно, что подобные дела уже давно не раскрываются.

— Вы ко мне? — спросил Смашнов.

— Моя фамилия Турецкий, — сказал «важняк», представляясь. — И я к вам, вы угадали. Мы ведь уже встречались, не правда ли?

Смашнов посмотрел на него, и по выражению глаз Турецкий понял, что Смашнов сразу узнал его, но… что-то удержало Алексея Робертовича от более искренней реакции.

— Ну что ж, присаживайтесь, — тихо сказал он, привстав и указав рукою на стул.

— Спасибо.

— Кофе, чай, бутерброды?

— Нет, благодарю, ничего не буду.

— Что так?

— Сыт.

Смашнов снова уселся и вопросительно уставился в глаза Турецкого.

— Я пришел поговорить с вами, Алексей Робертович, по одному весьма деликатному вопросу.

— Да-да, — как-то суетливо вдруг закопошился Смашнов, — я слушаю вас.

— Дело касается охранного агентства «Центурион», — сказал Турецкий.

— «Центурион»? — удивился Смашнов. — Да, Женя занимался всем этим, но знаете… прошло с тех пор так много времени, что…

— Что все изменилось. Так?

— Не понял?

— Вы хотели сказать, что с тех пор, когда Женя Арбузов занимался «Центурионом», это самое агентство — что?… А вы были с ними в довольно хороших отношениях, верно? С этими «центурионами». Я не путаю?

— Ну это, знаете, не ко мне, — сказал Смашнов. — Об этом вы можете поговорить с коммерческим директором, с главным редактором, с нашими хозяевами наконец. Какое я-то отношение ко всему этому могу иметь? Тем более к охранному агентству!…

— Остапенко знаете? — спросил Турецкий. — Сколько раз вы встречались с этим человеком?

— С Остапенко? Лично?

— И лично, и так — не лично.

— Ну, в общем, я и не скажу точно, сколько раз, но вот лично?… Да, мы ездили к нему на дачу. Пару раз, наверное.

— Где у него дача?

— Николина Гора.

— С кем вы ездили?

— С Метлицким.

— Это коммерческий директор, правильно?

— Да.

— Он сейчас на месте?

— Да, конечно, я могу проводить вас.

— Не спешите, Алексей Робертович. У меня есть еще несколько вопросов и к вам.

— Я и не спешу.

— Главный с вами ездил?

— Он был тогда в отпуске.

— Кто-нибудь из хозяев?

— Да, я мог бы, наверное, назвать фамилии, но это уже теперь не имеет никакого значения, потому что наша газета, вернее, тридцать пять, кажется, да, именно тридцать пять процентов акций закрытого акционерного общества «Московский наблюдатель» продано.

— Именно с этой целью вы и ездили тогда к Остапенко?

— При чем здесь Остапенко? У него свой бизнес. Вряд ли ему нужна какая-то газета… какие-то проценты… Да и вряд ли бы он потянул все это. А почему вы именно меня об этом спрашиваете?

— Что ели?

— Не понял.

— Ели что? На даче. У Остапенко. Не помните? Чем вас там угощали?

— Ели? Да при чем здесь это? Не помню. Чем-то угощали. Не все ли равно?

— Кто вел переговоры: вы или Метлицкий?

— Метлицкий.

— Значит, вы ничего не знаете?

— Послушайте, но какое все это имеет отношение к тому делу, которым занималась прокуратура? Вы хоть что-нибудь можете определенное сказать о расследовании? Что у вас за методы, у прокуратуры?

— Методы самые гуманные, — сказал Турецкий. — Такие же, как и у вас. Только, в отличие от газеты, сыск и информация входят в наши прямые обязанности, а вот газетчики… Кто, говорите, приобрел тогда эти тридцать пять процентов?

— Слушайте, давайте вы сами поговорите с Метлицким. Я и так слишком много чего сказал.

— Вы не хотите мне отвечать?

— Я не могу точно сказать. Нужно смотреть бумаги. И вообще, информировать вас, работников прокуратуры, вовсе не входит в мои обязанности.

— Меня не надо информировать, я сам вам все скажу, — сказал Турецкий. — Эти тридцать пять процентов теперь принадлежат фирме «Велда». Так? Так. Остапенко имеет к ней какое-нибудь отношение? Имеет. Вы не подскажете какое?

— Я ничего не знаю.

— Вы встречались на даче с представителями «Велды» и ничего не знаете?

— Послушайте, я правда ничего не знаю! — Казалось, сейчас с ним случится истерика.

— Убит журналист. Вы пишете гневные статьи.

— Сам я ничего не пишу.

— Не важно. Вы — ваша газета. Вы ищете убийц. Вы упрекаете Генеральную прокуратуру, а сами ничего не делаете, и даже больше того, прикрываете людей, которые могут быть виновны.

— Послушайте!

— Послушаю.

— Вы пришли для чего? Чтоб разозлить меня? Не понимаю. Зачем вы пришли? Я ничего не знаю.

— Ведь Женя не был идеальным журналистом? Так? Какие у вас лично были с ним человеческие отношения?

— Никаких.

— То, что говорят о нем, правда? Что он иногда играл против правил. Что расталкивал локтями товарищей? Не всегда бывал корректен. В вашей среде ведь трудно чего-нибудь добиться, если играть по правилам?

— Как и в вашей.

— Ну, в нашей еще возможно благородство. По отношению к своим.

— Чего вы хотите? Чем я вам могу помочь? Вы вынуждаете меня отзываться нелестно о погибшем человеке? Ладно. Я мог бы отозваться. Но какое это имеет теперь значение? И зачем вам все это? Простите, но вы, кажется, несете какой-то бред. Я ничего не понимаю.

— Ответьте на вопрос. Правду о нем говорят?

— Да.

— Точнее.

— Да, Женя не нравился нам. Ну… скажем так, не всем нам. У нас, в газете, как вы понимаете, не все идет гладко. Как и повсюду, есть различные партии, так сказать, каждый тянет на себя… И вот то самое дело, о котором вы говорили, дело об этом охранном агентстве, как его?…

— «Центурион», — с улыбкой подсказал Турецкий.

— Да, «Центурион». Он, вероятно, хотел использовать это дело в межредакционной борьбе. Конечно, это понравилось не всем. Даже скажу больше! Это вообще никому не понравилось! С одной стороны, потому что намечались все эти финансовые дела, газете подыскивали покупателя, понятно? А с другой стороны, его старые приятели, конечно, уже опасались.

— Чего?

— Ну что он вырвется, станет первым. Тут ведь уже дружбы быть не может. Тут если ты первый — ты победил! Только так.

— Кто эти приятели? Имена, фамилии?

— Я не знаю…

— Что значит — не знаю? Вы же все-таки не последнее место занимаете в своей газете? И не знаете таких простых вещей? Имен?

— А знаете, сколько у нас в газете людей работает?

— Ну хоть кто, примерно?

— Не знаю. Я и так вам сказал больше, чем мог.

— Отвечать на мои вопросы, между прочим, — сурово сказал Турецкий, — это ваш гражданский долг. Мы ведь не на лавочке с вами сидим. Правильно?

— Да, но многое из того, что вы сейчас от меня услышали, — информация, мягко говоря, непроверенная. Я бы на вашем месте не рискнул на нее ссылаться.

— Слухи?

— Ну если хотите. Поэтому я свой гражданский долг перед вами даже перевыполнил.

— И последний вопрос. В чем была его вина?

— Вы меня, что ли, спрашиваете?

— Вас, естественно.

— Я не знаю, почему его убили!

— Я не об этой вине. Я о той, после которой в редакции с ним кое-кто вообще перестал здороваться.

— Да он просто украл кое-какие бумаги у одного из наших сотрудников! Но ведь есть все-таки свои приличия. Если ты журналист — пожалуйста: укради у свидетеля, у… у работника прокуратуры, в конце концов, но не у своего!

— А я догадываюсь у кого, — сказал вдруг Турецкий. — Я знаю, у кого украл он эти бумаги. Хотите назову вам имя?

— Да, вы угадали, все было именно так, — сказал Смашнов. — Но поверьте, что все это была чепуха, никто этим не занимался вплотную… И к тому же там не было и не могло быть никакого компромата ни на кого…

— У нас есть другие сведения. Я видел эти бумаги.

Смашнов на секунду замолчал.

— Какие бумаги? — чуть заикаясь, спросил он. — Этого не может быть!

— Поэтому я и пришел теперь к вам, Алексей Робертович. Дело в том, что у меня есть папка. Одна забавная папочка. И в ней документы…

Уходя, Турецкий обернулся. Смашнов с каким-то почти суеверным страхом смотрел ему вслед…

— Кап! — сказал Турецкий и по-мальчишечьи подмигнул редактору Смашнову.

Тот, естественно, ничего не понял. Да и не должен был понять. Для этого ему надо было прежде всего перестать бояться. Всего. Но, главным образом, крупных неприятностей от начальства и хозяев газеты.

Нет, совсем не дурак Остапенко, которому не нужна газета, с которой, по убеждению Смашнова, тот и не потянул бы. Еще как потянул! Раньше им нужны были деньги. Теперь уже — власть. А для этого — средства информации. Даже ежу понятно! Вот так: кап! Кап!… А капля за каплей, известно, камень точит…

В кабинете, куда к концу дня вернулся Турецкий, надрывался городской телефон. Ну да, конечно, все правильно, ведь, уходя, «важняк» на всякий случай отключил свой «мобильник» — обязательно станут звонить, надоедать вопросами и советами, выяснять, где ты и чем занят. А поездка в «Московский наблюдатель» должна была оказаться обязательно неожиданной. Что и было сделано.

Он снял трубку.

— Турецкий у аппарата, — мрачно провозгласил.

— Саня, ну черт бы тебя побрал! — закричал Грязнов. — Где ты шляешься целый день? Звоню, звоню… Зачем «мобилу» вырубил?

— Затем, чтоб ты потом спрашивал: «Зачем?» Какие дела?

— Да нет особых, точнее, не так чтоб очень… Просто хотел уточнить.

— Ну так и уточняй!

— В пятницу встретимся. Я уже практически всех обзвонил. Во второй половине дня. У меня дома, разумеется.

— А все — это кто?

— Да ты их знаешь… Ты лучше ответь, где был?

— Слава, ты мне что — начальник?

— Но ведь Костя же сказал…

— А мы с тобой, что же, постоянно его слушались, да? Или иногда все-таки поступали по-своему?

— Должен ли я твой ответ понимать так, что ты продолжаешь делать то, что тебе категорически запретил Меркулов? — строго спросил Грязнов.

— А должен ли я твой вопрос понимать так, что у меня появился не только зануда-шеф, но и стукач-приятель?

— Побойся Бога! Вы же вроде договорились?

— Вроде. Но не больше. А ты не лезь, куда тебя не зовут. У тебя что, своих проблем мало?

— Своих-то хватает… — Грязнов отчего-то закряхтел, будто старик. — Слушай, Санька, мне ведь известно, куда ты в последнее время зачастил. Если хочешь послушать мой совет, так скажу: плюнь ты на эту бабу. Саня, сгоришь синим пламенем! Если не веришь, могу кое-что показать. Плюнь, старик! Я тебя, только скажи, с такой дивой познакомлю! О, кстати, я ее, пожалуй, тоже приглашу к себе. Вот и познакомитесь. Голову даю на отсечение — твой стиль и, как говорится, твой размер! О-го-го-го! — Это он так образованно захохотал. Не то гусь, не то жеребец некормленый.

— Славка, — недовольно сказал Турецкий, — не лез бы ты, ей-богу, не в свое дело. И вообще, ты что, шпиона ко мне приставил? Известно ему, видите ли! Ни хрена тебе, друг дорогой, вообще не известно! И твое счастье… Ладно, я уже вижу, как ты рожу кривишь. Недоволен он! А от меня, между прочим, жена ушла! Хоть какая-то компенсация мне положена?

— А я про что? — сразу нашелся Грязнов. — Я именно про компенсацию… Хотя против Ирины, честное слово, никогда ничего за душой не имел. И не имею. Но, Саня, не тебе говорить, что чужая душа — всегда потемки. Как это в кино у Чехова, а?

— При чем здесь кино?

— Ну этот… медведь который. Как он? Посмотришь, говорит, кисея, эфир, полубогиня, а заглянешь в душу — обыкновеннейший крокодил! А? И ведь точно! Поэтому ты не раскисай. Я ж тебя как облупленного знаю. Ты всегда брал на свои плечи лишнее! Зачем? Да принцип у тебя такой! Может, он и неплохой, этот принцип, но это когда ты сам молод и у тебя еще все спереди, как говаривал Семен Семеныч. Не забыл старика Моисеева? То-то! А он что утверждал? Что в жизни надо довольствоваться необходимым! Так на фига лишнее?

— Ну, положим, другой не менее умный еврей сказал, что он в жизни вполне может обойтись без необходимого. А вот без лишнего — ну никак.

— Это кто ж такой?

— Поэт Светлов. Но если тебе, Славка, так близок принцип Семена Семеныча, извини, на хрена тебе какой-то супер-пупер-автомобиль? Есть же служебный джип. Есть «форд» с мигалками. Своя «девятка» который год в ракушке стоит! Объясни, зачем еще? Не понимаю.

— А ты и не поймешь. Вот когда увидишь, да, может, за руль сядешь, если я еще разрешу, вот тогда ты все, Саня, сообразишь! А также поймешь, что если бы ты не был таким прямолинейным простаком, то и сам катался бы на такой же.

— Грязнов, таможня мзды не берет, ей за державу обидно!

— Слышали. Отсталый ты человек, друг мой старый… А кстати, вот ты у Кости обронил нечто насчет совести и прочего. Ты, скажи, это что — всерьез?

— Если бы я тебя тоже не знал долгие годы, сейчас бы послал подальше и попросил больше мне не звонить.

— Ах, какие мы гордые! Какие недоступные! Ладно, не бери в голову. Я тебя понимаю, может, лучше других. Но все равно предостеречь обязан. И вообще, мне кажется, ты в последнее время стал что-то скрывать от своих товарищей. Нет? Ошибаюсь? Не слышу ответа, господин «важняк»!

— Всему свое время, Слава.

— Ну смотри, тебе виднее. Вообще-то со своими всегда легче, дружище. Так не забудь, черкни себе на ладошке: в пятницу от трех до пяти народ съезжается. Еще будет большой бильярд!

— Что, и это купил? — Турецкий знал, что Грязнов давно уже мечтает купить бильярдный стол — настоящий. Даже сказал, что отдельную комнату на своей Енисейской под него выделит. Купил-таки, значит.

— А то! — воскликнул Грязнов.

— Ну все теперь, — вздохнул Турецкий. — Работа побоку. Главное, грамотно шары катать. Во всех смыслах.

— А вот тебе фиг! Все равно не обидишь. Привет!

Едва опустил трубку, затрезвонил внутренний аппарат.

— Александр Борисович? Это вас беспокоит Света, я временно замещаю Клавдию Сергеевну. Вы на месте?

— Послушайте, Света, — слегка закипая, начал Турецкий, — вы куда звоните?

— В кабинет старшего следователя Александра Борисовича…

— А если вы звоните и я снимаю трубку, то где я должен еще находиться? Вы иногда думаете, о чем говорите?

— Думаю… иногда… — совсем растерялась девица.

— То-то и оно, что иногда. Так что от меня хочет Константин Дмитриевич?

— Он просил передать… сказать… что если вы будете у себя, то чтоб зашли.

— Ну что ж, видите, Света, вот вы и сформулировали! Хорошо, я сейчас зайду.

«Твою мать… — усмехнулся вдруг. — Это ж надо, какой народ пошел!»

Когда он вошел в приемную, девица от избытка почтения, видно, даже привстала и проводила его взглядом в дверь Меркулова.

— А, ты здесь еще? — отрываясь от компьютера, устроенного на приставном столике, спокойно произнес Меркулов. — А я думал, уже третий сон смотришь…

Турецкий взглянул на экран монитора и увидел английский текст.

— А, Саня? — кивнул на экран и Меркулов. — Как тебе техника?

— Как все на свете, — равнодушно пожал плечами Турецкий. Без очков прочитать мелкий текст он не мог, значит, это было для него лишнее. — Чем занят?

— Ты только не смейся, — смущенно сказал Меркулов, — вот, на старости лет повторяю то, что когда-то небрежно изучал в университете. Вспоминаю послелоги!

— Скажите на милость! А зачем?

— Да вот, понимаешь… — Что-то Меркулову было неловко. — Это, собственно, не моя идея. Леля просила… Она ж у меня, по сути, ни разу толком не бывала за границей. Хотим теперь…

— В Англию, что ль?

— Не-ет! Бери выше!

— А-а-а-… — понимающе протянул Турецкий. — В Штаты намылились!

— Что у тебя плоская какая-то фантазия, Саша? Сигаретка есть?

— Есть, но тебе не дам. Да ты и курить мои не станешь.

— Дай, не будь гадом, — поморщился Меркулов. — И огонька, если не жалко. — Он затянулся, задумчиво выпустил в потолок струйку дыма и продолжил: — В Бразилию собираемся. Там скоро начнутся карнавалы. Видал по телику? Чудо из чудес. Хоть на старости лет взглянуть!…

— Ну ты даешь! Предлоги-послелоги, английский язык! Карнавалы! Поди, еще пляжи, мулатки всякие, да? А на хрена, пардон, тебе английский?

— Так ведь на нем же весь мир болтает!

— Может, оно и так, но в Бразилии, насколько я слышал, предпочитают все-таки португальский. Причем с бразильским уклоном.

Меркулов поморщился:

— Да ну тебя! Там и по-английски говорят…

— Нет.

— Ну ты это брось мне баки забивать, — недовольно сказал Меркулов. — Леле же в турагентстве четко сказали. Английский. Они знают. Бывшая же английская колония.

— В том-то и дело, что португальская, Меркулов! — рассмеялся Турецкий.

— Да ладно тебе, умник! Больше всех знаешь. Ничего, поймут и английский, если понадобится…

— Они-то, может, и поймут, да ты что поймешь сам? Мулатки, пляжи. Что ты скажешь своей мулатке? Гуд-бай, беби?

— Ничего, что-нибудь пойму, Саша. Не первый раз в несознанку идти. Что-нибудь, а пойму! Да и потом, не решил я еще: ехать, не ехать. Хотя, знаешь, мне, честно говоря, так уже тут все осточертело! Все-таки наши дети значительно счастливее нас. Мы привыкли с тобой за идею бороться, идти до конца. А они твердо знают, для чего жить надо.

— И для чего?

— Для жизни, для себя. Ездить в Бразилию или не в Бразилию, куда угодно. Видеть мир. Растить таких же детей. Эх! Мне бы сейчас лет на тридцать поменьше! Я бы таких дел наворотил, Саша! Бросил бы к черту всю эту прокуратуру, занялся бы каким-нибудь нужным делом…

— Ну и кто тебе мешает заняться этим теперь?

— Годы, Саша, годы!

— Слушай, Костя, еще не все ведь потеряно!

— Эх, не так, не так прожили, Саша! Все коту под хвост! Вся жизнь! Ты ведь подумай, на что мы отпущенное нам Господом время угробили? На общество. На порядок. На всю эту сраную, прости, чепуху! А что толку? Никакого! Кто нам с тобой, Саша, памятники поставит? Никто. Кто нас поблагодарит за то, что мы с тобой пару сотен дел раскрыли? Кому все это нужно? Что нам с тобой от того досталось? Что наша с Лелей дочка от меня в наследство получит? А какой-нибудь спекулянт, которого мы с тобой лет десять тому назад выловили, своему сыну дачу в Швейцарии построил.

— Ну и что? — равнодушно спросил Турецкий, поглядывая, однако, на Меркулова с подозрением. Что это они со Славкой, сговорились, что ли?

— Как — ну и что?

— Ну пусть построил. Ну а дальше что?

— Как — что, Турецкий? Ты не понимаешь, что ли?

— Представь, нет.

— У него дача в Швейцарии, у него счета, деньги, у него — все!

— Нет, это мне как раз понятно, — сказал Турецкий.

— Ну а что тебе еще нужно? — удивленно проговорил Меркулов.

— Но что он там делать будет, в своей Швейцарии? — спросил Турецкий. — Рыбу на озерах ловить?

— Да хоть бы и рыбу! Чем плохо?

— Мне-то, Меркулов, ничем не плохо. А вот ты бы так смог? Дача, рыбалка, прекрасные вина, горные вершины, альпийские луга. И все! Понимаешь? И все! Ты бы так смог?

— Ну вот я бы и придумал себе какое-нибудь дельце, — поразмыслив, сказал Меркулов. — Что-нибудь там взял и организовал.

— Что? Булочную бы открыл?

— Зачем булочную? Сыскное агентство. Чем плохо?

— Во-первых, Костя, тогда бы тебе пришлось изучить еще немецкий, французский, итальянский и ретороманский языки.

— Какой-такой?

— Ретороманский! А во-вторых, что бы там искал? В бумажках рылся? Там ведь тишь да гладь, да Божья благодать! Там ведь не стреляют, не убивают. А тебе бы все равно захотелось бы опасности.

— Я бы съездил в пустыню. Поохотился на тигров.

— Но все равно это — не ощущение смертельной опасности.

— А я бы охотился так, чтоб было.

— Тогда, Костя, скажи, зачем тебе Швейцария? Ты и здесь живешь, как в Африке.

Меркулов загасил сигарету и выключил компьютер.

— Я ж вот и говорю, Саша, — начал он. — Я думал об этом. Думаешь, не думал? Мне казалось поначалу, что я как-то не так воспитан, что меня моя система советская как-то неправильно воспитала. В общем-то, я так всегда и отвечаю, когда меня спрашивают. Но хочу тебе признаться. Посмотрел я тут недавно один фильм американский, про полицейского… Он ведь такой же псих ненормальный, как ты или я. Заметь: американский полицейский, коп. Замечаешь?

— Замечаю.

— Ну вот, — продолжал Меркулов. — Огромный такой американский город. Негритянский район, где эти ниггеры ни черта не делают. Представь, живут себе на пособие, баклуши бьют. Ну там иногда приторговывают наркотиками. Но это только избранные. А вообще никто ничем не занимается. И все показано. В каких квартирах они живут. Что едят. Что пьют. И представь, не хуже нас. Это на пособие-то!

— А бывает, что и хуже. Я сам видел.

— Бывает, что и хуже, — согласился Меркулов. — Но вот приезжает туда этот ненормальный коп на своей тачке. Начинаются разборки. Кто героин хранил, кто развозил. Ну понятно. А я смотрю, и у меня только одна мысль. Ну вот ты, засранец, явно же под пули теперь идешь! Почему ты идешь под пули, когда живешь в такой стране, где можно ни черта не делать, играть на лужайке в баскетбол, пить «Миллер» и смотреть телевизор? А?

— И я тебе о том же говорю, — сказал Турецкий.

— Да-да, Саша! Не понимаю. Думал, кино. Ну ладно, черт с ним. Смотрю другое. Такая же байда. Что такое? Нашел где-то статистику смертей. Читал в «Аргументах»? Сто девяносто убитых полицейских за год. Представляешь?

— Представляю.

— И это уже не кино!

— Не кино.

— Это жизнь, Турецкий! Значит, лезут все-таки под пули? Зачем, спрашивается? Значит, прав ты, Саша! Не хочет он просто рыбачить или просто в баскетбол играть. То ли все мы, копы, прокуроры, такие шизанутые, то ли я чего-то не понимаю… А кстати, на что ты надеялся, когда шел нынче к журналисту?

— К какому журналисту?

— В «Московский наблюдатель».

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, Саша. Не задавай дурацких вопросов. И все-таки на что?

— Только на то, что он обязательно передаст. Все, что я ему сказал, обязательно передаст тому, кому нужно.

— А дальше?

— Дальше? Посмотрим.

— А вдруг не передаст?

— Они все — сплетники. Вот ты же узнал?

— Он просто позвонил нам и сообщил.

— Если он тебе позвонил, значит, и кому-нибудь другому позвонит. Возмущался?

— Нет, скорее интересовался.

— Чем?

— Ну… правда ли, что ты занимаешься реанимацией этого дела?

— Значит, он меня как бы забыл?

— Выходит, так.

— И он был против того, чтоб о его покойном коллеге узнали что-нибудь новое?

— Нет, но он интересовался.

— И что ответили?

— Пришлось сказать, что занимаешься. Не могли же ему сказать, что работник Генеральной прокуратуры, «важняк», своевольничает.

— Прекрасно, значит, теперь и в «Московском наблюдателе» тоже знают, что я занимаюсь этим делом. Теперь ты уж точно не можешь требовать от меня отказа. Костя, а как ты думаешь, почему они так интересуются этим?

— Потому что ты сказал им что-то не то и вроде даже нахамил. Нет?

— Это они так тебе сказали?

— Нет, но намек был.

— И только поэтому?

— Не знаю. Во всяком случае, Турецкий, передо мной еще один пример твоего крайнего безрассудства, вот что я тебе скажу. И кстати, что это за папка, которой ты грозился?

— Да-а?… И про папку рассказали?

— Конечно. Зачем ты тряс там ею?

— Ну трясти я ею еще не тряс. Во-первых, потому, что я ее не взял с собой. А во-вторых, потому, что у меня ее нет вообще. Но об этом знают теперь только двое: ты и я.

— Господи! — воскликнул Меркулов. — Скажи, за что такой кошмар на мою седую голову?!

— Я так понимаю, что вопрос чисто риторический?

— Ой, лучше уйди с глаз моих!… Со стажером беседовал?

— С каким? Ах с этим?… Завтра с утра велел явиться.

— А он и не уходил.

— То есть как?

— А вот так. Я вышел за чем-то в приемную, смотрю, молодой человек. Спросил, кто таков и по какому делу? Он ответил, что ты его послал выяснить время утреннего прихода на службу. Ну, пришлось объяснить юноше, что у нас ни время прихода, ни время ухода, по сути, не нормированы. Все зависит от важности дела. Позже снова выглянул — сидит. Он говорит: жду, может, дело подвернется. Чудик! Не видел его?

Турецкий отрицательно качнул головой.

— Ну, значит, ушел. Завтра жди.

— А ты меня чего звал? — спросил Турецкий.

— Я? — удивился Меркулов. — А-а, вспомнил! Сигаретку попросить…

«Турецкий, что с тобой происходит? — спросил себя Александр Борисович, выходя из кабинета начальства. — Ты в своем уме? Или уже немножко „ку-ку“?»