Большая картина

Франсуа ле Бон

После череды масштабных катастроф мир стал другим: отныне искусство больше не считается уважаемым занятием, а люди сосредоточились исключительно на физическим труде и выживании. Что же делать писателю в таком мире? Ивлин, простой цеховой работник, мечтает посвятить себя литературе. Казалось бы, его мечтам не суждено сбыться, но все меняется, когда он знакомится со Шлегелем – таким же литератором, и в руки будущим соавторам попадает странная тетрадь «для настоящих писателей»…

На кухне

Они стали периодически видеться. Процесс пошел. Камберленд в очередной раз промучился бессонницей после тяжелой ночной смены и, в духоте маясь на кровати-полторашке, принялся с горя бубнить в диктофон тонкие, пока еще полупрозрачные паучьи нити сюжета.

Тем же утром Шлегель прослушал запись и, не имея возможности приехать к соавтору из-за комендантского часа, начал прямо на бланках счет-фактур с лесопилки выводить из ивлиновского мыслемесива основные этапы сюжета и главных героев. Шлегель поддевал линии развития когтем, вязальным крючком, он цеплял что нужно, отбрасывая второстепенное. Вязал петли, пока склизкая паутина не стала более-менее напоминать путеводный клубок.

Затем обратной передачей роман (а, точнее, пока еще его очертания) летел обратно по сотовой связи. Ивлин записывал в синюю тетрадь полученные по телефону сцены прилежно, не распалялся особо сильно, чтобы не тратить ограниченное бумажное пространство тетради, выделенной им МОЛом. Ивлин выбирал синонимы, выстраивал диалоги, расцвечивал персонажей оттенками и характеристиками. На заднем развороте тетради Ивлин законспектировал план романа, а после, обсудив с товарищем имена героев, аккуратно внес и их, дважды подчеркнув каждое.

Шлегелю все нравилось. Неплохая получалась история, не хуже других. Что у них было в сюжете? Фамильный особняк, ссорящаяся пара молодоженов, таинственное художественное полотно на стене — естественно, заколдованное и проклятое. А какое Ивлин придумал название! «Большая картина»! Оно было в духе прошлых столетий, в стиле докатастрофных лет, оно было броским, запоминающимся. Шлегель хотел зарегистрировать это название как можно скорее, чтобы редколлегия МОЛа уже по названию поняла, с кем имеет дело. С чем имеет дело. С «Большой картиной».

Готовя завтрак, наливая крепкий чай в щербатую кружку, Шлегель все время повторял это название — с восторгом, вслух, сам себе (и «для себя»! ). Он произносил: «Большая картина», лениво потягиваясь поутру, собираясь на лесопилку или выгуливая своего черного добермана по кличке Анджело. Шлегель повторял название их книги, пересчитывая заказы и таская с другими работниками дрова на погрузку. Раз уж у них с Ивлином, по крайней мере, появилось название будущего романа и основные сюжетные вехи, сейчас было самое время доложить об этом официальной инстанции. И срочно зарегистрировать название, уж больно здорово оно звучало.

Набрав номер МОЛа, Шлегель услышал резкий, с металлическими нотками, голос секретарши:

— Добрый день.

— Добрый! Я сочиняю текст по программе Слепого талона, и хотел бы отправить на регистрацию название романа, который сейчас в процессе написания.

— Фамилии для реестра.

— Мы пишем в соавторстве с…

— ФАМИЛИИ! — гневно потребовала секретарша.

Он с непривычки испугался такого тона, но решил не сдаваться:

— Камберленд. И Шлегель. Шле-гель, как в «Говардс Энд». Как поэт Август Шлегель.

По ту сторону телефонной трубки послышались отрывистые щелчки по клавиатуре, после чего трубка вновь ожила:

— Вас нет в картотеке. Ни одного, ни другого.

— Перепроверьте, пожалуйста! Латинскими буквами моя фамилия будет SCH, а не SH…

Но в приемной МОЛа не желали продолжать беседу:

— У меня нет времени искать авторов, у которых пока есть только одно название.

Шлегель решил зайти с другой стороны:

— Скажите, а можно ли нам показать редакторам МОЛа синопсис в конце этого месяца?

Тоном, не подразумевающим возражений, секретарша отрезала:

— Нельзя.

— А когда будет можно? — не унимался Шлегель.

— Никогда, — тут же последовал ответ. — Совет примет решение по вашей рукописи, только если она будет полностью готова. И если вы с вашим соавтором оплатите следующий по календарному периоду взнос в Общество.

— Но…

— Прощайте, мистер Шлегель.

Секретарь МОЛа положила трубку.

* * *

Молодожены, стройные, большеглазые и полные надежд, поселились в старом доме с таинственной картиной на стене. Они окрестили ее «Большая картина». И все пошло наперекосяк. Влюбленные ругались, кричали друг на друга, ссорились с матерью мужа, живущей с ними под одной крышей. А по ночам, словно в дополнение к дневным невзгодам, из картины на стене выходили ужасные демоны, чтобы мучить парочку еще сильнее. Но молодые, несмотря на все беды, были так влюблены друг в друга, как только могут быть влюблены недавно поженившиеся люди…. Они влюблены так, как влюблены самые поженившиеся… Влюблены как влюблены…

–…Камберленд, опять не спал перед дневной?! — прогремел сверху чей-то голос.

Надзор по качеству в лице их управляющего — лысого мужчины в бордовом пиджаке и с аляпистым галстуком, склонился над рабочим местом Ивлина. Тот же резко мотнул головой, стряхивая с себя остатки сна, и сбивчато произнес:

— Я нет, я…

— Оставьте его в покое! — раздался откуда-то высокий и требовательный голосок миссис Гонт, спешившей на помощь Ивлину. — Он на подработке.

Надзор по качеству расплылся в мерзкой улыбке:

— А ты, я смотрю, как обычно выгораживаешь своего любимчика?

Миссис Гонт побагровела от возмущения так, что лиловый ожог-сердечко на ее щеке словно растворился. Лавандовые бантики на блузе, и те стали практически белыми в сравнении с пылающим лицом. Подойдя к наглецу вплотную, начальница оперативной смены прошипела:

— Лучше б тебе заниматься своими отчетами да не лезть на производство! Проваливай на свой верхний этаж и оставь Камберленда в покое, он и так работает за двоих.

Промямлив что-то нечленораздельное (из чего, тем не менее, почти каждый расслышал «нарядился тут как на поминки!», выпад в сторону немаркой черной одежды Ивлина), надзор по качеству все-таки соизволил удалиться.

Ивлин горестно обхватил голову руками:

— Вообще не заметил, как вырубился! Вчера снова до четырех утра не мог…

— Тебе и так трудно приходится, — миссис Гонт ласково потрепала его по макушке, разворошила свалявшиеся черные волосы. — Я-то знаю, по крайней мере, что ты здесь единственный, кто куда-то пробьется даже в нынешние времена. Ты же умница, Ивлин. Настоящий писатель.

Смутившись от такой роскошной похвалы, он тут же встал и отвернулся. Тем временем миссис Гонт, увидев на его столе новый синий блокнот, испещренный рукописными заметками, вопросительно подняла бровь:

— Ты что там, сочиняешь?

— Да так, ерунда… — растерянно ответил он, по-прежнему не поднимая глаз на начальницу.

— Нет, ты говоришь неправду. Готова поспорить, ты точно что-то сочиняешь!

Она хорошо его знала. Конечно. Они неплохо ладили с тех далеких времен, когда Ивлин впервые заступил в оперативную смену, еще не умея быстро считать в уме и не владея слишком расторопной моторикой. А когда миссис Гонт овдовела, они начали разговаривать друг с другом все больше и больше. Он носил на запястье старинные часы ее покойного супруга, любовался на витиеватые узоры на циферблате. А миссис Гонт, кажется, единственная считала Ивлина кем-то выдающимся. По крайней мере, единственная в цехе в цехе. И заодно в городе. А, может быть, в целом мире тоже.

Однажды они стояли на парковке под снегопадом, было жутко холодно, Ивлин жаловался на погоду. Миссис Гонт, худая, как ее фамилия, заметила, что, дескать, худым всегда зябко. Подчеркивала сходство их одинаковой костлявой комплекции. Задумавшись не о сказанном, но об ассоциациях, Ивлин по дурости своей брякнул, что терпеть не может худых. Только спустя неделю до него дошло, что он оскорбил миссис Гонт. Однако она всего пару раз прошлась по поводу галантности своего подчиненного, а потом и вовсе они над этим только шутили. Начальница была доброй и совсем не обидчивой, почти никогда не укоряла его за «поминальный» черный костюм и лишь изредка сетовала на табакокурение.

Конец ознакомительного фрагмента.