Футурист Мафарка. Африканский роман

Филиппо Томмазо Маринетти, 1909

«Футурист Мафарка. Африканский роман» – полновесная «пощечина общественному вкусу», отвешенная Т. Ф. Маринетти в 1909 году, вскоре после «Манифеста футуристов». Переведенная на русский язык Вадимом Шершеневичем и выпущенная им в маленьком московском издательстве в 1916 году, эта книга не переиздавалась в России ровно сто лет, став библиографическим раритетом. Нынешнее издание полностью воспроизводит русский текст Шершеневича и восполняет купюры, сделанные им из цензурных соображений. Предисловие Е. Бобринской В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Изнасилование негритянок

— Собачий сын! Подлый скорпион! Несуразный гад!.. Отпустить эту негритянку!.. Я тебе запрещаю тронуть хоть один волос на ее голове!.. Куда же ушел старший капитан?.. Абдалла! Абдалла! Абдалла!..

Было слышно по очереди то жалобные стоны раненой женщины, то шум отчаянной борьбы в оливковой чаще, лежавшей в двадцати локтях от зубцов крепости, с высоты которой Мафарка-эль-Бар, король Телль-эль-Кибира, следил за переписью пленных негров, громко отдавая приказания своим офицерам:

— Абдалла, дай-ка вон тому, что на краю откоса!.. Скорей хватай этого солдата за горло, и кувырни его в ров!

Страшный, душераздирающий крик, и через несколько мгновений — заглушенный и далекий стук от удара тела, падающего с огромной высоты на камни…

— Господин, исполнено!

Стоны в чаще оливковых деревьев были слышны все слабее и замирали по мере того, как увеличивалось звяканье цепей и шарканье по пыли босых ног.

— Сколько у нас пленных?

— Шесть тысяч негров и четыре тысячи негритянок. Но это еще не все… вон там еще только подходит двенадцатая колонна.

— Какова наша добыча?

— Три митральезы, двести ружей, сорок бочонков с ромом и пятьсот тысяч коробок с консервами… Мы захватили триста волов, две тысячи быков, три тысячи верблюдов и тысячу дромадеров… Кроме того, есть еще более сорока тысяч клеток для кур.

Между тем своды казарм, стоявших за оградой, распухли от птичьего, женского и детского визга, прорезаемого проклятьями и звучными плевками рассерженных офицеров, которые, на ходу, без конца, считали мужчин и женщин, прогоняя их по три, ударами плетей.

Ржание лошадей, мычание быков, шум цепей, крики негров в ярме скандировали монотонное журчание этого большого невидимого стада; за его движением можно было следить по пыли, которая поднималась медленно из глубины улиц, как будто между обрушивающимися стенами.

Воздух был переполнен; раскаленный добела и охристый воздух, в котором голоса надсмотрщиков, казалось, прорывали черные дыры.

Иногда, завядший ветерок пустыни с трудом, словно усилием изнуренной руки, приподнимался, и тогда шквалы зловония проходили по городу; кислое и прогорклое зловоние, которое хватало и облепляло ноздри.

Мафарка-эль-Бар раздул свои ноздри, еще засыпанные красным песком битвы, стараясь выдохнуть этот фосфорический дух, который напоминал о несчетном количестве черных трупов, усеявших долины и поджаривавшихся на солнце, совсем близко от города.

Этот запах шел со всех сторон горизонта, этот ужасный запах падали; но его больной яд особенно сильно тянулся с запада, оттуда, с трагического моста Баламбола, откуда в этот момент было слышно знаменитых жирафф войны, ужасных чудовищ из дерева и стали, пестрая шея которых непомерно вытягивалась и которые приближались быстрым и колеблющимся аллюром.

Долго главный вождь слушал их неровное покачивание, которое отдавалось даже в утробе города, как поток лавы в глубинах вулканических ям; потом вождь снова нагнулся и спросил старшего капитана:

— Где Муктар?

— Он там, он тоже там, на баламбалакском мосту… Разве ты не видишь его малиновый тюрбан? Он заставляет своих артиллеристов починять разорванные животы трех больших военных жирафф.

— Чем они чинят?

— Корой финиковых пальм! Она гораздо крепче кожи, доставленной этим дьяволом-Сабаттаном! Из-за скряжничества этого мошенника-торговца сегодня утром запоздала наша победа.

— Что ты сделал с этим изменником?

— Я его заковал во время боя.

— В этом не было необходимости, потому что этот опасный человек меня ни капельки не пугает… Ты выпустишь его на свободу, когда все двери города будут заперты… Пусть останутся открыты для феллахов только баламболакские ворота… Ты будешь наблюдать за этим проходом, так же как и за тюрьмой Гогору. Кстати каков аппетит нашего дорогого пленника?

— Ваш дядя Бубасса сегодня скушал два полных блюда галагуа и рулет из карамендинов^[43].

— Тем лучше для него! Абдалла, скажи моему брату Магамалу, чтобы он немедленно послал разъезды во все стороны и через час возвратился бы с точными сведениями!

Но так как солнечный квадрат башни Гогору показывал полдень, Мафарка-эль-Бар взошел на террасу цитадели, чья раскаленная и меловая масса, казалось, плывет в небе, как облако, на волнующиеся верхушки финиковых пальм, в нежном ворковании счастливых горлиц.

Ловким движением он освободил свои бронзовые плечи из туники и, голый до пояса, поднял руки, на которых были вытатуированы птицы, и запел своим большим голубым голосом:

— Аллах! Аллах! Аллах!

Он был ловок и широкоплеч, как молодой, непобедимый атлет, вооруженный для того, чтобы кусать, душить и поражать. Его слишком компактное, слишком живое и почти что неистовое, покрытое пухом, как у хищников, и мраморным крапом, как у змеи, тело, казалось нарисованным красками удачи и победы, как кузов отличного корабля. И свет любил его должно быть безумно, потому что не уставал ласкать его грудь, завязанную нетерпеливыми корнями, его бицепсы из дуба и беспокойную мускулатуру ног, которую пот подчеркивал резкими отблесками.

Его открытое лицо, с квадратными челюстями, было прелестного терракотового цвета. Рот большой и чувственный. Нос тонкий и немного короткий; взгляд цепок. Его глаза золотой лакрицы сильно пылали на солнце; они были посажены слишком близко друг от друга, как у хищных животных. Глаза естественно расплавлялись под бахромой век, увеличивая матовую бледность тихого лба, обрамленного, с непоколебимой волей, густыми короткими и низко посаженными волосами.

— Аллах! Аллах! — пропел он голосом, в котором еще была прозрачная и аквамариновая звучность; который, казалось, проплыл море.

И в самом деле, с континента на континент, во всю прыть летел его голос, перелетая эту пеструю волну церквей и куполов, эти кишащие толпами площади, эти величественные прибои зелени, заключенные в меловую плотину оград, которые обозначались стоящими на некотором расстоянии друг от друга башнями; летел, повторяя до границ пустыни голубое эхо:

— Аллах! Аллах! Аллах!

Это был сигнал для отдыха, данный главным вождем изможденному утренней битвой огромному войску арабов, которое хрипело в узких переулках громадного города, как подземная, угрожающая вода.

Войска почти не было видно, но его дымящийся пот и трагическое дыхание поднималось клубами, как из окон бани, к небу, где еще продолжалась битва.

Там, наверху — ливень зеленых стрел, щетина черных пик, обвал раскаленных глыб на расплавленную грудь солнца, которое, стоя совершенно голым на зените, еще защищалось доблестно, вертя над головой ужасный, белый палаш, фантастическое колесо. Лицо солнца стало похоже на яростный желток, катящийся во всю прыть между воинственным танцем распыленных лучей, между дракой кимвалов и щелканьем восторженных знамен, посаженных безумьем на отдаленных верхушках и на мягких диванах холмов, и там дальше, на упрямых островках, разбивающих волны сапфира, всюду, всюду, дальше… видите ли вы их? В безграничном веере горизонта, который опускается на землю огромным, отважным и нелепым дыханием вечности!..

— Аллах! Аллах!.. — ответил ему сероватый муравейник солдат на оградах, стены которых, вышиной в сто локтей, ослепляли, как такое же количество зеркал, гигантских зеркал, и в амбразурах, имевших форму бурнусов. В это время песчаные равнины зенита вздрагивали под галопом солнца, которое скакало без седла на своей неукротимой, черной кобыле охваченной судорогой от скорости: вот ее ослепительная пена, вот ее треплющаяся грива!.. Запрокиньте голову и вы увидите золоченые сапоги солнца, которые висят, прыгая на одном месте… Но берегись ее безумно-горячих выделений, которые, тяжеловесно падая с огромной высоты, убивают людей и животных!..

— Аллах! Аллах! — ответила наконец толпа голубых тюрбанов, копошащихся в глубине рынка и на террасах, перегруженных сверкающими металлами, живящими коврами и клетками болтливых птиц.

Город Телль-эль-Кибир вот уже два дня, как принял необычный вид: нельзя совсем было двигаться по улицам, заваленным народом, по улицам, где иногда проезжали телеги, на которых люди стояли, цепляясь друг за друга и подскакивая, как огромные, плохо завязанные пакеты. Но толчки толпы каждую минуту останавливали лошадей; и эти жалкие повозки, неподвижные, со своими яростными кучерами, были похожи тогда на пловучие в течении разрушительного потока островки. Там и сям ссоры образовывали водовороты рук и поднятых палок, чем шумно забавлялись женщины и дети, которые перевешивались через сквозные балконады мечетей.

Мечети, как и другие здания, были облеплены жителями пустыни, которые бежали перед наводняющей армией Брафана-эль-Кибира.

Через ворота города ввергались целые племена, словно такое же количество ручьев, текущих в одну и ту же цистерну. Беженцы толкали перед собой свои богатства, наваленные на повозки, запряженные буйволами.

Но вдруг радостная весть оббежала все террасы, заставляя сердца всех стучать от радости, как ветер заставляет стучать створки дверей.

Говорили, что Мафарка-эль-Бар только что, смелым ударом, низверг с трона своего дядю Бубассу и тотчас же взялся за защиту города, приняв верховное командование армией.

В этот вечер копья часовых на укреплениях вдруг заблистали победной надеждой, которая не была обманута.

В самом деле, грудь Мафарки, более сильная, чем плотина, отшвырнула океан черной смолы, окаймлявший бурые холмы у горизонта под шелковистым скольжением больших полосатых облаков с бирюзовой верхушкой.

Разве не к Мафарке навстречу шли, чтобы засвидетельствовать свое глубочайшее почтение, они, эти лучезарные, воздушные китообразные, с блестящими плавниками, с эластичной развязностью осанки, восхищавшей взор, сладострастно плывущие в чистом небе к городу Телль-Эль-Кибиру?

И ветер тихо притягивал их; ветер знойный и голый, с мелодическим телом, облитым морской солью, как тело нырятеля; ветер-эквилибрист, прыгающий мимоходом на цитадель и кидающий к ногам Мафарки фиолетовые ароматы, едкие зловония и красные крики матросов.

Потому что весь флот приветствовал Мафарку, как своего адмирала, и скользил своими светлыми флагами вдоль снастей, как искры умирающего пожара.

Мафарка нагнулся вниз, чтобы посмотреть на находящиеся в трехстах локтях под ним трепещущие, золотистые шелка моря, необъятно сотканные нитями света, которые лились из мотка облаков, и ткались в мерном движении гигантского станка.

Мафарка медленно обошел террасу, порой облокачиваясь на перила, до которых доходило поочередно щелканье парусов, хриплый визг блоков, ржавое хрюканье свиней и лиловое рычание быков, которые жаловались в подводных глубинах ферм.

Внезапно Мафарка обернулся, как от прикосновения ночной птицы. Каим-Фриза, великий начальник земледельцев, склонялся сзади него.

У прислонившегося к балюстраде Мафарки вырвался жест отвращения при виде этого безобразного карлика, задыхающагося в своей грязной, рыжей одежде и вытягивающего минутами из плеч маленькую, черепашью голову.

Король не мог подавить чувство отвращения, внушаемое ему этим скрытным и жалким существом, несмотря на громадные услуги, которые оказывал своим знанием и авторитетом среди феллахов Каим.

— Держись на расстоянии, мой друг, потому что от тебя несет навозом! А у меня, право, удивительно деликатные ноздри, особенно сегодня, после всех запахов трупов, которыми меня наградил Господь. Ага! Я знаю, что тебе неприятны мои шутки… Ну, что же ты хочешь мне сообщить?.. Знаю, знаю… Ты пришел умолять меня прекратить войну, дабы не уморить с голоду народ… Нищета деревень! Я все это знаю! И мне плевать на это!

Потом, взяв его за руку:

— Ну, иди, — сказал он. — Ага! Видал ли ты когда-нибудь более плодородную страну? Посмотри на эту чудную местность, дрожащую под расчетливым и точным взглядом солнца… О! Солнце — это наш первый земледелец, величайший и важнейший африканский земледелец! Оно как раз бросило свою кобылу войны и ты увидишь, ага! как оно сумеет одно, на скорую руку, сделать работу целого феллахского народа!

В самом деле, под своим громадным тюрбаном массивного золота, алчное светило было голо с головы до ног и все в поту. С его огромного стана струился серый пот, и его обширная грудь, белая от жара, задыхалась на земле, в то время как оно само вездесущее беспрестанно работало.

— Эге! Ваше Величество имеет право шутить!

— Конечно, Каим, конечно! Я хочу шутить и имею на это право; или, может быть, ты полагаешь, что эта куча мертвых может омрачить мое ликование?! Твои разговоры надоедают… Ага! Ты начинаешь дрожать!.. Ты боишься!.. Ну, ну! Я не сержусь на тебя! Дело в том, что я очень доволен добычей!.. Великолепная добыча!.. Великолепная, ты знаешь! Двести ружей, шесть тысяч негров, четыре тысячи негритянок, триста волов!.. Как? Это тебе ничего не говорит?.. Да ты в этом ни черта не понимаешь!

Впрочем, на что ты жалуешься? Битва, бывшая сегодня утром, непредвиденно увеличила удобрение! Все эти горы черных, лоснящихся, дымящихся и почти что растопленных трупов, там, на пыльной зелени лугов, — разве они не превратятся вскоре в навозную жижу с богатым эбеновым отблеском; о, это обрадует скупые глаза собственника-солнца, и твои, мой первый министр!

— Мафарка! Мой король Мафарка! Подумай, как выгоден был бы мир для постройки каналов орошения, которую ты начал в прошлом году!..

— Ну, вот! Наплевать мне на твои каналы! Я люблю войну, люблю… Понимаешь? И мой народ любит ее так же!.. Что же касается деревенских жителей, так пусть они питаются навозом… Они достойны этого!.. К тому же достаточно солнца, чтобы обрабатывать землю… Ну, посмотри же, дурак! Его нескончаемые пальцы лучей ныряют в оплодотворенные нивы для того, чтобы согреть живительной лаской нетерпеливые зародыши… Предоставь же его раздумчивым пальцам ухаживать за нашими будущими салатами в гниющих внутренностях негров! Имей доверие к этому земледельческому солнцу, которое охватывает пылающим отеческим взором все свои владения.

— Я вижу перед собой только огромную, геометрическую картину смерти, с ее линиями деревьев, сумасшедшими от ветра, птиц и облаков, но все или в цепях или в подагре…

— Нет, это ты скованный подагрик!.. Я везде вижу чудные луга ярко-красной силы…

— Берегись, Мафарка, этих треугольников зелено-кислого честолюбия!

И карлик, с глазами устремленными в даль, прибавил, как бы во сне:

— Мы все погибнем в этих кустарниках колючей зависти и на этих склонах крутого отчаяния!.. Я чувствую, что мой ум теряется между волнующими запахами, поднимающимися, как множество ужасающих проблем… Когда-то ручьи любовно корчились, подобно рукам свежести, жаждя гордо прижать к сердцу всю зелень лугов, лоснящуюся от щеток хорошо распределенного света!.. Увы! Наши деревни ныне пусты и представлены черному галопу бесчисленных неизвестных цифр, которые растут в монотонных алгебрах пустыни!

Эти последние слова были скандированы шумом «саки», который охал, вырывая рыдания и слезы из груди мира.

И Каим заключил:

— Помни, Мафарка, что, несмотря на твои победы, ты всегда будешь катиться вокруг неумолимого Я, которое орошает твое тело чуть-чуть сангвинической и нервной волей…

Мафарка не слушал карлика и был занят разглядыванием сверху вниз, сквозь скудную листву фигового дерева, осла с завязанными глазами, который вертел колесо, и сверкания ведер, на миг отражавших солнечный лик и опоражнивавшихся, когда спускались вновь к неиссякаемым источникам земли.

— О, нет, нет!.. Эта мечта глупа!.. Лучше помолчи и вдыхай этот прекрасный запах теплого хлеба и вспаханной земли. Веет также лавандой и тмином, а особенно запекшейся кровью!.. Желание, порожденное тоской по родине, уязвляет мое тело, окрепшее от путешествий и от войн; мои прокопченные губы, которые позабыли поцелуйные опьянения, ищут в ветре влажный запах девственницы, эластичной и неясной, как эти облака, которые там, в шелках моря, словно ползут на коленях, так они изнурены жаром, так они насладились на подушках морского алькова!..

При этих словах Каим приблизился к Мафарке, лукаво бормоча:

— Мой король, не желаешь ли ты чтобы я привел к тебе Библяху, очаровательную пленницу Бубассы?

Но Мафарка оттолкнул его суровым движением.

— Ага! — усмехнулся он, — я позабыл одно из твоих бесчисленных ремесл! Нет, пошел прочь!

И король не удостоил даже самым ничтожным прощальным жестом маленького карлика, который украдкой ушел по тропинке вала.

Почти в то же самое время сверкающий голос зазвенел под балюстрадой:

— Мафарка! Мафарка!..

И король нагнулся, с лицом порозовевшим от сильной радости.

Да, это был Магамал, его любимый брат, который спешил ему навстречу. Юный воин, обладавший каучуковым телом, которое, в одно и то же время живое и ласковое, вздрагивало в летающем пламени поднявшейся пыли.

Магамал был почти наг, так как отбросил на спину шкуру онагра, перехваченную у стройной талии медным поясом. Лихорадочная воля заставляла дрожать гибкое тело, которое обладало женской грацией и было похоже на внезапно пробудившегося и насторожившегося оленя.

— Ну-с, Магамал, разведчики уже вернулись? Ты их уже допросил? — молвил Мафарка, целуя брата.

— Может, ты хочешь сам их допросить? — ответил юноша, медленно целуя его длинные ресницы на огромных глазах ламы, утонувшие в голубоватых кругах. — Они поджидают нас у ворот Гогору. Эфрит и Асфур^[44] здесь…

Он указал пальцем на двух дивных коней, которых вел в поводу раб-негр.

Эфрит, более высокий, был ослепительно белой масти; брюхо подтянуто подпругой зеленого шелка с большими полосами золота; грудь широка и могуча; очень мускулистая шея изогнута дугой; миниатюрная голова, озаренная громадными глазами, цвета черной камеди, просвечивала под шаловливой челкой; раздутые ноздри вдыхали огонь пустыни. Конь по-барски держал свой хвост, округлив его, как ручку причудливой прекрасной вазы, и его бока, беспрестанно изваиваемые трепетанием вен, напоминали экстравагантные скачки клубка и самоубийственный галоп по полю беспредельной битвы. Это был боевой конь Мафарки-эль-Бара.

Если бы не пестрая масть и не синяя сбруя, Асфур походил бы на Эфрита, как брат; но у него были еще неожиданные красоты в движениях ног и боязливая томность зрачков.

Мафарка любовно похлопал его по шее, одновременно отвечая своему брату:

— Нет, ты и сам отлично понимаешь! Что они видали? Могут ли они исчислить силы негров?

— Брат! — тоскливо произнес Магамал, протянув вперед руки, — брат! Мы погибли, ибо их бесчисленное множество.

При этих словах Мафарка буйно прыгнул, выпрямившись, и раскрыл объятья жестом, которым протягивают факел, чтобы отстранить мрак, полный козней, и крикнул:

— Отлично! Тем лучше! Я не боюсь их!.. Магамал! Магамал!.. — взывал он, обнимая своего брата за талию и сжимая его в своих объятиях; — горе тебе, если ты когда-нибудь убоишься опасности!

— Брат, я не боюсь!

— О, я отлично знаю твою храбрость, но я страшусь этой смешной женской чувствительности, которая по очереди приводит к безумным исступлениям и повергает тебя в детскую слабость… Выслушай меня, как следует: эти беспричинные шалости и неожиданные уныния сегодня нужно отбросить!.. О, мой возлюбленный брат, я знаю, что у тебя нет моих мускулов катапульты для того, чтобы, под видом объятья, задушить врага. Несмотря на все усилия твоей воли, тело твое остается хрупким и изнеженным, как сочные тела молодых девушек. Твои глаза, предназначенные для поцелуев, не являются, подобно моим, пугалом для птиц несчастий; но нужно укреплять свои глаза, нужно вооружить их баграми, как мои! Смотри!

Он ходил большими шагами по террасе цитадели, буйно прорывая прожорливым движением желтую глубину горизонта, наполненного угрозами и невозможностями. Иногда Мафарка повертывался к своему брату и, нежно взяв в свои широкие руки его голову, смотрел с исчерпывающей нежностью матери в глубину его глаз.

Внезапно он вскричал:

— Войска Брафана-эль-Кибира окружают нас со всех сторон! Я это знаю! Я догадался обо всем, даже о том, что ты не осмелился мне сказать! Бесконечные вереницы их повозок идут со всех сторон Африки, подобно тысячам ручьев, стремящихся к реке. А эти реки растут и увеличиваются для того, чтобы наполнить море! Что я говорю: море! Это целый черный океан, который мы должны обратить вспять! Что мне в том? Я плюю на них со всем моим презрением, и я их не боюсь, их всех вместе, их кавалерии, и даже самой Гогору, этой черной богини битв, которая ведет их против нас! Они не смогут противостать метким перунам моей воли! Что ты на это скажешь, Магамал?

— Я верю в твою мощь, брат!

— Верь лучше в свою и слушайся только своей души, которая хочет покорить твой рок! Будь сыном, обреченным своему честолюбию! Она там, в твоих глазах, единственная мысль, которая точно пламенеет, когда все спит в твоей душе. Я вижу ее. Имя ей — Владычество.

И Мафарка легким движением схватил своего брата за пояс и, поставив Магамала между двумя зубцами стены, сказал:

— Посмотри, Магамал, посмотри туда, в даль, на край песков!.. Неужели ты не видишь красноватых и дымящихся кругов? Это царство Фарас-Магаллы… Оно для тебя! Я тебе дам его тогда, когда стена вражеских армий будет сломана!

В тот же миг Магамал, с ловкостью ужа, высвободился из рук своего брата и стал бегать по террасе, пляша и распевая. Его голос был перерывист от опьяняющей тоски, и его движения, казалось, беспорядочно рассеивали его по всем ветрам неба:

— Мафарка, ты победишь! Я в этом убежден! Мы опрокинем, мы опрокинем этот смрадный круг черного дерева и сажи!.. Благодарю, благодарю тебя, мой брат!.. Ты обещал! Помни, что ты обещал дать мне корону!

И он хлопал в ладоши, а его тело содрогалось от радости, словно это был школьник, отпущенный в деревню.

— О, я вдыхаю, — кричал он, — я вдыхаю с огромным желанием ваш дух вонючего масла, о, вы, мои возлюбленные негры, мои будущие подданные!.. Я вас ощущаю всех в моем рту и я жую вас с наслаждением, как прекрасные спелые винные ягоды… Я вас скоро проглочу, не выплевывая кожицу!.. Ага!..

Но брат прервал его суровым жестом:

— Нынче вечером, — молвил он, — битва будет еще более жестокой, чем утром. Не забудь, если обстоятельства станут против нас, не забудь, что ты должен противиться ознобу отчаяния! Укуси свой язык и свои губы, искусай их бешено, трижды… и пей свою кровь, как отменный ликер. Ибо мы, мы тоже имеем, подобно верблюдам, горб, чтобы утолять жажду. У тебя он в груди, и ты можешь пить оттуда, сколько хочешь! Это тайна моего неизменного доброго юмора в те минуты, когда смерть подставляет мне ногу!

После этих слов Мафарка помрачнел и опустил голову. Магамал видел, что он жевал непонятные слова, нервно жестикулируя. Порой он тер свои волосы, лоб и щеки с яростью, как будто он искал разрешения трудной задачи.

Вдруг он бросился ниц во прах, и, тотчас же поднявшись скачком, воздел руки и глаза к солнцу, запев:

— О, солнце! О, рот вулкана, вот я перед тобой! Приблизься!.. Чтоб я почувствовал твой широкий и жаркий поцелуй на моей груди! Пролей свою лаву в мое сердце! Неиссякаемый источник мужества, ороси меня!.. Печать Бога, запечатай навсегда закорузлый пергамент моего жалкого прошлого, чтобы я разорвал завесу моего будущего! Я жду от тебя блистательного вдохновения! Мне нужно, во что бы то ни стало, рассечь и оттолкнуть огромное, черное болото моих врагов, острыми шпорами этих изваянных стен, для того, чтобы мой город, выгнув, как паруса, свои купола, еще поплавал в бесконечной лазури, под гордыми минаретами, порозовевшими и качающимися от опьянения победами, с заморскими криками муэдзинов. Что ты требуешь от меня в виде выкупа за мой триумф?.. Мою кровь, мое имя, и кровь моего народа и кровь моего брата?.. Что надо тебе? Я должен победить ценою чего бы то ни было! Как сделать? Что ты мне посоветуешь?

При этих словах солнце подняло на дыбы свою черную кобылу с пылающей гривой; потом грубым ударом ног оно ринулось галопом на кучу облаков, похожих на сало.

Мафарка, обратив лицо к небу, звал своего брата и кричал от радости:

— Магамал, Магамал! Подними же глаза к небу!.. Видал ли ты, как видел я, символ солнечных велений?.. Видал ли ты, как я, что черная кобыла стала на дыбы и прыгнула под солнцем, пришпоривающим ее?

— Да, брат мой! Я вижу, как галопирует солнце!.. Его тюрбан массивного золота, прячется за завесой облаков! Не дает ли оно нам совет быть хитрыми и скрытными?

Тут Мафарка издал пронзительный радостный вой, пронзительный и красный, как последние стрелы, что кидает победная армия в стены голодного города прежде, чем взломать ворота.

— Я понял, я понял, о, Солнце! Ты открываешь мне таким образом намерения врага и ты возвещаешь мне, что завтра негры двинут всю свою кавалерию на холмы Гогору и на безоружные фланги моего города. Я буду там раньше их, раньше!.. Твой сияющий лик, твой прячущийся лик советует мне обмануть их такой стратегией, чтобы они разорвали друг друга своим же оружием! Благодарю тебя, о, Боже!..

Потом обернувшись к брату:

— На коня!.. На коня!.. — вскричал он, — Магамал, за мной!

Мафарка вскочил в седло и, стоя в стременах, выпрямился, заслонив рукой глаза, чтобы осмотреть пески вдали; потом он грубо дал шпоры своему чудному коню.

Асфур последовал за Эфритом; оба быстро скакали, прыгая, как козы, с проворством угря и ловкостью обезьян, по откосам дозорной дороги, которая круто спускалась к укреплениям.

Зигзаги и крутые повороты ежесекундно кидали их на груды щебня, обломки обрушившихся стен и на чудовищные клубки ободранных и грязных трупов которые варили свое фиолетовое мясо в жужжащем масле разъяренных мух.

Теперь они мчались вдоль больших изгородей из кактуса, перемешанного с маками, похожего на свирепые объятия негритянских борцов, обрызганных кровью.

Тщетно Магамал пытался удержать своего Асфура, бедра которого сотрясались от внезапного волнения и который беспрестанно менял свои аллюр. У него были то длинные прыжки леопарда, то ловкое карабканье на четвереньках лжехромца. Удушливая жара нервировала его все больше и больше; он свирепо кидался на кучи падали, чтобы упиться их кислым румяным зловонием.

Когда они достигли вала, Мафарка и Магамал не заботились больше о кознях выбоинистой дороги. С поднятыми головами они скакали; очи были устремлены туда, где развертывался город, опоясанный своими стенами желтоватого туфа, со своими бесчисленными квадратными башнями по бокам, над которыми возвышался целый лес минаретов всех форм; город расстилался на столько, на сколько видел глаз, в лабиринте цветущих лугов и парков.

Огромное дыхание счастья расширяло легкие Мафарки, в то время, как он считал по дороге легионы своих солдат, еще запыленных и покрытых дымящейся кровью; но все были в строю, с бодрым сердцем и прямые, как их копья, в огне, под солнцем.

Ведь только благодаря их послушному мужеству он смог вчера отнять трон у своего дяди Бубассы, у этого водяночного дурака, жестокое идиотство которого позволило приблизиться стольким опасным врагам.

Его ясный взгляд рылся по рядам, отыскивая там самых старых генералов, которые все склонялись перед Мафаркой с неприязненным видом ядовитых животных.

— Ну, скоро будет измена, Магамал! — сказал Мафарка, улыбаясь. — Вот еще сторонники моего дяди!

Потом, после некоторого молчания, он добавил:

— Надо будет поскорей от них избавиться! Я поручаю это тебе.

Вдруг, громкий крик, раздирающий, полный нежной печали, раздался в атмосфере, наполненной пламенем. Это был женский голос, который, как казалось, брызнул из смертельной раны; словно целый неудержимый фонтан крови, неудержимый от того, что его не видят и что он безнадежен.

Эфрит и Асфур, оба разом, остановились; они лихорадочно трясли головами, а их восемь копыт точно приросли к земле.

— Что с тобой, Магамал? — вскричал Мафарка, видя, что лицо Магамала стало бледно, как стена, пораженная солнцем. — Поскачем, это там!

Он сильно пришпорил Эфрита, метнувшегося, как пружина, и устремившегося в мрачную потерну^[45]. Магамал бросился за братом, и, повернув вправо, а потом влево, они поскакали во весь опор по закрытой дороге, которая наискось пробивала толщину укрепленного вала. Почва, измятая, как ложе потока, там и сям утопала во мраке и была загромождена дымящейся известью; много было глубоких выбоин. Шум галопа, повторенный звучными сводами, разъярялся сзади; иногда, у перекрестков галерей, отдаленное эхо подземелья словно плевало на них огромными глыбами гранита.

Конские ноги становились бешенными; они копали, жевали каменистую почву, расщелины которой обладали беснующимися ртами.

Наконец, они выскакали к пылающей пропасти, задушенной неизмеримыми стенами. Солнце показалось им на неисчислимой высоте, далеко, далеко, от земли; и тем не менее его нестерпимый свет отвесно падал со всей своей мрачной тяжестью. Ослепляющее отражение камней было настолько сильно, что братья инстинктивно сшиблись, как под лавой расплавленного свинца и жара, который могильщики, может быть, бросали им сверху горстями из невидимых бойниц.

Безумие поднималось до мозга, как бродящее красное вино. Умереть так, заживо похороненными в этом горниле?.. Нет, нет! И страх сдавил им горло, когда громкий, нежный и грустный крик вторично прервал гробовое молчание.

Тогда Магамал, с глазами, вышедшими из орбит, издал вой гиены и пустил во всю прыть коня.

Порыв ветра был таков, что Эфрит стал на дыбы, завертелся волчком, и кинулся, как стрела, прыгая клубком и хлеща себя собственной гривой.

Дорога спускалась и это была как бы бездна, в которую втекли обе лошади, всосанные головокружительным течением возрастающей скорости.

Мафарка и Магамал услыхали вдали, очень далеко, как яростные проклятия сонливого эхо хрипели и умирали, пенясь, как поток под камнями обвала.

Но как раз, когда они выезжали из мрачного коридора, внезапный блеск солнца, ураган криков и рычаний, так сильно ударил в морды лошадей, что те остановились вкопанные, с копытами застывшими в травою покрытой почве.

В меловом овраге, ослепляющем и звучном, как покинутая каменоломня, корчился беспорядочно лес рук под разъяренными кнутами тысячи нестройных голосов, которые отражались титаническими стенами и окрестными скалами, с неровным ритмом и монотонностью вечной волны.

Тысячи матросов скучились там, все обнаженные и мертвецки пьяные, с голым торсом, выпачканным в грязи лицом и с руками вымазанными в вине и в крови.

Многие выстроились в колонны и шли гуськом, один за другим, толкая вытянутыми руками; плечи предыдущего; все обратили лица к апоплексическому солнцу, ударяя по земле соединенными пятками и их протяжное содрогание бушевало от головы до ног.

И дымящееся стадо возрастало с минуты на минуту, катясь через самого себя в хаосе поспешных криков и жестов; полуоткрытые рты издавали пронзительные стенанья, образуя тоскливую мелопею, время от времени прерываемую мрачными «Гу! Гу!», монотонность которых сразу опьяняла и оскотинивала.

Три раза Мафарка-эль-Бар пробовал победить коловратное движение этой дымящейся и кричащей массы, чтобы различить тот таинственный центр, вокруг которого оно зловеще вертелось.

Наконец, привстав на стременах, он увидал, что странный человеческий циклон вертелся вокруг пруда, вымощенного зеленой гнилью, которую в бреду тормошили сотни купающихся; от пруда поднимался едкий и заразный запах конопли, сала и пота.

Это была фантастическая давильня желтоватых, нагроможденных пирамидами, тел, которые валились, потея своим соком, подобно чудовищным оливкам, на воспламененных зубах тяжелого солнечного колеса. Оно устремляло свое отвратительное движение, растирая все эти человеческие головы, как огромные, мучительно-скрежещущие зерна; и казалось, что понемногу образуется из зловонного масла этого зеленоватого теста пруд.

Шум и взметенная пыль были так сильны, что орда совершенно не замечала присутствия Мафарки. Он наклонил вперед свой разъяренный торс и пришпорил Эфрита, чтобы проникнуть вглубь толпы. И его широкая грудь задыхалась в усилии подавить злобу, переполнявшую ее.

Все, что тревожно предвидел он во время утренней битвы, — исполнилось! Экипаж его флота возмутился! Измена генералов, преданных его дяде Бубассу!..

Чтобы лучше подбить к восстанию солдат и моряков, генералы до отвала накормили их мясными консервами и крепкими спиртными напитками, а позже предоставили им всех захваченных в плен женщин!

Сотни голых воинов пылко воспламенялись, глядя на тела молодых негритянок, лежавших на берегу этого поганого пруда…

Капитаны ныряли носом и качались, пьяные; толкали друг друга направо и налево грубыми движениями, стараясь установить тишину и порядок в этой адской сумятице, где их жесты разбивались, как сломанные крылья чайки. Но тем не менее, повсюду возникали со скрытой быстротой пожара ссоры.

Когда сильным движением груди Эфрит проник немного глубже в эту зыбкую массу, два человека, оба совершенно голые, ожесточенно схватили друг друга за талии левыми руками, а правыми размахивали кортиками. Долго старались они повалить один другого. Но было так тесно и сжато, щека к щеке, что борцы сталкивались носами, кинжалами, вдыхали ненависть и дыхание соседа; а голодная смерть ждала!!. Оба борца, потеющие, стиснутые, как два сыра, клубились в страшной толкотне, и, так как их кортики не могли опуститься, они откусили жадно друг у друга губы и прожорливо съели откушенное.

При виде этого, Мафарка-эль-Бар не смог подавить свою долго сдерживаемую ярость и, набрав в грудь воздуха он испустил свой громкий военный клич: «Мафарка-Аллах!», таким пронзительным голосом, что заставил все лица и зрачки этой толпы обернуться к нему, подобно солнцу всходящему на горизонте моря и внезапно привлекающему к себе взоры всех волн.

Но два борца не разошлись. Тогда король встал на стременах во весь рост и сильно ударил палашом как раз посреди двух лиц; так рассекают ствол дерева. Два носа и две руки упали окровавленные. По татуировке этих рук Мафарка узнал двух своих лучших капитанов.

А тем временем неукротимое насилование продолжалось на дне этого проклятого оврага.

Солдаты уселись, образуя большой круг возле пруда. [Присев и скрестив ноги, они раскачивали тела вперёд-назад, хлопали в ладоши, тяжёлыми как давильные прессы руками, чтобы задать ритм размеренному движению их возбужденных братьев.]^[46] Избитые и трепещущие негритянки были брошены в тину и их черные, закопченные тела были более искривлены, чем корни.

[Виднелись гладкие и лоснящиеся животы, и маленькие, цвета жареного кофе, гру́ди девушек, корчащихся от боли под тяжёлыми кулаками матросов, их бронзовые ягодицы без устали поднимались и опускались в танцующей капели зелёных отбросов.]

Некоторые солдаты пели угрюмые мелодии, другие с яростью кусали редкие волосы своих любовниц, потом останавливались со ртом полным окровавленных волос и глядели пристально на жалобные глаза, подведенные от боли, ужаса и похоти.

[И действительно: порой они вздрагивали от наслаждения, столь же острого, сколь неожиданного, захваченные силой спазма, к которому оказались принуждены. Их ловкие черные ноги с тонкими лодыжками конвульсивно молотили воздух, словно порубанные змеи, и, в такт щелчкам кнута, ритмично сжимали мужские спины.]

Самую молодую из негритянок, самую красивую, гибкую и болезненную, звали Бибой. У нее была тонкая талия; бедра были покрыты лаком, цвета прекрасной ванили, и они привлекали так же, как и губы. [Всем своим скрученным истерией телом она прилипла к телу мужчины, который ею владел, как намокшая ткань, и отвечала резкими выпадами на каждый глубокий толчок его члена.] Биба закрывала веками свои длинные черные глаза, которые, казалось, плавали в золотом ликере; по временам она испускала крики мучительной радости, такие пронзительные и раздирающие, что они пронизывали и покрывали шум гулкого оврага. Ее хриплый фиолетовый голос жалобно молил о ласке:

[ — Махмуд, ах, Махмуд, убей меня, убей меня вот так! О! Ты наполняешь меня теплом наслаждения! Ты набиваешь сахаром и галагуа уста моей маленькой киски. И она счастлива быть накормленной лакомствами! Ее губы втягивают в себя пылающую сахарную голову, которая вот-вот растает!

Но почти все остальные молчали, подавляя крик и поводя тупым, дрожащим, испуганным взглядом по собственным животам, сминаемым грубой мужской силой как морская вода сминается под ударами весла.

Их любовники говорили с ними отрывисто, раздраженные этим трагическим молчанием, которое они сочли бессмысленным и оскорбительным. Они ускоряли движение взад-вперёд своих бедер, распаляя друг друга похабными шутками, гимнастическими прыжками и трескучими усмешками.

Иногда они чрезмерно высоко приподнимались над телом своей жертвы и посылали по блистательной дуге внушительный плевок; после, тяжело рухнув обратно на плоский живот жертвы, сминая свои губы в ложбинке вульвы, шумно лакали как псы, при этом заставляя ноги жертв дрыгаться в грязи, чтобы забрызгать сидящих на берегу зрителей, что только удваивало их веселье.]

Один из солдат, уже пораженный гашишем, возымел оглушительный приступ кашля; опрокинув голову, чтобы продолжить катаральный скрежет своего горла, он, наконец, дал выход своему деревянному голосу, звук которого щелкал, как кегли.

[Традиционную забаву повторили все присутствующие, которые, перевернувшись на спину, уставились в небо и, открыв рот, испустили из глоток такой же нескончаемый хриплый скрежет.

Аплодисменты зрителей, уханье запыхавшихся актеров, клацанье челюстей и хлюпанье ног в грязи смешивались с грудными хрипами агонизировавших в наслаждении.]

В этот момент, какой-то нескладный гигант поднял свою рожу и огромную медную грудь из ила и громкими воплями просил, чтобы ему дали сказать. Он мог, по его словам предложить, исключительный дивертисмент; но шум был слишком силен, а ему было необходимо полное молчание. Чтобы достичь этого, гигант смешно танцевал на коленях, двигая непомерными руками, кисти которых своим огромным весом тянули его из стороны в сторону, как ветки, отягченные большими плодами. Понемногу все наклонились к откосам пруда, чтобы послушать. Его прозвали Цеб-эль-Кибир.

Голосом сырого погреба он предложил свой виртуозный план.

И убийство стало ужасным; повсюду было оно — и на грязных водах, и на берегах, ибо исступленное воображение сладострастных матросов видело, вероятно, там, в конце пруда, сквозь кипящее облако дыханий, зловещее солнце, которое, в фартуке из негашеной извести, тоже присело на корточки на корме качающейся барки, с ногой на перекладине руля, подобно старому маневрирующему арабу-штурману.

Но до коих же пор он должен был направлять эти кровавые гонки, покачивая своей бородой из белого и раздраженного пара?

Мафарка был единственным, который задал себе этот вопрос, этот страшный вопрос; для того, чтобы лучше разрешить его, король трижды вонзил шпоры в бока Эфрита, который сделал гигантский прыжок и упал на свои крепкие ноги прямо в обширный прибой непристойных тел.

Еще долго прогорклый и смрадный запах опьянял этого ужасного боевого коня, который яростно топтался в куче сукровичных свиных рыл и малиновых грив. Своим танцующим аллюром, веселым и развязным, он, казалось, забавлялся, слыша хруст грудей, которые мяукали и хрипели под его железными копытами.

Но под энергичной рукой своего всадника, конь встал, наконец, на дыбы, повернулся на задних ногах, как парус при перемене ветра, и застыл неподвижно среди преступных распутников.

Тогда, выпрямившись во весь рост в седле, Мафарка-эль-Бар закрутил над головой, как ореол, свой [кривой стремительный палаш, и далеко выплюнул на это вонючее] человеческое болото свою слюнявую ярость, тошноту и глубокое отвращение:

— Паршивые псы! Гнойные клячи! Заячьи сердца! Скорпионово отродье! Куриный помет!.. Что у вас, вонючий рак вместо мозга что ли, что вы извергаете через ваши рты и гнилые щели ваших глаз столько ядовитого гноя!..

Скованные самки, — вот враг, с которым вы охотно сражаетесь!.. Вы били их, резали, рвали?! Право, есть чем гордиться!..^[47]

Потом он протянул свой свирепо-сжатый кулак к группе стариков, затерянных в огромном журчании взбунтовавшихся солдат и, возвысив голос, прибавил:

— О, это вы управляете этим благородным зрелищем!.. Я вас всех узнаю, знаменитые генералы Бубассы, более, чем когда-либо, достойные его!.. В самом деле, это то, чего я ждал от ваших умов, более скрученных и загрязненных, чем свиные хвосты! Итак, я нахожусь на поле битвы, где вы одержали свою лучшую победу!.. Я дам этому пруду уже прославленное имя… Давайте, назовем его «Пруд Бубассы»! Потому что он наверное одобрил бы вас, если бы был здесь… И он забавлялся бы так же и даже может быть больше вас при виде этих изнасилованных и смятых женщин!.. Смятых и изнасилованных, конечно, солдатами, а не вами, потому что ваше бессилие здесь может равняться только с вашей трусостью! Вы все достойны друг друга, солдаты и капитаны! Ныне я узнал орудие, которое вам по вкусу и которым вы умеете владеть! [Возьмитесь за него вновь, чтобы плодить таких же сукиных детей, лизунов мокрощелок, как вы сами!]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

43

Галагуа (Hallahua) — от арабского halāwā, т. е. «халва». Эта восточная сладость уже была известна в России, но Шершеневич, видимо, просто не узнал это слово в необычной транскрипции. Карамендины (karamendin) — пастила, листы спресованного и высушенного абрикоса. (Здесь и далее — примечание редактора)

44

Имена коней означают по-арабски"Демон"и"Воробей".

45

Фортификационный термин: узкий проход в толще крепостной стены.

46

Здесь и далее квадратными скобками и курсивом обозначаются фрагменты текста, отсутствовавшие в переводе В. Шершеневича.

47

Более точный перевод выделенного фрагмента: «Вульвы закованных женщин — вот враги, которых вы любите побеждать! Вы их одолели, распороли, разодрали! О! О! Тут и впрямь есть чем гордиться, ну давайте же!»