Ракалия

Филипп Андреевич Хорват, 2019

Молодой петербургский адвокат находит на чердаке рукопись неизвестного автора и с головой окунается в придуманные им сказки – настолько они необычные, не похожие ни на что им прочитанное ранее. Чудесный и необычный сказочный мир разворачивает отдельную историю, которая магией трагического повлияла в своё время на того, кто её написал. И всё чётче проявляет себя странная ракалия в жизни писателя: загадочная то ли болезнь, то ли тёмная метка судьбы, от которой, кажется, не убежать и самому адвокату в гибнущей под натиском революции стране…

Безумные приключения Попугайчика начинаются: птичья совесть

Сорок третье джукабря четыре тысячи сто двадцать первого года выдалось для Попугайчика неспокойным.

Не задался день с самого начала: кукушка в отведённые ей семь утра не выскочила из скворечной будки, как будто задумалась на пару мгновений, а затем, вспомнив о своём долге, решила — теперь уж поздно, момент упущен, не покажусь наружу, чего позориться…

А Попугайчик ждал её, кукушку. Проснувшись, как и обычно, чуть загодя, буквально за пару минут до концерта, думал о всяком, бессознательно ожидая первого для него, упорядочивающего утреннее бытие «ку-ку». Но оно всё не шло, и Попугайчик начал беспокоиться — уж не случилось ли чего? С ним ли, с кукушкой или с миром, который растворялся в предрассветных сумерках за окошком? А может, всё дело в часах? Но вроде нет — они-то как раз перестукивали мерно ходиками, напоминая о том, что всё в порядке и время идёт своим чередом.

Нетерпение, волнение, внутренняя дрожь Попугайчика нарастали — время уходило, а кукушки всё не было. Он начал возиться в постели, нервно позёвывать, тоскливо поглядывать в тёмный угол дома, куда как раз скользнул сквозь щёлку странный и непонятный луч… Время утекало, терпение — на исходе, и вот уже кажется, что придётся сегодня (в самую-то рань!) менять такой с трудом заведённый распорядок со всеми установленными ритуалами.

«Что же это за горе и неприятности?» — стонал про себя Попугайчик. «Уж столько лет ничего не приключалось, и вот, подумать только, кукушка исчезла. А значит, — надо ждать беды покрупнее, всегда ведь что-то ужасное начинается с потерянных кукушек…». Он уже беспокойным сердцем ощущал подступившую к дому ледяную глыбу неизвестности — своей мёртвой неизбежностью она напирала, захватывала пространство и с мягким хрустом опрокидывалась на хрупкую его головёшку…

Чуть не вскрикнув от ужаса, Попугайчик вскочил и замер; прислушиваясь, всё ещё надеясь на то, что всё-таки что-то случится, и кукушка с извиняющимся запоздалым отчаянием исполнит утренний долг. Однако тёмное пятно висящих на стене ходиков угрюмо хохлилось, щёлкало секундами, но кукушку не выпускало.

Попугайчик начал аккуратно, мелкими шажками подвигаться к часам. Когда он уже совсем вплотную подступил, настолько, чтобы видеть усы едва подвижных стрелок, приключился второй припадок безмерного ужаса: ходики показывали пятнадцать минут восьмого. То есть, обнаружились пятнадцать минут кошмарного кукушкиного опоздания — вот он, этот мир отчаянного хаоса, в котором теперь предстояло жить…

Попугайчик судорожно припоминал — а когда он последний раз слышал кукушку? Ночью-то, сквозь сон, он и близко не обращал внимания на её ежечасные зовы, а вот вчера, перед сном, не было ли тут чего-то странного? Может, она совсем ни при чём, эта вздорная кукушка, а во всём виноват механизм сошедших с ума часов, заперших её навеки?

Сколько ни тужился, ни пытался он восстановить в голове события прошедшего вечера, всё без толку, не вырисовывалось воспоминаний.

В этом, пожалуй, виноват сам Попугайчик — уж настолько им был заведён один-единственный, ничем не нарушаемый порядок, что дни протекали в ритме большого, бесконечно повторяемого супер-дня. В этом супер-дне было многое предусмотрено. И еженедельные походы в продуктовую лавку, и ежемесячные свидания с Леди Пирожное под Луной, и ежегодный соло-концерт в честь дня Рождения, и много ещё всякого, что спланировать несложно.

Но вот чего там точно не было, так это воспоминаний о проживаемом супер-дне. Поскольку какой смысл запоминать то, что и так идёт своим чередом, почти точь-в-точь повторяемом?

Одним словом, уверенности во вчерашнем дне у Попугайчика не было. Теперь он крепко задумался — а так ли уж хорош заведённый им порядок, если любой непредвиденный сбой выдёргивает почву из-под его ног и сеет зёрна сомнений в себе?

Затаившаяся в тесной часовой пещерке кукушка прямо-таки каждым струганным своим пёрышком ощущала разливающуюся неуверенность Попугайчика. И совесть покалывала ещё больше — ну чего стоило вылезти и прокурлыкать это дурацкое «ку-ку, ку-ку» ровно в семь-ноль-ноль? Замешкалась-то она всего на доли секунды, можно было бы выпорхнуть слегка позже, он бы и не заметил заминки. Стыдно, птичка, чрезвычайно стыдно!

И уже никак этого не замазать, придётся притворяться, что что-то в тебе сломалось или в часовом механизме пошло не так. А потом, когда Попугайчик бессмысленно потыкается отвёрткой внутри её домика, внезапно вспорхнуть с натужным «ку-ку, ку-ку» только лишь для того, чтобы убедить его — всё пришло в норму, и ходики можно вешать обратно. Ничего не поделать, таковы уж правила сожительства с Попугайчиком — убеждать в нормальности заведённого им распорядка…

Растянувшиеся минут на пять размышления Попугайчика, однако, ни к чему не привели. Он решил отложить вопрос с кукушкой на потом, разобраться с проблемой в течение дня.

Тяжело вздохнув, Попугайчик внезапно с третьей волной ужаса понял, что двадцатиминутная заминка с часами лишила его на сегодня утренней зарядки. Сейчас уже поздно начинать, не спасут те пять или десять сделанных невпопад движений руками и ногами, бессмысленно даже пробовать… М-да, вот так и летит всё в тартарары, всё важное — корове под хвост.

Корова! Манька его ненаглядная, уфф, как он вовремя вспомнил. Ведь самая пора её навестить с ведёрком заготовленного накануне корма. И не просто проведать-накормить нужно, а как следует выдоить, утренний надой как раз самый важный, задающий настроение на весь день и ему, и Маньке.

Накинув серый халат, Попугайчик подхватил ведёрко и выскочил из дома. Тут уже вовсю ёжился и расправлялся ранний осенний рассвет. Солнце приятно клубилось в облаках за дальним прилеском, гомонили какие-то неспокойные птахи в желтеющей листве, и всё было в сладость.

Ворвавшись в хлев, Попугайчик с нежной умильностью повис на шее Маньки. Только она могла его сегодня утешить и хоть как-то вывести из мрачных мыслей о потерянной кукушке. И пока корова чавкала из корыта наваленными корнеплодами, он размышлял о том, какие беды ещё сегодня навалятся (а в том, что будет что-то, — сомнений не было).

Манька, кажется, чуяла его беспокойство, поглядывала искоса и всхрапывала как будто недовольно, соглашаясь в несправедливости тяжко навалившегося дня. Но вместе с тем и приободряла, показывала своим видом, что, может быть, всё ещё обойдётся. Надо просто взять себя в руки и…

Манькино понимание понравилось Попугайчику — он довольно чмокнул коровёнку в нос, подвинув ногой под неё чистое ведро. Затем, надев рукавички, подсел под грузный круп и ухватился за мягкую упругость вымени.

Священнодействие дойки Попугайчик давно уже сравнивал с чем-то поистине неземным — такое славное удовольствие он испытывал, разминая пальцами манькины сосцы. Иногда чудилось, что не молоко он из коровы выдаивает, а перебирает по струнам какого-нибудь музыкального инструмента — нежно, ласково, трепетно и с лёгкой страстью. Появлялись даже отзвуки волшебной мелодии — то ли воображаемые, то ли реально рождаемые переплетением гамм манькиного сопения-пыхтения с отзвуками лиричных соприкосновений тонких молочных струй о жесть ведёрка. Впрочем, вплеталось в мелодию и ещё нечто неуловимое, что, собственно, и превращало звуки в музыку — необъяснимое, зарождаемое в глубинах его души. Попугайчик называл это вдохновением, именно оно и восхищало, заставляя трепетать всеми внутренними фибрами. Вдохновенная дойка — прекрасно же.

Однако, вот беда, сегодня музыки Попугайчик не ощущал. Пырс-пырс-пырс — наполнялось постепенно ведёрко теплотой и вкуснотой, и никакой тебе музыки. Дойка была не в радость, а всё потому, что тёмные, гнетущие мысли закручивались тучами вокруг проклятой кукушки.

Попугайчик с раздражением и даже неожиданной злостью дёрнул сосец в последний раз, глянул на правый звёздный индикатор молочности. Тот мерцал на бурёнкином боку угасающим светом, как и всегда в моменты постепенного Манькиного опорожнения. Хоть с этим никаких неожиданностей. И целое молочное ведёрко готово — красота!

Утреннего ведёрка Попугайчику хватало на весь день — молоко он любил как никто другой. Второе ведёрко, получаемое им от Маньки после обеда, превращалось с помощью нехитрого заклинания в молочное облако: быстро вспархивающее вверх, оно тут же уносилось в неизвестные дали, радовать кого-то лёгким молочным дождём. Вечернее же ведёрко Попугайчик аккуратно спускал на верёвке в гномью шахту — там, внизу, напиток принимали и возвращали обратно посудину пустой. Всё это хозяйство вроде простейшее, но требующее к себе ежедневного внимания, что, впрочем, его вполне устраивало.

Обняв на прощание, потискав Маньку как следует за бока, Попугайчик подобрал ведёрко и вылез из хлева. Тут же опять подхватили мысли о злосчастной кукушке, и пока он их думал-перемалывал, ноги по дороге к дому совершили форменное предательство: запнувшись о корягу, перекувыркнули тело в воздухе раза три-четыре.

Растянувшийся на земле в неестественной после кульбита позе Попугайчик размышлял о том, что проклятый день только начинается. Ещё даже время завтрака не подступило, а уже столько неприятных происшествий. Где-то внутри зрела мрачная мысль о том, что, до вечера, а, может, и до обеда, он просто-напросто не доживёт, — это ведь всё будет идти по нарастающей.

Поднявшись, Попугайчик даже не взялся за поверженное в тоске пустое ведёрко — пускай уж валяется теперь до обеда. Без молока он как-нибудь день проживёт, но что же, что его ждёт дальше?

Запершись в доме, Попугайчик сразу же упёрся взглядом в часы. Расцветая в пробуждавшемся заоконном утре, они вроде бы чуть насмешничали, по-прежнему помалкивая о тайне кукушкиного исчезновения. Нет уж, нет, ни единой мысли в том направлении, надо браться за завтрак.

Отношения с пищей у Попугайчика были несложные. Подчинялись они тоже заранее придуманному, лишь в праздники изменяемому ритуалу. По утрам всегда либо каша с краюхой хлеба и стаканом молока, либо яичница с краюхой хлеба и стаканом молока. На сегодня уже заготовлены были два угнездившихся на блюде яичка, внутренности которых отчаянно просились на жаркую, скворчащую маслом сковородку.

Огонь в печи радостно подлизывал дно подсунутой на рогатине чугунной посудины, и пока масло закипало, Попугайчик меланхолично закрутил яички по сложной траектории на столе. Печалился он о том, что и традиция завтрака идёт теперь вкривь-вкось, ведь вместо молока ему сегодня придётся наливать в чашку подкрашиваемую вишнёвым вареньем воду. А всё почему? Да потому что проклятая кукушка, видите ли, вздумала выпорхнуть из насиженного гнёздышка.

И чпокнув яичные желтки на поверхность возмутившейся маслом сковороды, он снова глянул на ходики. Потрескивали дрова в печи, оформлялись постепенно два жёлтых неровных островка посередине белых водоёмов с обугленной корочкой, молчали часы на стене, и только мысль Попугайчика выгрызала самое себя, пытаясь разрешить загадку исчезновения.

И знать не знал, думать не догадывался Попугайчик о том, что эта загадка останется неразрешённой во всю его жизнь. Поскольку гнетущая кукушкина совесть, разогнавшись в обвинительных речах, заставила птаху вылезти из укрытия и мызнуть на волю из-под ног рассеянного Попугайчика ровно в тот момент, когда он переступил через порог дома после визита к Маньке.

Такой вот удивительно безответственной оказалась птичья совесть.