Царская чаша. Главы из Книги 1

Феликс Лиевский, 2016

"Что нас возносит, то и губит!"Главный герой романа – приближённый царя Ивана IV Грозного, Фёдор Басманов. Юный сын боярина воеводы Алексея Басманова готовился к обычной для молодых людей его сословия военной службе в государевом войске, но в один день судьба его обернулась необычайно, изменив жизнь Феди бесповоротно и навсегда. На несколько недолгих, но впечатляющих лет опричнины, положившей начало серьёзных перемен в судьбах всей Московской Руси (да и мира), Федька-кравчий становится ближайшим к царю человеком, который мог видеть вполне, что "царь – он хоть и помазанник Божий, а всё же человек!". В избирательно представленных главах – отражение Русского мира середины 16 века, люди, традиции и обычаи, их судьбы и переживания, их отношения, жизнь и смерть в том ярком, стремительном, драматичном времени. Все иллюстрации – авторские.

Из главы 10. Великий пост

«А что Христос. Мученик, заложник, вроде тебя… Бог полуправды! Светоч рабов да кротких. И раб ныне сильных. Не по воле своей, по слабости… Мягкосердечию своему. Застят именем Его, окровавленным и милосердным, бесчестные и злобесные миру нашему очи, с больной, гнилой насквозь и мёртвой уже души да на здоровую все грехи валят, соки её выпивают, а мы и рады, мы и покоряемся, только того не видим, что покорство это множит распри, раны земли раздирает всё более!!! Что уж и смысла и радости нет жить и быть тут, когда велят тебе нечестивые поскорее убираться отсюда, а прежде им всё в себе отдать, а они и сожрут не подавятся… И слёзы и боль, и труд твой. И сами прахом в землю лягут, аки скоты бессловесные, а сколько добрых сердец и жизней разобьют! Адово колесо крутится, не Велесово!

Ты же — по воле и силе мученик, по чести заложник… Не Бог, человек ты. Человек.

Земное царство — извечно Каинов путь, Кронова жертва⁷⁸, и блажен ты во всякое время своё, ибо мученик, жертвующий душой страдающей во исполнение назначенного тебе пути. Но цели твои — не в миру. Они выше…»

Говори, ещё говори, беззвучно молил Иоанн, выпивая каждый вздох его, исполненный столь жгучего смысла, порой не вполне понятного, что нечем становилось дышать самому, и тихий ровный голос Феди, пламенного в чистом неведении своём, в порывах сердца, не разума пока ещё, только-только восходящего к солнечной силе своих будущих лет, лежащего здесь на грани смертельного сна, был сейчас и иным голосом, бесконечно умудрённым, отдалённым от уязвимой жалкости телесной бездной времён и знанием судеб, заведомо уже как будто прописанных там, в ясности Прави. И была в нём нежность сожаления о нём, Иоанне, рабе Божием горестном и одиноком, терзающемся сомнениями и гневом, и печалями, и жаждой утешения. Часто молился Иоанн перед образом Богородицы милосердной, и чудилось ему материнское утешение Её внимательного молчаливого сочувствия, но никогда, ни разу до этого времени Небо не говорило с ним… Осуждающе будто бы, требовательно глядело в душу грозными карими очами Спасителя, и — молчало.

— Говори!.. Что ещё не знаю я, что знать мне надобно! Не умолкай только…

Не было тяжельче ночи пока в его жизни, после той, что у гроба Анастасии провёл. Но там и надежды не было. А тут молот и наковальня сходились, а он — государь по праву и закону,"не на словах — на деле государь"… — аки младенец лежал меж ними и слезами исходил в страхе и немочи, невозможной мысли, что придётся и это потерять. Дивясь сам себе, своему неистовому горю сейчас и ужасу, необъяснимому, противоестественному, впрямь в одиночестве остаться. Сейчас, когда всё на волоске… Но противилось сердце такому наваждению и страданию, и с каждой минутой пробуждался в нём доселе дремавший в путах и тенетах Змей. В грозном страстном желании вернуть себе — своё.

Наперекор злому умыслу неведомых сил, враждебных, несомненно, постоянно стремящихся унизить его, его! — Государя от Бога! — связать волю его, истощить силы его бедствиями душевными, указать ему на нечестивость его тем, что якобы Небом у него отнимается… Нет!!! Не бывать же тому!

«Путь твой — путь Силы. Опасный он для такого, как ты, для гордого и мощного, для могущего, для того, кому поклонятся и низшие-преданные, и благочестиво заблуждающиеся, и даже такие же сильные. Поклонятся и те, кто знает и ведает, потому что нет иного спасителя сейчас у нас всех здесь, и ведающие это видят, а прочие — чуют, точно звери — беду неминучую, и бегут под сень спасительную… Страшно им в недра тёмные те лезть, да снаружи остаться того страшнее».

Страшно, ой как страшно, Феденька, и мне, аки тому зверью неразумному, на груди твоей сейчас спрятаться-схорониться хочется, у тебя (волхва невольного, Гласа ли Божьего?) — защиты испросить, как будто ты сам не бьёшься с лютой Марой своей… Говори же, мой архангел чистый доблестный, мой бесовской искус редкостный, и не в тебе порок — во мне, во мне, окаянном, токмо же…

«И ты, рождённый царским рождением, лютым волхованием зачатый на волчьей шкуре волей отца твоего гаснущего и согласием матери расцветающей, по колено ноги в золоте, по локоть руки в серебре, в алом шелку закутанный, чёрной грозой отчитанный, светом яростным осиянный, ты — царь ныне. Царю Небесному подвластен только одному, и имя тому Царю — Совесть. И Отечество ему — Долг. И нет горше и почётнее в веках участи твоей, принуждённому долг с совестью примирять, несоединимое единить, а неделимое — рубить в себе без жалости. И не будет, покуда человеки есть».

Феденька, что ж ты делаешь, что за слёзы мне даришь, точно палач, и все уж власы на рыле моём взмокли, от горечи той и сладости, ведь не мнится же мне твоя страдательность и жалость ко мне, слабому! Не чудится твоя правота… А так я не плакивал досель ещё, слезьми светлыми и горькими, и не разобрать, чего более в них. Так ли о Чаше Моление было?.. Когда сам себе поразившись, убиваешься дикой участи своей. Видишь, к кощунству какому меня сподобили твои речи, кто ты ни есть сейчас, архангел мой грозный…

— Вечерять мы сели с тобой, и спрошу теперь, отчего алкота⁷⁹твоя более: от хотения властвовать, над тьмами первым быть и ими бросаться по разумению своему, либо о соблюдении Духа в чистоте. Кто ты, Иван?

Перехватило дух, он отёр ладонью мокрое лицо, но юноша, его вопрошающий, томительно тяжко медленно перевёл как бы бессознательный вздох, и это значило, что живо тело, но душа-то где, где же витает… Тут, видимо, раз вещает ему этим юным голосом дивный бред.

— Полно, кто я. Никто, никто я! Невольник я, всё ты правду сказал, раб я, только венец на мне. Помилуй, помилуй, как же быть?!

— Спасения, стало быть, хочешь. Ну, спасёшь ты душу, и что… Всё же бросить прежде надо, уже теперь всё-всё оставить, и бежать отсюда подалее, и одному там быть, и уйти Отсюда вовсе тогда, очистясь… Навсегда бросить, Иван. И тогда только дальше идти…

— Помилуй!!! Да как же, как бросить могу, ежели… Что же будет с ними! С кровью моей, с волей всей той, что мне завещана была и перешла по закону… Как же могу оставить?! Зная, что алчущие рвут всё это на куски, попирают то святое, кровью прежних заступников окропленное, как смогу покойное очищение обрести?! Ежели ни мига не будет мне покоя… Разве что вовсе разума лишиться!

— Прав ты, царь. Совесть не даст тебе уйти теперь, а долг укрепит тебя в твёрдости твоей. А горести твои только Небу — и мне — ведомы будут. Чаша твоя — Чаша Царская. Испей же от неё сполна. И хмелю, и яду в ней поровну. А что успеешь — всё твоё будет.

— Федя! Феденька! Ты ли это, ты ли говоришь со мной?! Цвет мой маковый, ангел, хранитель мой, ты ли?! Чистый мой, солнце и луна мои дней горестных!.. Упоение души моей, услада очей… Радость моя! Очнись, страшно мне, страшно… Воротись!!! Одинок я без тебя! Не защищён ничем… Нет ничего между мною — и бездною!

Так стенал государь на груди его, горько и безутешно, и выбился из сил почти, но тут улыбка тронула Федькины губы, шаловливая и томная… И припухшая из-за шрамика того боевого слева верхняя губа нагловато вздёрнулась. И помутился разум царя смятением. Верой — и недоверием, страхом — и надеждой. Приподнявшись над ним, на исходе страшной ночи, он всматривался и вслушивался, и тишина кругом стояла оглушающая…

Никто не шмыгал возле царского покоя в те часы. Стояла безмолвная стража в сенях снаружи. Стрелецкие караулы менялись под окнами.

Внизу, в деревне, всё ещё шатались по гостям и братчинам самые стойкие… Таинственные слухи пока что не вполне дошли до пересыщенного ошеломлённого празднованием населения. Пить на Николу-Зимнего было дозволено сколько влезет, и оставаться под лавками не зазорным считалось. А молодые, которым всё ж не полагалось хмельного слишком, следили, чтоб никто на улице не завалился и не замёрз ненароком. По домам таких растаскивали. А девок двух, не воротившихся за полночь, искали, конечно, но предусмотрительный Алексей Данилович выслал по их домам вестовых с наказом родне сидеть тише воды. Да и допросить заодно. Осторожно пока что. Но это ничего не дало…

Голос извне затихал, а колокол в сердце разгонялся, и бухнул под утро во всю мощь.

Потому что тело беспамятного Федьки под его руками теплело, стремительно влажнела белая грудь его, раскинутого тяжким сном-забытьем, и глухой его стон прорвал без слов уже тугую пелену жарких мыслей, бессвязных и тёмных, без которых не смог бы Иоанн обойтись сейчас. Не весть было, осязает ли вполне Федя то, что творится с ним.

— Господи, как же веет тобой… Разве может человек так… Святые разве…

Дивный страшный тонкий жар Федькин проникал до костей в хребте, до седалища, и зеницы ока, и удушал его невозможностью оторваться.

Ты о Христе мне, о Высшем, а я в себе вожделение всякое лелею, и нет во мне сейчас ничего святого, благостного, праведного, ничего нету, только жажда моя тебя слушать! Точно вздоха и света из могилы — живому пока… Или — умру!

За дверьми под утро Охлябинин крестился. Никто не рисковал подойти к опочивальне государя, по жесточайшему запрету его. Только дед Малой, единожды ежом взора из-под седых кустиков бровей раскидав всех, глянул туда, к двери, и вышел, наказав крутым заговором царя и кравчего не тревожить до зари. И ушёл прилечь в сенцах близких, вдруг сделавшись, словно шальной, припевая под нос и пришёптывая."Дурноту"выпроваживал… А Ехидна, повязавшись кое-как поверх растрёпанного сивого волоса платом в горохах и распоясавшись, босая, меж тем хлопотала над травами своими, вдали от глаз тоже. И сколько б не плевала, мимо её закута в кухне пробегая и крестясь, дворня, пыхтела она сердито и отворачивалась, и тоже плевала им во след. Страшно было всем. После много говорилось, правдивого и придуманного.

Алексея Данилыча, в сенях молившегося беспрестанно, на лавке отпаивали мятными травами с валерианой. И порошком аглицким успокоительным, который он принял, по первости сурового ожидания, а теперь отказывался, гневно отталкивал от себя и аглицкого аптекаря, да и своих тоже…

— О! — Охлябинин развернулся с невыразимым лицом, утратившим за эту ночь задорность и моложавось. — С духами глаголет. Опять.

— Кто? — тяжко раздался командирский голос Басманова.

— Да сынок твой, Алексей… Данилыч, — покашляв в кулак от сглазу, Охлябинин снова вернулся к дверям опочивальни царя. Был там тайный слуховой глазочек, за ладно пригнанной дубовой досочкой неприметный совсем, и знали о том очень немногие.

Воевода, хватаясь за сердце не ради красного вида, прикрыл запавшие бессонные глаза.

— Да уймись, Данилыч. Жив он, и здрав, по всему судя… Только тсс… Не мешать им велено.

И лёгким шагом отплясал Иван Петрович от дверей, и Федькиных тихих стонов, от которых душу хватало так, что не сказать. Взял-обнял старинного приятеля воеводу за могучие плечи, и тихонько приговаривать стал, что всё ныне как надо будет, и чередом своим выйдет, и сынок его, соколик ясный, воин добрый, всё вынесет и вытерпит, и вернётся вскорости в мир. Свою Дорогу вершить.

Никто не видал кратких слёз воеводы, да и не надо.

А Федька поскуливал тихо. Но властные повелительные руки укладывали его, и ласковые слова вместе с ними заставляли умолкать, дышать ровнее, и радовать тем своего утомлённого невольного целителя.

— И что теперь?.. Кто виноватый-то? Отчудил Федька сам, выходит? — хмельной всё ещё Вяземский засмущался под тяжким взором Басманова, и почёл за радость упиться окончательно, и не ломать башку всеми этими колдовскими страстями. Из его руки тотчас взят был кубок и наполнен снова.

— За Федю! — тихо сказал воевода. Было понятно, за сына своего поклонится и Богу и чёрту, если надобно…

Все как бы этим и успокоились. И улеглись рядом, по лавкам, недалече с государем тоже. Но перед тем воевода зашёл в притвор Приказа, чтоб отпустить по домам насмерть перепуганных девок, напугав их ещё больше своим видом и обещанием лютой казни, ежели обо всём, что случилось на ручье, не забудут начисто или проговорятся кому. И выдал им личным распоряжением серебра по стольку каждой, что те и вовсе онемели. С наградою и провожатым, оглушённые событием минувшей ночи на всю жизнь, они удалились, непрестанно кланяясь.

Матери их было завыли, увидав под утро серебро, полумёртвых, бледных и растрёпанных, но невредимых вроде бы дочек, и подумав, само собой, о непристойном сразу же. Но девицы, отойдя чуток, клялись и божились, что никто из царских людей их и пальцем не тронул, а за что столь щедрые дары — про то молчать велено, то дело важное, государево, и даже божественное. Пришлось поверить. Впрочем, серебро решило мигом все вопросы, кто бы там после чего не говорил и не придумывал. И без их признаний скоро все знали, что то награда от царя за то, что помогли найти заплутавшего в снегах возле Велесова оврага кравчего. Перебрал малый, как видно.

А завтра было дознание. Кто, как и почему профукал Федю, а по рангу — государева кравчего, считай — его самого, и это пытали у причастных в острожном подвале ещё с вечера. Только до дела палаческого не дошло. Постояли под дыбой по разу начальники особого караула, побожились всеми святыми и животами своими опять в непонимании полном, как удалось кравчему ускользнуть от внимания всех пристальных стражей, и их оставили посидеть до поры в подвале.

Сколько не бились, ничего толком не прояснили. Похоже на правду было неведение допрашиваемых.

Ничего, говорилось, дознаемся. И даже не верующий ни в какую чертовщину воевода был сбит с толку, упорно продолжал подозревать злой умысел чей-то, против него и государя, по жестокости сравнимый с убиением несчастной царицы Анастасии… А по наглости исполнения — ни с чем вообще не сравнимый. Васька Грязной, видимо, так же рассудил, и теперь непрестанно озирался, точно мнил себя тоже под прицелом неведомого и бесстрашного врага, свободно шастающего среди самых ближних государевых людей.

Отхватить башку повару, или чашнику, или тому же Беспуте, что в пылу дикости их танца мог вполне засадить Федьке отравленный шип под кожу (эти фантазии витали надо всеми), было проще простого, но, кажется, государь менее всего думал на них. Гораздо непонятнее была слепота стражи, каким-то наваждением упустивших кравчего из виду на добрый час. Но было одно малое воинство непререкаемое у государя московского, и ему он верил, пожалуй, даже более, чем себе самому. И в этой вере никто не усомнился бы, пока не сомневается он сам. Серая тень особого караула мелькнула в самом начале в закрытых сенях, была наедине с государем минуты менее, и выскользнула вновь. Были при том только Вяземский и Басманов. И — дед Малой, в углу. И стало понятно по облику государеву, что на земле не следует искать виноватых, хоть разум отказывается верить неосязаемому и причину всему во плоти всегда ищет. Колдовство то было, наваждение, неизвестные чары проявились, но виновного обнаружить никто не мог.

Всем им памятен был внезапный недуг аглицкого лекаря Стендиша и скорая смерть, после на другой же день от кончины царицы Анастасии… Государь отписал потом королеве Елизавете о том, в словах уважительных, но горестно-лукавых. И впредь велел слать лекарей помудрее… Тех, что могут от недугов лёгочных простуд здешних себя сами избавлять.

Но то давно минуло.

Теперь никого не пожелал наказать государь. Ибо нельзя же призвать к ответу Божество, пусть и ведовское. Можно лишь смиренно принять эту данность и быть благодарным. Тем более, что получено им было выше всяких чаяний…

А красные запавшие очи государя, вышедшего наутро в длинной рубахе, в накинутой на плечи бобровой шубе, со свечой в руке, твёрдой под капающим воском, точно каменной, всех подняться заставили. Темно ещё было. Но уже по-утреннему окликались сторожа снаружи.

— Государь! — не выдержал воевода Басманов, кинулся на колено к ногам его, и замер, со склонённой головой.

— Утешься, Алексей. Поди, поспи мирно теперь… Жив сын твой, — и рука Иоанна коснулась буйных поседевших кудрей Басманова, и — отпустила его печали.

Порыв воеводы предвосхитил дед Малой, с невнятным благостным бормотанием возникнув перед ними, и с криночкой травы лечебной, что рекомендовал беспрерывно давать пить по глоточку новоявленному — так и сказал! — новоявленному Феодору, воистину дару божьему. Точно о младенце говорил… Лепет старца всех угомонил. Кто стал расходиться, кто — ложиться заново, а вот по глотку как лекарство давать, этого никто не разумел, и государь велел Малому с ним взойти в опочивальню. Взгляд государя читался без труда: ежели только вред какой произойдёт от этого питья хворающему, лютая судьба ожидает лекаря, коего в другом каком деле и не подумали бы звать с его ворожбою.

Федька весь день почти метался в жару, и спальники его обихаживали и переодевали в сухое свежее. К ночи поднялся сам. Жар утих.

Как были справлены дела насущные, и, заново омытый чистотой, напоенный травой заветной, вытянулся Федя на перестеленном ложе, и откинутое одеяло на медвежьем меху, поверху золотом красным шитое, одевало его стопы только, царь явился к нему с вопросом ото всего существа своего.

— Не уезжай, Ванечка!.. — вдруг проникновенно ответил Федька, и опять страшно распахнул глаза в потолок.

— Да как это, что это?! — Иоанн замер.

— Не уезжай. Здесь давай останемся…

Он мог бы слушать этот голос доверительной нежности вечно.

Ему давно, часа уж с три как, докладывали о готовности назавтра поезда выйти до Троицкой Лавры.

Но государь отчего-то медлил.

Не уезжай, Ванечка… — это его с ума сводило. Такой не его голос, томный, тоскующий неземной тоской, звал и просил повременить. Отчего бы это.

Под взглядом Алексея Даниловича, приподнявшись, придерживаем под спину рукой старца Малого, Федька пил отвар. И не говорил ни слова. Не мог.

Покивал старец воеводе, мол всё на лад идёт, но время надобно, все и вышли, а государь остался.

— Не езжай, Ванечка! — вдруг ласково тихонько попросил голос, и государь склонился к лежащему без сил своему кравчему. Но тот будто и узнавал его, и нет.

— Да почему же! Разве ждёт ныне время?! И здесь нам не сподручно. Сам же говорил давеча…

Только глухо слабо застонал Федька в ответ, и отворотился даже горько.

А в то же время заколотили в ставни и двери приказной избы, и к государю гонца доставили. Чуть живого от усталости. Конь его тоже шатался и падал с ног, и ясно было, вряд ли уж когда поскачет по делам вестовым. А спешка такая была вот отчего. Перехвачены были тайные письма кое-кого из боярства, и след тот вёл прямиком в Литву к Курбскому. Сперва опальный, а ныне прощённый князь Василий Серебряный⁸⁰, воеводой в Полоцке будучи, времени не терял уж даром, и отслужил государю тем, что не стал долго раздумывать, а выслал гонцов с этими письмами, тщательно переписанными, прямиком в Москву, одно подлинное из коих при себе для верности оставив, если вдруг с гонцами что случится. Только вот по пути прознав об отъезде государя, спешно поворотили гонцы в обход Москвы на Коломенское. И один остался на дворе некого купца, а коня своего и запасы отдал товарищу, иначе загнали бы обоих и не поспели… И так едва не остался в поле чистом волкам на съедение. Ведь по пятам с запада шло такое ненастье, которого давно не помнили и старики об эту пору. Ветер налетел невиданный, чёрные тучи валили по крышам чуть ли, так скоро, как только перед градом в самый зной духотный летний случается, но разразились не громом, а ледяным ливнем на многие часы. И сколько видно было дорогу позади, всё было во мгле этой, непроглядной и сырой. Все тропы и пути развезло, а на пограничье этой стены ненастья ночами вставал мороз, и все степи, сухим травостоем полные, делались точно железные непролазные дебри, и о ледяные их доспехи тупились сабли даже. Лютень⁸¹ сменялся водотёком, точно протальник⁸² наступил среди зимы, а после вдруг налетал мороз, и кони резали ноги о корку втали⁸³, так что им, гонцам, пришлось ногавки⁸⁴ им придумывать из порванных на полосы пол кафтанов собственных, чтоб до цели дотянуть. А многие обозы встречные ставали среди пути наезженного, ибо вчерашние сугробы в один час истекали серым месивом, колеи исчезали, а полозья саней оказывались волочащимися по голой земле, и от натуги сыромятные завороты на оглоблях рвались. А после новый буран заносил сани, и лошадей по пузо, и ежели промедлить, то во льду всё это враз обездвижено будет… Напасть несусветная, одним словом.

И скверно сие было, и в то же время до странного к месту. Беспутье случилось обширное, и уже в тот же вечер ненастная оттепель накрыла и Коломенское с окрестностями. Не было речи теперь, чтобы куда-либо отправляться… Сутки промедления, сперва так испугавшие Иоанна, во всём чёрные знамения видевшего, теперь обернулись, напротив, спасением. Временем, данным всему миру его на обмысление.

Что было в Фединой мольбе не ехать, остаться, кроме безмерной усталости их обоих? И что, если б не послушал я его… А что, если б не случился тот ужас в овраге, а всё бы мирно прошло, и я бы в ярости греховной нечестивой корить его принялся за бесовские пляски, лукавя всем в себе, ведь ярился — да любовался, никогда доселе огня такого в себе не чаял… Ведь это он мне меня же показывал! И власть и силу, и смирение тоже… Смирение. Смирение… Засели мы тут, в неведении полном пребываем. Так ведь не только мы. И враги наши в неведении мятущемся! В бездействии как бы поневоле тоже. Но что будет, когда погоды установятся? У Бога дней много. Да у нас всё под предел, до мгновения…

Вставал и ходил Иоанн, и сам с собою как бы говорил, и жестами был сходен с теми трагиками-мыслителями греческими, что на стенной богатой росписи крытых переходов Кремля отражали великую мудрость древних.

— Что-то на Москве теперь.

— Что-что. Обсираются, чай, со страху! — Охлябинин то и дело заливался смехом и мёдом, несказанно радый исходу, и его никакие опасения, казалось, не волновали ничуть. — Да ты б не печалился напрасно, государь. Они щас аки крысюки там в кучу сбиваются близ Кремля-то опустелого. Ты, государь, не тревожься. По такому-то беспутью всем хреново кататься. И пускай себе посидят, подумают. Ай да и нам передышка на руку!

— Это как же выходит, что Литва с Новгородом бы за спиною моей сговорилась скоренько, а там и Евфросинья⁸⁵ из монастыря своего возопила бы… Если б увяз я на полдороги, потеряно всё могло бы быть враз!

Государь замолк надолго над шахматной доской. Ветер надсадно ныл и бился в ставни, выматывая душу, но так тут тепло и покойно вдруг сейчас стало. Огонь горел в светильниках, печь грела их всех, покой казался таким настоящим. Глядя в давно уж решаемую, да не решённую партию, Иоанн забылся, картины разные вперемешку пошли перед ним.

А Федька отсыпался бесстыдно. Валялся, тянулся и услаждался уже не только травами, но и пирожками, хитро пост обходящими, горяченькими, приносимыми ему в постель. И молоком. Государь распорядился, а он и не противился. И как-то на второй день, когда его покидала несносная боль во всех жилках, и круговерть в голове, и страшащий мрак внутри таял, уступая законные права всегдашним хотениям, он поддался сладкой лёгкой дрёме, и как наяву увидел Петьку, и матушку… Шла она к ним, воскидывая руки, потому что как раз сейчас он пояснял черенком травины какой-то, зелёным быстро сохнущим соком из неё, на ровном льне скатерти ход битвы при Судоме. Но Петя спорил, и своим пальцем стирал-размазывал штрихи зелени, больше забавляясь, вызывая брата на потасовку. А ему досадно было, ведь какова была победа!"Княгиня-матушка! — семеня за нею, как утица за лебедью, вещала Марфуша. — Уж сколько разов толковала им, что не можно на скатертях праздничных битвы начертывать, да всё напрасно! Не стелили б так рано."–"Да не княгиня я…" — мягкий голос матушки пробудил его.

— Вот Петька дурень, — промолвил он, глубоким вдохом прерывая светлое и томительное почему-то видение детства.

— Федь, ты чего? Давай-ка подыматься, сокол мой. Не отлежал ещё бока-то?

Мгновенно приходя в себя, он откинул одеяло и осмотрелся.

Он уплёл трапезу, не озаботившись даже на короткую рубаху накинуть чего ещё. Новости, которые ему меж тем сообщал Иван Петрович, буднично так, о том, чем вакхичекий выход его окончился, доходили с трудом.

— Неужто ничегошеньки не помнишь?

— Надолго мы тут?

— Эт ты меня пытаешь?

Дожёвывая пресную лепёшку с брусничным вареньем и запивая слабым мёдом, Федька не спеша выходил из забытой приятности сновидения последнего.

— Так вот, Федя, едва ты не уморил нас с Данилычем, — отходя к окошку, за которым по-прежнему то лило потихоньку, то морозило хмуро, Охлябинин крякнул, поводя итог.

Но ничего не ответил Федька. Гулкая Ночь всё ещё билась в его грудину, изнутри, и это было тяжело.

Государь появился из боковой двери. Охлябинин тут же кратко откланялся.

Он стоял, потупившись в узор ковра, и ощущал всем телом оживание.

— Непогода нынче. Подойди, Федя. Глянь, что тут видишь.

Федька приблизился к низкому широкому квадратному столу, перед коим в кресло широкое, не праздничное, поместил себя с удовольствием государь. Отвёл за ухо упавшую прядь.

— Ежели твои — чёрные, побьёшь меня? — государь смотрел чуть мимо доски на каблуки его сапог, в нерешительности как бы — и так величаво! — переступившие.

Фигур оставалось совсем мало, Федька растерялся.

— Пешки у меня одни, да конь, против твоих двух.

— Внимательнее глянь. Пешка в игре — наиглавнейшая фигура может быть.

Федька чуть не подпрыгнул, увидав, что остаётся шаг всего до обращения его пешки в ферзя на вражеском поле, и уже руку поднял шаг этот сделать, но радость сменилась отчаянием горьким. Едва родившийся ферзь тотчас падёт под броском белого коня, его стерегущего.

— Не можно мне так — ферзя жертвую!

— Ну так и жертвуй! Тебе иного пути нет. Не станешь ходить — признавай поражение.

— Обманываюсь, чую, а в чём, не пойму! Тебе шах, государь, — изъяв с доски пешку, и заменив её ферзём, в предвкушении подвоха, Федька с гримасой боли наблюдал пожирание всей своей надежды конём царя.

— Ну? Теперь видишь, что жертва оправдана?

— Да чего уж тут видеть… Я всего лишился, двинуться никуда не могу более.

— Это как — всего?! Жив ещё король твой. А ведь гляди, и я недвижен теперь. Подставил ты ферзя не просто так, шахуешь мне, на что я должен тебя непременно сожрать. А после уж коня моего твоя вторая пешка бьёт. И что в итоге, зришь? Да, заперты мы оба с тобой получились, точно в клетках, ни шагу никуда. Кони наши уйти не могут — тогда королей без защиты бросают. Короли же тоже не ходоки — под шах попадают тут же. А что сие означает?

— Ничья, как будто. Только вот не понять, победа ли обоих?

— И что проку в такой победе. Разве что не мертвы обое.

— Ни живы, ни мертвы. Мир, да поневоле… Так, что ли?

— Так. А польза в том, что, покуда не проиграна партия, право имеем новой расстановкой игру продлить.

Так, всё так, и сказ о том, как один ферзь королём сделался, нам обоим известен. Но то — сказки. А нам жить сейчас.

— Федя.

Он вдруг приятно почуял свою свободу. Приблизился, опустился к ногам государя, и дождался дозволения взять и целовать руку его.

— А кто тебе о непогоде-то сказал?

Губы Федькины замерли, и он сам весь как помертвел, застыл, и отполз тихонько на заднице по ковру, страшными распахнутыми зелёными очами на него глядя.

И молчал. И государь тоже молчал.

— Нешто не помнишь ничего, Федя?

Отчего же… Помню.

— Помню… Как будто матушка звала меня. Плох я был совсем, да, государь мой? — еле вытолкнул из себя.

— А про чёрный Огонь Велеса что говорил, помнишь же?

— Нет, государь мой… — прошептал он, начав заново сотрясаться глубинной дрожью.

— Неужто не помнишь ни слова!.. — так горько падали вопросы, мукой мученической будто бы сожалея о его нынешнем беспамятстве. — Да как же так, Феденька!

— Пошто пытаешь! — весь содрогаясь, он глянул только раз вверх.

— Федя, ты же про Велесов Огонь всё вызнал, допрежь того, как упал тут. Как танцы нам там показал. Не можешь ты ничего не помнить!

— Государь!.. — он только отползал, пока не упёрся спиной в свешенный край мехового одеяла, в высокую постель. — Допрежь — только игрище было, тебя потешить хотелось! Так про то, про День Николин, и Змея, и Зимника со зверями ведь всем с малолетства ведомо…

— Не таись. То смысл явный, а я толкую — про тайный… Ты сейчас тут со мной только. Как и тогда. Только мы двое были перед Господом.

— Не помню ничего… Прости, что сделал я, и что сказал, того не ведаю, не ведаю!

Он лежал в ногах государя, и заново умирал. И тогда под мышки его подняли сильные твёрдые ладони, лицо его осенилось лёгкими щекотными касниями, и приказано было отдыхать. Но Федька весь сжался, отказываясь верить, что прощён.

Государь только головой качал, наблюдая, как он едва дополз до ложа, старательно продляя приметы недавнего ужаса от неведомой как будто самому провинности. Пусть о вещании своём потустороннем не помнит, ведь ежели через него Иное говорило, как старик-колдун пояснял, да и ему самому после понятно без пояснений стало, это одно. Но нежели и остального не осознавал? Нежели этакий огнь и обожание возможно без всякой памяти творить и принимать… Да и к лучшему, может. Не отмолить теперь такого, на Рождественский-то пост оскоромиться дико! Наваждение, истинно, наваждение, только почему-то нет раскаяния, хоть должно бы. Не зло то было, видно? Не бесовы увещания? Но бесы искушать должны, сулить благодать желанную взамен души, а в тех речах, и хвалебных, и страшных силой, ничего не обещано было, кроме горькой горечи Ивашке бедняку да долгой славы царю Ивану. Всё его естество прочитал кравчий, едва не дитя годами, и отмерил мерою полной так, как сам бы не смог о себе размыслить! Не посмел бы дерзновенно вознестись настолько. Настолько в кровавой славе взлететь, в вере беспредельной себе довериться, как единственной правоте Божией ради спасения всего, что дорого, важно, и по эту и по ту сторону! Как помыслишь о том, снова в ту бездну летишь без возврата… И ведь ежели б не надо было утром подыматься и венец свой проклятый на главу воздвигать, по Долгу и Совести, так и не вынался бы из объятий твоих. Слушал бы век над собой приговор твой. Каялся бы и плакал, и очистился бы, я знаю, знаю… Преисподнюю мою ты мне показал, аки на ладони всю. Грядущее моё! Смутил душу до последней крайности. Исповедался я во отрочестве одному лишь Макарию, а после — только Кириллу Белозёрскому, так, как нужным почитал. Но и им никогда не было моего окровавленного сердца видимо. Всей моей истины. А тебе оно открылось. Никто со мною так говорить не может. Василий Блаженный мог. Не со мною — с царём во мне говорил. И Максим-Грек… Тот тоже ничего не страшился. Ибо за ним само Небо Изначальное стояло. Ничего не боялся прямо всякому в очи вперить… Земное всё было ему уже далеко, но делал старец Максим то, что должен. Был мятежным, Нила Сорского сторонником ярым. Но в Лавре Троицкой тогда, в прежней благой ещё жизни своей, пришёл я на поклон с Анастасией и малыми царевичами именно к нему… И вовек не забыть тех слов, что сказал Максим, выслушав благие намерения царя молодого:"Богомолья, тобою затеянные, хороши для духа человеческого. Но оставь по дорогам и весям мотаться другим, убогим, нищим и немощным, ибо им зачтётся и подадут там. На то они и убоги, что к делу никакому не способны более… Их дело — молиться во благо и здравие мира этого. А твоё паломничество — царство твоё. На троне твоём — место тебе. В Москву возвращайся. А мы уж за тебя помолимся. Кому помолиться найдётся. А твоё за тебя никому не совершить."

Змеёныш. Волчонок ты Велесов — или ангел божий, сокрытый в оковах смертной плоти! И вот как же уразуметь сие!..

— А что ты про Петьку-то вашего давеча помянул? — заинтересованно и живо обратился к нему просветлевший государь.

Федька запнулся даже, из одеяла вылез, не ожидаючи такого любопытства Иоанна к предметам пустяковым и бесконечно сейчас далёким от всего, что вокруг них было.

— Да… Мал он и глуп был, и не мог я ему никак втолковать о смысле деяния Ярослава Мудрого там, на Судоме… Матушка бранилась, помню. Батюшку ждали с гостями… А мы скатерть новую белую загваздали.

— Но тут и он прав, однако! — и государь рассмеялся. — Лихо весьма — от Киева до Псковской Судомы за день с войском доскакать. Сам рассуди. Восемьсот вёрст — махом, за день.

— То есть как? То есть, летописец"Повести временных лет"ошибся, что ль?!

— Ошибся? Прибавил, то да… Но победивший свою правду имеет, Федя. Мудрый Ярослав одолел зловреда-племянничка, а в том было всё право его дальнейшее. И без оной победы и летописи-то не об чем писать было… Десять либо сто ты вёрст отпахал, прежде чем своё вырвать, законное — для потомков, вишь, всё едино.

А за окнами бился льдистый сырой ветер.

И Федька расхохотался с запозданием.

Государь играл в шахматы с кравчим в своей опочивальне до ночи. А после был почти ясный день над Коломенским. И государь с ним отправился по шаткому подвесному мосту на ту сторону оврага, в свою любимую церковь Предтечи⁸⁶. Петь, говорить, и слушать великое ответное гармоническое пение голосников…

“Чёрное пламя Велеса внутри нас!

Призвано оно пережечь всё бренное, переплавить нас заново, чтоб расцвело божественное в нас!

Сила Разрушителя Миров — Сила, предвестница Созидающей” — длилось и гудело в памяти, союзно строгости смотрящих на него с образов ликов, заклинание-напутствие Федькиными устами, эхом отдавалось всюду, и мнилось благословенным ответом Божиим. Между тем сам Федька притихнул в отдалении, в холодной прекрасной тиши и полумраке, безмолвно.

— Аз раб недостойный Твой, истинно веруя, что Бог Триединый вездесущ, не жажду путей Твоих непознаваемых познать, а принимаю со смирением и кротостью наказ Твой, и да не усомнюсь впредь избранию своему! Да услышу и различу в неведомом Глас Твой и впредь! — горячо шептал Иоанн, в молитвенном рвении уединённой забывшись. — Ты одеваешь меня пресветлым, прекрасным царским одеянием — Собой Самим и одеждами вещественными, очищаешь мои прегрешения, исцеляешь и очищаешь многие и лютые страсти мои греховные; отъемлешь мое душевное растление в державе безмерной благости, премудрости и крепости Твоей, исполняешь Духом Твоим Святым — Духом святыни, благодати; подай же душе моей правду, мир и радость, пространство, силу, дерзновение, мужество, крепость, и тело мое одари драгоценным здравием; научай же руце мои на ополчение и персты мои на брань с невидимыми врагами моего спасения и блаженства, со врагами святыни и державы славы Твоей, с духами злобы поднебесными, как венчаешь успехами дела мои, о имени Твоем совершаемые… За все сие благодарю, славлю и благословляю всеблагую, отеческую, всесильную державу Твою, Боже, Спасителю, Благодетелю наш. Но познан буди и прочими людьми Твоими тако, якоже мне явился еси, Человеколюбче, да ведают Тебя, Отца всех, Твою благость, Твой промысл, Твою премудрость и силу и прославляют Тебя, со Отцем и Святым Духом ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Долго стоял царь на коленях согбенный. Подниматься стал, и Федька, рядом оказавшись, подал ему посох и под руку поддержал.

— Да будет так! — тожественно прозвучал голос государя, умноженный напевно сводами. Он отпустил Федькино плечо, оба снова поклонились со знамением на алтарь, прежде чем покинуть храм, в окружении стражи, ожидавшей их у дверей.

Примечания

78

Каинов путь — как известно из Библии, Старого Завета, Каин — первый сын изгнанных из рая Адама и Евы — убивает своего единственного брата Авеля. Из зависти. Царская доля всегда и во все века во всех землях была схожей. Либо их пытались убить родственники ради престола, либо им приходилось убирать не согласных на мирное прожитьё. И Александру Невскому довелось хлебнуть этого полной мерой — ну не хотели родные жить мирно. А на троне не может быть двоих. Кронова жертва — здесь тоже метафора царского жребия. Из всех наследников — детей — всегда приходится выбирать самого достойного. Человеческие чувства тут приходится отсекать. И принимать жёсткие решения относительно их судьбы, если они противятся воле государя-отца. В данном контексте ещё и указывает на потери государя-отца, происходящие из-за его положения в социуме. Крон — Хронос — Время (см.др.греческую мифологию) пожирал своих детей-титанов, ибо они преждевременно пытались свергнуть его, и мир мог погрузиться в Хаос.

79

алкота — голод, физический или духовный

80

князь Василий Серебряный — воевода главного управленческого военного корпуса, после обострения отношений с Литвой и поражения русских при Уле, в 1564-м в числе ещё восьми воевод оказался дипломатическим пленным, и был возвращён на родную землю спустя несколько месяцев, но… Но Иоанн требовал поручительства морального и денежного, от соратников-бояр пленённых воевод, очень приличного, за каждого такого человека, памятуя о многочисленных перебежчиках и изменниках. На то были резонные основания — любого более-менее значимого человека в плену обязательно обрабатывали, то есть склоняли к сотрудничеству против русского царства, а конкретно — царя, и некоторые принимали эти условия, рассчитывая на обещанные преференции, ну или банально ради сохранения своей жизни, и вели в России после некую такую резидентскую жизнь. Так вот, чтобы обелить возвращенца, государь получал ручательства как минимум троих бояр из Думы и 10-25 тысяч рублей серебром от порученцев (по сути, очень солидную сумму), верил, верил, да. Идите обратно и служите государю и земле. Серебряного он принял тогда в Москве, и назначил воеводой в Полоцке. Логично и разумно, ведь он был опытным в пограничный с Ливонией делах. И дело не в том, что Иоанн патологически никому не верил… В этом была и доля хитрости, потому что государство остро нуждалось в средствах на те перемены, которые были насущными.

81

лютень — ветер в мороз

82

протальник — март

83

вталь — наст

84

ногавки — некие обмотки на самых тонких и уязвимых частях лошадиных ног, выше копыт. Призваны предохранить ноги коня от растяжения и ран.

85

Евфросинья–княгиня Евфросинья Андреевна, в девичестве Хованская, мать великого князя Владимира Старицкого, двоюродного брата Иоанна, которого постоянно пихали на престол мамаша и родичи. Не вполне понятна степень активности самого князя Владимира в этом стремлении, был ли он инициатором совместно со сторонниками матери, или как бы заложником положения. В 1563 году за враждебные действия оказалась в опале, была отправлена решением Иоанна в монастырь, чтобы ограничить ей слишком большую свободу действия, на виду у всех в Думе. И не оставляла замысла свергнуть Иоанна и посадить на трон своего сына.

86

Церковь Усекновения главы Иоанна Предтечи в Дьякове —

в храме Иоанна Предтечи прекрасная акустика, и в частности это обусловлено наличием в купольной части голосников. Голосники представляют из себя глиняные кувшины различного объема, встроенные в стену открытым горлышком наружу, и расположенные таким образом внутри помещения, что их пустоты создают резонанс звуков особой чистоты и силы. Здесь голосники расположены в три ряда. Интересно: чем выше — количество голосников меньше, но по объему они больше. Вот в самом верхнем ярусе голосники — это кувшины объемом примерно на сто литров. И есть несколько точек в храме, где образуется особенно хороший звук. Иоанн любит этот храм за бесподобные чувства при пении в нём.